Танго на скорлупе

У Ника не было ничего.

Даже когда он снова провел скальпелем по запястью, кровь появилась не сразу, как будто нехотя.

У Ника не было ничего.

Все стихи, отправленные им во все редакции, какие только можно, возвращались назад. С унизительными комментариями: «Настоятельно рекомендуем автору найти какое-нибудь другое занятие».

У Ника не было ничего.

И эта сука Вера, застегивая лифчик на своих крошечных сиськах сказала, что была с ним в последний раз.

– Ты слишком жалок, дорогуша, – добавила она, стоя в дверях, такая хрупкая и беспощадная. – Я достойна чьего-то величия. А ты никогда не станешь великим. Мне жаль.

У Ника не было ничего.

Даже ее жалость лениво стекала по бледной коже в маленькую лужицу на пол. Он знал, что и в этот раз не доведет дело до конца. «У всех ничтожных людей слишком развит инстинкт самосохранения», – пришла на ум цитата из какого-то журнала по психологии, когда он в панике ринулся за бинтами и антисептиком.

Рана оказалась небольшая, как и все предыдущие, поэтому шить ее было не обязательно. Ник облегченно вздохнул. Когда он привычными движениями накладывал себе повязку, на его лбу появились капельки пота.

В голове вертелась строчка из Рембо, что-то про радугу…

У Ника не было ничего.

Самоуважения, и того не осталось. Он достал из кармана мятую пачку сигарет. Закурил, жадно затягиваясь. Пепел растекался по стенкам раковины, вперемешку с его слезами. Неужели так будет всегда? Он скрутился калачиком на белом кафеле. Закричал, но негромко, чтобы соседи не услышали…


Я сорву покровы с любой тайны, будь то религия, природа, смерть,
рожденье, прошлое, грядущее, космогония, небытие…
Я – маэстро по части фантасмагорий!
А. Рембо


У Ника не было ничего.

Не было хороших воспоминаний.

Только гроб под весенним дождем, и лицо матери, летевшее к небу. А еще все ее платья, в которые отец заставлял его наряжаться и готовить ужин. Стряпня получалась хреновой, и он стегал сына проклепанной портупеей. Эта пьяная ухмылка…

У Ника не было ничего.

Образования в том числе.

Первый семестр в колледже он продержался только благодаря хорошим рекомендациям из интерната. Учителя думали, что он сможет адаптироваться к новым условиям, но долго ждать не могли. Все что Ник знал об образовании, это двухнедельный курс санитара в психбольнице, да вечерние лекции по психологии, которые он посещал время от времени. Шикарный, наверное, из него вышел бы психолог.

У Ника не было ничего.

И никогда не было нормальной жизни.

Наспех проглоченный сэндвич, запитый дешевым кофе. Бесплатный обед в больничной столовой, который даже не все психи переваривали. День, полный воплей, дерьма, мочи и словесной блевотины. Ночи, полные чужих страшных лиц. И Ник, похожий на маленькую мышку, которую посадили в это крутящееся чертово колесо.

Ник пробовал писать стихи.

Но у него не было таланта. Когда он читал на улице, прохожие думали, что он сумасшедший, из жалости оставляя монетки. Издатели откровенно смеялись ему в лицо с черно-белых штампованных бланков. Ни один из них даже не снизошел до личного ответа.

Он бездарно подражал Рэмбо и Бодлеру, но все его рифмы по звуку были похожи на шелест конфетных оберток.

Ник даже в обходном листе умудрялся делать ошибки.

Он упорно думал, что весь мир сошел с ума. А разве боги могут так методично срать на одного человека по какой-то другой причине? Единственное, что удерживало Ника от суицида, это слепая вера в справедливость. Когда-нибудь. Однажды. Все будет иначе. Так, как должно быть. А пока…

– Вспышка справа, придурок!

Ник даже не сообразил уйти в сторону. Горсть чьего-то жидкого дерьма растеклась по его физиономии. Откуда-то изнутри появилось острое желание вскрыть яремную вену этому здоровенному придурку.

Ник наскоро вытерся бумажными полотенцами. Ничего, Боливард, ты еще ответишь за это! Со стороны всеми презираемый санитар казался мертвецки спокоен. Странно, что в его мыслях возник термин «яремная вена». Откуда он взялся? Ник даже не знал, где это находится.

– Что, отрастил яйца, малыш? – не унимался Боливард, огромный немец с крутыми ручищами. Внешне он был похож на киногероя, сошедшего с экрана по желанию какой-нибудь угорелой дамочки. Смазливой внешности и загадочного имени было достаточно, чтобы обитательницы окрестных трущоб сами раздвигали перед ним ноги. Но ему нечем было порадовать их. Еще мальчишкой Боливард лишился большей части своего хозяйства, когда ребята постарше сунули петарду ему в карман. С тех пор бедняге только и оставалось, что корчить из себя крутого парня.

– Ладно, живи пока, – брезгливо отвернулся он от Ника, когда тот снова ничего не ответил. – Мараться о такого задрота – себя не уважать.

Ник знал о том, что твориться в штанах у Боливарда. Ему сказала об этом Вера, которая тоже хотела «приблизиться к величию» кайзера-киногероя.

– Мистер Сэведж, я вас не отрываю? – начальник смены, доктор М., как называл его Ник, любил появляться тогда, когда его мерзкую очкастую харю хотелось видеть меньше всего.

– Здрасьте, доктор. Я убирал в палате больного.

– Я вижу, – мерзко хихикнул тот. – Наш фикальный пациент снова шалит, а? Ладно, умойтесь, а затем отведите мистера Хоккинса на очередной сеанс ЭШТ. После этого проверьте в блоке D нового пациента. И поторапливайтесь – деньги налогоплательщиков не должны пропадать впустую!

Если бы у Ника была гордость, он бы проводил свои дни по ту сторону дверей, обитых войлоком. Потому что мотал бы срок за тройное убийство. Мерзкий доктор, этот придурок-супермодель. И конечно же, крошка Вера. Может быть, про него сняли бы документальный фильм, или хотя бы написали о нем в газетах. Многие из простых неудачников именно так и становятся знаменитыми.

Вместо этого Ник побрел в уборную. Кроме всего прочего, он еще чтил закон, особенно уголовный кодекс.


«И как к игре игрок упорный,
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну».
Шарль Бодлер


У Ника не было ничего.

Не было и чувства времени.

Но даже ему этот день показался слишком затянутым. Бесконечные горловые вопли мистера Хопкинса, корчившегося от разрядов электрошока. Электрические разряды безжалостно разрывали еще уцелевшие цепи его нейронов, распространяя вокруг запах подгоревшего бекона. Когда Ник вез безжизненное тело своего пациента обратно, все пространство кругом заполнили мерзкие рыла и дьявольский хохот из палат буйно-помешанных пациентов. А еще шакалья усмешка доктора М…. Тупые приколы этого тевтонца-импотента…. Не осталось никаких сил, чтобы терпеть это.

Пролитая моча/кровь/блевотина «овощей» из блока C, из-за чего Нику опять пришлось менять комбез и бахилы. В раздаточной сестра только развела руками, мол, типа чистые кончились, и если он не хочет ходить обмоченным, то ему, Нику, лучше переодеться в подсохший комбинезон Тэда.

Тэд, местный уборщик с синдромом Туррета, был известен тем, что передергивал свой затвор чаще обычного, ругаясь при этом на трех языках (его мать была испанкой, бабка наполовину арабкой, а отцом оказался наркодилер с подозрительно желтой кожей).

Ник решил не рисковать, и отправился в блок D так, как есть. К тому же, в психушке вид санитара, заляпанного человеческими выделениями, ни на кого не производил впечатления…

Блоком D в больнице считалось крыло, которому вот-вот грозило обрушение. Денег местные власти на ремонт не давали, а пациентов прибывало слишком много, чтобы отказываться от пустующих квадратных метров. Сюда помещали хроников. Этот диагноз вешали на всякого больного, у кого не было страховки, крепких родственных связей или социальной программы, предусматривающей внеплановые проверки своих подопечных.

Электричество там порой отказывало. Штукатурка отваливалась при звуке шагов. На стенах густо росла плесень. А в трещины можно было легко засунуть палец. Короче, это было мрачное место. Врачи терпеть не могли посещать блок D, и частенько посылали вместо себя санитаров, вроде Ника.

Ведь у него не было ничего.

Иногда даже страха…

Решетка скрипнула, пропуская несчастного. Пахло сыростью и тоской. Ник шел осторожно, стараясь держаться правее – щтукатурка с того бока отвалилась уже почти вся. Несколько санитаров здесь хорошо приложило по голове. Один даже умер от потери крови – про него забыли, и нашли спустя сутки, когда парень окоченел.
Новенького определили в крайнюю палату блока. Она была самой дряхлой, зато там почему-то горел свет. В истории болезни больного было одно лишь слово: «шизофрения».

– Морфий…, – сказал хриплый голос за дверью. На уровне глаз в ней находилось смотровое окошко. Стекло давно выпало, и пациента можно было слышать, не входя в «палату». – Морфей... Дешевая смерть…, на крыльях которой лежит пепел… всех революций…

У Ника не было ничего.

Но его инстинкты работали безукоризненно, пусть даже он об этом не знал. Пальцы сами собой сжали карандаш, и тот проворно заплясал по больничному бланку. В горле пересохло, а где-то по закопченным стенкам души вязкой соплей стекала тревога.

– Химический… состав твоей крови, – продолжал голос, – написан на упаковке… с презервативами.

В этих словах, беспорядочных, разрозненных, чувствовался высший класс человека, настоящего игрока со смертью. В том, как он говорил, как делал паузы, был настоящий стиль, какой был у Фрэнка Синатры или Александра Македонского.

У Ника не было ничего.

Ничего, кроме острого желания быть услышанным. Он писал стихи, думая, что оставляет след в истории. Но, присутствуя при этих обрывочных фразах человека с неопределенным диагнозом «шизофрения», он вдруг понял, что в них одних больше силы и блеска, чем во всей его писанине. Да что, там писанине – жизни! Этот человек сидел за ржавой дверью, но все еще был живым. Чтобы оказаться на его месте, требовалась смелость.

У Ника не было ничего.

И конечно, не было смелости. Он даже не решился задать больному стандартный набор вопросов при регистрации. Просто посмотреть на него. Вместо этого он лишь записывал чужие слова в строчки.

– Если… внутри… рождается… пламя…, сначала… сгорает… вся атмосфера. Вокруг демоны. Твои мысли… для них – надоевший… кусок… мяса… и только…

У Ника не было ничего.

Но ему всегда хотелось знать, что чувствовали творцы, вроде Рэмбо. Они знали, что станут великими? Какими глазами смотрит на мир человек, чувствуя, что он – сумасшедший?

– Дай мне сигарету, малыш, – снова зазвучал хриплый голос, обращаясь к Нику. Курить в палатах было строжайше запрещено, но санитар, точно загипнотизированный, сунул в окошко почти полную пачку. Говорить или спорить с больным ему было стыдно. Почему?

Потому что у Ника не было ничего.

Но где-то внутри его закопченной душонки сидело синюшное осознание того, как все будет дальше…

Ник впервые решил свалить с работы пораньше. Он редко пил спиртное, копя деньги на редкие книги. Но сегодня нажраться ему было просто необходимо. Ведь он впервые ЗАВИДОВАЛ сумасшедшему.


«В поисках необычного. Все неприлично.
А если трапеза составляет средний,
десятилетний рацион стада слонов,
в мире снова происходит охота на ангелов».
Николас Сэведж.


– Вставай, поэт, – промурлыкала Вера ему прямо в ухо. – У тебя сегодня важная встреча…

У Ника не было ничего.

Даже сны ему редко снились.

Этот был особенным. Он стоял на сцене, такой трагичный и одинокий, в жидких лучах софитов, и читал свои стихи. Публика с восторгом ловила каждое его слово. А полуголые фанатки то и дело пытались влезть к нему на пьедестал. Их терпеливо оттаскивал Бодерик и еще несколько санитаров в больничных комбинезонах…

– Николас, если ты сейчас же не поднимешь свою задницу, об утреннем сексе можешь забыть! – Вера никогда не гнушалась секса в любое время суток. Ее влажная норка была всегда готова. Но если она говорила подобное, значит, у нее были на то основания.

У Ника не было ничего.

И он свыкся с этой мыслью. А теперь проснулся с голой девкой и с похмельем одновременно. Одна острыми сосками тыкалась ему в спину, другое долбило рассохшийся мозг. Многовато для одного утра.

– Лекарство справа, на тумбочке. Завтрак на плите.

– Завтрак?

Вера хихикнула, распахивая одеяло. Ник почувствовал знакомый мускусный запах девичьей смазки. Черт, похоже, он не зря называл ее сукой – она могла трахаться сутками! Но завтрак? Ему никто не делал завтраки просто так, сколько он себя помнил.

– Но у меня же ничего нет, – повторил он привычную мантру, – Морг в нашей психушке полнее, чем этот холодильник…

– Обожаю, когда ты так шутишь. В тебе сразу просыпается твое второе готическое «Я». Это тааак сексуально!

Ник даже не знал, что на это ответить. То она бросает его самым резким образом, то снова появляется и прется от тех шуток, что раньше вызывали в ней отвращение. И… завтрак?

Там наверху, что, все спятили?

– Ну, ты конечно, прав: холодильник у тебя – тот еще отстойник. Пришлось заехать в супермаркет и набрать нормальной еды. Что может быть лучше домашней кухни?

– Интересно, откуда взялись деньги на нормальную еду? – снова удивился Ник. – Ты что, устроилась на работу?

Вера надула губки:

– Какой только пошлости от тебя не услышишь! Я слишком чувственная натура, чтобы работать. Разве ты забыл – я достойна величия!

У Ника не было ничего.

Тем более, величия.

– Как раз это я помню. Даже слишком. Тогда что ты здесь делаешь?

Она тут же принялась громко одеваться, попутно роняя всякие вещи, что были у нее на пути.

– И вовсе не зачем на меня обижаться! Я ушла от тебя, потому что ты топтался на месте. Так делали все музы: Гала у Сальвадора Дали, Лиля Брик у Маяковского. Зато какой это давало результат! Вот и ты не подкачал…

Полуодетая, она вдруг застыла посреди комнаты, и рухнула Нику на колени.

– Разве ты не согласен?

Ник вспотел от напряжения, когда этот сучий верткий язык пролез в его рот. Он редко паниковал, ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПАНИКОВАЛ. Но сейчас это было взаправду. Либо его сон стал издевательски реальным, либо Вера уторчалась до такой степени, что увидела в нем своего Маяковского.

Он отстранился, и внимательно посмотрел ей в глаза. Зрачки прекрасно реагировали на свет. Может, это какие-то новые препараты?

Вера все поняла быстрее, чем он успел задать вопрос.

– Ты что, ничего не помнишь?

У Ника не было ничего.

Но он по опыту знал, что самое плохое всегда начинается именно с этих слов.

– Нет.

Она молча слезла с него, покопалась в ворохе вчерашней одежды и торжественно извлекла кипу исписанных больничных бланков.

– Держи, представитель позднего авангарда! – вручила она ему, звонко чмокнув в бледную щеку.

– Кто?

– Так тебя назвал «Готье», ну, тот самый, из «Полуночной тоски», редактор этого журнальчика, про новую литературу… Забыла название.

– «Хмурое утро».

– Точно! «Хмурое утро». В «Тоске» читали какие-то студенты – так, на троечку. Они уже всем надоели, и тут на сцену вышел ты…

– Вышел?..

– Ну, вышел, это мягко сказано… Скорее, выполз. Видок был у тебя еще тот. Но к твоим новым стихам был очень кстати… Прям глаз не отвести! Ты шатался, падал, кричал. Потом кто-то принес тебе стул. В конце люди хлопали стоя. А ты сидел, и плевал на них, как какой-нибудь обдолбанный Сид Вишез. Такой бешеный взгляд… У меня аж мурашки побежали по спине.

Теперь они побежали у Ника.

Ведь до этого у него не было ничего.

– Только бы об этом все забыли…

Вера вскинула бровки.

– Ты что, испугался? Да об этом все только и говорят. «Готье» позвонит тебе с минуты на минуту. Ты же теперь сенсация!!!

У Ника не было ничего.

Кроме чувства стыда. Он почти забыл, что это такое. Эти гадкие, мерзкие картины из детства: мамины платья, подгорелая сковорода, клепаная портупея. И ухмылка отца. Вот, что это было.

Ник схватил листы и бросил их в окно. Ни один не отправился по назначению – они все разлетелись по захламленной комнате, как перья из дырявой подушки.

– Вера, я тебе сейчас все расскажу! – он держал ее хрупкие ладошки. Заикался. Дрожал. – Эти стихи… Они… Они…, не…

Громко зазвонил телефон. Вера вспорхнула с его колен на зов дьявольского аппарата.

– Черт, давно надо было его выбросить! – ругался Ник в спутанных мыслях. – Да и как он может звонить, если счета не оплачены?

Вера уже вовсю щебетала с тем самым «Готье», что первым посмеялся Нику в лицо, когда тот пришел к нему в первый раз. Она в красках хвалила вчерашнее выступление, и клятвенно заверяла, что «ее Николас и сегодня обязательно всех удивит». Конечно, он без ума от такой чувственной музы, как она. Нет, у него еще много нового материала, и он наконец-то нашел свой стиль. Да, он продолжает работать, так что контракт на первый сборник стихов уже можно готовить…

У Ника не было ничего.

Теперь у него есть муза, издатель и персональное выступление в лучшем андеграундном клубе. Может, это издержки профессии санитара дают о себе знать? Крыша стала съезжать потихоньку, с кем не бывает? А у сотрудников психбольницы это вообще закономерность.

Ник уронил голову на колени. Прямо под ногами лежал больничный бланк, исписанный его дерганным почерком. Впечатлило заглавие:

«Танго на скорлупе».

В точку! Лучше о ситуации, в которой он оказался, и не скажешь. Жаль только, что Ник не умел танцевать.

– Вера? – позвал он, когда та, наконец, повесила трубку. – Ты научишь меня исполнять танго?

– Танго? – она театрально округлила свои карие глазки. – Ты сегодня не перестаешь меня удивлять, мой поэт! Я научу тебя лучшим па в городе. И начнем мы прямо сейчас…

Она чуть повела острым плечиком, и ее короткое платьице сползло вниз, словно само собой. Ник закрыл глаза, погружаясь в теплый мрак.

Ведь у него все еще не было ничего.

Особенно выбора.


Когда Ник впервые поднялся на эту сцену, он почувствовал себя не в своей тарелке. Это чувство снова было с ним, когда он стоял здесь вечером, в жидких лучах прожекторов. Отсюда было хорошо видно каждого человека, сидевшего в зале. Все, кто принадлежал к культурной жизни города, или считал себя таковым, пришли посмотреть на «Новую сенсацию. Последнего поэта эпохи», как было написано в афишах.

Важные толстые мужчины в смокингах, курили сигары и неспешно переговаривались друг с другом. Дамы в коктейльных платьях чинно потягивали свои напитки. Обстановка была нервозной и торжественной, как на рождество у родителей Веры.
Ник набрался мужества, и стал читать, надеясь поскорее со всем этим покончить:


Мало кто знает.
что статуи не летают.
и вся мировая пыль
на 90% состоит из
человеческой кожи.
В танце на шкурах проливаются
волчьи слезы.
Когда я смотрю в ее Щель.
То вижу магистраль. Дорогу в вечность.
Путь мертвеца. Бесконечный.
Вполне возможно,
что смерть Джима Моррисона
была лишь подарком.
на Королевскую свадьбу.
голубой Восток переходит
в розовый Запад. и стрелка компаса
становится круглой…


У Ника не было ничего.

Особенно уверенности в голосе. Но когда он начал читать, все вокруг изменилось. Он вспоминал интонацию, с которой бредил вчерашний пациент, все паузы, которые он делал там, где их не должно было быть.

У Ника не было ничего.

Тем более ярких, осознанных образов. Но теперь, читая их публике, он видел каждый из них так отчетливо, словно сам был Этим, как будто десятки жизней остались у него за плечами. Он словно открыл свою, особенную шаманскую песню, и исполнял ее так уверенно, что даже самые циничные долбозвоны умолкли. Все, что происходило дальше на сцене, приносило больше естественности и свободы.

У Ника не было ничего.

Когда он закончил, все это осталось в прошлом. К сцене хлынула толпа людей, и каждый из них стремился завладеть вниманием молодого поэта. Ник все же успел закрыть глаза прежде, чем этот поток захватил его, и запомнить то чувство восторга, что наполнило его сердце.

Но, вместе с тем, где-то глубоко внутри его закопченной душонки поселился маленький червячок. Осколок здравого смысла. Который нашептывал новому поэту, что все эти строчки, что он читал сегодня, и будет много раз произносить впредь – не пустой набор беспорядочных звуков. В них есть основная мысль. И даже дикая, первобытная красота, на которую нанизаны все эти слова, точно ракушки примитивного ожерелья.

А значит, человек, на самом деле придумавший все это, гораздо нормальнее всех тех, кто собрался сегодня в «Полуночной тоске»…

У Ника не было ничего.

Теперь он был счастлив. Почти что олимпийский бог. С персональной головой Медузы в шкафу…


«Гиеной останешься ты, и т. д. ...» – крикнул демон,
который увенчал мою голову маками.
«К смерти иди с твоим вожделеньем, и твоим эгоизмом,
и со всеми семью грехами».
А.Рембо


У Ника не было ничего.

Теперь у него появился год  жизни, полный прекрасных воспоминаний. Его первый поэтический сборник «Танго на скорлупе» разошелся тиражом в 100000 экземпляров. И теперь издатель намекал на доп. тираж.

Он выступал в Белом доме, после чего искупался в фонтане без нижней части смокинга. Газетчики решили было сожрать его с дерьмом, но после того, как сам президент дружески подал Николасу руку, прикусили языки.

Он читал на первом, после долгого перерыва, концерте The Rolling Stones, и остался жив. Кроме этих двух раз, он больше не соглашался участвовать ни в каких общественных мероприятиях, что лишь добавило ему популярности.

Фанатки писали трогательные послания в подъезде его новой квартиры. Он честно пытался переспать со всеми, но потом решил просто бросать монетку. Так было проще.

Вере это, конечно, не нравилось, но от нее он избавился так же просто, как и от старой квартиры. Эта сука буквально затрахала его своим предназначением, и сраными специальными «тренингами по мотивации гениев».

Ник-то знал, что никакой он не гений, и что больной в психушке сыплет фразами лучше, чем все, когда-либо им написанные. Но после первой пары виски все это рассасывалось само собой.

Пить он не умел так же, как и писать. Иногда на чтениях он вытворял такое, за что обычных людей копы сажают в «аквариум» на пару суток. Но публике это даже нравилось. Они думали, что видят Николаса Сэведжа настоящего, такого, какой он есть в миру, наедине с самим собой.

Ник не возражал, тем более, что ему все сходило с рук.

Из больницы он эффектно уволился, пожертвовав значительную сумму на восстановление блока D. В прямом эфире, посвященном этому событию, Ник назвал доктора М. своим идейным вдохновителем, поблагодарил всех санитаров, и, в особенности пациентов психиатрии за то, что они все эти годы исправно поливали его своим дерьмом, а так же прочими выделениями.

Персонал больницы натянуто улыбался и скрипел зубами. Доктор М. даже картинно всплакнул на груди у своего «питомца». Когда вся шумиха улеглась, и журналисты исчезли, кто-то, наверняка Бодерик, сунул ему в карман анонимку с просьбой взять его к себе в охранники.

В ответ Ник принес на всех пачку пригласительных в элитный гей-клуб, а Бодерику даже заказал именной бейдж. Конечно же, все были просто счастливы!

Несколько раз он даже навестил украдкой настоящего автора нашумевших стихов. Тот продолжал оставаться инкогнито, но больше не говорил ни слова…

У Ника было все.

Не было только новых стихов.

И любви.


Она появилась примерно в тоже время, когда начались проблемы.

– О нет, боже, Николас! – всплеснул руками «Готье», глядя, как икона современности пытается запихнуть обе ноги в одну брючину. – Если ты надеешься снова покорить их этим, тебе придется обновить репертуар!

– Не ссы в кашу, дядя, все будет о’кей! Хотят увидеть звезду, пускай платят бабки!

«Готье» тяжело вздохнул и всплеснул руками.

– Я серьезно, Ник. Зал полупустой. Фанаты уже смеются над тобой в открытую. В прессе все чаще мелькает слушок, будто ты «спекся». Еще немного, и из иконы ты превратишься в мишень. Это же Америка – здесь любят линчевать идолов!

– Мне насрать! Я гений – а они чернь! Пусть попробуют сказать мне все это в лицо! Они же знают, стоит один раз открыть рот на публике, и каким бы умным ты не казался – твое говно уже на виду у всех!..

Ник на удивление быстро вжился в образ. И конечно, не желал из него выходить.
Она сидела в первом ряду. Наглая. Худая. Со взглядом, который дырявил ночь. Она курила через мундштук, и когда свет касался ее волос в этой дымке, они были похожи на флаг смерти.

У Ника было все.

Кроме любви.

Взаимной.

Он мигом протрезвел настолько, что забыл о своих кривляньях. Все, что ему было нужно, это снова нащупать ту нить, на которую были нанизаны все эти беспорядочные строки. Вспомнить свой шаманский ритм. И снова начать говорить со своими/чужими духами.

На это понадобилось время. Но свет погас. И люди в зале, наконец, притихли.

Ник заговорил с такой страстью, на какую только был способен.


Иногда вместе с воем
выходит слово.
И ты метишь ими родные места.
все равно дождь потом
это смоет.
Волк упивается соками тех,
кто вряд ли уже засмеется.
А когда смотрит вверх,
то небо осыпается бетонными блоками.
Заглядывая в гнезда певчих птиц,
тебе доступна лишь скорлупа.
И дым. Тень чужих лиц.
– Девушка, как вы проводите вечера?
– На кладбище их предостаточно.
– Вы слышите песню?
– Лишь стук молотка!
Страшно. Уныло.
Скучно. Неинтересно.
Но волк лишь тогда один,
когда хочется умереть.
Но не можешь,
вспоминая всех тех.
Кто придет поплясать на твоей могиле.


Он читал еще. И еще. Публика, пришедшая посмотреть на пьяные судороги знаменитого чудака, вспомнила, что он еще и поэт, и с восторгом ловила каждое слово.

Но ему не было до них никакого дела. Все это время он смотрел ей в глаза. Хитрые. Раскосые. Неодинаковые.

Ритм его сердца будто ловил радиоволны, нарастая и замирая, когда вздумается.

Когда строчки закончились, Ник стал беспомощно хватать ртом воздух, точно рыба в конвульсиях.

Ему хотелось посвятить ей лучшие слова этого мира. Но чужие стихи быстро закончились. А читать свои не стоило и пытаться.

У Ника было все.

Не доставало только души, которая пропала в тот момент, когда хищная рана Ее рта раскрылась в улыбке.


Член Ника вышел из ее скользкого тела, и шлепнулся на простынь, точно дохлый головастик. Так его не ИМЕЛ еще никто. Она чмокнула губами. И сладостно потянулась. Истинная хищница. Кошка из тропических джунглей.

От нее даже пахло особенно. Если бы Ник написал все эти стихи, за которые его так любили, он бы сумел найти подходящие слова. Но ничего не получалось. Вместо этого поэт решился дотронуться до ее гладкой кожи. Разряженный, как перед грозой, воздух треснул, и Ника ударило током.

Она все поняла еще до того, как это произошло. В следующий миг его жизнь изменилась навсегда.

У Ника было все.

Все, кроме свободы.

Она была величественна. Сногсшибательна. Грациозна. По-звериному голодна и когтиста. Пресса с удовольствием обсуждала Ее туалеты, когда они с Николасом мелькали где-нибудь вместе.

Ее называли последней музой уходящего века, подразумевая, что Ник, наконец-то, осчастливит общественность новыми творениями. Она лишь смеялась в ответ, и говорила, что все будут удивлены, когда это случится.

У Ника было все.

И это все стало стремительно сокращаться. Она проглотила несчастного поэта целиком, вместе со всем его имуществом. Его график был теперь похож на расписание в бывшем интернате: завтрак, пробежка, мастер-класс, ланч, интервью с издателем, спа-салон, обед, стилист, интервью с журналистами, романтический ужин, секс, сон.
И никаких других вариантов. Она сама подбирала ему одежду, прическу, запах. Это Она уговорила его отпустить баки, потом волосы и бороду.

Когда занимались сексом, его член слушался Ее, как дрессированный. А когда он пытался хоть что-то написать, Она украдкой следила из-за плеча.

Пресса удовлетворенно отмечала, что произошедшие перемены пошли ему на пользу. Но поэт уже физически ощущал, как урчит брюхо общественного мнения в ожидании главного блюда. То есть, его новых стихов. Или смерти.

У Ника было все.

Только он чувствовал себя так, словно у него опять ничего не было. Она сжимала его сердце в Своей когтистой ладони, и довольно скалилась при этом.

Иногда Она позволяла Нику злиться, и тогда лежала, притихшая, как мышка. Он знал, что это спектакль, и кто НА САМОМ ДЕЛЕ является мышью, но все равно играл по правилам.

Ник только одного не мог понять: чего именно Ей от него было надо?

– Что Ты хочешь от меня? – спросил он, любуясь Ее кошачьей попкой, что мягко вздымалась в такт дыханию хищницы. – Зачем Ты здесь?

– Я пришла, потому что ТЫ позвал меня, – мурлыкала Она. – Я здесь, потому что нужна ТЕБЕ. И буду до тех пор, пока ТВОЕ желание не измениться.

Это было мучительно. И прекрасно. Он впервые подумал о том, что действительно Ее любит.

– Мне часто во сне приходит он, – вдруг сказал Ник, указывая на уменьшенную копию портрета Рембо, что стоял в рамке на столе. – Он говорит со мной.

Она лукаво прищурилась.

– И что же он тебе говорит, любовничек? – Ее голос звучал так, как будто Она ждет на десерт самого гениального поэта Франции.

Сердце Ника дрогнуло. Он вспомнил, как сопля тревоги течет по закопченным стенкам его души.

– Он спрашивает: «Сила или слабость? Для тебя - это сила! Ты не знаешь, куда ты идешь, ни почему ты идешь. Повсюду броди, всему отвечай. Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно».

– Да, похоже на него… Маленький засранец…

– Тебе не нравиться Рембо?

Она сладко потянулась.

– Почему же? Очччень даже нравился. В свое время…

Он неуверенно улыбнулся.

– Ты говоришь так, как будто знала его лично.

– Так и есть.

Ник решил, что Она шутит, но все равно подыграл.

– Сколько же Тебе лет, старуха?

– Много. Но я прекрасно сохранилась. А тебе, дружок, нужно поменьше налегать на опиум. Это еще никому из Них не принесло добра, – она закрыла ладонями глаза, как будто ей в лицо светило солнце. – Теперь можешь поработать. Уходи. Я устала.

Ник кротко вздохнул, натягивая трусы. Уже в дверях Она снова его позвала.

– Эй, дорогуша? – в Ника уперся тяжелый взгляд, исполненный ночи. Еще раз назовешь меня старухой – и я оторву тебе яйца.


Это был один из немногих моментов, когда Она зачем-то оставила Ника в покое. После этой странной угрозы мурашки скребли его за лопатки, но он все же решился на хитрость.

Глубокой ночью, в три пятнадцать, он стоял с бумажным свертком у черного хода своей бывшей психбольницы. Его радушно встретил сам доктор М., которому Ник лил в уши про ностальгию, и про то, что именно здесь ему писалось лучше всего.

Доктор не стал отнимать много времени, особенно после того, как Ник сунул ему в карман толстую пачку новеньких банкнот. Связка ключей тут же сменила хозяина.
Среди прочих, там была и та самая ржавая отмычка от блока D.

Неизвестный шизофреник был на своем старом месте. В его палате все так же горела лампочка. А с потолка по-прежнему сыпалась штукатурка.

Ник без лишних слов сунул свой сверток в разбитый глаз окна. Там было все, что нужно человеку, который знает, как быстро попасть на небо. Или в ад. Или в любое другое место, на его вкус.

Она и в самом деле была музой. Ведь сам бы Ник до такого никогда бы не додумался. Опиум! Конечно же опиум! А еще порошки, различного рода действия. Плитка гашиша. Немного эфира. А еще трубки, ложки, спички. И пачка сигарет, тех самых, что Ник впервые принес ему.

По ту сторону двери началась возня. Затаив дыхание, он принялся ждать.

– Беги! – вдруг раздался забытый хриплый голос, когда Ник уже стал клевать носом. Диктофон сработал автоматически, но поэт достал карандаш и те самые больничные бланки, не доверяя новомодной технике.

– Беги…, – снова заговорило из палаты, – беги… на последний… трамвай… что, хромая… спешит на тот свет… Ты видишь… механика сердца… слаба… последняя… гайка… слетит… и привет…

Руки его дрожали. Горло пересохло от волнения. Все повторялось в точности как тогда, год назад, с одной лишь разницей – теперь Ник делал это осознанно. Только холодный расчет. Это был даже не плагиат. А настоящий подарок от возлюбленной.
Пальцы его дрожали. Но он уже видел то кольцо с бриллиантом в 24 карата, что подарит Ей на свадьбу.


У Ника было все.
В том числе и новый поэтический сборник.

Эта сенсация принесла ему миллионы. Он больше не выступал на чтениях. За него это делали другие. Менее заслуженные поэты.

Николас Сэведж лишь цинично улыбался. Теперь он мог позволить себе быть таким, каким был всегда: глуповатым, замкнутым, неуверенным в себе. Все равно они примут это за достоинства и «желание быть ближе к обществу, разговаривая на его языке».
Шумиха все нарастала, и нравилось кому угодно, только не Ей.

Из своенравной домашней кошки Она превратилась в тигрицу. Она обеспокоенно ходила из угла в угол, задирая нос кверху, как будто принюхивалась. Было похоже, что она ищет кого-то.

Ник даже побаивался теперь к ней прикасаться. Кольцо, которое он первым делом купил по выходу книги, пылилось теперь, забытое, в банковском сейфе.

Куда бы он ни пошел, что бы он ни сделал, Ник всегда чувствовал на себе Ее хищный, цепкий взгляд. Она ослабила контроль, и ошибку повторять больше не собиралась. Они оба это знали.

 У Ника было все.

В том числе и жизнь, похожая на танго.

Они играли друг с другом, делая точно выверенные шаги, ведь на скорлупе легко оступиться. Инстинкты Ника снова работали, как часы, следуя внутреннему ритму. Оставалось неясным лишь одно: какая музыка будет следующей.

Ею стал рок-н-ролл.

Николас Сэведж впервые с выхода второй своей книги читал стихи публике. Это было в лондонском клубе “Odeon” перед концертом группы Aerosmith, посвященном возвращению их оригинального гитариста.

Когда поэт вышел на сцену, на него обрушился такой прицельный шквал аплодисментов, что он еле устоял на ногах. Люди приветствовали его со всей страстью, будто пришли сюда только ради него одного.

Ник рассматривал публику.

Ее место в первом ряду было пустым, и он стал метаться взглядом по залу. Где-то в последних рядах он, наконец, встретил этот хищный взгляд. Она сидела там, следуя своей природе, затаившись, как тропический хищник, стерегущий добычу.

В стенках его закопченной души происходило смятение. Хотелось все рассказать, и навсегда уйти со сцены под их вопли, полные ненависти. Но этот порыв жалости к себе длился недолго.

Ведь у Ника было все.

Зачем же отдавать это жалкому, всеми забытому шизофренику? Поэт глубоко вдохнул, и стал читать:


Человеческие души наполняет
 консервированный телевизионный смех.
Но это совсем не весело.
Если ты заперт в Доме Летучих Мышей.
Своими голосами
владыки сотрясают
радиационный эфир.
Когда тыквоголовый фонарщик
несет веревку и гвоздь –
Праздник. Урожая.
значит. прольется кровь.
Космическая ось
от этого не шелохнется.
Не так уж и много на свете истин.
Я знаю две:
романы Агаты Кристи
дает гороскоп и отчеты анатома в сумме.
И если тот самый Иисус
когда-то и жил.
то давно. уже. умер.


У Ника было все.

Даже предложение руки, сердца и всех остальных пыточных обязательств, что прилагаются к браку.

Они сидели в самом дорогом ресторане города. Тот был совершенно пуст, если не считать тройки официантов, что паслись где-то вне зоны видимости. Хрустальные люстры, покрытые сусальным золотом. Шелковые скатерти тонкой ручной работы. Столы и стулья, которые были старше страны, в которую их привезли из кладовых обедневшего Монтеня.

Как много люди делают ради вещей…

Нику стоило немалых трудов выкупить это заведение на вечер. Но ждать он больше не мог. Ему хотелось, чтобы Она перестала скрываться среди многочисленной людской поросли. Его достало чувствовать себя, как жертва на языческом заклании.

Ему хотелось любви.

Пусть даже от демоницы с того света. Или тропической кошки, которая убьет Ника, когда он Ей надоест. Когти на его сердце были равнодушно пусты. И это ранило сильнее всего.

– У Тебя такой вид, как будто Ты кого-то ищешь…, – начал он, разливая вино.

– А что, если так и есть?

Он промолчал, не зная, как ответить.

– Эти твои стихи… Я уже слышала их... Раньше…

– Раньше? – Ник схватился за ножку стула, изо всех сил стараясь не побледнеть. – Насколько раньше?

Она задумчиво водила пальцем по ободку стекла, из которого собиралась выпить. В этот миг даже сам дьявол решил бы, что перед ним грустная, растерянная женщина, рожденная на земле.

– Это была давно, – отозвалась Она, – еще в прошлой жизни.

Ник тяжело перевел дух. Он уже начинал думать, будто Она знает о говорящей отрубленной голове Горгоны в его платяном шкафу.

Время текло медленно, словно его не существовало вовсе. Поэт не знал, что еще сказать, катая обручальное кольцо в ладонях под столом. Он все больше чувствовал себя так, как раньше, когда был лишь санитаром в дурдоме.

– Я согласна, – вдруг сказала Она, когда Ник снова подумал о своем прошлом.

– Согласна?

– Да, – Она тряхнула головой, чтобы Ее флаг смерти воинственно развевался. – Ты же хотел позвать меня замуж? Так вот, Я согласна.

Ник беспомощно захлопал губами, как в тот раз, когда они впервые встретились. Он хотел шлепнуться перед Ней на колени, но был тут же остановлен.

– Давай без этих плебейских пошлостей, дорогуша! И не радуйся раньше времени – Я ведь еще не назвала тебе свои условия…


У Ника было все.

Особенно после того, как он попробовал кокаин. Это был Ее подарок.

Они бродили по городу, держась за руки. Пили шампанское «Crystal» прямо из горла. Хохотали и целовались. Будто весь мир лежал у их ног.

«Как здорово все начиналось!» – подумал Ник, когда они случайно оказались у той самой больницы.

– Давай проберемся внутрь…, – подмигнула Она, вытаскивая из волос шпильку. – Это же так весело.

Он видел перед собой девочку-подростка, которой хотелось приключений. И просто не мог сказать «нет».

Скрипнула дверь черного хода. Сегодня она вдруг оказалась неподключенной к сигнализации. Темный коридор. Чей-то сумасшедший хохот во сне. Ноги сами шли к запретной двери блока D.

– Ты ведь здесь писал стихи, да? – прошептала Она в самою его душу. – В этом старом корпусе?

– Да, в этом. Только открыть чего-то не получается…

– Дай мне, неумеха! – она перехватила отмычку, и через секунду замок пролаял, выплевывая ржавчину.

Когда они вошли внутрь, Ника стало трясти.

– Идущие на смерть, приветствуют тебя! – мрачно пошутил поэт.

Только Она не смеялась. Наоборот, вся подобралась, как дикая кошка перед прыжком. Ее глаза наполнились мрачной решимостью.

В дальней палате все так же горел свет. Ник шел к нему, как под гипнозом. Наверное, так чувствуют себя мотыльки, притягиваемые яркостью электрической лампочки.

Хлебнув из горлышка, Ник впервые подумал, что у него все же ничего и нет.

Пустота. Подстава. Отчаяние.

У Ника не было ничего.

Но появилась смелость.

Это качество обычно отсутствует у людей с развитыми инстинктами. Но ему было плевать. Впервые он решился взглянуть в лицо своему страху.

На полу сидел человек. Он был грязным. Он был старым. Он был под кайфом.
Когда он поднял голову, на Ника смотрело его собственное лицо.

– Вспышка справа! – хохотал Бодерик, когда шею поэта укусила хирургическая игла.
Сознание покинуло его не сразу. Он еще чувствовал, как его потрошат, снимают одежду, шепчут…

– Наконец-то, я нашла тебя, старый хрен! – пропел где-то вдалеке Ее голос. – Чем ты здесь занимался?

– Тут было не так уж и плохо, детка, – отвечал ее хриплый знакомый, – У меня даже появился персональный ангел-хранитель! Он снабжал меня ширевом…

Голоса уходили вдаль.

Последние слова, что Ник услышал, перед тем, как погрузиться во тьму, принадлежали Ей:

– Запомни, теперь ты не Джозеф Монада. Ты Николас Сэведж. Николас Севедж… Ник…


«Будь я особым даром наделен,
Известным с незапамятных времен,
Свободно принимать любую стать
И жизнь в чужом обличье проживать.
Я стал бы обезьяной, мишкой, псом,
Стал тварью, обделенною умом,
Премного мнящим о себе самом!»
Джон Уилмот,
второй граф Рочестер.


«Джозеф Монада. Человек-бабочка. Известный саксофонист 50-ых, чья манера «скользящей» игры до сих пор поражает многих известных музыкантов. Живая легенда так же не брезговала поэзией. Но единственный вышедший в свет сборник «Сорок дней бессмертия» представлял собой такую мешанину из порнографии и ультра-левых высказываний, что его запретили к повторной печати.

В возрасте сорока лет Монада отправился на своей яхте в малый круиз по островам Панамского архипелага и пропал без вести. Его подруга, имя которой так и не было установлено, утверждала, что яхта прибыла в Панаму без Джозефа на борту. По делу таинственного исчезновения господина Монады ведется следствие».


У Ника не было ничего

Только четыре сырых стены. Да вырезка из газеты «New-Yorker Weekly» за 12 сентября 1972 года. Он обнаружил ее в кармане вонючих брюк, что составляли почти всю одежду  пациента, бывшего здесь. Кроме текста, на этом клочке были несколько фоток: на одной во всей красе представал непосредственно, герой статьи, а на второй – та самая Леди, которой Ник сделал предложение, самое большое, сутки назад.

У Ника не было ничего.

Ничего примечательного.

Особенно такой грандиозной подставы.

До этого момента.

Он закурил из заначки своего предшественника. Горько улыбнулся. Все это время он копал яму не под другого человека. А наоборот – под самого себя.

Звать на помощь теперь было бессмысленно. Кто поверит безымянному психу? К тому же, Николас Сэведж наверняка никуда не делся – обитает в собственном доме. Развлекается с законной супругой… И, наверняка, напишет новые стихи.

А он?

Будет возвращать долги…

Из всей суммы, пожертвованной Ником на ремонт блока D, руководство выделило деньги лишь на проводку радио. Динамик располагался у самого входа, но его мощности как раз хватило на то, чтобы двое хроников окончательно спятили, вскрыв себе вены от постоянного шума.

Зато у Ника появился шанс быть в курсе всех светских новостей, в том числе и «собственных» похождений. Пока что его образ жизни мало чем отличался от прежнего, только обновленный Николас Сэведж вел его теперь с особым, фирменным шиком.

У настоящего же Ника не было ничего.

Лишь бесконечные дни.

И фальшивые воспоминания.

Он повторял про себя фразы из этой древней статьи. И каждый раз они звучали для него по-новому. Он смотрел на трещины, и ему казалось, будто они увеличиваются на глазах.

В конце концов, это учреждение действовало на всех разными способами, но всегда выполняло свое назначение – люди здесь окончательно сходили с ума.
После шестимесячного пребывания в блоке D, у Ника взаправду ничего не осталось.
Не было даже рассудка, чтобы сожалеть об этом.

А однажды, глубокой ночью, у него не оказалось и крыши над головой. Старый корпус, рассыпавшийся лет 40 подряд, наконец, треснул, точно гнилой орех. Весь фронтон обрушился за несколько минут.

На Ника, не мигая, с жадностью пялились звезды.

Он вышел к ним по больничным обломкам. С его босых ног капала кровь. Он не обращал внимания на боль, неловко перепрыгивая с кирпича на кирпич. Лунный свет выхватил его силуэт из облака пыли, как это когда-то делали софиты на сцене.
У Ника не было ничего.

Даже собственного имени.

Но, ему ничего и не было нужно. Он спускался все ниже, бормоча бессмысленные нерифмованные строчки, какие всегда мечтал написать.

Сразу за блоком D начинались трущобы. И, когда осела пыль от обвала, девочка, что собирала бутылки в полумраке, не поверила своим глазам – из старого, заброшенного здания прямо к ней спускался человек.

– Мама, что дядя там делает? – спросила она, плененная этой странной картиной: человек совершал движения сломанной куклы, прыгая, как будто под музыку.
Женщине, которой на вид было лет 50, а на самом деле, слегка за 30, повидавшей множество штормов и радуг на дне социальной лужи, было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что именно «делает дядя».

– Танцует, малышка, – ответила она. – Дядя танцует.

Ник стремился по обломкам все ниже и ниже. В лунном свете хаотично кружились пылинки. Он выбрал их стиль движения, несмотря на то, что легко мог потерять равновесие и разбиться насмерть об острые края обломков.

Но продолжал исполнять свое танго, пока не скрылся из виду.

Танго на скорлупе…


14.08.2013
21:16