И свет не пощадил. Глава 1

Из журнала Евдокии

1832 января первого

   Странная вещь человеческая память! Я с такою отчетливостью помню каждое его движение, каждую его родинку, но  никак не могу себе представить, как вернулась домой. Неясно вспоминается, как помогал мне Василий Андреевич... и он – на нем был тот халат, что я носила в Парголове. Помню, как упрекала себя в малодушии, когда мы проходили по гостиной мимо спящей княгини. А как выходили на улицу, как я оказалась в своей комнате  - в памяти ничего не осталось. Наверное, оттого, что я сразу забылась долгим и тяжелым сном.
    Странная вещь человеческое сердце! Я пишу эти строки в доме Павла Сергеевича. Сейчас, на святочную неделю, ожидается столько балов и празднеств (пишу, как какая-нибудь приятельница Пашеньки – кстати, одна из них, Алина, в ближайшие дни обещала приехать, вот будет рада сестрица, она все откладывала свой первый выход, дожидаясь ее). А я...  отныне и я, как бы странно и удивительно это ни звучало, не буду пропускать ни одного из общественных сборищ, где должно будет являться ему. Ибо отныне незримо связаны не только наши души. И новая эта связь обладает силою настолько необоримою, что, влекомая ею, я так скоро вернулась в дом Павла Сергеевича. Не узнаю себя и пока не знаю, что думать о всем этом, как теперь вести себя с мужем, только повинуюсь этой силе.  Признаться, князь немало обрадовался, узнав о моем желании выезжать – прошедшие два месяца я то сказывалась больною, то вправду долго болела и проводила время в доме родителей, а то и просто отказывалась сопровождать его. Что ж, теперь мне следует научиться и привыкнуть всякий день быть на виду и изображать надменную улыбку довольствия, что в светском обществе обыкновенно приравнивается к счастью. И даже тогда, когда я буду танцевать или говорить с ним – смогу ли я? Он  был так радостен, когда обещал мне изменить своему давнему убеждению и начать танцевать вальсы, но я все же попробую еще раз отговорить его – это будет слишком заметно, а в свете и незначимой детали могут придать особый смысл.
  А я не перестаю ему удивляться – видимо, никогда не перестану! – его способности не терять головы, даже сегодня. Я сама не заметила, как он успел передать мне записку: «Вечер у Фикельмон. Твой». Как удивительно эта способность совмещается в нем с не менее выдающейся рассеянностью, ставшей причиною стольких... нет, не стану вспоминать о грустном. «Твой» - быть может, он не успел дописать, но других слов не нужно: сегодня он стал моим, безраздельно моим. Будь что будет, через несколько часов я увижу его.

***
Особняк Салтыкова на Дворцовой набережной, принадлежавший австрийскому посольству, одной стороною выходил прямо на Марсово поле. И сейчас там собралось такое множество карет, что широкая лестница и весь южный фасад дома были необыкновенно ярко освещены десятками двойных фонарей
   Хозяйки двух родственных салонов, как называли их гости, - жена австрийского посланника графиня Фикельмон и ее мать, Елизавета Михайловна Хитрово, сегодня собрались в одной просторной зале второго этажа, устроив праздник в честь наступившего нового года.
Графиня Дарья Федоровна приветствовала Вяземского, несколько дней назад приехавшего из Москвы; первый разговор друзей после долгой разлуки был столь оживлен и продолжителен, что прием гостей взяли на себя Елизавета Михайловна и ее старшая дочь, Екатерина Тизенгаузен.
    - Госпожа Хитрово – дочь Кутузова, - услышала голос мужа Евдокия, глядевшая по сторонам.
Еще не все гости собрались, а она уже была утомлена непривычной обстановкой шумного великолепия, ловкого обращения и любопытными взглядами, то и дело посылаемыми  в ее сторону. Голова болела от туго стянутых в высокую прическу волос,  платье казалось невыносимо тесным, украшения тяготили, а в глазах уже начинало рябить от непрестанного мелькания лиц и нарядов.
 - Михаила Илларионовича? – Евдокия удивленно подняла глаза, отчаявшись отыскать Одоевского в движущейся толпе.
  - Конечно. Много ли Кутузовых? – нетерпеливо отвечал Павел – пойдем, я должен представить тебя.
              Евдокия, неумело двигаясь в бальном наряде, ускорила шаг, чтобы успевать за мужем.
 - Павел Сергеевич, как я рада, - поднялась им навстречу Елизавета Михайловна.
 Евдокия взглянула на нее. Невысокая полноватая женщина, возраста примерно ее родителей, одета не по летам смело – открытые пышные плечи, невольно привлекающие взгляд. В лице ее было что-то сразу располагающее к себе.
 - Елизавета Михайловна, позвольте представить вам мою супругу, княгиню Евдокию Николаевну Муранову, - произнес Павел.
  - Как же я счастлива видеть вас, - улыбнулась Хитрово, так же разглядывая Евдокию, и протянула руку ей, неловко склонившейся в реверансе, - отчего же вы, князь, так долго таили от нас свою очаровательную супругу?
Павел  хотел было что-то отвечать, но к ним подошла хозяйка  дома об руку с Вяземским.
 - Петр Андреевич,  - обратилась к подошедшему гостю Елизавета Михайловна – позвольте представить: князь и княгиня Мурановы - князь Вяземский.
   Евдокия протянула руку и кивнула. Ей улыбалось приветливое лицо с мелкими и не совсем правильными чертами, но замечательно умными глазами, глядящими из-за поблескивающих стеклышек очков. В лице этом за обыкновенною любезностью едва уловимо проглядывала какая-то ироническая усмешка, ни на кого не направленная.
   - Петр Андреевич, как же я рада, - не скрывая восхищения в голосе, проговорила Евдокия.
 - Моя жена очень любит ваши стихи, - счел необходимым пояснить Павел.
 - Maman, кажется, все собрались – пора открывать танцы, - обратилась к Елизавете Михайловне дочь.
   Павел  поспешил представить жену и ей – Евдокия подала руку графине. Разглядывая ее, она заметила какое-то неуловимое, но безусловное сходство Дарьи Федоровны с ее прославленным дедом.
 - Ты права, Долли (так все называли графиню) – пора начинать – сказала Хитрово и подала знак оркестру. Общество отвлеклось от разговоров, собравшиеся кружки разошлись, и начали составляться пары. Павел, ничего не говоря, отпустил руку жены и подошел к хозяйке дома.
 - Князь, вы составите пару Евдокии Николаевне?  - улыбнулась Вяземскому графиня Долли и, об руку с Павлом, направилась к центру залы. Петр Андреевич с поклоном подошел к недоумевающей Евдокии и подел ей руку.
 - Вы чем-то удивлены? – спросил он.
 - Признаться, да, - ответила она, чувствуя, что это удивление написано у нее на лице, - я впервые на столичном балу, князь.
 - И, вероятно, ваш супруг по рассеянности не разъяснил вам всех тонкостей бального этикета, - улыбнулся Вяземский, и его небольшие глаза стали еще меньше. Но это только придало добродушия выражению его лица.  – Дело в том, что в польском супруги никогда не танцуют вместе – moveton! – почти рассмеялся Вяземский, приближаясь под руку с Евдокией к веренице выстраивающихся пар, и ей показалось, что в голосе его прозвучала насмешка вовсе не над ее неловкостью, а над танцевальными правилами  - видимо, ему они тоже казались нелепыми. Это еще сильнее расположило Евдокию к Петру Андреевичу, и она почти забыла о своем смущении, когда она заняли место в пестрой шеренге. Вскоре раздались первые аккорды полонеза.
                Неторопливый и чинный танец позволял свободно беседовать, и Евдокия решила воспользоваться этой возможностью: под ободряющим взглядом Вяземского ее первая восторженная растерянность сменилась обыкновенным интересом к любимому поэту.
            - Петр Андреевич, - все еще несмело начала она – в «Северных цветах» на нынешний год... – Вяземский выжидающе улыбался, и Евдокия немного оробела – спасибо за чудесные стихи:
                «Как ночи сон мир видимый объемлет,
                И бодрствует то, что не наше в нас,
                Что жизнь души, - а жизнь земная дремлет...»
             - Евдокия Николаевна, - шутливым тоном начал Вяземский – вы верно заметили самое слабое место в моем стихотворении.
           Евдокия почувствовала, как вновь ее одолевает смущение.
           - Что вы, Петр Андреевич, я вовсе не это имела в виду.... напротив, по-моему, это одни из лучших строк.
 В ее голосе было столько искренности и неподдельного восхищения, что, вновь подняв на Евдокию посерьезневший взгляд, Вяземский уже другим тоном проговорил:
 - Я очень рад вашему вниманию, княгиня. Даже неожиданно: едва опубликовал стихотворение, а его уже цитируют наизусть. А что еще вам показалось интересным в «Северных цветах»?
  - «Моцарт и Сальери», несомненно. Пушкин поражает, как всегда.
  - Пушкин остается верен себе, - проговорил Вяземский. А новеллу о Пиранези князя Одоевского вы читали?
- Князя Одоевского, - невольно повторила Евдокия, чувствуя, как меняется ее голос.
 - Вы удивлены? Конечно, там же нет его имени, - так истолковал  ее замешательство Вяземский, - да, автор новеллы  - Владимир Федорович. А вот и он сам. Проследив за направлением взгляда князя, Евдокия вдруг заметила совсем близко от себя Владимира, танцующего с Хитрово. Еще в начале танца он отыскал глазами Евдокию, но не мог открыто глядеть на нее, поддерживая беседу, что с обыкновенною живостью вела Елизавета Михайловна.
 - Спасибо вам, князь, - поспешила перевести взгляд Евдокия - теперь я знаю, кто автор новеллы, произведшей на меня впечатление.
  - Тогда разрешите, я представлю вас князю?
  - Нет-нет, Петр Андреевич, благодарю вас, мы знакомы, сбивчиво  отвечала Евдокия.
***
 «Вальс, господа!». Едва разошедшиеся по залу гости вновь оживились, особенно молодежь, предпочитавшая вальсы за то, что старшее поколение называло в них излишнею вольностью. Пары мигом составились и закружились, как только раздались первые аккорды. Но среди обыкновенной легкости и непринужденности этого танца нашлись те, кто прямо или украдкою, но с  одинаковым изумлением взглядывал на чету Одоевских, впервые на памяти общества принимавших участие в вальсе. В центре внимания оказались немного смущенный Владимир, который знал, для чего сейчас переносит все это, и гордая, сияющая Ольга Степановна, уверенная, что муж образумился, внемля ее уговорам. В круге всеобщего интереса долгий и многозначительный взгляд Евдокии в сторону этой пары не мог показаться предосудительным. Владимир встретил и понял его, прочтя нежность и благодарность, которые оказались сильнее тяжкого любопытства толпы и вселили в него безотчетную надежду на счастье.