Сивера

СиверА – с ударением на последний слог. Названия урочищ часто звучат как песня, но это особенно волнует. Так бывает, когда к звучанию слова привяжется какое-то воспоминание. Ну Сивера и Сивера, а мне слышится что-то тревожное и острое, как мое первое, много лет назад, погружение в заповедную жизнь. Качественное погружение – сомкнулись над головой дубовые кроны. Наверное, навсегда.

Происходило это погружение у кордона Липовая гора. С одной стороны, река Ока, с ее шиповниковыми лугами, а с другой – стекающая в нее Пра, с кудрявыми звериными дубравами и лабиринтом староречий. Царство двух рек, весной разливающихся и вместе смыкающих воды вокруг «горы», на которой стоит кордон. Но сейчас вместо воды – травы. Жаркий июль.

Незабвенный Николай Иванович – старый лесник, хромоногий веселый дед, наставлял меня перед первым маршрутом по пойме Пры: «Сначала будет дорога через дубняк, я на тракторе прокатал. А потом – тропа. Хорошая тропа, натоптанная – вдоль всех стариц идет по буграм. Только не сбейся, а то уйдешь на Сивера, и там заплутаешь. Я как-то сам туда залез и еле выбрался! Травища выше головы, кочки во какие! Думал – там и останусь. Ноги сломишь. Хуже нет, чем забрести на Сивера!». А сам – так и сияет.

«А почему Сивера?» – я спрашиваю.
«Сивера? Ну, Сивера... Всегда так говорили. На севере, значит, если смотреть от реки. Гиблое место!» – щурится и смеется жизнелюбивый лесной дед, сухой и солнечный, как липовый цвет. Таким он мне вспоминается. Видя рвение ринуться в пойменное бездорожье, лесник уже почуял во мне единомышленника. Строго говоря, не лесник его должность называется в заповеднике теперь, а госинспектор. Но это слово к его вневременному облику как-то не шло.

А я, на тот момент, – вчерашняя выпускница университета, заступившая на должность младшего научного сотрудника. Мои отношения с рекой Прой только начинались. Она казалось такой райской в кудрявых своих берегах. Но за зеленью берегов, как за кулисами, уже ощущалось нечто более сложное. Пора было шагнуть туда, чтобы отношения углубить.

И вот, надела болотные сапоги и отправилась в свой первый самостоятельный маршрут по заповедной пойме.

Оборачиваюсь назад – там солнечный на бугре кордон, цветущие липы. Николай Иванович ковыряется в старом тракторе. Аспирантки на веранде чай пьют со сгущенкой. Может, вернуться? Но надо мной уже сомкнулись горячие кроны, душные травы.

Бывают такие простые и прямолинейные реки, которые обходятся без поймы. Это не наш случай. Пра самозабвенно петляет по Мещерской низменности, всюду оставляя следы – старицы, в разной степени сохранившие сходство и связь с рекой. Благодаря реке, ее ежегодным разливам и многовековому движению, пойма оказывается самым богатым, густым и сложным типом ландшафта. «Типом ландшафта» – наверное, так можно написать. Но я чувствую пойму целой страной или особым мирком, в котором все создано рекой и от нее зависит. Густые дубравы с ежевикой и повиликой, удобренные жирным илом; мясистое болотное разнотравье на месте древних русел. И где-то посередине сама река сияет отмелями, берегами виляет, довольная делом «рук своих».

И как бы говорит человеку: «если любишь меня, полюби мою пойму и весь сонм обитателей ее».

Мне было велено держаться тропы, натоптанной зверями и людьми, идущей вдоль цепочки старичных озер. Позади осталась тракторная дорога и квартальный столб, то есть – все человеческое. Впереди – гуща звуков и запахов, поглощающая меня. Зеленое море, дикая стихия. Тропа чем дальше, тем более не человечья уже – на грязи только следы копыт и когтистых лап. Под каждым кустом кабан с огромными клыками, за каждым деревом – волк.

А я-то чего хотела? По какому праву так далеко залезла в чужой мир? Николай Иванович, небось, не ходил тут лет десять. Куда ему, с больной ногой… Дубрава вздымается незнакомым дыханием.

Но мне надо было обследовать старичные озера (по списку) с таинственными названиями и темной сонной водой. Николай Иванович говорил, что от основной тропы будут отходить тропки к озерам. Кабаны натоптали. «Доверься тропе, – объяснял он правила здешнего мира. – Она тебя куда надо приведет. Потому как кабаны постоянно ходят к водоемам, чтобы пить и купаться». И правда, тропа вела куда надо. С кабанами мне оказалось по пути тогда. А теперь и тем более.

Итак, тропа спускается к старице, которая лежит под дубами, как туманное воспоминание реки. Заглохшая излучина еще сохранила асимметрию берегов, но чистый песок заилился и пророс хвощем. На моей карте нарисована правильная «подкова», в реальности все оказалось сложнее. Водоем заканчивается душной осоковой низиной, низина переходит в ивняк, а за ивняком опять водоем, на карте не обозначенный, но заросший стрелолистом и популярный у кабанов. Потом я разберу все эти хитросплетения древних русел, нанесу на карту подробно, всесторонне изучу и даже напишу о них диссертацию. Но тогда я думала только о том, как не попасть на Сивера.

Дальше, если я иду правильно, должен быть Сиверский ключ. Напряжение нарастает. Сырой осочник с грязевой ванной кабана посередине – это и есть «ключ». Мне уже объяснили, что ключ – не родник, как я считала, а скорее временная протока, по которой весной хлещет вода. Ключ шел с самых Сиверов (болота) в старицу. Вот ты какая, Сиверская старица! Мелкая торфяная вода, цветущие кувшинки, бобровые норы.
 
Спустилась в прибрежный осочник, чтобы рассмотреть поближе... И вдруг трава задвигалась. Кабанята? – стукнуло в голове. Их же следы видела. Но нет, две серые любопытные морды раздвинули острые осоковые стебли. Глазки черные блестят, черные носы. Два волчонка двинулись ко мне, синхронно замирая и наставляя уши. Изучают меня. В траве, подальше, еще три. А родители где? Берега-то были разлинованы тропами (волчьими!), и, поднявшись на бугор, ошалев от ужаса и восторга, я ринулась куда-то, и сразу потеряла правильное направление.

Поднялась на дубовый бугорок, спустилась в низинку, все оглядывалась – нет ли погони. Не бегут ли, клацая челюстями, волки, наказать меня за вторжение. Волчата! Выводок! Вот она, настоящая жизнь-то. Скорее на кордон – хвастаться.
За низинкой оказался ивняк, за ивняком тростник, какие-то кочки бескрайние. В общем, Сивера. Пока я бродила, ниже опускалось солнце, зазолотились заросли таволги, с болота пополз туман. В кустах проломился кто-то, тяжело дыша. Шла по очередной тропе, а она завела под черные ольхи, где крапива и разрытый кабанами торф. Бросила звериные тропы, ломанулась по бездорожью, только бы оставить за спиной Сивера. Увидела просвет – пошла туда, из последних сил, надеясь на реку. Вода! Но, что это? Пояс осоки, дремотная гладь. Да, река была здесь, но лет пятьсот назад. А теперь только тень ее – староречье. Отмершее русло безымянное. Кабанья купальня, волчий водопой.

Так и сгину в этих волчьих трущобах в ночи. Пойма меня не выпустит, переварит в своем котле, переработает в ил и торф.

Но нет, когда и не надеялась уже, вылезла чудом к вечерней реке, под крики цапли, ободравшись о кусты, изрезав руки в осоке и измазавшись в иле. Милая река! Течет, как ни в чем не бывало, ясноглазая. Журчит. От нее уже нетрудно сообразить, как попасть на кордон. А там меня уже потеряли.

Теперь бы тихо сложить в душе впечатления этого дня. Но не тут то было.
«Небось, на Сивера ушла» – посмеивается Николай Иванович на крыльце. А я ему – про пятерых волчат в осоке. И вдруг сочный и ясный вой волчий поднялся оттуда, откуда я только что пришла, из сумерек и тумана. До дрожи. Будто услышали, что речь о них. «Серые разбойники» – помрачнел Николай Иванович. Черная собачка, похожая на овцу, заскулили и прижалась к хозяйской ноге.

За вечерним чаем на кордоне я была героем, со своими волчатами. А хозяин разговорился о волках. Его отношения с поймой Пры давно устоялись, он жил посреди нее полноправным обитателем, со своим небольшим хозяйством. Много чего знал и понимал этот старой закалки лесник, почти всю жизнь проживший в заповеднике. Но кое-чего, оказывается, принять так и не смог. Например, волков. Их роли и самой их сущности. Можно списать это на личный интерес: много у него перерезали скота и перетаскали собак. «Отсанитарили» – как он шутил. Но рассказывал он с настоящей ненавистью об их бессмысленной кровожадности. Как, обучая волчат охоте, налетают на кабаний выводок и убивают больше, чем могут съесть. «Иду как-то, как раз на Сиверской старице это было, и вижу, в воде кабаненок лежит полосатый. Ма-ленький. Брюшко распорото, а глазик еще блестит. Ни за что пропал, бедняга». Старик, сам охотник, такого отношения не понимает. Убивают и не едят! Сидя бочком на скамейке, рассказывает, посмеиваясь, как однажды испортил волкам охоту и спас стадо кабанов. «Лишь бы им (волкам) не досталось!» – смеется.

«Кабаны, конечно, тоже хороши – роют картошку. Сколько ни посадишь – все выроют. Бросил огород – надоело, пусть зарастает. Но кабаны лучше, чем волки. Все знаю про волков, что вы, научники, говорите. Лучше вас знаю, диссертацию про них сам могу написать. «Санитары леса»! Знаем мы этих санитаров (выругался). Вот как хотите, а не могу с ними в одном лесу ужиться» – рассердился старик. А потом вдруг быстро собрался и ушел. А мы, притихшие, слушали, как в темноте завел он трактор… Фары полоснули черные дубы. Уехал.

Сивера… Звериный вой. Волчата – кабанята – волчата…Староречья в темноте сплелись, как змеи. Староречья – противоречия. Питание, страдание… Я мучилась от бессонницы и тарищила глаза в темноту. Думала о том, что лучше было бы с пляжа любоваться рекой и беречь детскую мечту о земном рае.

Но где-то в темноте текла эта настоящая река. И в напеве ее струй мне слышится указание: «если любишь меня, прими и мои Сивера».

От любви никуда не деться.

На следующий день Николай Иванович вновь лукаво улыбался и деловито сновал вокруг трактора. Я боялась спросить, куда он ездил ночью. Но он сам заговорил: «Съездил посмотреть на них, не сиделось. Да ты не бойся, не трону я твоих волчат. Я только так, посмотреть».

И целый год потом эти сиверские волчата считались «моими» и лесник регулярно докладывал мне об их проделках. Осенью утащили с кордона черную собачонку, ту, что была похожа на овцу. Пытались утащить молодого кобеля, но Николай Иванович стрелял с крыльца в темноту. Убежали, бросив кобеля, и он пришел к хозяину, пошатываясь и вертя головой: за голову тащили.

А весной и я снова повстречалась с теми волчатами. Им было около года, и были они размером с лайку. Выбежали ко мне из кустов, в которых, скорее всего, отдыхала их стая. Красивые молодые звери. Смотрели с любопытством, как тогда, и совсем без страха. Один волчок сделал шаг в мою сторону – но я хлопнула в ладоши. Он подпрыгнул на пружинистых лапах и скрылся в кустах.
Как-то незаметно с поймой Пры мы перешли на «ты». Но для этого надо было разодрать о ее шиповник не одну пару болотных сапог.

А все-таки, это за название такое – «Сивера»? Посмотрела в словаре топонимов. Оказывается, прав был Николай Иванович: «Сивера» – это значит, на севере от чего-то. От реки, может быть? Узнала также, что то дремучее пойменное болото когда-то было сенокосным, и к нему шла дорога.
Я потом много раз там бывала по разным делам. Летом и осенью пешком, зимой – на широких лыжах.

Но обаяние так и не рассеивается. Терпкое, тревожащие.
Сивера – с ударением на последний слог.