Герой транснистрии

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ               

                1
В июне 1941 года за две недели до войны Полина приехала в Очаков. Она долго ходила по одинаковым улицам в поисках районо. Пора цветения прошла. Синева неба подавляла зелень садов и сквозившую в ней белизну хат. Было жарко, тихо, безлюдно. Везде пахло свежей рыбой.

Районо оказалось в помещении райсовета. В комнатке с маленькими никогда не открывавшимися окнами мухи тупо бились в стекло. Однорукий заведующий всего районного образования крутил в пятерне полинин диплом. Он переводил глаза с документа на предъявителя, всем своим видом показывая, что это какое-то недоразумение. Полина только окончила педучилище и в свои семнадцать лет при полутора метрах роста выглядела еще ребенком. Он молча показал Полине на стул и стал заполнять бумаги, поглядывая то в диплом, то в направление облоно.
— Откуда ж ты, дочк;, така маленька будешь? — в слове «дочка» он по-украински делал ударение на «а».
— Из Ленинградской области я.
— То-то я смотрю фамилия така — Свирина. Бывал и я там. А до нас как попала?
— Тетка у меня в Днепропетровске.
— Как же тебя батьки отпустили одну в таку даль?
— Умерли мои родители в тридцать третьем году. А я к тетке поехала.
— Вот что я тебе скажу, дитё. Мне учителя начальных классов без надобности. Я в облоно просил математика, химичку, историка. Но и отправить тебя обратно не имею права. Потому до конца августа поработаешь в пионерлагере в Покровке, а там видно будет. Лагерь прямо в школе, — он что-то нацарапал на клочке бумаги. — Вот тебе направление. Директор только первого июля приедет. Отдашь старшей вожатой и приступай. Пошли, я тебя на якусь шаланду устрою.

Несколько минут они спускались крутой тропой к берегу лимана. Полина даже не поняла, тропа это или высохшее русло образовавшегося после дождей ручья. У берега стояли смоленые баркасы, сушились распятые на столбиках сети, резкий запах свежей рыбы мешался с миазмами какой-то гнили, нахально покрикивали низко летающие чайки.Заведующий велел Полине подождать «в тенёчке», а сам подошел к мужикам, которые возились у одного из баркасов. После недолгих переговоров заведующий махнул ей рукой и, когда Полина подошла, сказал:
— Они переправят тебя на тот берег.
— На какой берег? Зачем? — заволновалась Полина.
Однорукий рассмеялся:
— Видишь той берег? Кинбурнская коса это. Там два села нашего района. То, куда тебя доставят, называется Покровские хутора. Спросишь у когось, тебе скажут, где хата учительницы. Найдешь, ее зовут Марья Гавриловна, она поможет добраться до Покровки. А там школа. Все поняла?
Полина покорно кивнула.
— Ну, до побачення. Скоро я к вам приеду, — он помахал рукой рыбакам. — Не горюй, дочк;, все наладится, — и стал медленно подниматься по косогору.

Через два дня Полина была уже в Покровке. До конца лагерной смены оставалась неделя. Пионеров было человек тридцать, все разного возраста и все из Очакова, дети военных. Местные помогали родителям, им было не до пионерских игр.
Двадцатого июня военный катерок, осторожно пробираясь по каналу в мелком Ягорлыцком (в лоции пишут — Егорлыцком) заливе, стал на якорь в кабельтове от берега, и пионеров переправили на него на шаланде. Старшая вожатая уехала с ними за новой сменой, и Полина осталась в школе одна. Так закончилось ее пионерское лето.

В августе жители Покровки увидели первый немецкий самолет. Он гудел, как большой хрущ, и пока вызывал только любопытство. Со стороны Очакова несколько дней доносилась канонада. Она приближалась и, иногда казалось, что она уже на косе. Были слышны даже винтовочные выстрелы и треск пулеметов. Потом война стала уходить в сторону моря, к Тендре, где и затихла. В конце сентября в Покровке появились немцы. Человек пятьдесят приехали из Прогноев на мотоциклах и грузовике. В сельсовете никого не было — председатель уехал в Очаков еще двадцать третьего июня, а через неделю исчезли его жена с двумя детьми. Активистка-секретарша с ребенком подалась в сторону Херсона. Из сельсоветских осталась одна бухгалтер — тетя в возрасте с признаками слоновой болезни.

Немцы разъехались по селу и через два часа у сельсовета они уже сортировали «трофеи»: десятка три кур, мешки с зерном, мукой и картошкой, четыре поросенка, две овцы, несколько засоленных осетров. Последние их особенно обрадовали.Собрали покровских у церкви только к вечеру. Офицер, молоденький, совсем мальчик, спросил, как водится, про коммунистов, активистов, жидов и цыган. Разомлевший от жары, он говорил лениво, через губу. Для него это была  ненужная формальность. Зато переводчик, похожий на Геббельса, суетился не в меру. Он угрожающе сучил ручками, нелепо приседал, как будто ему было невтерпеж, и нараспев говорил о «новом порядке».

Полина смотрела на все, как на кошмар, не понимая, что и почему происходит. Когда собрание закончилось, она пошла домой. В хатынке с хозяйкой старушкой она занимала комнату. Одну старушка, вторую она. Анна Ивановна вошла к ней в комнату и молча поставила на стол кружку молока и тарелку с краюхой хлеба. Полина не хотела есть и только что отхлебнула молока, как послышался треск мотоцикла, подкатившего к хате. Вошли без стука,  по-хозяйски распахнув дверь, переводчик и солдат с автоматом.
— Ты учительница?
— Я, — кивнула Полина.
— Ключи от школы у тебя?
— Да.
— Поехали.
Полина взяла ключи от школы. Ее усадили в коляску и привезли на школьный двор. Полина ожидала самого плохого, но офицер вежливо попросил ее открыть замок.
— Зачем? — не поняла Полина.
— Солдатам ночевать не под открытым же небом, — высунулся переводчик.
Полина открыла, и ее отпустили домой.

На следующий день немцы уехали, назначив старостой бригадира рыбаков Трофима Книгу.
— Повезло тебе, девка, — сказал староста. — Ну что ж, будем жить.
— Как же жить, дядя Трофим?
— Не знаю как, но будем, — сказал Трофим и тяжелой рыбацкой походкой пошел в сторону Ковалевки.

                2
Почти месяц было тихо. Полина не знала, что делать, помогала Анне Ивановне как могла по хозяйству, зачем-то ходила в школу, прибиралась там, перебирала книги в библиотеке. Никто из детей к школе даже не подходил.

Неслышная война ощущалась где-то рядом. Изредка пролетали немецкие самолеты. Одесса еще продолжала драться, но обитатели косы об этом ничего не знали. Они были отрезаны от мира — никто не приезжал и новостей не привозил.
Электричества, а тем более радио на косе еще не было. Мужики, кого не успели призвать, стали потихоньку рыбачить в заливе недалеко от берега — в августе кефальку, а в сентябре осмелели и уже подальше вечерами сыпали бычковые сетки. Прошло больше полумесяца, как уехали немцы, и ожидание чего-то страшного притупилось. Война войной, а ритм быта уравновешивает психику. Стали поговаривать, что, может быть, немцы вообще больше на косе не появятся. И правда, что им здесь делать?

Действительно, немцы на косе больше не появлялись, но в конце сентября из Покровских хуторов на четырех подводах приехали румыны. Командовал ими унтер-офицер. Остановились возле школы. Полина поливала цветы в палисаднике. Унтер подошел к ней, едва заметно хромая, и почти без акцента спросил:
— Ты кто?
— Учительница.
— Что преподаете?
— Я в начальных классах.
— Где ученики?
— Нет никого. Война…
— Дети не воюют. Им учиться нужно. Завтра откроем школу.
Унтеру казалось не больше двадцати. Полина думала, что румыны все брюнеты, а у этого светлые волосы вились. Она растерянно смотрела на него снизу вверх и не понимала, как это — враг и говорит «открыть школу».
— Проведите нас в этот, как называется, ну, в управу, и нужно найти старосту.

Когда пришел Трофим, унтер назвал себя Чезарем Попеску и достаточно почтительно, но строго спросил, почему закрыты школа и церковь. Трофим пожал плечами:
— Так церкву советы закрыли еще в тридцатом годе. Там склад. А школа, — он снова пожал плечами, — война.
— Солдат разместить по двое, по трое в ближайших хатах. Теплых. Мы тут надолго. Из клира кто остался?
— Попа тогда же арестовали та увезли. Залышылись дьячок та просвирня…
— Церковь открыть и навести порядок. Обойдите всех, у кого есть дети, завтра в восемь утра в школу.

                3
На косе румыны оказались по невыясненному до сих пор недоразумению. По плану Альфреда Розенберга — главного архитектора перестройки Европы в тридцатые-сороковые годы — Молдавия, Одесская и часть Николаевской области до Южного Буга по Венскому арбитражу 1940 года передавались Румынии, союзнице фашистской Германии. Территория эта получила название Транснистрии. От левого берега Южного Буга и дальше на восток была немецкая оккупационная зона. Однако немцы были достаточно дальновидны, чтобы проводить границу между собой и союзниками по реке. Контроль за судоходным каналом они оставляли за собой. Поэтому немцы на полкилометра по береговой полосе отодвинули румынские легионы от лимана вплоть до Очакова. Иначе говоря, коса попадала под юрисдикцию Германии, и как здесь оказались румынские оккупанты — это загадка для историков. В любом случае у рядовых и немецких, и румынских завоевателей были все правовые основания вести себя по-хозяйски.

У Чезара Попеску, сына православного священника из местечка Котешти неподалеку от Фокшан, бабушка по материнской линии была русская. В 1877 году в бог весть какую по счету русско-турецкую войну она добровольно пошла сестрой милосердия в русскую армию. Странная то была война. В июле 1875 года в Герцеговине против турок восстали сербы, их поддержали сербы боснийские. В апреле 1876 года возмутилась Болгария. Турки залили ее кровью, и тогда Сербия и Черногория объявили Турции войну. Командование объединенными войсками принял на себя русский генерал Черняев. Из России к нему потянулись добровольцы. Это был бескорыстный порыв русских людей. Однако силы были очень уж неравны. Горчаков пытался дипломатическими па урегулировать ситуацию, но кирилло-мефодиевская плацента требовала от плода немедленной помощи. Тогда Александр II принял решение действовать самостоятельно, без оглядки на Англию и Австрию, и 19 апреля 1877 года русские войска перешли границу Оттоманской империи. Православная Румыния выступила на стороне России.

Бабушка Чезара отправилась туда двумя неделями раньше с русским санитарным отрядом, организованным московским дворянством. Александра Сычева, дочь московского купца второй гильдии, была девушкой волевой и самостоятельной. Ее совсем не интересовал мир приказчиков и купчиков. Отец ее, как ни странно, дал девушке хорошее домашнее образование и ничего не имел против, когда она захотела идти на Высшие женские медицинские курсы. Переезд дочери в Петербург его тоже не пугал, так как Александра собиралась жить у его родной сестры, женщины строгих взглядов. Как бы там ни было, а купеческая дочь, оказавшись в компании суфражисток, сумела избежать их влияния и не походила ни на один женский образ в русской литературе, оставаясь русской девушкой, в высшей степени сложной в своей простоте.

Госпиталь, где работала Александра, стоял в Зимнице. Здесь при форсировании Дуная были первые серьезные бои, сюда поступали практически все раненые из-под Плевны и с Шипки, здесь она приобрела ни с чем не сравнимый опыт, получив уроки самого Николая Ивановича Пирогова. Здесь она познакомилась с раненым вахмистром румынской армии Георгием Думитреску, и знакомство это привело к свадьбе.

Думитреску были крепкими крестьянами. Отец Георгия сумел подняться после реформ господаря Александра Кузы. Пять сыновей и три зятя сами управлялись с хозяйством и даже сезонных работников не нанимали. На пяти десятинах семья держала виноградник, разводила овец и с неизменным успехом засевала землю зерновыми. В Одобешти у них была мельница и оптовый магазин, где они торговали зерном и мукой.

Александру семья приняла сразу. Более того, ее с первого дня опекали и оберегали. Она родила Георгию шестерых детей. Пятую дочь выдали замуж за назначенного в Котешти молодого священника. Отец Чезара не был лишен честолюбия, потому и сына так назвал. Чезар был четвертым ребенком и первым мальчиком, и отец решил сделать все, чтобы сын «вышел в люди». Светскую карьеру лучше всего делать с юридическим образованием, однако под влиянием бабушки сын поступил на филологический факультет университета в Бухаресте и стал заниматься русским языком.

Когда в сентябре 1940 года власть захватил Антонеску, Чезара с третьего курса призвали в армию. Он оказался толковым солдатом и уже через полгода носил унтер-офицерские погоны. Это для него не имело никакого значения. Чезар стал унтер-офицером, чтобы над ним было меньше командиров. В том политическом идиотизме, какой сотрясал Румынию больше полувека, когда жадность и тупость старых и новых олигархов вели народ и страну в тартар позора, у многих румын понятие родины стало ограничиваться плетнем огорода. Однако Чезар обрел родину в русской культуре. Под влиянием бабушки он с десяти лет читал русских классиков, а под влиянием отца — митрополита Илариона, жития Александра Невского и Дмитрия Донского, воинские повести и переписку Нила Сорского с Иосифом Волоцким. Поэтому к политико-экономической эйфории, охватившей многих румын от обещаний Антонеску восточных земель, Чезар относился с горькой иронией. В свои двадцать два года он имел хороший социальный опыт сына провинциального священника и чувствовал душу и крестьянина, и батрака, и торговца.

Когда в июне 1941 Гитлер и Антонеску вступили в войну с СССР, Чезар Попеску сначала воспринял это как грандиозную провокацию, а затем ощутил как невероятную трагическую, в том исконном жанровом значении этого слова, глупость всего человечества, которая приведет к неслыханному количеству жертв. Глупость была настолько велика, что повергала его в ступор, — как с ней бороться?

Собственно войны Чезар не нюхал. В первые же часы они натолкнулись на отчаянное сопротивление пограничников, и его ранило в левую ногу при переправе через Дунай. Пуля прошла через бедро навылет, не задев кость, но повредила то ли нерв, то ли сухожилие, и он прихрамывал. Из госпиталя его направили в Очаков. Там дали команду из двадцати пяти таких же полуинвалидов и отправили на косу в Покровку.

                4
Это должен был быть первый самостоятельный урок в жизни Полины. Она долго не могла придумать, о чем говорить с детьми в такой ситуации, и наконец, решила посвятить первый урок Пушкину.

В семь часов она открыла школу. Через несколько минут пришел Чезар с двумя солдатами.
— Это ваши помощники. Они будут следить за чистотой и
дисциплиной. А меня считайте директором, может, чем-нибудь помогу как учитель. О чем будет первый урок?
— О Пушкине.
Чезар лукаво прищурился:
— Ну что ж, тема нейтральная. Так даже лучше.

Во дворе стали собираться дети. Всех пришло человек двадцать, одни мальчишки. Троих нужно было определять в первый класс, двое были уже парубками лет по четырнадцати, остальные — двенадцати-тринадцати лет. Полина всех посадила в один класс.
— Ребята, нашу Родину постигло большое несчастье. Но война когда-нибудь закончится, а вам нужно учиться. Сегодня я вам расскажу о великом русском поэте Александре Сергеевиче Пушкине.
— Нам уже рассказывали, — это один из парубков решил образованность показать.
— Ничего, я напомню.
— Тетя, а как вас зовут? — это второй парубок выскочил.
Полина поняла, что допустила оплошность, не представившись:
— Меня зовут Полина Ивановна Свирина. Пушкин родился в 1799 году…
— Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь; его лошадка, снег почуя, легла под кустик отдохнуть, — образованный широко улыбался, оглядываясь на соседей. Несколько человек засмеялись.
— Ребята, перестаньте.
— Полина Ивановна, а сколько вам лет?
Полина начала теряться.
— А вы замужем? — продолжал активничать второй парубок.
Урок срывался откровенно и даже с некоторой наглецой. Дрожащим голосом она читала вступление к «Руслану и Людмиле», а потом отрывок из «Полтавы». Ее несколько раз перебивали репликами на грани приличия. Как она вытерпела, чтобы не разрыдаться прямо в классе? Полина объявила перемену и, спрятавшись в кладовке с ведрами и лопатами, разрыдалась.

Когда она вышла из своего убежища, то натолкнулась прямо на унтера.
— Что случилось?
— Ничего.
— Я же вижу. Ладно, не хотите говорить, не говорите.

Чезару понадобилось двадцать минут, чтобы провести расследование. Он отпустил детей домой и отправил куда-то солдат. Все это время Полина сидела в классе и делала вид, что читает. Примерно через час во дворе школы стали собираться мужики. Пришло с десяток солдат с винтовками. В окно Полина видела, как Чезар вышел на крыльцо и стал что-то говорить собравшимся. Мужики стояли, потупившись. Потом из группы вышли два человека. Чезар отдал какой-то приказ солдатам. Те подвели мужчин к лавочкам, уложили ничком и спустили с них штаны, обнажив ягодицы. Два солдата отсоединили от винтовок шомпола. Полина подхватилась и бросилась на крыльцо. Солдат в дверях ее не выпустил, и она из-за его спины пронзительно закричала:
— Прекратите!
Послышался свист рассекавшего воздух шомпола и глухой звук удара. Она непроизвольно считала их. Каждый получил по десять шомполов. Это были отцы разбитных сыновей.

После этого дисциплина в школе стала образцовой. Полина переживала смутные чувства. С одной стороны, это было ужасно, когда взрослого человека, мужчину, могут вот так унизить другие только потому, что они вооружены, или совсем убить. Да это же враги, и другого чувства, как к врагам, к ним не должно быть. С другой стороны, за нее, слабую, беззащитную и оскорбленную, вступились. Вступились по-мужски, просто и жестко.
— Ты это, девка, брось. Не переживай. Парень правильно поступил. Бевзы эти, что батька, что сын, всегда нахальными были. Правильно поучил. А что Бородину попутно досталось, тоже правильно. Нехай его сынок не подпрягается. Умнее будет, — успокоил ее Трофим. У Полины слегка отлегло.

                5
Потекли дни. Поздняя осень и зима на Кинбурне — время тоскливое и тяжелое. Ветер пронизывает. Море штормит. День короткий. Небо низкое. Дрова, печь…

Румыны вели себя скромно. Какая у них была войсковая задача, сказать трудно, но протянули они из Покровских хуторов полевой телефон, который изредка позванивал. А как уж там из хуторов связывались со штабами — бог весть.

Чезар обосновался вопреки ожиданиям не в сельсовете, а в школе, в кабинете директора. Полина учила детей, чему могла: арифметике, русскому языку и географии. Она и сама многое узнала, готовясь к урокам.

Родители Полины из-под Лодейного Поля, крестьяне, голь перекатная,
клюнули на агитацию и подались на строительство Свирской ГЭС, участка Беломоро-Балтийского канала. Там и сгинули. Она была ребенком тихим, замкнутым, этакой вещью в себе, однако эта вещь была неглупой и наблюдательной. И пока она, оставшись сиротой, почти без денег месяц добиралась до Днепропетровска, ничего не зная о родной сестре матери, кроме адреса, к тому, что она видела на севере, прибавился новый житейский опыт. Тетка, вдова бездетная, мужа пьяный петлюровец шутки ради рубанул на улице шашкой, была рада родной душе и встретила ее как дочь. Училась Полина хорошо. В училище ее приняли в комсомол, однако пережитое помогало ей осторожно относиться к потоку лобовой советской пропаганды. Сталина она вопреки требованиям не любила. То есть вообще никаких чувств к нему не питала и удивлялась той искренности, с какой говорили о любви к вождю на собраниях в училище и в частных беседах, а стихи и песни о нем, что передавали по радио, ее раздражали. Близких подруг у Полины не было. С некоторыми однокурсницами она ходила в кино. Из актрис ей нравилась Марина Ладынина, потому что Полина была на нее похожа, а из актеров — Борис Андреев. Именно таким, по ее представлениям, должен был быть настоящий мужчина. В кино они любили ходить, купив в складчину сто граммов копченой «Московской» колбасы, просили нарезать ее тонкими ломтиками и, вместо леденцов, сосали весь сеанс. В девичьих разговорах о парнях Полина не участвовала и из скромности, и потому что о них не думала. Теперь она вспоминала это, как чью-то чужую, рассказанную ей жизнь.

Чезар поначалу не вмешивался в учебный процесс, а потом понял, что ей нужна помощь. У него у самого-то педагогического опыта не было никакого, но он хорошо чувствовал литературу, кроме русского знал немецкий, латынь и французский и неплохо европейскую и русскую историю.

                6
Власть ко многому обязывает. Чезар это понял только здесь в Покровке. С населением проблем не было, а вот солдатики изредка пошаливали. Оно и понятно, в покровской тоскливости не зашалить трудно, особенно, когда тебе не больше двадцати. Хотя было у Чезара два капрала «старичка» — один двадцати пяти, другой тридцати лет. Эти потихоньку баловались самогоном, но не усердствовали. Чезар безобразий не допускал и особенно следил за тем, чтобы солдаты не обижали покровских.

Война ушла куда-то далеко, а может быть, и вообще уже закончилась. Изредка пролетали немецкие самолеты. О Красной Армии ни слуху, ни духу. О том, что делалось под Севастополем, под Москвой, под Ленинградом никто не знал.

В начале декабря Чезар устроил с Полиной совещание и очень деликатно стал выяснять, что они проходят. Сначала по математике, потом по русскому языку. Полина принесла конспекты, начала показывать, Чезар посмотрел мельком и перешел к литературе. Полина сказала, что был Пушкин, а завтра они начинают Лермонтова.
— Вы позволите, я у вас на уроке посижу.
Полина смутилась, но вынуждена была согласиться.

На следующий день Чезар пришел на урок литературы. Полина начала с биографии поэта. В ее рассказе Лермонтов получался несколько лубочным, и недостаток знания она восполняла пафосом. Трагическая смерть поэта впечатлила детей.
— А теперь мы прочитаем стихотворение Михаила Юрьевича «Бородино», — она бросила взгляд на Чезара. — Это по программе.
— «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?» — Полина заметно волновалась. Голос ее дрожал. Чезар смотрел на нее внимательно и даже удивленно. Но когда Полина дошла до полковника, который был «слуга царю, отец солдатам», голос ее окреп:
— «И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! Не Москва ль
за нами? Умремте ж под Москвой, как наши братья умирали!» И умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой».
— Вопросы есть?
— Полина Ивановна, а что такое «кивер»?
Полина замялась.
— Это такая каска была с острым верхом, — выручил ее Чезар.

После уроков он пригласил ее к себе.
— Скажите, Полина Ивановна, а вы о наполеоновских войнах детям рассказывали? И об Отечественной войне 1812 года?
— Еще нет, — растерялась Полина.
— Когда у вас история?
— Завтра. Второй урок.
— Позвольте мне его провести.
— Ну, не знаю… Я еще до них не дошла.
— Ничего. Я думаю, можно немного забежать вперед. Согласны?
Полина кивнула. Чезар наклонился к ней через стол и тихо сказал:
— Красная Армия немцев под Москвой остановила.
Полина отшатнулась и заметалась взглядом от одного глаза Чезара к другому, не зная, что говорить и делать.
— Я проведу завтра урок, — Чезар улыбнулся.

                7
Математика была первой. Полина объясняла детям простые дроби, но была рассеяна, несколько раз ошибалась — гадала, что задумал оккупант.

На втором уроке Полина сидела за последней партой. Чезар вошел уверенный и спокойный. И начал очень просто — с того, что вот вчера Полина Ивановна рассказывала вам про Лермонтова и читала стихотворение «Бородино», а я сегодня расскажу, что привело к этому сражению, и об Отечественной войне 1812 года.
— У нас полдеревни Бородины, — сказал один из Бородиных. — Мне папа говорил, что наш дед чи прадед участвовал в том бою. За то и фамилия такая.
— Я и не знал. Это же очень хорошо.
И Чезар очень просто, кратко и вместе с тем емко рассказал о французской революции, о Наполеоне и его амбициях. Ребята слушали с видимым интересом. Из его рассказа детям становилось понятно, что Бонапарт возомнил себя едва ли не Александром Македонским и захотел стать императором всей Европы. Инстинкт превосходства парализовал инстинкт самосохранения, и Наполеон двинул армию на Россию. Это стало началом конца великого полководца. Именно на Бородинском поле русские полки повергли его армию в нокдаун, но и сами получили сильный удар. Поэтому Кутузов, русский командующий, решил, что лучше отдать Москву и сохранить армию, чем потерять то и другое. Через несколько месяцев французов погнали из России и догнали до Парижа, а там арестовали несостоявшегося диктатора, заставили отречься от престола и сослали на остров Эльба в Средиземном море. Но через год он бежал и снова захватил власть во Франции. И тогда уже Англия и Пруссия совместными усилиями добили Наполеона.

Полина тоже слушала с интересом. Сначала робкая, а потом с каждым словом Чезара крепнущая мысль созрела в ней: «Он же с Гитлером сравнивает». К концу урока и некоторые из ребят стали догадываться. Кое-кто переглянулся, где-то пошептались. Однако Чезар как бы не заметил этого и довел Наполеона до смерти на острове Святой Елены.

Чезар был спокоен. Если бы на него как-то донесли — все-таки
Пруссия и Австрия в 1813 году были союзниками России.

Погода в этот день была ужасная. Ближе к вечеру восточный ветер стал шквалистым, устроив бурю в стакане Егорлыцкого залива, и порывами давал косе оплеухи. Полина легла рано. Анна Ивановна хорошо натопила печь. В комнатке было тепло, и Полина, накрыв одеялом только ноги, лежала с книгой на коленях, но не могла заставить себя читать. Это был учебник физики, раскрытый на параграфе о броуновском движении, и Полина улыбнулась, подумав, что мысли ее сейчас пребывают в таком же хаосе. И среди этих мыслей одна ее встревожила. Полина поймала себя на том, что она впервые подумала о Чезаре не как об оккупанте, враге, захватчике, а как о простом человеке, а потом как о… мужчине. Она задула лампу — так легче было воображению — и начала представлять его светлые вьющиеся волосы, нелепую шинель на тощей фигуре, как он прихрамывает, как смешно двигался кадык на тонкой шее, когда он с плохо скрываемой иронией и антипатией говорил о Наполеоне, и шепот: «немцев под Москвой остановили».

Так она с неясными мыслями о нем и заснула.

                8
Такой зимы на косе не помнили. Два месяца морозы стояли сказочные. Замерз весь Егорлыцкий залив, лиман и все морское пространство, доступное глазу, было покрыто льдом. Из Покровских хуторов в Очаков даже проложили дорогу по льду.
Занятия в школе пришлось отменить — никаких дров не хватило бы. Топилась только одна печь — в кабинете директора.

Сначала Полина ходила в школу через день. Однако работа по дому в такие холода была очень тяжелой, и Полина оставалась помогать Анне Ивановне. Нужно было принести воды из колодца — благо недалеко, дров, затопить печь, накормить кур — хозяйка намешивала им, как она говорила, «кабебы» — смесь семечек
подсолнечника, мякины, сухих водорослей, ячневой крупы и пшеницы — дать корове сена и убрать у нее в сарае, и много еще всяких мелочей. На это уходил весь день.

Кормились скудно. Раз в неделю Анна Ивановна пекла хлеб. Муки не было, и Полина каждый вечер на жернове перемалывала немного пшеницы или гороха. Пшеница была фуражная. Жернов хоть и домашний, небольшой, но Полине удавалось проворачивать его только двумя руками. Поэтому она молола понемногу, чтобы к концу недели собралось нужное количество муки. Из смеси молотого гороха и пшеницы Анна Ивановна выпекала хлеб, который быстро черствел. А кроме того, от него пахло рыбой. Анна Ивановна уже сама изредка перемалывала вяленых карасей, подлещиков, а в основном бычков, в изобилии хранящихся на чердаке. Рыбаки время от времени помогали старушке, давая ей с улова несколько килограммов рыбы. Она ее засаливала, вялила и складывала на «горыщи» на зиму. Через несколько месяцев рыбешка пересыхала, ржавела, и есть ее просто так можно было, но только в крайнем случае. Поэтому Анна Ивановна из нее, молотой, варила «юшку», соленую, как рапа. Как она ни мыла после помола жерновчик, все равно запах рыбы держался. Корова давала всего три литра молока в день, и его просто выпивали. Два мешка картошки немцы еще в сентябре забрали, а позднюю в тот год всю медведка поела. Так и жили. Ожидали весны — тогда хоть рыба будет.

Новый год не праздновали. Какой там праздник. На Рождество несколько старушек пришли в нетопленую церковь, ставили свечи (где уж они их брали?), молились, но службу вести было некому.

В конце января Полина заболела. Ее знобило, кашель рвал нутро, болела голова. Анна Ивановна давала ей какие-то настои, но не помогало. Пришел Чезар. Он принес спирт, две банки тушенки, с полкило сала, шоколад, какие-то порошки и вату. И сразу заставил Полину выпить порошок.
— Бабушка, у вас банки есть?
— Яки банки, сынку?
— Медицинские. Такие, что на спину при простуде ставят.
— Десь булы. Зараз пошукаю, — старушка полезла в шкаф для посуды — единственный предмет мебели в хате, который можно было назвать приличным. Внизу в мешочках с разнообразным хламом она, наконец, нашла искомое — такой же полотняный мешочек, в котором позвякивало стекло.
— Це, кажись, воны.
Чезар развязал узелок. Полина безразличными глазами смотрела в потолок — ей больно было ими шевелить.
— Жир есть какой-нибудь?
— Трошки масла подсолнечного. Тильки оно с фусом.
— Ладно, не нужно. Дайте мне щепочку. Полина Ивановна, я
выйду, а вы снимите рубашку и лягте на живот. Только теперь до Полины дошло, что происходит.
— Нет, — она вся сжалась.
— Не нет, а да. Вы что же, умереть хотите?
Чезар вышел. Анна Ивановна дала ему лучинку. Они слышали, как завозилась Полина. Когда в комнате затихло, Чезар стукнул в дверь и спросил:
— Можно?
Ответа слышно не было. Он заглянул в комнату. Полина лежала, укрывшись почти с головой, и было непонятно, лежит она на животе или на спине. Чезар сел на табуретку рядом с кроватью.
— Полина Ивновна, — и потянул одеяло с головы. Открылся затылок девушки со спутанными волосами. Чезар достал нож и отрезал тонкий ломтик сала по ширине куска. Затем на лучину накрутил ватку. Плеснул в стакан спирта и расставил по столу банки. Полину била крупная дрожь. От температуры ли? Чезар тоже чувствовал себя неловко. Он медленно опустил одеяло почти до талии девушки. Открылась узкая белая девичья спина с удивительной, скульптурной чистоты кожей. Он быстро смазал салом спину, обмакнул лучину в спирт, чиркнул зажигалкой и стал ставить банки.
— Вправно в тэбэ, сынок, выходыть. Мабуть, десь навчався?
Чезар плохо понимал украинскую речь, но сейчас понял.
— Меня бабушка учила. Она врач.
— То-то я бачу, — закивала старушка.
В минуту все было кончено. Чезар накрыл банки одеялом, положил сверху руку:
— Нужно так полежать немного.
— Я у вас все хотела спросить, — то ли от суеты, то ли от порошка Полина несколько ожила. — Откуда вы так хорошо говорите по-русски?
— Моя бабаушка русская. Она и научила. А потом в университете у нас хорошие преподаватели были.

Время вышло, и Чезар стал снимать банки. Полина чувствовала его пальцы, и, когда он снял последнюю, она испытала смутное разочарование. Девичья спина, покрытая красно-коричневыми пятнами правильной формы, вызвала у Чезара чувство острой жалости. Он укрыл Полину, сказал, как принимать порошки и что придет завтра, попрощался с Анной Ивановной и ушел.

                9
На следующий день Полине было гораздо лучше. Она исправно пила порошки и горячее молоко и к вечеру совсем ожила, даже читала. Чезар пришел, когда стемнело. Он был весь в снегу и долго отряхивался у порога. С Полиной что-то случилось — не получалось вдохнуть. Таким Чезара она еще не видела. Он всегда был спокойным, ровным, бесстрастным, а тут пришел возбужденный и все время улыбался.
— Ну, как себя мы чувствуем? — спросил он по-чеховски.
— Спасибо. Уже лучше.
Чезар потрогал ее лоб.
— И правда. Температура почти нормальная.
Анна Ивановна принесла чайник и две чашки.
— Ой, я же шоколад принес.
— Мы еще вчерашний не съели.
— Вчерашний — то вчерашний, — он достал из кармана кителя плитку.
Хозяйка налила в чашки желто-зеленой жидкости.
— Что это, — спросил Чезар.
— Это Анна Ивановна травы заваривает, чая же нету.
— А какие травы?
— Тут, сынок, душица, чебрец, зверобой, ромашка. Тильки сахару нема.
— Мы с шоколадом. А почему две чашки, Анна Ивановна?
— Я не буду. Вы молоди, вы пыйте. А я пиду лягу, шось втомылась.
— Полина Ивановна, тут все почти говорят по-русски, а она по-украински.
— Она из-под Кременчуга, из деревни. Ее сюда муж привез. Мне рассказывали, что косу заселяли в основном русскими. Это потом уже дети, внуки женились на украинках и привозили их сюда. Потому такой язык смешной.

Они выпили весь чайник и проговорили почти до полуночи. Чезар ей много рассказывал о своей семье, о бабушке и выспросил у Полины ее жизнь. После рассказа о Свирьстрое, он надолго задумался.
— Чезар Михайлович, а что слышно про войну?
— Называйте меня просто — Чезар.
— Ну, тогда и вы меня зовите — Полина... Только не на людях.
— Договорились. На фронте? Но вы никому… Слухи ходят, что немцев остановили под Москвой. Окружен Севастополь, и там идут бои. Четыре месяца немцы говорят, что скоро возьмут Ленинград, значит, не взяли. Не получилось блицкрига.
— Что такое блиц…, как вы сказали,.. Чезар? — ей нужно было сделать усилие, чтобы назвать его по имени.
— Блицкриг, Полина, — ему это далось легче, — по-немецки — молниеносная война. Так немцы воевали в Европе, а здесь что-то сломалось.
— Как вы думаете, кто победит?
— В войне победителей не бывает. Особенно среди таких, как мы с вами.
— Ну, немцев прогонят?
— Думаю, что да.
— А что же с вами будет?
— Трудно сказать. На войне наперед лучше не загадывать. Извините, мне пора идти, — он встал. — До свидания, Полина. И спокойной ночи.

Он оделся и ушел — Анна Ивановна уже спала. Полина долго не могла уснуть, пытаясь разобраться в своих мыслях, а главное — в чувствах. До сих пор у нее не было желания прикоснуться ни к одному парню. Все они казались какими-то немытыми и нахальными, да и пахло от них чем-то чуждым. Чезар был не такой. Ей хотелось потрогать его руки и особенно волосы. Под утро ей приснился странный сон, хотя все сны странные.

Она в высоких резиновых сапогах идет по колена в воде, похоже на ручей, берега в талом снегу, и видит девочку ничком в воде, утопленницу. По одежде определить нельзя мальчик это или девочка, но она точно знает — это девочка. Она вытаскивает ее на берег и в панике мечется, хочет звать на помощь и не может. Откуда-то появляется Чезар и начинает делать ребенку искусственное дыхание. Вдруг с другого берега раздается лай. Крупная черная собака лает на них, захлебываясь от ярости, и как бы порывается через ручей к ним, но что-то ее удерживает. Девочка оживает, и тут же исчезает собака.

Когда они с Анной Ивановной пили молоко с сухарями, Полина рассказала ей сон, исключив из него, сама не зная почему, Чезара.
— И-и, дочка, це дуже просто. Собака — цэ бида, тым паче чорна, алэ ж вона до вас не перебигла та не покусала — цэ добрэ. Вода — це теж добрэ, а про дытыну сказать ничого не можу. От моя бабуся добрэ сны розумила, а я — так тикы.

                10
Весна навалилась, иначе не скажешь, в самом начале марта. Снег растаял в три дня. Коса стояла по пояс в воде. Но потом опять прихватило. Когда в апреле началась настоящая весна, умерла Анна Ивановна. Покровское кладбище на кучугуре, поэтому песок там оттаял раньше, чем в других местах, и копать было легко. В помощь Полине Чезар отрядил двух солдат, но копали могилу покровские мужики.

На похороны пришли человек десять, в основном бабы, так что солдаты еще помогали нести гроб. Чезар прочитал заупокойную молитву на церковно-славянском языке. Бабы крестились, переглядывались и одобрительно покачивали головами.

После болезни Полины Чезар больше не бывал у нее дома. Виделись они только в школе и то раза два в неделю, однако шепоток по селу уже прошелестел. Солдаты, конечно, не монахи. «Старички» еще в декабре унюхали, что одна молодая солдатка самогон гонит, и повадились к ней. Сначала вдвоем ходили, а потом и по одному крались, как в разведке. Только в селе разве что скроешь? Посудачили бабы; но скандалов не было, румыны пили тихо, не то, что наши, так тема сама собой и завяла. Чезар смотрел на это сквозь пальцы — никто не жаловался, а если что и было, так, наверное, по согласию же. Несколько раз он эту солдаточку видел. Ничего не скажешь — миленькая.

По весне и «молодые» стали к девкам приставать, но те оказались с норовом, и тогда Чезар пресек поползновения. В апреле решили собрать детей в школу. Полине пришлось очень туго — какое-никакое хозяйство Анны Ивановны легло на ее плечи, а тут еще и школа. Ложилась за полночь, вставала до петухов, и все равно ничего не успевала. Самое главное, что нужно было сделать, — огород. И опять Чезар помог — прислал двух солдат, и те в три часа привели землю в готовность. Один из них был, видимо, хозяйский парень, с опытом. Только они начали копать — на каждом штыке две-три медведки. Он выпустил кур и остатками «кабебы» заманил их в огород. Куры, увидав первую медведку, осмелели и с хищным блеском в глазах склевывали насекомых прямо с лопат. Солдатик этот сам предложил Полине и Чезару перекопать огород еще пару раз таким же манером, иначе сеять что-либо будет бессмысленно — все гадкая тварь сожрет. Чезар посмотрел на него, улыбнулся и сказал Полине:
— Соскучился. Он из деревни.
Чезар достал где-то почти ведро картошки, и тот же солдатик ее
сажал опять-таки с эскортом кур. После Анны Ивановны остались какие-то семена, Полина в них не понимала и показала парню. Тот их рассортировал и закивал головой:
— Потом, потом.

Чезар сумел занять всех своих подчиненных. Двое были при школе, где тоже завели огород; когда двое, когда один — помогали Полине, остальных они с Трофимом распределили по рыбакам. Сам Чезар попросился к Трофиму, и уже не раз ходил с ним сыпать и выбирать сети.

В середине мая они взяли сразу четырех осетров. Всем по одному. С этим уловом Чезар в третий раз пришел к Полине в гости. Ни он, ни она не знали, что делать с рыбой. Позвали Трофима, и он ловко разделал «кабанчика». В осетре было около трех килограммов икры. Тот же Трофим и засолил ее. Жизнь начинала улыбаться и не только желудку. Чезар развел спирт, добавив Полине побольше воды, и они поужинали деликатесами. Трофим, выпивая, крякал и, утираясь, говорил:
— Горилка лучше.

Он ушел, когда солнце навалилось на Очаков. Было тепло, безветренно. Посидели молча, начало смеркаться, и Чезар предложил:
— Полина, давайте прогуляемся на залив.
— Давайте, — отозвалась, удивленно и смущенно.
Не разбирая дороги, напрямик они вышли к заливу. Чезар нашел лоскут густой невысокой травы, снял китель и постелил его.
— Прошу.
Полина села на китель, Чезар — на траву почти в метре от нее. Он прилег, опираясь на локоть, и разогнул ноги, достав ботинками узкую полоску берегового песка с выброшенными прибоем водорослями. Перед ними лежала гладь залива, упираясь, уже не разобрать где, в потемневшее, почти черное на востоке небо, в то время как на западе еще горела терракотовая полоска. Появились первые звезды. А через несколько минут на западе погасло, и все небо обсыпало, как веснушками, и проступил Млечный путь.
— Никогда такого не видела, — прошептала Полина.
— Да, зрелище… Полина Ивановна, — Чезар сел. Полина напряглась — голос был не его.
— Что?
— Полина Ивановна…
Оба смотрели на восток.
— Что это? — вскрикнула Полина.
Над горизонтом появился гигантский мутный желто-красный сегмент. Он становился все больше и больше, и наконец, вылезла полная Луна, зловещая, с кровавым отливом.
— Полнолуние.
— Луна же в несколько раз меньше.
— Атмосфера, как линза, ее увеличивает. Я люблю вас, Полина, — Чезар как захлебнулся этими словами. Оба молчали. Пауза тянулась и росла, как только что Луна, и выросла, казалось, до ее гигантских размеров. Когда боль молчания
стала непереносимой, Полина выдохнула:
— Я тоже.

Они еще тогда зимой предчувствовали возникновение ниточки родства, и сейчас два тихо сказанные слова сделали эту ниточку такой, что за нее можно было держаться. Они так и сделали. Они взялись за руки и молча сидели еще около часа. Потом он встал, поднял ее и отвел домой. У порога они неумело целовались. Наконец он оторвался, сказал:
— Иди спать, родная, — и ушел.

Какой там спать — сердце Полины росло и росло. Она вся
превратилась в одно большое сердце. Такое большое, что в него
мог вместиться весь Чезар.

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                1
Прошло больше года. К середине августа ночи стали прохладнее. Падали звезды. С войной все было ясно. Еще когда в очаковский госпиталь начали поступать раненые и обмороженные из тех, кто избежал участи третьей румынской армии, Чезар узнал, что произошло под Сталинградом, и обо всем рассказал Полине.

Их личная судьба и раньше была туманной, а теперь вовсе не просматривалась. Воспитанный в семье с твердыми моральными устоями, Чезар после того памятного вечера сделал Полине предложение. Она сказала, что согласна. Тогда они стали обсуждать, как быть. Венчаться в церкви? Здесь священника нет, нужно ехать в Очаков. К тому же, Полина помнила, что она еще комсомолка. Зарегистрировать светский брак на оккупированной территории, когда исход войны предопределен? Признает ли его советская власть? И как отнесется к тому, что советская девушка вышла замуж за врага? Чезар предложил уехать к нему домой. Но Полина непонятно из каких чувств наотрез отказалась. И что их ждет в Румынии, тоже неизвестно. Да и как туда добраться? Приняли решение ждать, а там видно будет.

Отношения между ними не шли дальше прогулок, пока было тепло, разговоров и поцелуев. Целомудренно-трепетное и бережное отношение друг к другу росло в них с каждым днем. Чем больше каждый из них узнавал другого, тем больше открывались ему тайники собственной души. Тем роднее они становились.

Так они пережили зиму. Уже в июне они гуляли особенно долго, и когда подошли к дому и Чезар обнял ее, Полина, стиснув зубы, сказала:
— Не уходи.
— Но…
— Не уходи. Я хочу, чтобы ты был со мной. До конца.
С тех пор вот уже два месяца они жили вместе, не скрываясь.

Известия о том, что делается на фронте, были смутные, путаные, в основном из официальных источников, и ему приходилось анализировать информацию и делать выводы. Они подтверждались противоречивыми указаниями из Очакова. Чезар уже давно не обращал внимания на приказы об усилении постов, о контроле настроений, об угрозе партизан. Его парни были, в основном, из крестьян, приспособились и жили той жизнью, что и население. Трое из рабочих помогали кузнецу, слесарили. Откуда покровские узнавали, что делается на фронте, — загадка, но отношение к румынам становилось если не враждебнее, то прохладнее, хотя особенно теплым оно никогда не было.

В конце августа Чезар собрал своих солдат в школе, усадил их за парты и произнес приблизительно следующую речь:
— Насколько я вас всех знаю, никто не испытывает особых симпатий ни к Антонеску, ни к Гитлеру. И уж точно, никто не хочет за них умереть геройской смертью. Подходит фронт. О нас, конечно, не забыли, и будут нас заставлять воевать. Или здесь, что вряд ли, или на той стороне лимана. Я воевать не хочу. И как ваш командир, вам тоже не советую, но запретить не могу. Я дезертирую из румынской армии и предлагаю вам сделать то же самое, — между солдатами прошло движение. — Я не знаю, что с нами сделает Красная Армия, но предлагаю подождать ее и сдаться в плен. А там… не на фронте же. Кто со мной — встаньте.
От Чезара солдаты в такой военной ситуации могли ожидать чего угодно, но предложение дезертировать? А вдруг как немцы упрутся, и русские не придут сюда еще полгода? Их же всех переловят и поставят к стенке.
— Я понимаю ваши сомнения. Я все обдумал. Мы будем тянуть до последнего, и когда нам дадут конкретный приказ, мы уйдем в Волыжин лес, отсидимся там, а потом вернемся. Солдаты по одному сначала неуверенно, а потом с решимостью
отчаяния стали подниматься. Встали все.
— Вот и хорошо. Быть в готовности.

                2
Струна ожидания натянулась до предела к концу сентября. Третьего октября у Чезара был день рождения. В десять утра пришел приказ выступить на Покровские хутора. Чезар сказал, что прибудут только к ночи.

До сих пор они не отмечали ни его, ни кого-либо другого день рождения, а теперь собрались в школе и накрыли стол, чем Бог послал. Спирта им давно уже не выдавали, поэтому был самогон. Литров десять. Солдаточка нагнала. Собрались поздно, в девятом часу вечера. Пригласили нескольких рыбаков. И Полина пришла. Когда она увидела две пятилитровые бутыли мутной жидкости, то хотела было протестовать. Но Чезар так укоризненно посмотрел на нее, что она смутилась. Солдаты пришли в шинелях, хотя было тепло, с саперными лопатами, флягами и принесли несколько плащ-палаток.

Посидели до десяти, но выпили по стакану — как раз одна бутыль на двадцать пять человек разошлась — и очень скромно закусили. Собрали все со стола в вещмешки и тихо по одному вслед за Трофимом Книгой вышли на залив и, повернув на юг, прошли по берегу еще километра два. Луны не было и звезд тоже. Воздух почти не колебался. Славная ночка. Ориентировались по звукам. Остановились, натыкаясь на шедшего впереди. Чезар в треть голоса сделал перекличку — все. Держась за канаты, уходящие в залив, перебрались на две шаланды. По два рыбака сидели на веслах, и еще сели по два солдата. Осторожно, не плеская веслами, пошли — куда? — знал один Трофим.

Гребли больше часа, и наконец, шаланды зашуршали доньями по прибрежному песку.
— Приехали. Выгружайтесь, — тихо сказал староста и исчез.
Быстро высадились и столпились на берегу. В зарослях сверкнул фонарь.
Чезар скомандовал:
— За мной! — и колонна потянулась через кустарник в высокой сухой траве. Прошли метров сто и остановились на крошечной полянке.
— Всэ! — сказал Трофим. — Вот та галявына. Живите. Когда можно будет, заберу.
И ушел.
— До утра спать, — распорядился Чезар.
— А может, за день рождения? — предложил капрал.
— Спать!

Что они на острове Долгом, знали только Трофим и Чезар. Утром Чезар выставил два дозора: один на южном, морском, берегу, второй со стороны залива — на северном. Первые три дня они обустраивались и маскировались. Зарыться в песок нельзя — на метровой глубине уже проступала вода. Растительность не тропическая, еще и высохшая, маскироваться сложно, но что смогли, сделали. С воды их было не заметить, а с воздуха — как на ладони. И стали ждать. Днем костер не разводили из-за дыма. Потому готовили ночью, в ямке, чтобы не видно было огня.

Ожидание — это безделье, а безделье разлагает. Самогон Чезар брал в медицинских целях, а вот о пресной воде он, не зная условий, не подумал, доверившись Трофиму. Взяли всего два анкерка по пятьдесят литров.

Через неделю задождило. Похолодало. Противная морось переходила в дождь, потом опять морось, снова дождь. И так дней десять. Все промокло. Но худа без добра не бывает. На ветках развесили все относительно чистые тряпки — полотенца, запасные портянки — и отжимали их. За сутки набиралось литров двадцать, и этого хватало.
Потом распогодилось. Солнце ярилось. За два дня все высохло. Даже загорали. Первым чихнул капрал и, утирая рукавом нос, подошел к Чезару:
— Командир, заболеваю.
В таких условиях это было не мудрено, и Чезар потрогал лоб товарища, потом, как учила бабушка, залез рукой за пазуху, но так и не понял, есть ли температура. Жара не было точно.
— Вроде бы нет ничего. А что чувствуешь?
— Горло саднит, голова болит.
— Ладно, — Чезар налил ему для профилактики полкружки самогона.
Очень скоро закашлял второй капрал. У этого, похоже, была повышенная температура, и Чезар ему тоже налил дозу. Но когда стал чихать третий солдат, Чезар понял причину «простуды» и налил каждому. Осталось меньше половины бутыли.
— Все. Это НЗ. Только умирающим, — и убрал емкость.
Повеселели и подтянулись к кострищу. Курили, шутили, лениво перебранивались. За два года солдаты не по одному разу рассказали друг другу свою жизнь, потому часто замолкали. Одну из пауз нарушил солдатик, от которого за все время слышали только односложные слова. Он считался самым молодым, хотя почти все были одногодками:
— Когда меня забирали, отец выпил и говорил: «Он героем будет!», — а мама замахала руками: «Дурак! Ой, дурак!» — и заплакала. И я, балбес, тоже мечтал, вот подвиг совершу, отец обрадуется. А когда в госпитале лежал, он прислал письмо и в нем газета. Там писали, что Антонеску придумал орден «Герой Транснистрии», и кого наградят, тому землю будут давать. Папа хотел, чтобы я помещиком стал.
— Скажи спасибо, что тебя пока еще не зарыли, — отозвался капрал. — Иди, герой, посторожи. Твоя очередь.

Прошло еще три недели. За это время было проклято все, начиная от Гитлера, начавшего войну, и Сталина, который тянет резину, до «мама, зачем ты меня родила». Но, как написано в Вечной книге, все проходит. В конце октября на рассвете южный дозор увидел, как со стороны Тендры к дальней оконечности косы идет группа катеров или кораблей. Пушечные выстрелы слышались глухо и недолго. Во второй половине дня наблюдавшие за заливом и Покровкой обнаружили шевеление в селе. Утром кораблей уже не было. Стрельбы тоже. Стали ждать Трофима.

Прошла еще неделя. Седьмого ноября караул на заливе увидел в Покровке красные флаги, и Чезар решил, что нужно выбираться самим. Почти по грудь в холодной ноябрьской воде перешли на остров Круглый, а с него на косу. Здесь командир объявил привал, разлил оставшийся самогон:
— С Богом!
Перекусили и пошли.

                3
Через полтора часа они были в селе. Чезар специально так повел группу, чтобы они прошли мимо хаты Полины. Ее не оказалось дома. Отсюда был виден красный флаг над сельсоветом. Пока они шли до церкви, не встретили ни души. День был пасмурный, но дождь не собирался.

Перед церковью стояла походная кухня. Рядом — полтора десятка одетых в телогрейки защитного цвета и солдатскую форму морских пехотинцев. Чезар определил это по тельняшкам. Пехотинцы кто сидел, кто лежал, но только Чезар появился из-за угла церкви, они в мгновение ока заняли оборону. На румын смотрели совсем не дружелюбные глаза и стволы. Чезар поднял руки. За ним подняли руки остальные:
— Кто командир? — получилось довольно строго.
— Я, — поднялся один без знаков различия на телогрейке.
Чезар скомандовал своим. Румыны выстроились в шеренгу и стояли смирно. Чезар поднес руку к виску:
— Отделение вспомогательного полка третьей румынской армии поступает в ваше распоряжение.
— Где ж вы, хлопцы, ховались? Мы тут, почитай, уже больше недели.
— На острове. Ждали, когда вы придете.
— Долго ждали?
— Больше месяца.
— То-то я смотрю, что вид у вас, как у боржомцев. Дезертиры, значит?
— Так точно.
— И что мне с вами делать? Ладно, посидите пока в сельсовете. Ты кто по званию?
— Унтер-офицер.
— Я тоже, — усмехнулся русский. — Пока они говорили, пехотинцы отобрали у румын винтовки, ножи и лопатки. — Сейчас мы вас покормим, а потом, извините, закроем. Время, как говорится, военное.
— А где староста? — Чезар постеснялся спросить про Полину.
— Арестовали как пособника. Чего интересуешься?
— Это он помог нам переправиться на остров и обещал, когда вы придете, обратно нас сюда доставить. Где он?
— Ишь ты, любопытный какой. Сидит уж неделю, особиста дожидается и краля с ним.
— Какая краля?
— А та, что с вами, оккупантами, путалась. Училка местная.
Чезар вспыхнул:
— Это моя жена. Она ни в чем не виновата.
— Жена-а. Я смотрю, вы тут лихо воевали. Времени зря не теряли.
— Во всяком случае, ни я и ни один из моих солдат не сделал в вашу сторону ни одного выстрела, — Чезар раскалился.
— Ты смотри, какой горячий, — старшина тоже напрягся. — Ну, а если бы вы на фронт попали, а не здесь у наших баб под юбками шарили, тоже не стреляли бы?.. Ладно, унтер, доставай котелок, кулеша поешь, а то на вас смотреть больно.
— Выпустите ее!
— Не имею права. Приказано держать под арестом до приезда особиста.
— Ну, хоть повидать ее можно?
— Это, пожалуйста.
Они пошли к сельсовету.
— Где ж ты так по-нашему научился?
— У меня бабушка русская. И в университете.
— Так ты еще и грамотный!
Чезар пожал плечами.
— А зовут тебя как, унтер?
— Чезар Попеску.
— Надо же. А я Василий Попов. Как же у тебя с училкой случилось? Ты не стесняйся, Цезарь, рассказывай.
— Ее в сорок первом за неделю до войны прислали в школу. Здесь у нее никого не было. Мы когда пришли, школа не работала. Я ей приказал школу открыть. Помогал учить детей. Так.
— Ты вот что, Цезарь, когда допрашивать будут, лишнего не говори. Понял?
Чезар кивнул, хотя и не понял. У сельсовета маялся часовой.
— Куличенко, выведи арестованных.
Полина бросилась к Чезару:
— Живой, живой. А я так боялась, так боялась.
Он гладил ее по волосам, по спине:
— Все в порядке, родная. Все будет хорошо.
— Чезар, я в уборную хочу.
— Ну, так иди.
— От радости, что ль? — проводил ее взглядом неделикатный старшина. Они стояли с Трофимом и курили.
— Здравствуй, дядя Трофим.
— Здравствуй, сынок.
— Вот пытаюсь у него узнать, чего это он нам сразу не сказал, что вы на острове хоронитесь?
— И что б было? — Трофим за неделю зарос седой бородой. — Вы бы туда полезли и еще, не дай Господь, перестреляли друг дружку.
— И то правда. Ладно, не мое это дело. Нехай особый отдел с вами разбирается. А вы, — повернулся он к Чезару, — побудете пока военнопленными. Бери свою кралю и пошли обедать. Они потянулись к кухне.

                4
Особист приехал через два дня. Все это время румыны, Полина и Трофим сидели под замком в сельсовете. Старший лейтенант обосновался в бывшем кабинете Чезара.

Вопреки репутации кадров контрразведки СМЕРШ, особист был парень вполне нормальный, дел из пальца не высасывал, чтобы выслужиться, и старался действовать в рамках закона. Хотя сами по себе эти рамки были достаточно подвижны.
С Чезаром и его командой ему было все ясно. Пленные они и есть пленные. Следовало разъяснить старосту и учительницу. Старшина ему все, что знал, рассказал, но соблюсти формальности и подстраховаться не мешало. На допрос он первой вызвал Полину. Та, как только вошла, начала говорить, что он ни в чем не виноват, и его нужно отпустить.
— О чем вы говорите, дамочка? — особист был одесситом. — Кого нужно отпустить?
— Чезара Попеску.
— Это унтера румынского, что ли?
— Да…
— Дамочка, он же солдат вражеской армии и с оружием в руках находился на суверенной территории нашего с вами суверенного государства. По законам военного времени ему знаете, что полагается? — Полина обмерла. — Но, принимая во внимание, что он добровольно сдался в плен и сложил оружие, его помилуют. Вы лучше про себя расскажите.
Полина рассказала все без утайки. Лейтенант ее отпустил:
— Вот что я тебе скажу, дурочка, — Полина вытаращила на него глаза. — Ты сейчас иди домой и, что ты там будешь делать, делай. Но, как только я тебя вызову, негайно до мэнэ. И про связь эту свою с унтером нигде, никому и никогда не рассказывай. Поняла?
— Как это? Он же муж мне?
— Муж или не муж, объелся груш. Я же не говорю, чтобы ты его забыла, бросила и тому подобное. Я говорю, чтобы не рассказывала нигде. Подожди, война кончится, тогда и решите, как быть.
— Ага. Ага. Ага.
— Ну, иди.

Следующим должен был быть Трофим. Прежде чем допрашивать старосту, особист вызвал нескольких баб и мужиков, чтобы у него сложилась общая картина, поговорил с ними. Так получалось, что Трофим как бы невидимой рукой держал порядок в селе, узнавал сам и умел передать другим, что происходило на фронте, а под конец даже как бы в плен гарнизон взял. Выходило, что Трофима можно к награде представлять. Но мудрый особист знал, делать этого нельзя, чтобы не привлекать к старому рыбаку
внимание начальства, и уже составлял бумагу, по которой можно
было бы отпустить Трофима, как в дверь стукнули.
— Войдите.

Вошли Бевзы, батька и сынок. Последний год он в школу, кстати, не ходил. Старший Бевз рассказал, как его истязали оккупанты и не его одного.
— А что вы на уроке-то делали? — спросил лейтенант у младшего.
— Так ничего они не делали. Так, пошутили трошки, — засуетился старший.
— Про что урок-то был?
— Про Пушкина, — впервые открыл рот отрок.
— Про Пушкина? — воскликнул особист. — Это когда про Пушкина рассказывали, ты шутки шутил? Трошки, говоришь? Про Пушкина, который один за весь народ против этой фашистской сволочи вышел и погиб геройской смертью?
— Так мы ж. Так они ж.
— Ото ж. Идите.

Дело принимало дурной оборот. Начнется наступление, они двинут дальше, а ребята эти, Бевзы, видать, клятые и писать кляузы из мести не устанут. Привели Трофима. Что касается самого старосты, то тут остались только формальности, и особист хотел как-то так исподтишка посоветоваться с ним, как можно ситуацию с Бевзами разгрести.
— Здорово, дед, — лейтенант хотел сразу наладить контакт.
— Какой я тебе дед? Тоже мне внучок нашелся.
— Ну, ладно, отец.
— И не отец я тебе.
— И как же прикажешь тебя называть?
— По батькови. А колы бажаешь, по призвыщу, — Трофим из куража перешел на украинский.
— Якщо бажаетэ, — не растерялся лейтенант, и оба рассмеялись.
— Почему же вам, Трофим Николаевич, а не кому другому такую должность ответственную доверили?
— Ближе всех стоял к немцу.
— Почему не убил?
— Вилы с собой не прихватил.
— Отчего ж не прихватил?
— Не думал, что может до рукопашной дойти.
— А если б думал?
— Тогда прихватил бы.
— Ты что, отец, воевал?
— Да, на германской, а потом во Второй конной, у Миронова. Ты, небось, и не слыхал о таком? У меня даже орден Красного Знамени имеется.
— Иди ты, — с понижением интонации вырвалось одесское у лейтенанта.
— Клянусь, — по-конармейски перекрестился Трофим.
— Отец, а давай выпьем.
— А давай.
Лейтенант поставил на стол две кружки. Выпили.
— Скажи мне теперь, Трофим Николаевич, как быть с Бевзами. Они приходили жаловаться на румына. Я их отправил, но они же не угомонятся.
— Затаятся и будут ждать случая.
— Вот-вот.
— Ты, лейтенант, на Чезара дело не заводи. Он парень правильный.
— А если они донос напишут, мне свою шею подставлять?
— Тогда на них дело заведи, только так, чтобы не сажать, а пугнуть, чтобы хвост прижали.
— И это некрасиво. Мы же в наркомат дела передадим, а там пересмотрят, и годков на пять, в лучшем случае, загремят ребята.
— А ты к ним домой сходи, — Трофим прищурился, — может, там чего найдешь.

Особист так и сделал. Следующим утром он входил в садыбу к Бевзам. Из трубы над хатой вился дымок. Лейтенант постучал и толкнул дверь.
— Здравствуйте, — около печки суетилась жена Бевза. От незатейливого аппарата шел радостный душок. — Самогоноварением, значит, балуемся. Где муж?
— Так вин там. По рыбу пишлы. Скоро вже прийдуть.
— Аппарат я конфискую. Сейчас приглашу соседей, составим акт.
— Який акт? Товаришу начальнык, який акт? Нэ трэба.
— Опа! А это что такое? — лейтенант вытащил из-под хлама на столе, который, видимо, служил и верстаком, штык к винтовке Манлихера. — Хороший инструмент. Вам постановление объявляли, что все оружие надо сдать?
— Так это… Он вже давно у нас.
Послышались шаги, какая-то возня, что-то мягко упало. Вошли мужчины.
— Здравия желаю, — приветствовал старший.
— Здравствуй-здравствуй. Что это?
— Сегодня собирался идти сдавать.
— Долго собираешься. Бегом!
Особист попугал Бевза, но, учитывая «добровольную» сдачу оружия, дела не завел и посоветовал, строго так, с намеком, посоветовал быть тише. Мужик кивал.

                5
Пока Родион Яковлевич Малиновский готовил весеннее наступление, румыны оставались в Покровке. На старшину Попова начальство повесило содержание пленных. Старшина решил просто — с косы они никуда не денутся, потому, где жили все время, пусть там и живут и помогают по хозяйству, только являются утром на перекличку и вечером на поверку.
Прошла неделя после сдачи в плен, и Чезар пришел к старшине:
— Здравия желаю, коллега.
— Аве Цезарь! Как там дальше?
— Morituri te salutant. Откуда ты латынь знаешь?
— Хотел знать, да всего один семестр проучился. Но о плохом не будем. С чем пожаловал?
— Василий, надо, чтобы дети в школу ходили.
— Ты что, Цезарь, какая школа! Учителей нет, топить нечем. Война.
— Война-войной, а у них жизнь идет. Когда они догонять будут? Полина будет работать, я помогу, может из твоих солдат есть кто грамотный. Мое отделение пошли на заготовку дров. Все наладится.
— Я смотрю, ты уже командовать начал.
— Война, Вася, когда-нибудь кончится.
— Кончится. Кончится, только что после войны будет? Ты знаешь?
— Я знаю, что детей нужно кормить, учить и воспитывать. И как мы их воспитаем и образуем, то и будет после войны.
— Наивный ты хлопец, хоть и Цезарь. Ладно, давай учить. Только имей в виду, не можешь же ты, военнопленный, работать в советской школе. Поэтому будешь помогать Полине, так сказать, инкогнито. Понял?
— Есть, товарищ старшина. Так я пойду.
— А может поужинаем?
— Меня Полина ждет.
— Хорошую девку ты, румын, в плен взял.
— Пошли к нам на ужин.
— Пойдем.
Старшина взял хлеб, банку тушенки и самогон. Было уже темно. Сек мелкой моросью северный ветер. Пока прошли триста метров, отсырели и озябли. Полина приготовила гороховый суп на воде. Старшина загрузил его тушенкой — получилось вкусно. Ели с аппетитом, шутили.
— Вася, а почему ты сказал, посмотрим, что после войны будет?
— Потому что неизвестно… Может другая война начаться.
— Ой, что вы говорите! Не дай Бог, — всплеснула руками Полина.
— И кто с кем, ты думаешь, будет воевать?
— Они найдут…
— А я считаю, что понадобится время, чтобы от этой войны отойти. Был один философ, у него, году так в двадцать шестом, журналист спросил, когда может начаться следующая война. Знаешь, что он ответил? Говорит, в сороковом году. Почему вы так думаете? Потому, что к этому времени вырастет поколение, которое ужасов предыдущей войны не видело. Так что от этой войны остыть еще надо будет.
— Ты, Чезар, войны, можно сказать, не видел. А я от Волги прошел. От Сталинграда и Харькова ничего не осталось. Это то, что я видел. А поля? Их не перепахать, одно железо. Это сколько же лет еще снаряды и мины будут взрываться?.. В Харькове со мной смешная история была. Я тогда по-украински совсем плохо понимал. Взяли мы город уже второй раз. Развалины. Редкий дом сохранился. Я зарос и решил подстричься и побриться в парикмахерской. Брожу среди руин и вижу, стоит хата целая, возле нее мужик в белом таком полухалате и вывеска: «Перукарня.
Жупенсия». Я у него спрашиваю: «Простите, что такое перукарня?» Он отвечает: «Это по-украински парикмахерская». «А Жупенсия?» - «Моя фамилия». И улыбается. Такой вот первый урок украинской мовы. Полина засмеялась. Чезар улыбнулся. Однако Попову увести их от разговора не удалось.
— Василий, а почему ты в университете недоучился?
— Мы на первом курсе стенгазету выпускали. Я ее оформлял. Рисую неплохо. Полина, хочешь, тебя нарисую? — Полина смутилась. — Я на одного нашего студента даже не карикатуру, а шарж нарисовал и не знал, что он член комсомольского бюро. Так они придумали, что там есть сходство с товарищем Калининым, и целое дело раздули. Кончилось для меня очень хорошо — всего пять лет ссылки и поражение в правах…
— А почему хорошо?
— Потому что могли на Колыму загнать. Срок истек, а тут война. Меня и призвали.
— Значит, у нас в газетах правду писали о России?
— Не знаю, Цезарь, что у вас там писали. А только после войны сладко тоже не будет. Но все равно, давайте выпьем за победу, и я пойду.

                6
В феврале взвод Попова перевели в Покровские хутора, и Чезар догадался, что готовится десантная операция. Вместо морских пехотинцев пришли ребята в красных погонах, и жизнь пленных румын сразу «поплохела», как сказал бы особист. Их загнали в барак — колхозный цех для засолки грибов, — поставили выварку в качестве параши, дали команду сколотить нары. На день выдавали полбуханки черного хлеба на человека, два килограмма диковинной крупы на всех и двести граммов какого-то жира.

Грязно-желтый брикет был похож на мыло. После относительно нормальных крестьянских харчей пришлось очень сильно подтянуть животы.
Полина приходила каждый день, пытаясь передать лук, сало, но часовые ее и близко к сараю не подпускали. Один даже затвором щелкнул. После этого она пошла к командиру. Младший лейтенант своей резиденцией избрал пустующий дом раскулаченных, приспособленный под избу-читальню и потому относительно незапущенный. В хорошо натопленной комнате лейтенант сидел в галифе и майке за столом библиотекаря, упираясь спинкой стула в шкаф с полусотней книг. Он был упитанный, круглолицый, без шеи, со стриженными «под бокс» рыжими волосами.
— Здравствуйте! — Полина робко топталась на пороге.
— Входи. Закрой дверь. Садись, — младший лейтенант не поздоровался. Полина села на краешек стула и положила узелок с передачей на колени. — Значит, это ты пленных врагов хочешь подкармливать?
— Там родственник мой…
— Какой родственник?
— Брат двоюродный, — Полина помнила установку особиста.
— Ах ты, сука! — лейтенант ударил рукой по столу. — Ты мне, представителю советской власти, мало, что с оккупантами путалась, так еще и врешь? Какой он тебе брат? Я тебя научу родину любить, — он побагровел.
Вопреки его ожиданиям Полина не испугалась, а напротив — осмелела:
— Я не путалась. И родину меня учить любить не надо. Я умею.
— Так это ты из любви к родине под фашистов ложилась?
— Они не фашисты.
— Да-а?! А ну раздевайся. Сейчас я проверю, как ты умеешь родину любить.
— Что? — она встала. Лейтенант уже вышел из-за стола и двинулся к ней, расстегивая ремень. — Ну-ну, не строй из себя целку, — схватил ее за руку. Полина попыталась вырваться и укусила насильника за палец. — Ах, ты, ****ь. Ну, сейчас ты получишь. — Полина могла бы выскочить в незапертую дверь, но стояла, как парализованная. Лейтенант бросился к ней, и она, защищаясь, крепко зажмурилась и резко выбросила вперед правую руку, растопырив пальцы. Раздался рев. Полина открыла глаза. Лейтенант закрыл лицо руками и согнулся, грязно ругаясь и подвывая. Полина выскочила из библиотеки и побежала домой.

Через час ее арестовали. До утра она просидела в сарае под замком, трясясь от холода и изредка впадая в краткий сон. Снилось ей одно и то же: идет она будто бы по полю, изрытому какими-то ямами, земля мокрая, она скользит, все время падает, испачкалась, измучилась, поскользнулась и покатилась в яму, а сверху на нее начинает сыпаться земля, и все сыплется и сыплется, она разгребает ее
руками, пытается выбраться, и от изнеможения ее начинает рвать. В этом месте она каждый раз просыпалась.

Давно уже рассвело. Сквозь щели в стенках сарая Полина видела сплошные серые облака, и понять который час было трудно. Наконец она не выдержала и постучала кулачком в дверь. Потом еще и еще.
— Чего колотишься? — охранника видно не было, только голос — лениво-заспанный.
— Я хочу в уборную.
— Не положено. Там места много. Гадь в уголке.
— Я не могу.
— Смо-ожешь.
— Вот гад.

Через пару часов ей принесли в жестяной кружке теплой желтоватой водицы и краюху хлеба, а ближе к ночи бросили суконное одеяло. Весь день накатывала слабость. Временами ее подташнивало. Прошла еще одна ночь.

На следующий день, гораздо раньше, чем накануне, Полине принесли тот же «чай» с хлебом, и не успела она дожевать, как открылась дверь. Охранник в овчинном полушубке с автоматом ППШ:
— Выходи! Стоять! Лицом к стене! Руки за спину!
Полине связали руки. Ее привели на школьный двор. Турник был оцеплен солдатами, за ними мялись человек двадцать покровчан. Со спортивного снаряда свисали три веревочные петли, под ними стояли школьные табуретки. Полина ничего не понимала.

Когда ее ввели в круг охранников, она увидела рядом с собой так же связанного Трофима Книгу, а с другой стороны турника — младшего лейтенанта, с повязкой на глазу. Рядом с ним стоял прямой с торжественным лицом Бевз-старший. Откуда-то
взялся еще один военный с бумагами. Сорванным голосом он стал читать:
— Именем Союза Советских Социалистических Республик…

Полина, все время впадая в полуобморочное состояние, плохо видела и слышала только обрывки фраз. Вывел ее из морока выкрик:
— Отпустите ее, она беременна.
Полина повернула голову. Слева в полушаге сзади стоял Чезар. Пронеслись три мысли: «Ох, как я сама не догадалась. — Откуда он знает? — Третья петля для него».
— Люди добрые, мы ни в чем не виноваты, — пронзительно закричала Полина. Но никто из людей в форме не обратил на это внимания. Селяне стояли, опустив головы. Два солдата подошли к Чезару. Поставили его на табуретку и надели на шею петлю. Потом они то же самое проделали с Трофимом. Полина забилась в их руках, потом обмякла, и ее приходилось поддерживать. Бевз быстрым шагом подошел к Чезару и выбил ногой из-под него табуретку, Потом из-под Трофима. Это было последнее, что видела Полина.

Казненных пленные румыны похоронили на покровском кладбище и поставили три православных креста. За могилами никто не ухаживал, и уже после третьей зимы было не разобрать на табличках имена, фамилии и даты. Но на одном кресте еще долго держалась надпись на русском языке: «Герой Транснистрии».