ПОЭТ И ЦАРЬ

               

                СЕРГЕЙ  КАШИРИН









                ПОЭТ  И  ЦАРЬ

                КЛЕВЕТНИКАМ  ПУШКИНА      























                СПб -  2018





                Мы – русские, какой
                восторг!
               
                Суворов
                Поблагодарите Бога прежде всего  за то,
                что вы родились русским.
               
                Гоголь
                И один
                в поле воин,
                Если по-русски
                скроен.
               
                Русская пословица.


                ПРАВО  НАЗЫВАТЬСЯ РУССКИМ

      О Пушкине написано много.  Что-то прочитано, что-то наизусть  помнится, да и непрочитанного, глядишь, – дай Бог до конца жизни перечесть.  И поскольку тема «Поэт и царь» тоже о Пушкине, от нее этак небрежно отмахиваются. Дескать, а надо ли? Зачем?
       А затем.  Бодливого быка – за рога:
       – Пушкинский гений – явление для простого смертного непостижимое. Дар гениального творца, возвышающий великого русского поэта до Бога, выводит Пушкина за рамки обыденной жизни. Я ничего не утверждаю, ничего не навязываю. Просто размышляю над тем, что узнал из прочитанного, и предлагаю размышлять совместно. Не желаете – ну что ж. Вольному – воля, всезнайке – рай. Вот вы считаете, что  корни родословия Пушкина африканско-эфиопские. А что скажете на то, что Пушкин, представьте себе, чисто русский? Об этом еще речь впереди.
     Очень даже лестно, что эфиопы и негры гордятся своим древним родством с нашим поэтом, но все-таки имя, отчество и фамилия у него русские. Уже это само по себе о многом говорит.  Мне уже приходилось раздумывать о том в книге «Эфиоп?  Негр?.. Или все-таки русский?» – приходится повторять.
     Теперь о царе. Советский народ был признан самым читающим в мире. Тогдашним  читателям даже в мыслях своих не допускалось предполагать о царе что-то положительное. А тут вот вдруг  запоздало читаю:
     «Император Александр I, 1877-1825, от природы был награжден блестящими способностями, пленительными качествами и хорошим характером» («Знаменитые россияне XVIII—XIX веков. Биографии и портреты». СПб,  Лениздат, 1995, с. 431).
     Видите, издано после мрачного 1991 года. А  что довелось бы услышать,  напиши или хотя бы вякни нечто подобное в ту пору, когда наш паровоз на всех парах  мчал прямой дорогой в светлое коммунистическое будущее? Не подозревая, что впереди – пропасть. По выражению современного русского историка Фроянова – бездна. Но тогда таким реалистам  быстро затыкали  рот.  Посему о том едва ли кто и помышлять пытался.  Дерзнул, к примеру, ленинградский  молодежный журнал «Аврора». Этак вскользь обмолвился, что расстрел  Николая II, его жены, больного несовершеннолетнего наследника  и четырех  юных его дочерей – преступление. Реакция последовала оглушительно: редактора – вон, цензору – по шапке, и соответствующие распоряжения на дальнейшее.   
     К чему о том напоминаю? К тому, что в тогдашнем официозе, в том числе и в пушкинистике  накопились  подозрительно зияющие пробелы, фальсификация  и клеветнические измышления. А мы будем пассивно, трусливо  отстраняться?!
     И опять кто вежливо, вкрадчиво,  а кто и с досадой, с раздражением , с нажимом – свое:
     – Ах, брось! Что вы все с Пушкиным да с Пушкиным, как будто других тем нет? Пушкин сам себя защитит…
    При нынешней беспросветной надежде  что-то правдивое, исторически  русское  обнародовать, руководствуюсь примером Пушкина. «Если не для печати, то для успокоения исторической моей совести», – так обосновал свою просьбу поэт, обращаясь к шефу жандармов Бенкендорфу за разрешением работать в архивах над изучением  истории Пугачевского бунта.               
     В условиях жесткого цензурного гнета поэт никогда не знал, удастся ли ему опубликовать написанное или не удастся. «Зачем же пишете?» – спрашивали  его. В письме кн. П. Вяземскому Пушкин отвечал: «Пишу для себя, а печатаю для денег». Понимал ответственность за свои исторические познания. А уж напечатает свои произведения или принужден будет оставить в своих  тетрадях – дело второе.
     В дни пресловутой нашей «свободы слова» и того мудрее.  В условиях т. н. рыночной демократии из-за малейшего подозрения  не то что для  гонорара, для денег – за собственные деньги ни в какое издательство не пробиться.  Поэтому попытаемся так посоветовать  себе и от себя: «Для успокоения своей исторической совести». Ибо наследников подобного рода шефов – явных и неявных  – о-о!  А возражения пуще жандармских. Да ладно, мол, не преувеличивай. Пушкин сам памятник воздвиг себе нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа. Ну и так далее. Читатели теперь массово просвещенные, начитанные, чего их еще чем-то удивлять!
    На каждое апчхи не наздравствуешься.  Рассудим так. Вот жил поэт. Великий русский поэт. Любил великий русский народ. Гордился русским народом, служил русскому народу во имя его грядущего величия. Сам о себе и о своем творчестве писал:
                И долго буду тем любезен я народу,
                Что чувства добрые я лирой пробуждал,
                Что в мой жестокий век восславил я
                свободу
                И милость к падшим призывал.
       Более 200 лет прошло, а как при его жизни, так и ныне неуемная  банда явной и тайной неруси,  брызжа ядовитой слюной, опять и опять остервенело поднимает антипушкинский гвалт.  Но почему? За что? За пробуждение добрых чувств? Да нет, скажем прямо, за то, что он – русский. Великий русский национальный поэт. А мы что же, должны «политкорректно» молчать?
     Советская цензура жестко принуждала льстить большевистскому режиму. Не только беллетристов, но и  документалистов заставляла подтасовывать  и фальсифицировать факты. В том числе и в пушкинистике.
     Лауреат Нобелевской премии Иван Алексеевич Бунин  еще в 1911 году предупреждал марксистов:
    «…вы заставляете этим писателей говорить против совести, а ведь это поведет к полному развращению литературы».
   Не прислушались. Не вняли. Советские марксисты, пользуясь своей диктатурой, были диктаторами и в пушкинистике. Любопытно на сей счет наблюдение популярного советского писателя, автора книги «Пушкин в жизни» В.В. Вересаева.
      В середине 1920-х годов существовало в Москве литературное общество «Звено», где читались лекции о Пушкине.  По замечанию Вересаева, Пушкин такой писатель, надергав цитат из книг которого, можно доказать что угодно. Чем тогда  и занимались докладчики, серьезнейшим образом доказывая, что Пушкин был большевиком. И вот поднимается беллетрист  А.Ф. Насимович  и говорит:
    – Товарищи! Конечно, Пушкин  был чистейшей воды большевик! Я только удивляюсь, что докладчик не привел еще одной, главной цитаты из Пушкина, которая сразу заставляет умолкнуть всех возражателей. Вспомните, что сказал Пушкин:
                Октябрь уж наступил…
      Смешно? Да нет, грустно. Не о великом красном октябре писал Пушкин. Кто не помнит эту всем хорошо известную пушкинскую строку:
                Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
                Последние листы с нагих своих ветвей…
      А в те далекие послереволюционные годы безграмотность была еще массовой. Вот таким образом большевики эти массы и «просвещали». К сожалению, так называемый просвещенный читатель фальсификатом  таких эрудитов зомбирован и доныне. Вот клеветники  и наглеют, пользуясь этим, и множат свои ряды. У них  расчет на то, что клевета  рано или поздно сделает свое черное дело. 
      Отмахнемся?  Великий русский национальный поэт Александр Сергеевич Пушкин уже при своей жизни стал властителем дум и чувств своих читателей и почитателей. Таким был, есть и пребудет в веках. Неоспоримо, но отстраняться от темы неправомерно. Вспомним созданное  к столетию со дня рождения Пушкина Пушкинское лицейское общество. В первом параграфе  устава этого общества записано главной обязанностью его участников «всестороннее  изучение творений Пушкина, разъяснение и распространение во всех слоях русского народа». Надо ли говорить, что это актуально и по сей день.
     При открытии памятника Пушкину в Москве в 1880 году великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский назвал Александра Сергеевича русским национальным поэтом «уже при самом начале своем». И особо при этом  предупредил:
     «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называться русским».
     Знаменательно! Вот клеветники и пытаются добиться того, чтобы мы не понимали Пушкина.  Раздумчивое предупреждение было  адресовано каждому русскому и всем русским. По логике вещей, при жизни поэта и державному властелину – царю.  Если русскому царю не понимать Пушкина, значит не иметь права называть себя русским царем. И получается так, что власть поэта равнозначна царской. А то, пожалуй, и сильнее царской. Словом, в стране, в государстве как бы два царя. И тогда, значит, очень важно, чтобы между ними было взаимопонимание и взаимоподдержка. Но это в идеале. Жизнь, однако, показала как раз обратное.  Редко бывает так, чтобы, скажем, два приятеля  во всем понимали  друг друга, жили душа в душу. Глядишь, нет-нет, да и проскользнет заминка какая-то, а там и пошло. Недомолвки, ревность, пререкания и прочие трения-шероховатости.
     Вот и обозначилась тема – «Поэт и царь». Но не только. Потому как иной «демократически-рыночный шеф» со своими подручными весьма профессионально, с изощренной ловкостью  продолжают клеветать на Пушкина и на все то, что для нас дорого и свято. Ну,  хоть ты к нему, как к Троекурову, Дубровского переводчиком  приставляй. Истинно, не смех, а грех. На русском языке, хотя и с акцентом, рассусоливать настропалились, а вот русский дух, русская душа, были и остаются для них загадочными, непостижимыми, чужими.
     Иной даже стихотворения в прозе Тургенева наизусть шпарит. Дескать, о великий и могучий русский язык! А на поверку непостижима  для таких во всей своей русской народной глубинной мощи русская речь. Нутро не то. Прирожденно, наследственно, закоренело инородческое. Генетически хроническая нерусь  не понимает и не любит Пушкина. Да и не только Пушкина, а все русское.  А концентрируют свою ненависть и клевету на Пушкине, потому что он – эталон русскости. Утробно извергая злобу, норовят в самом невыгодном свете  выставить самое русскость, русскую культуру, русскую нацию, русский народ.  А поскольку русские продолжают торить тропу к  русскому величию Пушкина, тужатся нагромоздить не нее горы ядовитого хлама.
      Замыслы русофобов простирались и простираются далеко за горизонт обозримого грядущего. В извечно непримиримом противоборстве племен и  рас передают свою русофобскую эстафету из поколения в поколение.  И не обольщайтесь, русоненавистников не ассимилируешь!   
    Лучшие, передовые умы человечества давно едины во мнении, что все люди – братья. Однако же  в любой нации, в любом народе есть люди нормальные, добрые, и есть неполноценные, злые. Вплоть до мизантропов, сиречь - человеконенавистников. Согласно русской народной поговорке, в семье не без урода. Так и здесь. Все лучшие русские, да и не только русские, передовые  умы оставили нам свои самые высокие оценки  нашего великого поэта. Особо оригинальный мыслитель пушкинской эпохи, писатель и философ Петр Яковлевич Чаадаев, например, увидел в Пушкине явление русского Данте. А  русофобская нерусь на Дантеса, как на икону, молится.
   Не вскидывайтесь, это не великодержавный  шовинизм  и не каламбур. 4 июня 1999 года директору Государственной Российской национальной библиотеки демонстративно преподнесли журнал «Дантес». Руководитель московского отделения печально известной радиостанции «Свобода» рекламировал книгу «К истории дуэли А.С. Пушкина . Письма Жоржа Дантеса». Небезызвестный русскоязычный  ведущий  одной из российских телепрограмм Виктор Ерофеев в 2015 году скооперировался с французскими телевизионщиками, чтобы снять телефильм «Реабилитация Дантеса». Его популярный собрат по духу Михаил Веллер накропал повестушку  «Памятник Дантесу».
    Как это вам нравится? Они что, эти а-ля Дантесы, не ведают, что творят? Да тут и сомневаться не приходится, что это не отдельные антипушкинские диверсии, а целенаправленная кампания. Вызывающе наглая и хорошо организованная попытка упреждающими, подобно Дантесу, подлыми выстрелами убить, уничтожить саму память о Пушкине. Разве не ясно, что  клеветники Пушкина - это враги русского народа. Соответственным должно быть и отношение к ним!
   Николай Васильевич Гоголь уподобил Пушкина павшему с неба божественному огню. Он писал, что  Пушкин – это  чрезвычайное, может быть, единственное явление  русского духа, русский человек в его развитии, в каком он явится, может быть, через двести лет. И ах как сегодняшние двойники Дантеса и его обожатели цепляются за предположение, что – единственное.  С единственным  вроде бы легче гуртом  справиться. Вот и возомнили:  уничтожим, вытравим из памяти, а новому не дадим появиться! В зародыше задушим…
      Уроды завидуют красавцам, карлики – гигантам, бездари – талантам. С гордостью подчеркнем: Пушкин – это исполин. Гений. Русский гений. В сопоставлении с ним все бывшие и нынешние клевещущие на него русоненавистники – это жалкие Моськи, лающие из подворотни истории. И что характерно, при самом поверхностном, беглом взгляде невольно подивишься явлению отнюдь не случайному. Начиная с жандармского доносчика  Булгарина до тюремного надзирателя  Довлатова и опаскудившего себя псевдонимом  Абрама  Терца-Синявского, их свора  сплошь  одной масти. Булгарин – польский католик, Довлатов, к примеру,  полуеврей-полуармянин, а Синявский подчеркнуто псевдонимом себе клеймо поставил, что он  Абрам. Что якобы непременно требуется для того, чтобы шельмовать русского Пушкина.
    С чего бы, кажется? Уж кого-кого, а Пушкина антисемитом  или ксенофобом не назовешь.  О том сам поэт в своей эпиграмме «На Булгарина» более чем убедительно подчеркнул:
                Не то беда, что ты поляк!
                Костюшко лях, Мицкевич лях!
                Пожалуй, будь себе татарин, -
                И тут не вижу я стыда;
                Будь жид – и это не беда;
                Беда, что ты Видок Фиглярин.
       Что означало – шпион, доносчик,  личный агент шефа жандармов Бенкендорфа. И клеветники Пушкина как на подбор – такие же русофобы и ксенофобы. Причем речь, разумеется, не об отдельных пасквилянтах, но и об их окружении. Даже вроде бы в положительных  их «исследованиях» то и дело натыкаешься на изощренные подтасовки и самую бессовестную  ложь. Право, таких не то чтобы не перечесть – упоминать противно.
      И отпор им – это не антисемитизм, а разоблачение. Они же истинно шакалами колобродят по русской земле, позволяя себе  изгаляться  над личностью и творчеством гениального русского поэта. Пользуясь потачками  власть предержащих, имеют  наглость  что-то о том карябать, распространять массовыми тиражами и злоязычить по телеящику. Нравственное  уродство русофобов ненавидит нравственное благородство русского народа и всячески нам вредит.
     Один из примеров тому – насквозь глумливо ерническая книжонка завзятого русофоба Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным».  Да Пушкин с таким негодяем не то что прогуливаться – разговаривать не стал бы. А здесь еще и завлекательная рубрика «Литературный семинар», и аннотация – подлее подлых реклама, будто бы это учебно-методическое пособие «для учителей общеобразовательных школ, гимназий и лицеев, студентов, аспирантов и преподавателей гуманитарных вузов, а также для всех, кому дорога отечественная словесность».
    А от кого, от чьего имени рекомендация?  Будто бы и не просто объявление, а предписание, требование. От министерства образования, что ли? Да нет, оказывается, от самого автора. Вот вам наглядный пример беспредельной наглости русофобов. Прилично ли человеку, выставляющему себя исследователем творчества нашего великого поэта, доходить до такой разнузданной лжи?
      Под стать этому пасквилянту  и вышеозначенный вертухай Довлатов. Для несведущих поясним: вертухай – это на тюремном жаргоне кличка коридорного надзирателя, подсматривающего в глазок камеры. Словно бы в такой глазок, через призму своей  клеветнической повестушки «Заповедник», он подсмотрел (и подсчитал!), что в Пушкинском заповеднике работало  сорок экскурсоводов. И все они ему «безумно не понравились» за их «безумную» любовь к Пушкину. К тому, обращаясь к читателям, паясничает он, кого «Все вы дружно презираете».
     И  Семен Михайлович Гейченко  ему «безумно» не понравился. Все то, что «этот  музейщик» создал в святых пушкинских местах, для Довлатова «Дурацкие  затеи товарища Гейченко…»
     В 1970 году, нанявшись на летние месяцы в Пушкинском заповеднике сезонным экскурсоводом, Довлатов  являлся на работу, «крепко заложив за воротник». Не раз и в рабочее время уже с утра валялся в алкогольном беспамятстве. С тоски, видите ли, в псковской глуши забулдыжничал.  Если Пушкин в годы ссылки в Михайловское создал серию жемчужин поэтического творчества, то Довлатов прославился там беспробудным пьянством. Затем из своих генетически-русофобских устремлений этот а-ля Дантес в маске экскурсовода, выполнив тайное задание русофобов,  эмигрировал в США.
    Трусливо удрал, прямо скажем, опасаясь разоблачения,  скрылся, спасая свою иудину шкуру. Но не ушел от праведного суда судьбы. Где-то на донышке  души шевелился мизерный остаток совести, вот  и заливал лошадиными  дозами алкоголя. И спился, сгорел с перепоя, от белой горячки. Тоже, по существу, самоубийство. Самоприговор трусливого скорпиона. За что благодарные русофобы во главе с Псковским губернатором А.А. Турчаком в 2015 году открыли в Михайловском «небольшой частный  музейчик Довлатова».
    Скромненько этак, с плюгавенькой ужимочкой  объявили: «небольшой»,  «частный»,  «музейчик». (Тьфу!) Вроде как  безобидная забегаловка, но с коварным  русскоязычным подпольным планом  в дальнейшем открыть настоящий музей-заповедник. С тайным намерением взамен ежегодных Пушкинских празднеств  проводить праздник Довлатова под тавром Dovlatofest. С самоуничижительной немецкой  вывеской.
     За какие такие заслуги? За то, что вертухай Довлатов там провел всего лишь один летний сезон, да и тот беспробудно пропьянствовал? 
      Бесполезно было объяснять господину Турчаку, сколь это мерзопакостно.  Даже добиться приема у него было почти невозможно, без предварительно заказанного пропуска телохранители не пропускали. Тоже ведь  свидетельство трусости. Да и губернаторство он изображал в Пскове вахтовым методом,  по выходным и праздничным дням блаженствовал в столице, являясь в рабочий кабинет лишь по будням, а на даче – в итальянской Ницце. И еще объявил мне о себе в множественном числе: «Мы тоже русские».
       По Пскову распространился слух,  что его сюда заслали, как Довлатова в Пушкинский заповедник. Свой свояка чует и через века. Псковичи возмущаются, а он меж тем уже и на повышение пошел. Не сдержавшись, я напрямик объяснил ему, что за его поддержку Довлатовфеста он мне враг.
      – О-о, вы молодец! – оторопело покривился он и поспешил  сбежать, сославшись на занятость. Тем не менее, несмотря на такое вот личное с ним  протестное общение, мою статью «Этого допустить нельзя» в газете «Псковский рубеж» и обращение к патриотической общественности России, размещенное  в интернете на сайте «Русский лад», праздник «Довлатовфест» был проведен.  Служебно  зависимые трусы не осмелились и пикнуть против. Правда, участников было немного, но, увы,  нашлись. После чего разразился еще и шквал  угроз от торжествующих  турчаковских  подпевал.   
     Словом, общего языка с Турчаком и его прихвостнями найти не удалось. Местные остряки тут же перефразировали «Довлатовфест» в Довлатов-Фе, но для этого «русского» и иже с ним теперь будто бы важнее  немецкий.  Что ж, действительно, зачем русофобам и их прихвостням русский язык и русский гений Пушкин, если они раболепно очарованы русскоязычной клеветой  Иуды Довлатова! 
     Любопытно, вернее, показательно, статья 282 о разжигании межнациональной розни оскорблением русских  к таким не применяется. Словно не для них писана. Или, вернее, для них не писана.
    Было бы неправдой сказать, что Довлатов совершенно бездарен. Его литературный цинизм приковывает внимание, как внешностью Квазимодо. Начиная свою русскоязычную карьеру с малотиражной тюремной  газеты, он набил руку, навострил перо. Наловчился.  Служба в конвойных войсках,  сноровка тюремного надзирателя, тюремный жаргон наложили  неизгладимый отпечаток  бесстыдства на все его псевдохудожественные  поделки. Тут он мастеровит, как наторелый ремесленник.  Его ремесло, к великому прискорбию, и  привлекает неискушенных  читателей. Объяснений чему и не требуется. Как в личном общении, так и в чтении каждый ищет то, что созвучно его душе.
      Мастеровито сварганенные опусы Довлатова, увы, таят в себе  медленно действующую отраву. Прямо говоря, наркотик, который зомбирует падких на развесистую клюкву читателей. И вот уже от тех, кто ранее выказывал себя русским патриотом,  сыплются упреки. Не надо, мол, столь резко обрушиваться на Довлатова,  будь дипломатичнее. Ничего, мол, не добился,  Довлатовфест все-таки состоялся.
      И вот уже в 2018 году – очередная пакость. 28 февраля «Комсомольская правда»  под рубрикой «Берлинский кинофестиваль – 2018»  сообщила, что в Берлине «был великолепно принят фильм Германа-младшего «Довлатов». Тамошние кинокритики в восторге: «7 ноября 1971 года Бродский ходит под угрозой ареста, Довлатов весь фильм ищет деньги на то, чтобы купить дочери куклу». Бедные Бродский и Довлатов! Посочувствуем, пожалеем!
     Чтобы разжечь  русофобскую алчность, в начале февраля  2018  Берлинский «Довлатов» выпущен в прокат на четыре дня в Петербурге. Русофобия цветет и пахнет.
     Не поддаваясь на провокацию, скажу коротко. Да, отразить хорошо организованную атаку русофобов не удалось, но вы уж сколь ни юлите, мой удар по клеветнику Довлатову был ответственно необходим, а во вражеском стане вызвал замешательство. Поклонники Довлатова подняли и не унимают истошный  визг. Нам, русским патриотам,  нужно не деликатничать, а продолжить сражение  до неизбежного развенчания  поганого Довлатов-Фе.


                «НЕ  АРАП,  НЕ  ТУРОК  Я…»


     О моем знакомстве с  Довлатовым этот русофоб, кичась так называемой раскрученной популярностью, в своем трехтомнике объявил, что я (цитирую дословно) разговаривал с ним «с простодушием идиота». Нет, не в пьяном угаре прорвалась у него  из русофобского нутра ненависть, а из стремления оскорбить меня печатно. Хотя вполне возможно, что он и в самом деле так воспринял мои слова по своему русофобскому мироощущению. Его пасквили изобилуют именами и фамилиями реально существующих лиц, которых он изобразил в самом неприглядном виде. Для него русская открытость, русское прямодушие и простодушие  непонятны.
      Каждый  алкоголик  убежден, что все пьют. Каждый идиот считает идиотами и всех нормальных людей. Это патология клиническая.  А  вторично с ним мне встретиться, посмотреть в его семитские глаза не довелось, он за иудиными сребрениками за океан улизнул. Поэтому и я с тем же «идиотским простодушием» продолжил  разговор печатно. О чем подробнее можете прочесть в моем очерке «Вертухай Довлатов» и брошюре «Дуэль с Довлатовым,  или за что пипл хавает вертухая» (СПб, 2015). 
      Не буду обольщаться, зомбированный довлатовским наркотиком  пипл на помеси  псковского с немецко-итальянским хавает и будет хавать, его от довлатовской стряпни за уши не оттянешь. Но для всех, кому дорога русская словесность, повторим Федора Михайловича Достоевского: «Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называть  себя русским».  А где уж там понимать Пушкина русскоязычному русофобу Довлатову. Зато клеветать – тут он профессионал! Чем и  опасен.
    Кстати, термин «русофоб» означает инородца  или  русского Иуду, трусливо и злобно ненавидящего русский народ и все русское. А как ответно прикажете русскому человеку к такой нечисти относиться? Если мне доводится  читать клевету в адрес Пушкина, какое у меня возникает чувство к клеветнику? По-моему, извинительных пояснений не требуется. Дуэли сейчас не приняты, да, честно говоря, об эту погань и руки марать неприлично.  Но в мире существует и разрушительно действует еще и такое явление, как демографическая война. Вот на что они уповают. Нужно ли подчеркивать, где в этой войне обязан быть русский?!
    Предчувствуя появление оголтелой своры  клеветников, подобно Дантесу выходцев из зарубежья, «на ловлю счастья и чинов» проникавших и проникающих в Россию, Пушкин сам весьма определенно  подчеркнул:
    «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории  ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан  и, не довольствуясь современниками, издеваться  над гробами праотцев».
   Ныне, в эпоху массового наплыва мигрантов в постсоветскую Россию, очень своевременно это звучит.  Пасквили клеветников Пушкина, русский человек призван  не только брезгливо  отстранить, но в меру и силу своих возможностей дать им достойную отповедь.  Прямо скажем: если перед тобой клеветник Пушкина – это враг! 
      Понимаю, рекомендовать знакомиться с русофобской фальсификацией пушкинистики означает вольно или невольно придавать русофобскому поклепу  оттенок запретного плода, который соблазнительно сладок. Потому лишний раз и не стоило бы их упоминать, но приходится. Беда в том, что наряду с многостраничной пушкинистикой в литературе к настоящему времени  четко обозначилась и усиленно навязывается русскоязычная антипушкинистика.  В моих прежних книгах «Эфиоп?.. Негр?.. Или все-таки русский?» и «А какие у Пушкина были глаза?» я назвал многих клеветников Пушкина пофамильно.  В меру моего понимания, показал их русскоязычную, до цинизма  русофобскую ложь. Не обойтись без того и здесь.
     Доверяя  художественному вкусу и  чутью русского патриотического  читателя, не сомневаюсь,  поймете,  настоящий вы русский  или лишь воображаете себя таким. И вспомните  завет русского поэта серебряного века Игоря Северянина:
                Русским мало родиться,
                Русским надобно стать.
     Русские редко ездили искать чинов и славы за границу и тем более редко там находили. Зато Россия уже с начала XVIII столетия стала гостеприимной страной, куда многие из-за рубежа стремились «на ловлю счастья и чинов».  Россия принимала чужаков зачастую в ущерб  своим более достойным людям. Это как в семье приемных детей более жалеют и ублажают, а своим ради них недодают. Но для честных талантливых иноземцев Россия становилась родной. Они начинали здесь творить, получали признание, прочно врастали в русскую среду.  Даже имена их начинали, скажем так, русифицироваться.
     Вспомним: Николай Гоголь,  Владимир Даль, Гаврила Державин,  Денис Фонвизин, Василий Жуковский, Афанасий Фет,  Вильгельм Кюхельбекер, Михаил Лермонтов и нескончаемый ряд многих других. Читатель свободно дополнит этот список, свидетельствующий о  гордой значимости самого имени – русский. И о силе русского духа, могуществе русского языка, русской литературы. И что характерно, все эти выдающиеся деятели русской культуры были почитателями и единомышленниками Пушкина.
     К этому ряду относят и Пушкина, будто бы потомка  «арапа» (араба?), воспитанника Петра Великого « арапчонка» Ганнибала. Судьба прадеда Пушкина Абрама (Ибрагима) Петровича (отчество дано Петром I) окутано романтической тайной. Его числят  сыном абиссинского эмира, но ни один из  многих  исследователей, посещавших  Эфиопию, не смог отыскать там  хоть какие-то его следы.  Да и начало жизни  Ганнибала до прибытия его в Россию остается туманным.
     В Эфиопии об Ибрагиме Ганнибале  (там произносится Ханнибал) знают лишь понаслышке и черпают сведения о нем из русских источников. Неизвестно имя его отца, поэтому невозможно узнать его родословную.  Исследователи склонны считать молву о происхождении фамилии от исторически знаменитого карфагенского полководца Ганнибала, но каких-либо подтверждающих документов тому нет.  Лишь в 1727 году в Иркутской летописи появляется  запись: «бомбардирской роты поручик Абрам Петров, арап Ганнибал».
     Что подразумевать под этим «арап»? Можно предположить «подаренный Петру I черномазый мальчонка». Но не вернее ли  неправильно записанное в летописи слово «араб»?
     А потом уже сын этого арапа Абрама  генерал Иван Абрамович Ганнибал был известным военачальником, победителем в знаменитой битве при Чесме. Он основатель города Херсона, где ему поставлен памятник. 15 лет он прожил в деревне Суйде под Гатчиной. Женат не был, но воспитывал племянницу Надежду Осиповну, мать А.С.Пушкина.
    Живо, с болезненной обостренностью пытаясь найти корни своего генеалогического древа, Александр Сергеевич интересовался мельчайшими подробностями своего будто бы африканского происхождения. В одном из ранних  стихотворных посланий  под заголовком «К Наталье», которое  признано документальным,  не могут не привлечь внимания такие категорично протестующие строки:
                Не владетель я Сераля,
                Не арап, не турок я…
     Очень даже любопытно!  Написано стихотворение  в 1813 году, то есть четырнадцать лет было Пушкину, с чего это он принялся не просто в устном разговоре, а даже стихами утверждать, что он не арап? Думается, с детства въелось в память часто слышанное им  это словечко – «арап»,  словно какая-то кличка ему. Очень похоже на употреблявшееся в русском обиходе «араб». К нашим дням оно стало почти нарицательным, означая грубого нахала, чему немало поспособствовал популярный кинофильм «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», выпущенный  в 1978 году.  Не говорю уж о расхожем поныне уличном: «Ну ты и арап!» Или еще таком: «Ну, ты меня на арапа не бери!»
     Возможно,  нечто подобное и тогда уже было на слуху, вот и  надоело, опостылело, и еще будучи мальчишкой Пушкин от него с досадой, с раздражением открещивался. «Какой я вам арап? Какой я вам турок?» А в пушкинистике, проследим, стихотворение это как бы всерьез не принимается. Уж на что пристрастным, хочется сказать, дотошным, въедливым исследователем лирики Пушкина был советский поэт Валерий Брюсов, но и тот лишь мельком упомянул его, назвав полушутливым школьным опытом. Хотя известно, что дети тоньше чувствуют правду. Особенно по отношению к себе.
    «Безупречный Пушкинский вкус избрал негра в соавторы, угадал, что черная обезьяноподобная харя пойдет ему лучше ангельского личика Ленского, что она-то и есть его подлинное лицо, которым можно гордиться», – задыхаясь от ненависти, продолжает клеветать в своих «Прогулках» Абрам Терц-Синявский. Разгулялся русофоб! Моральному уроду законы этики не писаны. Теряя чувство всякой меры, этот Абрашка  ерничает: «О как уцепился Пушкин за свою негритянскую внешность!..»   
     Это не просто бессовестная ложь – это расистское глумление. Пушкин никогда свою внешность негритянской не объявлял, за нее «не цеплялся». Характерно, что героем его первого прозаического произведения был избран им  Абрам Ганнибал. Но название «Арап Петра Великого» дано, обратите внимание, не самим Пушкиным, а редакторами уже после его смерти. Похоже, слово «арап» было и вправду  у него не в чести.
     Пушкин  с детских лет проявлял повышенный интерес к загадке своего рождения. Самому было интересно узнать, что там правда, что экзотические домыслы. Ранимую душу поэта подстегивала к тому еще и обида на мать – Надежду Осиповну с нерусской фамилией Ганнибал. Она почему-то очень его не любила. Иногда неделями, месяцами с ним не разговаривала, видеть  не хотела. Не раз, бывало, слышал, как сердобольные дворовые служанки называли ее ведьмой, а его бедненьким найденышем и  подкидышем.
    Почему – найденыш? Где его нашли? Почему подкидыш? Кто подкинул? А?..
    Сам о себе в дальнейшем  Пушкин  сказал  без обиняков: «Я себя называю русским народным поэтом, потому что копаюсь все на своей земле». Ни убавить, ни прибавить!
      Примечательно, что Пушкин с возмущением  отмахивался от своих портретов, на которых подчеркивались  эфиопские черты. Художников, которые рисовали не с натуры, а с других портретов, привлекала, гипнотизировала, держала в плену молва о его романтическом происхождении, вот они и усердствовали: экзотика! Что в общем-то усиливало интерес и к его личности, и к творчеству.  Однако, едва взглянув на одну из таких литографий, он с обидой вскричал: «Это не я! Не я!..»
    Кстати, посмотрите на рисунок учителя рисования в Лицее С.Г.Чирикова 1816-1817 гг. «А. Пушкин в лицейском мундире».  Рисовал он, не копируя с какого-либо предыдущего изображения, а с натуры, видя юного лицеиста Александра Пушкина перед собой воочию. Лицо, глаза, губы, нос – есть ли там хоть какой-то намек на африканско-эфиопские черты? Да ни Боже мой! И само собой рождается возражение: да какой  же он арап (араб)? Типично русский юноша!  Что, очень уж кудряв? Но именно русские парни и бывают такими кудрявыми красавцами. Помните, у Кольцова:
                С радости, с веселья
                Русы кудри вьются…
     Мягкие русые волосы вьются крупными кольцами. Кольцами, а не мелкой арабско-семитской  курчой.
      Или вот еще портрет А.С.Пушкина работы  В.А. Тропинина. Вы посмотрите, какие красивые глаза! Какой по-русски чуть с грустинкой, добрый, мечтательно-ласковый взгляд!
     Все это, между прочим, побудило меня по возможности пристальнее  рассмотреть некоторые о том свидетельства в своей работе «А какие у Пушкина были глаза? или «Не арап, не турок я». К вопросу о национальной принадлежности Александра Сергеевича Пушкина».СПб, 2015». Не для того, чтобы кому-то что-то доказывать, самому очень даже интересно знать. Историческая правда взывает.
     А глаза  у него были не по-эфиопски  навыкате с желтоватыми белками, не жгуче черными, а русско-славянски голубыми. По свидетельству П.А. Корсакова, брата лицейского товарища Пушкина,  волосы его были  шелковистыми и по-русски светло-русыми. В Московском государственном музее А.С.Пушкина находится миниатюрный портрет Пушкина-мальчика в возрасте трех-трех с половиной лет, который так и называют – «Мальчик с голубыми глазами». И если некоторые художники старались придать его лицу оттенок смуглости, то лично знавший поэта адъютант генерала  Раевского М.Ф. Юзефович подчеркивал:
    «Он вовсе не был смугл, ни черноволос, как уверяют  некоторые, а был  вполне белокож и с вьющимися волосами каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким и остался брат его Лев».
    В 1831 году поэт писал: «Я чрезвычайно дорожу именем своих предков, этим  единственным наследством, доставшимся мне от них». Исследователь А.А.Черкасский составил  родословную роспись А.С.Пушкина почти за тысячелетний период, которая дает яркое подтверждение его коренной русскости.  И уж никак не обойти вниманием  знаменитые пушкинские строки:
                И неподкупный голос мой
                Был эхо русского народа.
    Неподкупный! – подчеркнем,  и – эхо русского народа. Русского, а не эфиопского.
    Если же говорить о концепции «Царь и Пушкин», то надо признать, что таковая тоже предвзято русофобами искажена.  Отнюдь не для изъявления равенства и взаимоуважения, совсем наоборот – для ожесточения вражды. Что тоже побуждает обстоятельнее о том поразмыслить. 
     Со школьных лет нам постоянно внушали, что главной причиной извечно многострадальной жизни русского народа была вера в приход доброго царя.  Народ, дескать, потому и страдал, что неумело правили плохие, неумные, злые цари. И жила в народе неугасимая  надежда, что вот явится, придет к власти добрый, умный, справедливый  царь-батюшка, и все  переменится к лучшему, и будем мы при его правлении жить достойно, по-человечески.
     Такую  наивность  тоже можно объяснить. За ней видится добрый характер, прирожденная, природная доброта русских людей. Добрый человек желает и другим добра, и в других видит доброе, и ожидает  взаимно.  Один из ярчайших и благороднейших примеров тому – жизнь и нравственные нормы замечательного русского поэта Василия Андреевича Жуковского. Еще в ученические свои 14 лет он выбрал себе жизненный девиз, которому следовал неукоснительно:
        «Каждый день – доброму делу, мысли или чувству».
      Прочтешь – восхищенно позавидуешь: вот что себе в руководство надо взять! Какое благородство! Какое добротолюбие! Какая  душа! Истинно - русская.
     Поясним. Как по капле  морской воды можно  судить о составе воды всего моря, так и по нравственности  типичного русского человека  о нравственности русского народа. Так вот и видится этот принцип  поэта  пушкинской эпохи Василия  Жуковского девизом для всего русского юношества!  По своей воспитательной  значимости  это призыв, приказание, назидание сильнее  обязательной утренней молитвы.
    Тут же вспоминается «неистовый» Виссарион  Белинский: «Без Жуковского мы не имели бы Пушкина».  Ясно,  главный жизненный принцип Василия Андреевича  не мог не оставить своего следа и на характере  Пушкина,  ибо и как поэт, и как человек  Пушкин  рос и формировался под его заботливым  влиянием.  Жуковский любил его как родного сына, и не было сколь-нибудь существенного шага в биографии Пушкина, чтобы остался бы без внимания Жуковского. И более всего в противостоянии «Пушкин и царь». Реально по житейским хитросплетениям судьбе было угодно сложиться так, что  Жуковский практически был посредником между Пушкиным и царем. Любопытно, но – факт.
    Если верить тому, что мужчину лучше, тоньше всех понимает любящая женщина, нельзя не вспомнить Анну Петровну Керн. Уже будучи в преклонном возрасте, в своих воспоминаниях она назвала Пушкина  гением добра. Как видите, прямая перекличка с мнением Жуковского.               
   Человек, пытаясь понять другого, судит прежде всего по себе, примеряя  к себе. Говорят, у  каждого портного свой аршин и судит дядя, на себя глядя. Так и народ.  И то, что наивная  надежда на приход доброго царя длилась веками, ярче всего свидетельствует именно о доброте русского народа.
    Не обязательно быть профессиональным историографом, чтобы при самом поверхностном знакомстве с историей России отчетливо видеть, что вся она представляет собой непрерывную цепь примеров самозабвенной, жертвенной заботы русского народа о благе многих других народов. Во имя мечты о том,  «когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся».  Это считают  утопией, но какая притягательно великая и благородная эта утопия в ее русском варианте!!
      За многострадальной судьбой и долготерпением, за вековой мечтой о приходе идеально доброго царя видится благородная тоска по идеалу русской доброты и русского великодушия. Только если оглядываться на русскую историю, не везло русскому народу с царями. И копилось в народе недовольство, и зрело понимание необходимости скинуть, свергнуть, прогнать недостойного царя, заменить добрым.    
     А у русоненавистников  искони иная, русофобская нужда. Они  жалуются, что, наоборот, это царям с русским народом не повезло. И править русскими  трудно, и вообще они царя невзлюбили и свергли. Такой, видите ли, непокорный народ!
    Зато отчетливо проявлялась доброта, уважительность и любовь русских людей к своим поэтам. К древнерусскому легендарному певцу – вещему Бояну. К сказочникам, гуслярам, сказителям, бардам, стихотворцам. И, разумеется,  к поэтам великим, всенародно почитаемым и любимым.  К особо почитаемому Александру Сергеевичу Пушкину.
      А у Пушкина, думается, именно исходя из этой исторической славянской легенды на протяжении всего его творчества пристальный интерес к теме «царь и народ». Что тоже очень понятно. Любой истинно русский человек не может не подивиться  древнерусской легенде о призвании варяжских князей и тому, что за этим последовало: бесполезному ожиданию. Что прослеживается и по вехам исторических произведений Пушкина, что нам предстоит рассмотреть. Задумывались над этим многие, но Пушкин первым посвятил таким раздумьям всю свою жизнь и стержневую направленность своего творчества. Русский гений, выросший из глубинных недр русского народа, не мог не думать о судьбе русского народа.
     Наследственно, или просто по инерции,  невезуха с царями перекочевала и на царей большевистских. На так называемых генсеков, то бишь, генеральных секретарей.
     Русский народ исстари с грустной усмешкой забавляется игрой слов: «генералы – обиралы-обдиралы». Ибо так оно и есть. Что князю, что царю, генерал- губернатору или генсеку, чтобы кормиться и кормить придворную свиту, нужен оброк, налог, продналог. И даже не будучи суеверным смердом-крестьянином или просвещенным  мистиком, невольно подумаешь, что  у русского народа , по старорусскому присловью, так на роду написано. В смысле - божье наказание. Не  хотели своего русского правителя иметь, получайте чужих. Жалуйте и не жалуйтесь, будьте довольны теми, кого выпросили.  По-старорусски говоря, бачили очи, что куповали, ишьте, хучь повылазьте!
               

НЕ  ХОЧУ  БЫТЬ  ШУТОМ


     Словом, на протяжении веков перед нами извечная  русская лопоухость. Та простонародная простота, что хуже воровства.  Любуясь забугорно-заморскими красавчиками, славяно-руссы по детской наивности своей  и позарились: вот кого нам надо в цари! Ну, и призвали: «Эй, вы! Приходите и володейте!»
     А что из этого получилось? Сперва бравый Рюрик (или Рёрик)  со своими братьями и варяжско-норманнской дружиной нагрянул. Кто же знал, что их из родной Дании за негодяйство вытурили! А они как там, так с разбойной ухваткой и Русью начали помыкать. И долго над простодушными  русичами изгалялись. Потом с династией Романовых оплошка вышла, их жилы немецкая кровь опаскудила. А уж большевики, захватившие  в 1917 году  власть,  эти и вообще, как на подбор, инородческий кагал. Едва ли не поголовно – из Иудова колена. Начиная с морально-психофизического урода Ульянова-Ленина. А уж этот-то кровопийца  и попил русской кровушки,  уж этот-то палач над русской доверчивостью и потешился.
     Что тоже вполне объяснимо. Сформировавшийся  за тысячелетия характер, прирожденную душу народа на колене не переломишь. В привычку вошло, в обычай, в душу въелось: «Приходите и володейте!» Тут и покладистость, и добрая приветливость, и обещание взаимной доброжелательности. А какой же шельмец володеть откажется! Володеть, то бишь, властвовать, быть властелином лучше и выгоднее,  чем слугой и рабом. «Иметь лучше, чем не иметь…»
     А надежда на приход доброго царя – это же русская рулетка: повезет – не повезет.  У русских в крови с незапамятных времен - авось!? -  свойство природорожденное. Оно долго еще жило и в ожидании доброго  большевистского  генсека. Как, впрочем, живет и поныне, но это уже другой разговор.
    Таким образом, тема «поэт и царь» не административная или литературоведческая «Пушкин и царь», а историко-политическая, историко-идеологическая. Зная, например , что Александр Сергеевич  Пушкин – это наш великий русский поэт,  современный читатель даже в уме не держит, что он не только имел государственный чин и получал за то денежное жалование. То есть, являлся не просто верноподданным российским  гражданином, но  обязан был быть и верноподданным чиновником. Это будто бы для поэта и не суть важно, но мы же из диалектики знаем, что в жизни все тесно взаимосвязано.
    Так и это еще не все. Оказывается, Пушкин занимал весьма высокую и ответственную должность в Министерстве иностранных дел под непосредственным началом самого царя.
    Право, не верится. Уж сколько самых дохлых собак понавешано на российских царей за их якобы неприязненное отношение к великому русскому национальному поэту – не перечесть! Благородный, умный, мудрый, высокоодаренный поэт, и полная ему противоположность – злобный царь. Но – по порядку.
     По окололитературной молве советской поры, согласно мнению Аполлона Григорьева,  Пушкин – «наше все», а цари – «наше ничто». Тем паче, что такому умозаключению и сам Пушкин немало поспособствовал. В частности, скажем,  эпиграммой  на Александра 1, помеченной  датой 1823-1825:   
                Воспитанный под барабаном,
                Наш царь лихим был капитаном:
                Под Австерлицем он бежал,
                В двенадцатом году дрожал,
                Зато был фрунтовой профессор!
                Но фрунт герою надоел –
                Теперь коллежский он асессор
                По части иностранных дел!               
     Хлестко. Злоязычно. Читаешь – неосознанно испытываешь  некое смутное чувство. Что, мол, получил, царь-государь? Вот тебе! А где-то там, подспудно, и другая непрошенная  мыслишка.  Царь – он ведь тоже живой, как все, человек. У него тоже и самолюбие, и какое-никакое чувство собственного достоинства. Он что – каменный? Ему  что - не обидно? А нам, простым смертным, так называемому впечатлительному массовому читателю, падкому на все такое-этакое, подобного рода конфликты щекочут нервы. Бездумно проникаясь  солидарным ехидством, обыватели, как тогда таковых называли – чернь, подыгрывает  самым что ни есть примитивным  зубоскальством. Ни у кого, кажется, и мысли нет, чтобы посочувствовать  или хотя бы построже насупиться.
     Ну, мол,  а зачем? Царь – это же царь! Царь - это помазанник Божий! А для нас, просторечно выражаясь, такой-сякой-немазаный!  И, чего уж там греха таить, простому смертному даже приятно высокородной особе хотя бы заочно  шпильку подпустить. Пусть неосознанно,  но влечет,  хоть как-то косвенно, поставить его величество царя если и не в ряд с собой, то мысленно развенчать,  унизить. Тем самым и себя более значимым ощущаешь.
    Вот еще пример – сатирические строки из десятой главы «Евгения Онегина».  Адресованные императору Александру 1 без посвящения, но каждому вполне понятно – кому:
                Властитель слабый и лукавый,
                Плешивый щеголь, враг труда,
                Нечаянно пригретый славой,
                Над нами царствовал тогда…
      И это – Пушкин? Н-да-а! Надо же, до каких вывихов доводит экстаз поэтического вдохновения!  При безграничном восхищении и любви к нашему великому русскому национальному поэту Александру Сергеевичу Пушкину, читая эти его строки, как-то так этак не по себе. Досадно.  Ему ли, понимающему, что можно быть дельным человеком  и думать о красе ногтей, не понимать, что уж тем более можно быть  дельным человеком и будучи плешивым.
    Можете счесть такую досаду излишне пристрастной, но  плешивость  и щегольство  не являются каким-то, скажем, царским, классовым, что ли, либо политическим  недостатком. Нет, не тот это случай, за который на человека пристало обрушивать Ювеналов бич. А тем паче – русскую дубину. Это уже и не вдохновение, не муза пламенной сатиры,  а личная какая-то, что ли,  ревность. Невольно подвертывается на язык нечто равнозначное . «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя… оборотиться». А если считаешь себя идеалом совершенства, простительно ли так неделикатно ерничать?!
     Постесняйтесь!  Неужели при таких вот якобы поэтических выпадах никому  не придет в голову хотя бы на минутку поставить себя на место царя, прикинуть, а что сам бы почувствовал и как  поступил?
     Что ж, ладно,  если спокойно поразмыслить, Пушкин как поэт – это никак не дистиллированная вода и не нектар в серебряной чаше с позлащенными краями.  «Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и потому  не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей», - писал о нем его лучший друг Иван Иванович Пущин. Или вот еще из воспоминаний П.А. Вяземского: «Пушкин был всегда  дитя вдохновения, дитя  мимо текущей минуты». Так же и в поэтическом творчестве Пушкин – это сама природа. Стихия, водоворот, могучий поток, который сметает, захватывает и несет с собой все, что встречает на своем пути. Посему многогранность мыслей и чувств народа  кипела и клокотала в поэзии Пушкина.  Вздохнем, да простим ему присущие всем человеческие слабости, как прощал Жуковский. Да не раз прощали и венценосные особы.
      Молитва «по исходу души от тела» верующих, в том числе и богобоязненных царей, страхом божьим к снисхождению и прощению побуждала: «несть бо человека, иже поживет и не согрешит…» (нет человека, который бы жил и не грешил). А поиски правды в жизни, тем паче – правды исторической, это ведь тоже своего рода метод проб и ошибок. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.
      Зато в сложившемся пошлом  до цинизма обывательском противопоставлении «царь и поэт» - это же непримиримые противоборцы.  Советские  учителя, университетские  преподаватели, доценты и профессора, историки, литературоведы и маститые пушкинисты  были уверены  в правильности своих умозаключений,  потому что опирались на ленинское учение и ленинскую  характеристику декабристского движения. Они  дружным, слаженным хором  убеждали честной народ, что царь – это же главный эксплуататор, тиран, деспот, злодей,  а поэт – его рыцарски героический противник и праведный обличитель, которому дозволено  мешать этого деспота с грязью. Ну, поскольку в России царь давно свергнут, то он, грубо говоря, был уподоблен мертвому льву. А мертвого льва, известное дело, с особым удовольствием стремится лягнуть даже осел. Ослу в особенности приятно почувствовать себя львом.
     А уж о внешности царя при этом не могло быть и речи. Хотя, скажем, Александр 1, по воспоминаниям современников, был красив и добр, ловок и грациозен. Глаза были голубые, слегка прищуренные, добрые, с ласковым выражением. Правда, рано, к 34 годам сделался лыс, но простота и изящество в обращении производили благоприятное впечатление.  И  от природы, как мы уже отмечали выше, был  наделен  блистательными способностями, пленительными качествами  и хорошим характером.
      Ах, запоздало, задним умом помыслим, не слишком ли это примитивно? Неужели поэту,  чтобы возвысить себя, надо обязательно любыми путями унизить соперника.  Нехорошо, не надо бы, право, лягая царя за его раннюю плешивость, уподобляться некоему мстительному красавчику. Не культурно это. Неэтично. Не по-человечески. Вот я не плешивый, значит красивый и вообще наделенный всеми добродетелями, а ты плешивый – значит во всех отношениях плох. А  потом еще вспоминаются контрастно иные  строки того же Пушкина, обращенные к другому русскому царю –  другому, но ведь царю! – императору Николаю Первому:
                Нет, я не льстец, когда царю
                Хвалу свободную слагаю…
    Стихотворное славословие  легко читается – без запинки, некогда  и прикинуть, хорошо это или плохо, сама интонация подчиняет, вовлекает в тон настроению.  Явно, не отрывая перо от бумаги, поэт взахлеб спешит излить обуявшие его  чувства, и мы с удовольствием глотаем его вдохновенное  признание:
                Его я просто полюбил:
                Он бодро, честно правит нами;
                Россию вдруг он оживил
                Войной, надеждами, трудами…
   А  стихотворение это с заголовком «Друзьям» написано в 1828 году. То есть, уже после жестокой расправы Николая I над  декабристами, приказавшего расстрелять их на Сенатской площади в упор залпами картечи. Более тысячи человек  полегло замертво, многие были тяжело ранены.
    Если в недавнем прошлом многие декабристы были друзьями Пушкина , то теперь кого он называет друзьями?  Сомнительно после этого читать, что Николай I правил «бодро и честно». Пушкин отрицает, что он льстит царю, но это уже звучит самооправданием. Ибо если не льстит, значит полностью комплиментарно оправдывает всю политику царя и его, стало быть, правильную, необходимую  самодержавную  жестокость.
     И еще такое наблюдение. В том и в другом случае, и эпиграммой на Александра I, и хвалой (или все-таки лестью?) в адрес Николая I как-то умозрительно  представляется (подразумевается, воображается), что царь – это своя высокая правящая должность, а поэт – своя. Причем якобы самостоятельно независимые одна от другой.   
    С чем мы не прочь и согласиться. А если и не согласимся, то  помолчим. А получается, что два царя, царь законный, коронованный, и царь, самомнением  вообразивший себя вознесенным над толпой своей поэтической славой, осознанно ли, неосознанно,  любезничают, тешатся на потеху досужему обывателю.
    Нам и дела нет, что великий вольнодумец Пушкин не просто формально числился, но официально находился на государственной службе. То есть, был в административном подчинении царю. Это неприятно, но так. А табель о рангах тех времен  разделяла  всех состоявших на госслужбе на классные чины, и всего их было 14.
     Не забудем к тому же, что Царскосельский Александровский Лицей, признанный лучшим по своему времени учебным заведением, где выпало великое счастье учиться будущему  великому русскому поэту, был и учрежден царской властью, и список воспитанников был одобрен  и утвержден  императором. И совсем уж вроде бы частная, но любопытная деталь: Александр I был крестным отцом  старшей дочери первого директора Лицея В.Ф. Малиновского – Елизаветы.
    Выпускникам Лицея до открытия вакансий назначали жалованье: удостоенным IX класса – по 800, Х – 700,  ХII – 600 и ХIV по 400 рублей в год. Это ведь тоже не следует упускать из виду. Пушкин получил назначение в Коллегию иностранных дел на должность  переводчика в чине коллежского секретаря ( чин X класса) с денежным содержанием 700 рублей в год.
    Сумма по тем временам немалая. Николай Васильевич Гоголь, к примеру, служил в те годы писцом, то есть переписывал служебные документы от руки, так он получал 600 рублей в год.  А Пушкин  имел звание, которое  соответствовало  военным чинам штабс-капитана в сухопутных войсках или лейтенанта в военно-морском флоте. Тоже ведь как-то нехорошо, одну руку протягивать за службу царю-батюшке за положенным тебе жалованьем, а другой молчком показывать  фигу.
    Логично в этой связи думать, что на государевой службе о вольномыслии поэту не надо бы и помышлять.  То есть, помышлять он, конечно, мог, но все-таки не лишне бы при этом иметь чувство приличия, что ли. А он будто бы и  служил – и не служил, но ведь положенное жалованье получал? По советской логике, конечно, это как раз то, что революционно настроенному поэту и полагается. А все же благопристойно ли быть легкомысленно двоедушным? Не скажется ли это на его творчестве?
    Обычному, так называемому массовому читателю, не литературоведу и не пушкиноведу, это в общем-то и ни чему.  Поэт – это поэт. То есть он значим и интересен его стихами, творчеством, а его поведение, поступки – это нечто стороннее.  Зато выпячивалось, что Пушкин был в дружеских отношениях с будущими участниками восстания 14 декабря 1825 года, чем и объяснялось, и считалось закономерным его вольномыслие. В сонете «Поэт»  Александр Сергеевич как бы любому безотносительно поэту назидательно  внушал:
                Ты царь: живи один. Дорогою свободной
                Иди, куда влечет тебя свободный ум,
                Усовершенствуя плоды свободных дум,
                Не требуя наград за подвиг благородный…
    Видите: «ты – царь!» То есть, поэт тоже своего рода царь. Допустим, тут не самомнение, а просто правильное понимание  значимости  поэтического творчества. Поэт – царь, и его труд – это подвиг.  Подвиг высокий, благородный, но возможный  только при независимости в выражении  своих мыслей. Однако помимо творческих отражений, всех, кто любит Пушкина, волнует и хроника его жизни,  небезразлична  и его личная человеческая судьба. И нельзя отстраниться от такой  биографической ситуации: «царь Пушкин – и  царь Александр I». Или в дальнейшем: «Пушкин – Николай I». О чем неизбежен более обстоятельный разговор, ибо все обстоит гораздо сложнее, нежели  некая умозрительная концепция.
    В письме к жене Наталье Николаевне  20-22 апреля 1834 г. Пушкин писал:
    «Видел я трех царей: первый  велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; со своим я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями. В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет».
    Чувство собственного достоинства постоянно побуждало Александра Сергеевича замахиваться  своей поэтической плетью и против царского обуха. О чем он пишет жене в очередном письме  8 июня 1834 года:
   «Зависимость жизни семейственной, которую мы налагаем  на себя честолюбием или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им  поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога».
    Но ведь нельзя не подумать и о том, как реагировал на слишком уж злые и оскорбительные  эпиграммы сам царь. Не исключено, мог и вспыхнуть, вспылить и свою власть адекватно употребить. Палка, говорят, о двух концах, но о немедленно принятых мерах каких-то печатных  сведений встречать не доводилось.  Мог  мстительно расправиться. Или, предположим, язвительно усмехнуться: ну, хорошо, господин поэт, ты – царь. Ты, стихоплет, видишь ли, такой царь, что мнишь себя намного выше меня, и потому можешь высокомерно на меня взирать и хамить. Но не думаешь ли ты, что я затаю злость и при случае поквитаюсь!?
   Или прикинем так. Если ты призываешь сам себя жить одному, в неком возвышенно гордом одиночестве, то над кем же ты тогда будешь царствовать?  И над кем злоязычно изгаляться? Сам над собой? Ну и царствуй, пожалуйста. Но зачем же этим бахвалиться?


                ЗАБОТА  ИЛИ НЕДОВЕРИЕ?


    Сам Пушкин не входил в тайное общество декабристов. Якобы потому, что декабристы не хотели подвергать опасности жизнь гениального поэта. Впоследствии сосланные в сибирскую каторгу, они писали в своих мемуарах, что Александр Сергеевич, и не будучи членом их общества, служил своими стихами революционному делу. Однако в силу своей  пылкой поэтической натуры Пушкин был легкомысленным ветреником, и ему опасно доверять какие-либо секреты, чтобы он их не разгласил по неосторожности.
     Декабрист И.Д. Якушкин, в частности,  в своих воспоминаниях писал, как однажды на собрании их тайного общества присутствовал Пушкин. В беседе обсуждалось  происшествие в Семеновском полку. Советские пушкинисты  называли это восстанием, но восстания не было. А было так.
    Лейб-гвардии Семеновский полк героически прошел  французскую кампанию1812 года. Шефом полка был сам император. Командир полка Шварц был назначен  самим Александром I. Со Шварца все и началось.  Осыпанный наградами и царскими милостями, он утратил всякое чувство реальности. Изнуряя солдат муштрой, придирками к амуниции и рукоприкладством, дошел до такого зверства, что хватал и выдергивал, с дикой злостью выдирал у проштрафившихся гвардейцев плохо нафабренные усы.
    Истинно, о времена, о нравы! Такое ныне трудно даже вообразить. Ведь  многие гвардейцы на всю жизнь остались с зарубцевавшимися шрамами на месте выдранных усов.  Солдаты, доведенные до отчаяния,  самовольно вышли на плац перед казармой и подали жалобу на командира полка.
     Вполне понятно, что это экстраординарное происшествие с негодованием обсуждалось на  квартире у Якушкина.  Пушкин, присутствуя там и разделяя общее возмущение, предположил, что находится на собрании  тайного политического общества. Ему тоже хотелось быть принятым в его ряды, о чем он говорил своему другу Пущину.  И можно бы в это верить, но в той же десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин не считал  их собрания серьезными. 
    При этом учтем, что десятая глава писалась в последние годы жизни  Пушкина. Что предполагает и возрастную, и творческую зрелость. Читая, того не видишь. Поэтому  невольно подумаешь, что он и в самом деле ничего толком не знал, да так и не разобрался:
                Сначала эти разговоры
                Между Лафитом и Клико
                Лишь были дружеские споры,    
                И не входила глубоко
                В сердца мятежная наука,
                Все это было только скука,
                Безделье молодых умов,
                Забавы взрослых шалунов…   
      Скука, безделье, забавы взрослых шалунов – почему бы царю и не простить эти мелочи расшалившихся озорников? А он из пушек – картечью!
    С другой стороны, не слишком  ли это по отношению к декабристам уничижительно – считать и называть их взрослыми шалунами?! Или это ирония? Да нет, иронии не уловить. Тогда что же, это поэтическое верхоглядство?
     Пытаясь показать, что разделяет настроения заговорщиков, и войти к ним в доверие, на сходке у Якушкина  Пушкин начал пылко, с жаром  доказывать, какую пользу могло бы принести тайное общество России. Однако присутствующие вдруг свели  все к шутке. Мол, ха-ха-ха, да мы просто треплемся, а ты и поверил. Показали  тем самым свое к поэту  неуважение. Не стали при нем открыто говорить о своих секретных делах.
    А разве это неправильно? Зачем же кому бы то ни было выдавать свои секреты? Но Пушкин до  крайности  разобиделся, у него аж слезы заблестели в глазах. Искренне, видите, глубоко был опечален, и все же в свои тайны декабристы его не посвятили. И, коли так, то надо думать, что на то были какие-то более веские причины, чем просто его поэтическая беспечность. Наивно считать, что заговорщики  не имели никакой бдительности. А вдруг в силу тогдашней атмосферы массовой слежки и доносов они что-то такое заподозрили и по отношению к Пушкину?
      Кстати, рассказанный Якушкиным эпизод в корне противоречит расхожему мнению о том, что поэт был едва ли не полноправным  участником движения декабристов. Очень хотелось бы верить, но нет, это, как мы видим, не совсем так. Стихи – стихами,  дела – делами. Пушкину, вполне возможно, не доверяли не просто как легкомысленному  ветренику,  а по какой-то иной причине. А вдруг  участники тайного общества о Пушкине были более обстоятельно осведомлены, нежели  простые любители его стихов?
     Не ведая того, прикинем все же, почему по этому поводу нет хотя бы каких-то данных в  биографических исследованиях о Пушкине. Пушкин сам впоследствии сказал жене Н.М.Муравьева: «Я понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество, я не стоил такой чести». А как это понимать, что в подтексте за таким его признанием?
     Общераспространенной стала версия, что быстро возраставшая слава Пушкина  как автора острых политических стихотворений  возбуждала резкое недовольство правящих кругов.  Поэтому Александр I вынужден был принять меры, чтобы обезвредить вольнолюбивого поэта. Якобы только вмешательство его друзей – Карамзина и Жуковского – спасло Пушкина от Сибири и Соловков.
    Или вот еще сообщение С.П. Шевырева: «Император Александр решился отправить его в Соловки. Здесь спас его Петр Яковлевич Чаадаев. Он отправился к Карамзиным, упросил … тот исходатайствовал, чтобы сослали на юг…»
     Допустим, царь сильно гневался, и в мае 1820 года Пушкина выпроваживают  из Петербурга в ссылку. Очень даже любопытно: юному поэту только-только исполнился 21-й год, а он уже очень опасный политический преступник?  А царь, видите ли, настолько туп и жесток, что дальше и некуда. Не понравились ему стихи Пушкина – все, в изгнание! Даже если считать те стихи революционными прокламациями,  так ли уж много к тому времени у него было не дозволенных цензурой стихов? Ну, скажем, сатирическое стихотворение «Сказки» ядовито высмеивало Александра I, обещавшего конституцию и не выполнившего своего обещания. В рукописных списках распространялись послание « К Чаадаеву» и широко известная ода «Вольность» и стихотворение «Деревня».
    А велик ли был  тираж, если тексты писали гусиным пером от руки? Тем не менее, вскоре Александр I, встретив  в Царскосельском парке  Е.А. Энгельгардта, сказал ему: «Пушкина надо сослать в Сибирь, он наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодежь наизусть читает…»
     И все же поэта высылают  не в Сибирь и не в какое-либо иное суровое заточение, где он был бы по-настоящему изолирован от общества, а в Екатеринослав. И не вообще в Екатеринослав, а в распоряжение  наместника Южного края генерала Инзова. Главное будто бы –  прочь с царских глаз, подальше от Петербурга, а куда – и не суть важно.
   Опять перед нами прямолинейное противопоставление царя и поэта, где  успевший беспредельно самовластному императору насолить, Пушкин в полном подчинении. Но, во-первых, надо еще  посмотреть, так ли резко контрастное. Во-вторых, духовное и нравственное развитие  Пушкина, соответственно и творческий процесс, были, несомненно, намного сложнее и противоречивее,  нежели субъективное противоборство  поэта с властно непреклонным царем.
    Да и царя правомерно ли считать безоглядным простаком. Мог решительно приструнить слишком уж распоясавшегося  коллежского секретаря, а он просто убрал его из Петербурга. Ну, словно бы какого-то обыкновенного  уголовника или, наоборот,  влиятельного общественного деятеля. Как, скажем, в годы советской власти  выселяли пьяниц и прочих неблагонадежных  из Ленинграда на 101-й километр.
      Пытаться изменить устоявшиеся взгляды – дело бесполезное, и все же попробуем рассудить без излишних  антицарских  эмоций. Во-первых, если Александр I покладисто уступил просьбе Карамзина и Жуковского, то, значит, он был и не так уж узколобо злопамятен. Трудно представить, чтобы, к примеру, Ленина или Сталина кто-то мог уговорить высылать не на суровый север в концентрационные лагеря миллионы «ссыльнопоселенцев», а в более благодатные  области.   
     Тем более интересно, почему же все-таки злой царь сослал Пушкина  не куда-нибудь, а в теплые южные края. Допустим, уважительно, по-доброму милостиво внял просьбе Чаадаева, Карамзина и Жуковского, но тоже ведь любопытно. Понимал, значит, и согласился, что там опальному поэту будет полегче влачить тягостные дни ссылки.  А если так, опять же вопрос, что это было: лично человеческая доброта и уважение к поэтическому таланту Пушкина, или царь руководствовался какими-то иными, государственными соображениями? Какими? Материальными? Политическими? Религиозными? 
     Вызывает раздумья совершенно иного толка информация о пребывании Пушкина в южной ссылке. Итак, выслан он туда из Петербурга в наказание за свои стихи, и нам уже и дела нет до того,  почему именно туда и в те годы? Почему, скажем, в Михайловское он был сослан тем же Александром I, но много позже? И словно не имеет никакого значения тот факт, что Бессарабия была тогда важнейшим форпостом России  и ее внешней политики на юге страны.  К тому же там действовало тайное общество декабристов. Неужели царь ровным счетом ничего об этом не знал, или это было ему безразлично? А если хоть краем уха что-то слышал, то, выходит, именно бездумно сослал Пушкина в антиправительственно настроенную среду, в атмосферу накалявшихся революционных страстей.
     Известный советский поэт и пушкиновед Валерий Брюсов склонился к мнению, что царское правительство, переводя А.С. Пушкина из Петербурга на юг в канцелярию генерала Инзова, оказало  Александру Сергеевичу «неожиданную услугу». А что, сразу спросим, к царскому правительству  Александр I никакого отношения не имел?  Ну, совсем уж полная «неожиданность»: и сам царь, и царское правительство, и чиновники тайной канцелярии – все сплошь круглые простофили! Все «нечаянно прошляпили»…
     Не слишком ли все это легковесно? Тем паче, что южная область находилась в ведении Коллегии иностранных дел. Да, да, той самой Коллегии, где в качестве переводчика служил Пушкин. Наверно, это же не могло не иметь к тому никакого отношения? Надо полагать, что и в канцелярию Инзова он был определен именно для того, чтобы работать там переводчиком. Может, он и занимался какими-то нужными для Коллегии переводами? Но об этом тоже никаких сведений нет.
     Всему этому как-то не придается значения ни в литературоведении, ни в пушкинистике, ни в биографических  материалах.  Перед нами все тот же банальный шаблон: поэт – подневольный противник царя, оказавшийся в опале за свое вольномыслие, за революционное настроение и крамольные стихи. Юноша ведь, совершенный еще мальчишка, а смотри-ка ты какая страшная революционная гроза! Ну что ж, допустим, – гений! Но тогда следует сказать – гений злой, опасный.  Однако нас что-то в этом смущает. Да хотя бы знаменитое пушкинское: «Гений и злодейство – две вещи несовместные».
     И еще штришок: непосредственным начальником Пушкина был Иоанн Антонович Каподистрия. Это имя мало что говорит современному читателю, а личность более чем интересная. С 1803 по 1809 год Каподистрия был статс-секретарем в республике Ионических островов. Затем поступил в русскую службу и в чине статского советника причислен к Коллегии иностранных дел России, имел чин статского советника в 1815 году. Исполнял обязанности дипломатического агента при главнокомандующем Чичагове, на Дунае, и при Барклае-де-Толли во время Отечественной войны 1812 года. Во время похода во Францию находился при императоре Александре I.  В 1815 году назначен статс-секретарем по иностранным делам и с того времени в течение 6 лет усердно отстаивал интересы России.
     Безупречный, по признанию врагов своих, в частной жизни,  Каподистрия «с неограниченной преданностью  природного русского» служил своему второму отечеству, истинные интересы которого, по его убеждению, совпадали с интересами  угнетенных христиан Востока.
    У Каподистрии - совпадали. А у Пушкина? Это тоже не суть важно?
    Особо заметим, когда в дальнейшем, в 1827 году, Каподистрия  был избран президентом Греции, он все силы прилагал к тому, чтобы наделить греческих крестьян землей и наладить жизнь греческого крестьянства. В 1831 году убит террористами – да где! – на паперти церкви. Греческие крестьяне оплакивали его как «Барда-Яню» – дядю Ивана.
    А тогда, в 1818 году, в ведении Ивана Антоновича Каподистрии находилась Бессарабия, присоединенная к России в 1812 году. Все управление этой провинцией было сосредоточено в его руках. Как явствует из переписки департаментов  Коллегии министерства иностранных дел, Пушкин был направлен в Бессарабию в качестве курьера к генералу Инзову с предписанием о назначении того наместником Бессарабии и личной характеристикой от Каподистрии на самого себя.
     Вот как! Неприятное с приятным и полезным!  Ну, до чего же не серьезные, безответственные  вокруг царя государственные служащие! Никому и в голову не пришло, что щуку бросают в реку! Прямо-таки  декоративные статисты в трагикомедии «Поэт и царь». Тут вообще растеряешься: так в ссылку изгнали  опасного своими стихами поэта или как курьера с полным к нему доверием послали с конкретным, каким-то образом, ну совсем уж необдуманно приуроченным к ссылке поручением? 
     Поскольку о взаимоотношениях Пушкина с его непосредственным начальником Каподистрией каких-либо сведений нет, можно все же предполагать, что поэт из общения с ним какие-то суждения почерпнул. Иной вопрос – какие? С чем был согласен? С чем не согласен? Или своего ближайшего прямого начальника он и знать не знал, и знать не хотел? А тот, возможно, еще и посодействовал тому, чтобы отправить  Пушкина  именно туда, в область  своего подчинения.
    Любопытно, например, что «цель всех его усилий, размышлений и трудов», как заявлял о том сам Каподистрия, была прежде всего «поднятие греческого крестьянства и наделение его землями, купленными ценою греческой крови». И нельзя не вспомнить стихотворение Пушкина «Деревня». Причем,  написанное не в Петербурге, а в Михайловском,  куда он  приезжал в 1819 году, и где  не понаслышке  узнал  подневольную жизнь и тяжкий труд крепостного крестьянства:
                Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
                Присвоило себе насильственной лозой
                И труд, и собственность, и время земледельца…
      Сильное, конечно, стихотворение, но нелегальным  его не назовешь. Полностью оно было опубликовано много позже, но уже тогда распространялось в рукописных копиях, и Александр I о том знал. Иное дело – разговор Пушкина, записанный в 1822 году его знакомым П.И. Долгоруковым:
    «Штатские чиновники – подлецы и воры, генералы – скоты, один класс земледельцев почтенный».
      Просторечно, зло, дерзко! Пушкин находится в опале, в ссылке, а безоглядно говорит все, что попало и где попало. Что на уме, то и на языке? И никакой осторожности, и ни капли здравомыслия. А ведь все его окружение отнюдь не класс земледельцев, а чиновники, помещики и дворянские офицеры. И что, никто не посмотрит косо, никто не одернет, не подскажет, что надо бы вести себя поосмотрительнее. И тот же Якушкин, и декабристы поощрительно молчат. Нельзя не подивиться – как это так? Похоже, опальный поэт был совершенно уверен в своей безнаказанности. По глупости самонадеянно  или на каком-то основании?
   Закрадывается подозрение, что своей показной антиправительственной бравадой  Пушкин провоцировал  присутствовавших на ответную откровенность преднамеренно. Уж не затем ли, чтобы выявить, кто чем дышит и кто чего стоит? Но зачем?  Просто из наивного юношеского любопытства лично для себя, или с какой-то иной целью? А вдруг – служебной? Члены тайного общества вполне могли подозревать, что Пушкин не так прост, каким старался казаться.
      Не трудно видеть, что Пушкин и Каподистрия были единомышленниками. И трудно сказать, чьи воззрения  более радикальны. Пушкин был убежден, что «политическая свобода наша неразлучна с освобождением крестьян от крепостной зависимости». В дальнейшем  рост  крестьянских  волнений (холерные бунты, восстания в военных поселениях Новгородской губернии) повышали внимание поэта к народным волнениям. Тема крестьянского движения нашла отражение в «Дубровском» (1832-1833), в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке» (1833-1836).  Но можно ли назвать его бунтовщиком, если он называл русский бунт бессмысленным и беспощадным? Не будем принимать желаемое за действительное.


                «…УДЕРЖИВАТЬ  ВНИМАНЬЕ   ДОЛГИХ  ДУМ…»


   Похоже, опальный поэт  был сослан под крылышко  хорошо понимающего его и разделяющего его взгляды начальника. И вообще в южной ссылке события развиваются очень даже любопытно. Неосторожно выкупавшись в Днепре, молодой, полный сил и здоровья Пушкин  свалился в Екатеринославе в жестокой горячке. Наткнувшись на больного юного поэта, его пожалел  знаменитый герой Отечественной войны 1812 года генерал Николай Николаевич Раевский. И вот по его просьбе через четыре месяца после выезда из Петербурга сосланный Александром I, стало быть, наказанный царем,  Пушкин совершенно свободно совершает прогулочное путешествие с семьей генерала по Крыму и Кавказу.
      Истинно цепочка житейских приключений, и все в пользу ссыльного поэта якобы по чистой случайности. Сама жизнь благосклонно распорядилась, чтобы произошла эта встреча. Прямо-таки подарок судьбы. Или – веление судьбы. Мистика! Нарочно  не придумаешь:  быть изгнанным из Петербурга, обреченным  на всякие невзгоды, и вдруг все круто меняет непредвиденно счастливая  неожиданность.  Пушкин  совершенно случайно  встречает в ссылке  сподвижника и любимца Кутузова,  замечательного русского патриота, человека легендарной храбрости. По тому времени – живая история русского мужества и русской славы. И судьба милостиво  одаряет юного  поэта лучезарной улыбкой.
    Говоря о прославленном генерале, особо следует вспомнить такой эпизод. В сражении близ Могилева Раевскому долго не удавался приступ на батарею французов. Тогда генерал, взяв за руки своих находившихся при нем еще несовершеннолетних сыновей, пошел  во главе русского войска, воодушевляя солдат:
    – Вперед, ребята, за царя и Отечество! Я и дети мои укажем вам дорогу!
    Младшему сыну Раевского пуля прострелила панталоны, но батарея была взята. О том в своих воспоминаниях писал бывший тогда адъютантом Раевского поэт Батюшков. Затем в знаменитом стихотворении «Певец во стане русских воинов» этот легендарный эпизод  воспет Жуковским:
                Раевский, слава наших дней,
                Хвала!  Перед рядами
                Он первый грудь против мечей
                С отважными сынами. 
    Представитель древнего русского рода, Николай Николаевич Раевский, женившись на внучке М.В. Ломоносова Софье Алексеевне, создал чудесную русскую семью. Он горячо любил двух своих благовоспитанных  сыновей Александра и Николая, и четырех очаровательных дочерей – Софью, Марию, Екатерину и Елену. И если Александр I  по просьбе этого генерала разрешил молодому опальному поэту  попутешествовать с ним и его семьей по «полуденным краям», то как это понимать?  Уж наверно царю было далеко не безразлично, уж наверно  знал, что и кому разрешал. Или совсем уж бездумная царская беспечность: а, мол, пусть этот вздорный мальчишка едет, куда хочет, и занимается, чем хочет, только лишь бы не в Петербурге!
     Но и так правильно ли царю рассуждать? Неужели за ссыльным в провинции легче следить, чем в Петербурге? Где надежнее налажена сеть полицейского сыска и слежки?
     А генерал Раевский, надо полагать, не без признательности относился к автору посвященного ему стихотворения – поэту Жуковскому. Имея огромное  патриотическое влияние на читателей, стихотворение  это много раз издавалось, переиздавалось и распространялось большими тиражами.  И не кажется ли вам, что в этой связи встреча генерала  Н.Н.Раевского с юным Пушкиным в южной ссылке произошла отнюдь не случайно? Очень уж на поверхности лежит догадка. Генерал  знал и то, что Пушкин в ссылке, и где его разыскать, и что недомогает из-за простуды, и ему нужно помочь. А в понятиях иных обозревателей все это словно бы и ни к чему.
      И еще о ссылке. Уже одно только слово «ссылка» пугает. Предполагаешь,  что поэт терпел тяжкие невзгоды, а вместо этого прямо-таки  полный комфорта  вояж  в веселой и заботливой компании.  По курортным местам – остановки  с длительным проживанием для отдыха и лечения. Вполне можно считать, что сославший его царь был не так уж на него и разгневан, а наоборот, благородно великодушен. Или, скажем так, был недоволен его поведением, но очень даже ценил его как поэта, и посему сделал для него снисхождение и поблажки. Что тоже не стоило бы упускать в коллизии «царь и поэт».
     Или, допустим, можно рассудить еще и так. Пушкин был тогда очень молод, совсем еще юноша, и очень даже можно было надеяться, что на него окажет благотворное влияние покровительство и опека влиятельного генерала и его благородной семьи. Что тоже характеризует Александра I отнюдь не в худшую сторону .
      Уже на пути в Юрзуф (Гурзуф, Крым) юный Пушкин написал замечательную по своим художественным достоинствам  элегию «Погасло дневное светило».  В Юрзуфе – стихотворение «Увы! Зачем она блистает», посвященное  дочери генерала Раевского Екатерине. В имении Раевских  Каменке – элегию «Редеет облаков летучая гряда», стихотворение «Черная шаль» и ряд других поэтических шедевров. На Кавказе начинает поэму «Кавказский пленник».
    После путешествия с семьей Раевских по Крыму и Кавказу  Пушкин направляется в Кишинев, куда была переведена из Екатеринослава  канцелярия наместника генерала Инзова. А ведь Кишинев в то время  был одним из центров декабристского движения. Пушкин бывает на их сходках, знакомится с руководителем «Южного общества» П.И. Пестелем.
     Павел Иванович Пестель был участником Отечественной войны 1812 года, за храбрость, проявленную в Бородинском сражении, был награжден золотым оружием. А среди декабристов он был признанным вождем  «Южного общества». Пушкин писал о нем, что это был человек высокого ума и образования, в сердце которого гнездились пылкие чувства патриотизма. Надо полагать, что это под его влиянием молодой поэт начал горячо интересоваться национально-освободительным  движением в Европе.  Телефонов, радио и телевидения тогда не было, откуда, как и от кого Пушкин получал интересующие его новости?
       Не знаю, как кто, а я за всеми этими перипетиями ничего необычного и не видел. Согласно общераспространенному в советском литературоведении утверждению, что Пушкин и русские цари, и вообще  царизм – непримиримые враги. О чем тоже ярко свидетельствовали его стихи:
                Хочу воспеть свободу миру,
                На тронах поразить порок…
        Однако же остается в стороне  тот очевидный факт, что ода «Вольность» оканчивалась не призывом к цареубийству,  а  призывом  к царям «склониться под сень надежную закона». Да и стихотворение «Деревня»  – надеждой  увидеть «народ неугнетенный, и рабство, падшее по манию царя». 
    Известно еще и то, что Александр I через князя Иллариона Васильчикова сообщил Пушкину о своем желании  прочесть его ненапечатанные стихи.  Пушкин собственноручно  переписал  и через Чаадаева передал «Деревню» Васильчикову, а Васильчиков – царю. Стихотворение «отменно понравилось государю», и он так выразил свое восхищение: «Поблагодарите поэта за добрые чувства, порождаемые его стихами».
     Это не остановило Пушкина перед тем, чтобы  объявить понимание своей значимости как поэта выше значимости царя. Памятник свой нерукотворный он вознес «выше Александрийского столпа»  – памятника  Александру I против Зимнего дворца в Петербурге, установленного в 1834 году. 
   Ну что ж, это неоспоримо. Но строка «что чувства добрые я лирой пробуждал»  в «Памятнике» Пушкина – это же из той благодарности императора.  Понравилась, значит, запала в душу. Тоже ведь не лишне положительно оценить  Александра I.  А нам, нечто иное о нем читавшим, остается лишь пожимать плечами.
     Петр Яковлевич Чаадаев во время войны 1812 года  получил боевое  крещение при Бородине. Участвовал  в сражениях на Березине, под Кульмом и «битве народов» под Лейпцигом. Был награжден орденом  Анны 4-й степени и железным крестом.  Стоял в почетном карауле при императоре, когда русские войска вступили в Париж. Затем – возвращение с победой в Россию.
     В 1816-1817 гг. Ахтырский полк, в котором служил Чаадаев, стоял в Царском Селе. Там 23-летний гусар познакомился с 17-летним, подающим надежды поэтом  Александром  Пушкиным.  В дальнейшем  очарованный им юный поэт восторженно написал  возвышенное:
                Он вышней волею небес
                Рожден в оковах службы царской.
                Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
                А здесь он офицер гусарский. 
     Вспомним: Брут – республиканец, предательски убивший ножом в спину римского императора Цезаря. Обернувшись и увидя его в числе заговорщиков, тот с укором  сказал ему: «И ты, Брут!» Что сохранилось присловьем в упреке неверным друзьям и доныне. Периклес – один из крупнейших государственных деятелей древних Афин, при котором наступил расцвет афинской демократии. Стихотворение это, помеченное датами 1818-1820 под заглавием «К портрету Чаадаева», написано Пушкиным в южной ссылке.  Сегодня мы можем восхищаться, дивясь тому, как глубоко содержание четырех поэтических строк. Получи его Чаадаев лично, более высокой похвалы ему без сомненья и не знать. Но как при такой оценке смотрели на Чаадаева Бенкендорф и сам царь? Да это же из доносов донос!
     И тут уж как хотите, но с таким приятелем  дружи, да ухо востро держи!  «В оковах» страшной полицейской слежки и доносов, может, и сам того не желая, подведет под Соловецкий монастырь. Как тут не насторожиться?! «Одного тебя может любить холодная душа моя», – уверял Пушкин Чаадаева в письме к нему, и вдруг такая, с позволения сказать, дружеская услуга! 
    Странными, ох, странными выглядят в этом свете взаимоотношения Пушкина с Чаадаевым. Петр Яковлевич  в своем письме наставлял поэта:
    « Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания…»
    Глубокая мысль! Невольно вспоминается на все лады расхваливаемое  большевиками  ленинское: «Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает». Уж он-то,  «гений всех времен и народов», был уверен, что он не ошибается.  И как же прискорбно ошибся! По существу, не понял ни своего века, ни своего призвания.  И что из этой его ошибки проистекло?!
     Далее Чаадаев писал Пушкину в том же письме:
    «Если у вас  не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своем внутреннем мире найдите свет, который, безусловно,  кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой».
    Опять  исторически значимая, гениальная мысль! Оглядываясь, много ли мы видим великих деятелей, о которых можно было бы сказать, внутренний мир, духовное развитие которых соответствовало вершине передовых идей своего века? Не потому ли народы и блуждают по закоулкам  истории, что такие личности в жизни наперечет!
    Все это, несомненно, не могло не находить отзвука в душе  Пушкина. В послании «Чаадаеву» из Кишинева мы видим  именно о том раздумчивые,  зрелые строки:
                Учусь удерживать вниманье долгих дум;
                Ищу вознаградить в объятиях свободы
                Мятежной юностью утраченные годы
                И в просвещении стать с веком наравне.
   Тут и мне, сегодняшнему читателю, есть на чем остановить внимание, взять руководством к действию. Поучиться удерживать вниманье долгих дум, встать в просвещении с веком наравне. Замечательный завет грядущим поколениям. И все же, преклоняясь перед гением Пушкина, Чаадаев часто его не понимал, пытался наставить его на путь поисков идеи истинного бога и религиозного обновления, что считал единственно верным. И при этом в оправдание разноречивости своих устремлений неизменно подчеркивал: «Мною руководит не честолюбие, а желание приносить пользу».
     Многие исследователи  признали, что  Пушкин и Чаадаев  были крупнейшими мыслителями  России, но между ними существовала лишь дружба  мысли, дружба интеллекта, но не просто дружба чувств. А объединяло их стремление приносить пользу Отечеству:
                Мой друг, отчизне посвятим
                Души прекрасные порывы!   
    Мы знаем также, каким жестоким гонениям был подвергнут Петр Чаадаев. За его статью «Преимущества католицизма  перед греческим вероисповеданием» журнал «Телескоп» закрыли, цензора уволили, Николай I  распорядился ежедневно посылать к Чаадаеву врача, чтобы наблюдать, не сумасшедший ли он.
     Объявить умного и здравомыслящего человека сумасшедшим – не издевательство ли?!  Что это – дикий произвол, ничем не ограниченное самовластие  вконец распоясавшегося тирана? По велению которого даже врач становится полицейским надсмотрщиком? А как же тогда Пушкина при его не менее резком атеизме такие козни миновали? Повезло? Недосмотрели, не донесли на Пушкина соответствующей службы чиновники, а царь тоже не узнал о его связях с Чаадаевым  нечаянно? Или – преднамеренно? 
    Меж тем Чаадаев, не видя «ни одной мыслящей головы», признавал существование и неглупых царей. В частности, двух венценосных великанов: Петра I Великого, который «мимоходом набросил на Россию плащ цивилизации», и Александра I, прошедшего «победителем через всю Европу во главе русской армии». А Пушкин якобы не хотел печатать своих стихов на возвращение государя из чужих краев. Тоже есть о чем поразмыслить в теме «Поэт и царь». Ибо и Пушкин не был так прямолинейно критически настроен к Александру I. Что отчетливо видно из его письма Чаадаеву 19 октября 1836 года, где на скептические замечания об истории России, он возражает:
    «А Петр Великий, который один есть целая всемирная история? А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж?»
      Остановим в согласии с Пушкиным «вниманье долгих дум» еще и на роли Петра I в истории России. В книге Майкла Х. Харта «Сто великих людей» подчеркивается:
     «Проводимая Петром I политика европеизации России явилась главным фактором в превращении России в великую державу».      
     Очень даже небезынтересно. По ассоциации сразу же вспоминаются ставшие хрестоматийными пушкинские строки:
                То академик, то герой,
                То мореплаватель, то плотник,
                Он всеобъемлющей душой
                На троне вечный был работник.
     И еще стихотворение под заглавием «Стансы», написанное  в 1826 году,  уже при царствовании  императора Николая I. Чеканные строки, с первого прочтения западают в память:
                Семейным сходством будь же горд;
                Во всем будь пращуру подобен:
                Как он, неутомим и тверд,
                И памятью, как он, незлобен.
     Стало быть, это назидание адресно конкретное. И воспринимается при беглом чтении так, будто Николай I семейственно уже во всем подобен Петру I. Вполне понятным было негативное, резко критическое отношение  читающей публики. Зато можно и не гадать, как отнесся  к этим стихам сам император. Очень уж это лестно, особенно намек на то, что он тоже «памятью незлобен». А так ли?      
       Хрестоматийно историческими стали также строки о том, что Петр I для России «в Европу прорубил окно». Сегодня мы можем спросить, а что из этого получилось? Окно-то, увы, оказалось настолько гнилым, что вот уже сколько поколений страдает от наводнений,  в неблагоприятном  здешнем климате задыхается, хиреет и чахнет от болотной сырости. Для защиты от наводнений соорудили дамбу, а от гибельной атмосферы дамбы не возведешь. Вот ведь чем оборачивается даже один неверный шаг правителя в судьбе страны и народа.  Только все это выявилось однако же много позже, и неправомерно судить пушкинскую эпоху с высоты наших дней. А Пушкина, как мы видим, постоянно занимала тема «царь и народ», и уже тогда он объективно судил и Петра Великого.  В своем труде «История Петра» он отметил:
     «Достойна удивления  разность между учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом.  Первые были для вечности или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».
     Наряду с тем Пушкина сильно взволновало греческое восстание весной 1821 года. С одним из главных его руководителей, Александром Ипсиланти, поэт встречался в Кишиневе. Он сам мечтал принять участие в войне против Турции за национальную свободу Греции.
    Знаменитым стал цикл его южных романтических поэм «Кавказский пленник», «Братья разбойники», «Бахчисарайский фонтан».  Но тогда  же Пушкин создает «нечестивую» поэму «Гавриилиада», в которой осмеивает евангельский миф о непорочном зачатии. В ней немало фривольных сцен. В дальнейшем поэма эта навлекла на поэта большие неприятности, но тогда еще властям была якобы неизвестна.
    Что, между прочим, при тогдашней системе слежки и доносов весьма подозрительно. Полицейский агент доносил, что «Пушкин ругает публично и в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство». Особенно нападал он на дворян. По словам близко с ним знакомого поэта П.И. Долгорукого, как мы уже отмечали выше, Пушкин прилюдно заявлял: «Штатские чиновники – подлецы и воры, генералы – скоты.» Уже это коробит слух, а поэт в необузданной ярости добавляет: – «Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли».
     То есть, опять же  надо понимать, что либо Пушкин был совсем уж по-мальчишески пылок и опрометчив, либо  провокационно с какой-то целью преднамерен.  Не хочется верить в достоверность до крайности  грубых заявлений, исходящих  из уст тонко чувствующего поэта. А в оде «Вольность» есть и смертоубийственно агрессивные строки:
                Самовластительный злодей!
                Тебя, твой трон я ненавижу,
                Твою погибель, смерть детей
                С жестокой радостию вижу.
    Вот, наверно, большевики с их главным палачом Ульяновым-Лениным восторгались и радовались, читая эти строки!  Особенно, когда расстреливали русского царя Николая II, царицу, их больного сына и юных дочерей.
      Ну, а другие, так сказать, простые люди что, неужели тоже в восторге?

 
                СЛУЖБА  В ССЫЛКЕ?


     На белом свете немало людей либо с травмированной, либо с прирожденной  неадекватной  психикой.  Одна из коих – душегубство, но нормальному человеку, по-моему, одобрять такое противоестественно. Конечно, эти строки в «Вольности»  адресовались  французскому преступному королю Людовику, но можно видеть намек и на русского  самовластительного злодея. Да и вообще, так или иначе, ахаешь: ничего себе мечта – затягивать петли на шеях повешенных, радоваться смерти детей! И если такое высказывалось вслух в многолюдной компании, то о том наверняка доносили  царю.  И всё, видите ли, сходило ссыльному поэту с рук без каких-либо осложнений. Он как бы выпал из поля зрения полицейской слежки.
    Или снова вместо царского гнева Александра I –  уступка, царская доброта. Ранее в Кишинев, а теперь петербургским друзьям  опять «удалось добиться» согласия Александра I  на перевод  Пушкина «из провинциальной глуши» в Одессу.  Да еще  и чиновником в канцелярию  новороссийского генерал-губернатора графа Воронцова.
    Занятно! Так сказать, ссылка с заботой о том, где ссыльному поэту лучше жить и выгоднее служить. Словно и не было в России примеров беспощадности царского гнева. Иоанн Грозный свою первую жену приказал  заточить в монастырь.  По указу императрицы Анны  Иоанновны (женщины!) четверо князей Долгоруких были казнены, князь Николай Алексеевич приговорен к наказанию кнутом, после чего к ссылке в Соловецкий монастырь. Петр I (Великий !) свою первую жену тоже отправил в монастырь, а своего сына от первого брака  царевича  Алексея в тюрьму, где тот и умер от жестоких пыток.
      А  судьба светлейшего Александра Даниловича Меншикова? Был денщиком Петра I – стал генералиссимусом!  Когда Петр I уезжал за рубеж, оставался за него управлять государством, а при Екатерине I достиг того, что фактически стал правителем России. Однако же при каком-то там маловлиятельном Петре II был лишен всех титулов и отправлен со всем своим семейством в сибирскую деревушку Берёзов, где и умер.
       Особо в этом ряду вспомним лучшего друга Пушкина Ивана Ивановича Пущина. За участие в восстании декабристов он был приговорен к смертной казни. После допроса в Следственном комитете  его более чем на полтора года заточили  в Шлиссельбургскую крепость. Смертную казнь Николай I заменил ссылкой на каторгу в Читу, но ведь на 20 лет, после чего на вечное поселение в Сибири. 
    Или вот еще пример. Знаменитый деятель  Александровской эпохи М.М. Сперанский был сослан на место жительства в Пермь. Любознательный читатель подскажет множество других такого рода примеров. Не перечесть в России монастырей,  захолустных, с суровым климатом мест, куда в наказание можно было бы отправить и Пушкина, но ему все прощают. Не только друзья, но и сам царь заботится о его благоустройстве в ссылке. То разрешает путешествие по Крыму и Кавказу, то определяет переезд в другое место, но опять же не в какие-то отдаленные края, а в Одессу. Причем – не безотносительно куда,  а снова на службу, чтобы и в ссылке получать жалованье. 
     Тоже ведь любопытно. Нам, например, не суть важно, как следовал Пушкин в ссылку, на казенный кошт или за свой счет, но в дороге ли, не в дороге, каждый день необходимо думать и о пропитании. И верхняя по сезону и по погоде нужна одежда, и нижнее белье, и почтовые расходы, и бумага, и, по тем временам, ворох гусиных перьев для письма, и чернильницы с чернилами.  Куда ни повернись, везде нужны средства, и немалые. Но о том, что по пути в ссылку, а затем и в ссылке поэт терпел нужду и лишения, нигде ни намека. Наоборот, каких-то трудностей он и не испытывал.
     Или, может, ничего необычного в том и не было. Может, и все другие выпускники Лицея пользовались  поблажками и льготами? Нет, оказывается, каких-то привилегий  никто из них не удостоился.  Почему?
     А потому, что  вообще никому из лицеистов, в том числе и Пушкину, никаких льгот не полагалось. Уставом  предписывалось, что  учреждение лицея имеет целью образование юношества, предназначенного к важным частям службы государственной. Лицей в правах и преимуществах своих совершенно равнялся с Российскими университетами. Программа делилась на два курса по три года. Но права и преимущества лицеистов не привлекли однако внимания богатого и знатного дворянства.
     Первый (пушкинский) набор со вступительными экзаменами составил тридцать мальчиков, но титулованных среди них было только пять, да и те были не из богатых семей. Отец Дельвига – барон! – был безземельным. Горчаков, Маслов, Матюшкин, Мясоедов, Пушкин, Пущин, Ржевский, Юдин принадлежали к обедневшим старинным фамилиям. Родители  или деды остальных получили дворянство за службу.
     Заметим, что состав воспитанников Лицея оказался интернациональным. Броглио был итальянцем. У Горчакова и Матюшкина  матери  имели немецкое происхождение. Отцы Данзаса,  Дельвига  и Корфа – прибалтийские немцы. Кюхельбекер был немцем со стороны обоих родителей. И все же Лицей  воспитывал учеников  в духе русского патриотизма, и все лицеисты этого первого выпуска считали и проявили себя истинно русскими.
    Разными они были и по вероисповеданию. Данзас, например, католического, Матюшкин – лютеранского. Не придавалось особого значения и религиозным убеждениям.  Это особо значимо в свете того, что «гений всех времен и народов» Ленин, захватив в 1917 году власть, объявил Россию тюрьмой народов, а русскую нацию назвал угнетающим держимордой.
    Умел внушительно выражаться «великий вождь мирового пролетариата»! По сю пору твердокаменно верные ленинцы в восторге. Где уж там до высот его большевистской «изящной» словесности каким-то там лицеистам тюремно-царских времен!  Заглянешь в их эпистолярное наследие – сплошная  то ли чопорная, то ли сентиментальная любезность.
    «Ваше Поэтическое превосходительство, честь имею донести вам, что я уже десять дней нахожусь в г. Харькове», - начинает свое очередное письмо к Пушкину барон Дельвиг.
   «Здравствуй, любезнейший Пушкин», – пишет Иван Иванович Пущин.
    «Любезный друг Александр Сергеевич – отпиши мне хоть строку  – жив ли ты, и каковы твои делишки», – деликатно беспокоит поэта Павел Нащокин.
    «Мое самолюбивое желание было, чтоб через несколько лет сказали: Пушкин был приятель Алексеева, который, не равняясь ни в славе, ни в познаниях, превосходил всех чувствами привязанности к нему», – признается Николай Алексеев.
    «В Пушкине я нашел еще больше, чем ожидал. Такого мозгу, кажется, не вмещает  ни один русский череп, по крайней мере ни один из ощупанных мною», – делится  своими мнениями И.В. Киреевский .
     Как по-русски, по-человечески уважительно, заботливо относились они друг к другу, как высоко ценили Пушкина, понимая, что его поэтический гений является национальным достоянием России. И как контрастно к тому предстает нравственно ущербный наемник Дантес! 
    Соболевский числился на службе в Московском архиве коллегии иностранных дел, где дела у него совершенно не клеились, и он пытался заниматься коммерцией. Всю жизнь оставался закоренелым  холостяком, что способствовало его неразлучной дружбе с Пушкиным. Чем очень был недоволен отец поэта Сергей Львович. В письме дочери  в 1834 году он жаловался, что тот «кажется, совершенно у Александра  поселился и воцарился».
    Равнозначно небогатым служилым дворянством лицеисты  оставались и после выпуска из Лицея. Вот,  скажем, один из лучших воспитанников   Антон Дельвиг  нанялся в Публичную библиотеку служащим  под начало баснописца Ивана Андреевича Крылова. Там служба у него не заладилась, и он вынужден был перейти на должность чиновника особых поручений в разных ведомствах, где средства для жизни надо было добывать нелегким трудом.
      В числе немногих лицеистов  Иван Иванович Пущин был выпущен не в статскую, а в военную службу – офицером  в гвардию. Поначалу дела пошли успешно, но в самом начале 1823 года из-за придирок к нему вышестоящих чинов он подал в отставку. После чего собирался служить полицейским надзирателем, чему воспротивились сестры, и он  поступил в петербургскую уголовную палату, затем стал надворным судьей. Словом, служить – везде не баклуши бить.
     С серебряной медалью, как и Пушкин, был выпущен из Лицея и определен в Главный архив  Иностранной  коллегии Вильгельм Карлович Кюхельбекер,  однако чиновником не смог стать из-за своего нервного характера.  Собирался даже покинуть Петербург и учительствовать где-либо в глуши, но воспротивилась мать. В конце концов ему нашлось место преподавателя в Благородном пансионе.  Из-за недостатка средств пришлось давать еще и  частные уроки.
     Исключительно интересной личностью  в пушкинском окружении был Федор Федорович Матюшкин. Как и Пушкин, он был выпущен из Лицея в гражданскую службу коллежским секретарем, но с детских лет страстно мечтал стать моряком. Любил ни с того, ни с сего повторять: «Плыть хочется». Это стало его ироническим прозвищем, но после выпуска из Лицея он  еще полгода жил в Лицее, добиваясь назначения в морскую службу. В конце концов  был прикомандирован в качестве гардемарина к экспедиции  на шлюпе «Камчатка» к берегам Русской Америки. В дальнейшем без каких-либо царских милостей участвовал в труднейшей сухопутной на собачьих упряжках экспедиции капитана Ф.П.Врангеля для описания восточно-сибирских берегов Северного Ледовитого океана.
     10 лет служил Матюшкин на Балтике, 15 лет на Черноморском флоте. Дважды участвовал в кругосветном плаванье. Корабль стал для него родным домом, затем  еще служба больше 10 лет в Морском ведомстве в Петербурге. Он стал полным адмиралом, его именем назван мыс на побережье Ледовитого океана.
    Это был выдающийся, бесстрашный мореплаватель, знаток теории и истории флота, горячий русский патриот, знавший и понимавший тяготы морской службы. Матюшкину-моряку посвящено много книг, о нем снят документальный фильм. Некоторые биографы проводят параллель между художественным  дарованием Пушкина и дарованием морехода Матюшкина, которое сродни поэтическому.
     Двенадцать лицеистов Пушкинского выпуска сами предпочли  военную службу. Офицерами гвардии стали В.Д. Вольховский,  С.С. Есаков,  И.И. Пущин, П.Ф. Саврасов, А.А. Корнилов, И.В. Малиновский, А.П. Бакунин. Офицерами армии – К.К. Данзас, Н.Г. Ржевский, П.Н. Мясоедов,А.Д. Тырков, С.Ф. Броглио.
     Иван Малиновский, сын первого директора Лицея В.Ф. Малиновского, был выпущен на военную службу в лейб-гвардии Финляндский полк. Он довольно быстро дослужился от прапорщика до капитана, но в марте 1825 года вышел в отставку с чином полковника. Почему? А дело в том, что после рано ушедших из жизни его матери и отца, с ним осталось сиротами еще пятеро братьев и сестер. Он оказался единственной опорой семьи, а жалованья гвардейского офицера на ее содержание не хватало.   Вынужденный отказаться от службы, уехал в родительское разорившееся имение – деревню  Каменка, где пришлось налаживать жизнь, выплачивая большие долги.
    В тяжелом положении оказался Константин Данзас, выпущенный  в армию по самому  низшему стандарту.  Его  кочевая военная служба была полна суровых испытаний, опасных сражений, но военная карьера не пошла из-за постоянных ссор с начальством и полного отсутствия житейской хитрости.  А ведь был  беззаветно храбр в бою и за то любим нижними чинами. Под стенами крепости Браилов  вражеская пуля опасно ранила его в левое плечо выше ключицы с раздроблением кости. Рана долго давала о себе знать,  Данзас носил руку на перевязи. 
     Н.Г. Ржевский, не выдержав непосильных для него испытаний, тяжело заболел и умер от гнилостной нервической горячки.
     В сравнении с трудовой жизнью и тяготами службы этих и других лицейских сверстников Пушкина скажите, не возникает подозрение на то, что Пушкин отправлен  был в южную ссылку с каким-то непонятным умыслом? Будто бы и в ссылку, а на самом деле в служебную командировку с каким-то секретным заданием, с пользой для царского правительства.
     Обратим внимание еще и на то, что Воронцов был не так терпеливо благосклонен к поэту, как сам царь. Он завалил  петербургских чиновников доносами, что в Одессе  Пушкин содействует распространению «сумасбродных и опасных идей». Не частное какое-то разобиженное на поэта лицо, а генерал-губернатор бил тревогу, но и его служебные доносы пропускают мимо ушей. Больше того, в 1824 году появляется прямо-таки смертоубийственно оскорбительная эпиграмма Пушкина на Одесского генерал-губернатора , озаглавленная его фамилией – «На Воронцова»:
                Полу-милорд, полу-купец,
                Полу-мудрец, полу-невежда,
                Полу-подлец, но есть надежда,
                Что будет полным наконец.
    7 ноября 1823 года в Мадриде был казнен испанский революционер Риего. При получении известия об этой казни усердный льстец Воронцов сказал Александру I: «Какое счастливое известие, ваше величество, одним мерзавцем меньше». Что Пушкин тоже не преминул означить второй  эпиграммой «На Воронцова», припечатав сарказмом:
                Сам государь такого доброхотства
                Не захотел улыбкой наградить:
                Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить
                И в подлости  осанку благородства.
     И даже такие открыто оскорбительные выпады остались безнаказанными. Выходит, ссыльному Пушкину больше верили и больше его уважали, нежели  высокопоставленному над ним губернатору. Или ему потворствовали по какой-то более важной причине. И более всего сам царь – Александр I.
    Вдобавок  тогда же, в 1824 году,  было перлюстрировано письмо, в котором Пушкин писал: «Читаю Библию, святой дух иногда мне по сердцу». Даже по нашим временам это, мягко говоря,  усмешка весьма сомнительная. А тогда это сочли богохульной издевкой,  по содержанию его вольных суждений заключили, что он отрицает бессмертие души и одобряет атеизм. Безбожие считалось государственным преступлением. И только после этого, не желая конфликта с церковью,  Александр I приказывает уволить поэта со службы.
      Заметим, подчеркнем:  царь приказал уволить поэта со службы!  А до того, значит, он находился  на службе. Ну, наконец-то уволен! Хотя почему-то  лишь в конце ссылки. Значит, он не просто служил, а служил, надо полагать, хорошо, если его даже в ссылке держали в Коллегии иностранных дел. То есть, выполнял  какие-то службой определенные  обязанности? Какие? 
     В Кишиневе Пушкин жил в  доме генерала Инзова. Наместнику  Бессарабии Ивану Ивановичу Инзову, в чьем подчинении находился ссыльный поэт, надо думать, по его начальственному положению входило в обязанность вести контроль за его поведением. А Пушкин не имел никаких ограничений в прогулках, беспрепятственно встречался с нужными для него людьми, в кругу друзей у него и обедал.
     Отмечали у него и некоторые житейские странности. Пробуждаясь от сна, он сидел в постели голый, занимаясь своими ногтями. Ногти у него были длиннее ногтей китайских бонз. Так, мелочишка, генерал  был большим добряком, и этому баловню все дозволялось и  все прощалось. В тот год там случилось сильное землетрясение,  генеральский дом оказался весь в трещинах, сам Инзов вынужден был переселиться, а Пушкин оставался пока там на нижнем этаже. Тут его любимым занятием было по утрам палить из пистолета в стену. Затем он совершал прогулку за город.
     В Кишиневе он вообще много гулял. Причем всякий раз переодевался в разные костюмы. То он, смотришь, молдаванин или турок, то серб или жид, и разговаривает, как жид. Словно бы для того, чтобы эпатировать публику и общаться на разных языках, но та ли это была публика, чтобы перед ней щеголять и выказывать свои артистические способности? А меж тем  замечали, что поэт там  будто  что-то высматривал, точно кого-то искал. Списывали на поэтические чудачества, и все же это  вызывало неясные подозрения.
     А полномочному наместнику Бессарабии генералу Инзову было либо совершенно безразлично, где он шляется, либо Пушкин и здесь независимо от него выполнял какое-то служебное задание. Судя по его письму А.И. Тургеневу от 14 июля 1824 года, очень уж он ему потакал:
    «Старичок Инзов сажал меня под арест всякий раз, как мне случалось побить молдавского боярина. Правда – но зато добрый мистик в то же время приходил  меня навещать и беседовать со мною об гишпанской революции».
     А «случалось»  не единожды. Чиновником особых поручений при генерале Инзове служил коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев. Он слыл человеком  исключительной вежливости и невозмутимого хладнокровия.  Ему не раз приходилось то перехватывать руку поэта, замахивавшегося на рассердившего его молдаванина,  то  в качестве секунданта примирять при вызовах  на дуэль.  Оправданием была молодость Пушкина, в мае 1821 года ему исполнилось 22 года, а Николай Алексеев был десятью годами старше. 
     Ну что ж, Пушкин родился в дворянской семье, воспитывался в дворянском Лицее, вращался в кругу дворян и помещиков-крепостников. При всей своей гениальности, наверняка не мог не поддаваться идеологии и нравственности этой среды.
       Та же картина и в Одессе. Тут он занимался в архиве богатой  воронцовской  библиотеки в соответствии со своими личными интересами.  Тоже как-то все непонятно. Слывший богатым и щедрым меценатом, Воронцов уже терпеть не мог много себе позволявшего  поэта, а Пушкин беззастенчиво вел себя в его дворце, да еще и совращал его жену. Каких-то поручений от Воронцова  не получал, каких-то служебных обязанностей не выполнял. Зато много времени уделял изучению истории и литературы, знакомился с хранившимися там письмами А.Н. Радищева и запретными тогда «Записками Екатерины II». В  «Заметках по русской истории» находим, в частности, такую его запись:
    «Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники  временщика  с жадностию пользовались его кратким царствованием…Таким образом развратная государыня  развратила свое государство»
     Опять перед нами тема «поэт и царь», пусть в данном случае – царица,  получившая  звание «просвещенной». Однако и здесь народ был обманут в обещании заполучить доброго властелина.  Трудно после этого остаться равнодушным к тем, кто и поныне преклоняется перед «величием» этой государыни. 
     В Одессе  Пушкин создает «Песнь о вещем Олеге», в которой гордо заявляет, что «волхвы не боятся могучих владык».  В те же годы написаны «Узник» и «Кинжал». Критика считала некоторые стихи просто рифмованными статьями. Но там  же созданы три первые главы «Евгения Онегина».
    «Он горячо взялся за него и каждый день обыкновенно  несколько часов писал, не вставая с постели. Приятели часто заставали его то задумчивого, то помирающего со смеху над строфой своего романа. Одесская осень благотворно  действовала на его занятия. Он  любил ясное небо, дышал теплым, чистым воздухом», – вспоминал брат поэта Лев Сергеевич.
     Читаешь такое – сам помираешь. Только не со смеху, а от зависти. Да полно, какая же это ссылка?! Все условия для поэтического вдохновения и плодотворной работы. Наши советские писатели не знали такого комфорта даже в Домах творчества и так называемых творческих командировках. Поистине это была для начинающего поэта Пушкина никакая не ссылка, а именно командировка на полном государственном обеспечении. Причем, предоставляющая уйму свободного  времени.  Едет, куда заблагорассудится, встречается, с кем нужно, и участвует в каких-то подозрительных сходках. Лафа!   
    Зная о пеших этапах закованных в  железные кандалы невольников  и их рабском труде в Сибирских рудниках, у нас укоренилось представление о ссылках как о самом тяжком наказании. А тут более благоприятных, без  малейшего намека на какие-то строгости, прямо-таки курортных  для жизни и творчества условий и не придумаешь.
     И что же, Александр I обо всем этом и знать ничего не знал, или ему было безразлично? Что-то не верится. И если это была и в самом деле какая-то непонятная  командировка,  засекреченная под ссылку, то тем более любопытно, какая и зачем? Тем паче, что Пушкин как бы способствовал, отвлекал от всяких подозрений к секретности своими легкомысленными выходками и  причудами.


                ИЗ  ССЫЛКИ   В  ССЫЛКУ


     На свой лад расценил все это Абрам Терц-Синявский. В своем, выражаясь ироническим слогом Лескова, « клеветоне», этот клеветник аж захлебывается от патологической злобы:
   «И вот этот, прямо сказать, тунеядец и отщепенец, всю жизнь уклонявшийся от служебной карьеры, наваливается со своей биографией… Великолепная лень поэта стала обыкновенным бездельем бесталанного лоботряса».
      Сколько здесь цинизма, сколько тупой ненависти! Допустим, была подчас и лень, было и безделье, но назвать гениального поэта бесталанным, да еще и лоботрясом, может разве что полоумный  невежда. Впрочем, так оно и есть, обезумевший  Абрам  в порыве патологической ненависти  теряет здравый рассудок. Заметим лишь, к слову, что его книжонка «Прогулки с Пушкиным», откуда взята цитата, в первом ее издании вышла за рубежом. Он трусливо юркнул туда, как поджавшая хвост сучонка в подворотню, и только потом уже оттуда, из-за бугра, разразился истеричным визгом. 
     А где служил Пушкин в южной ссылке, да и в дальнейшем, можно лишь гадать. Приказав уволить ссыльного поэта со службы, Александр I отправил его в новую ссылку – в глушь  Псковской губернии, в деревню Михайловское. Если Кишинев и Одессу и не сочтешь изоляцией и заточением, то теперь под надзор полиции, церкви и даже родного отца.
    Нечто вроде того, что не из ссылки в другую, а после прогулки с семьей Раевских по Крыму и Кавказу, после Кишинева и Одессы, наконец-то в настоящую ссылку. Что ж, допустим. И все-таки Михайловское – это не такая уж и глушь, не какое-то незнакомое, чужое и неуютное место, а родовое имение Пушкиных.  Царь, так сказать, вышел из терпения и распорядился решительно и бесповоротно. Или это вызвано  какими-то иными обстоятельствами? Невольно  напрашивается вопрос: а не вывел ли и здесь Александр I Пушкина от сгустившихся над ним неприятностей?
    В контексте повествования требуют рассмотрения коллизии «царь – поэт – Жуковский» и «царь – поэт – Карамзин». Здесь  тоже все далеко не так просто, как это нам предлагалось понимать. Успех «Певца во стане русских воинов», а затем еще и стихотворения «Императору Александру» превзошел все ожидания. Жуковский был приближен ко двору, его назначили чтецом императрицы, затем воспитателем к наследнику престола. Свое положение он использовал для бесконечных ходатайств за писателей и его друзей, попадавших в опалу. Но на сей раз и он не смог помочь.
   Сам талантливый поэт, Жуковский с первых встреч высоко оценил одаренность и как родного полюбил юного  Пушкина. «Ты создан попасть в боги – вперед!» - писал он ему в июне 1824 года. «Ты имеешь не дарование, а гений», – подтверждал в письме  в ноябре того же года. «Перестань быть эпиграммой, будь поэмой», – увещевал в сентябре 1825. Жаль, молодой поэт  не всегда  поддавался его влиянию. А  Жуковский  постоянно радовался блестящим  успехам Пушкина, часто снисходил к его увлечениям, прощал его заносчивость, берег его, заботился о нем. «Ты должен быть поэтом России», – настоятельно требовал от него. Это же, говоря о Пушкине, внушал и самому царю.
     Хуже обстояло дело во взаимоотношениях с Карамзиным. Николай Михайлович Карамзин 12 лет, отрешившись от всех иных дел, «неутомимым затворником» работал над созданием многотомной «Истории государства Российского». Когда с утра садился писать, то до обеда не допускал к себе никого, даже жену. Едва первые 8 томов появились в книжных лавках, три тысячи экземпляров были распроданы за 25 дней. Сразу потребовалось новое издание. Такого успеха Россия дотоле не знала. Как великий русский историограф  Карамзин  явился выразителем  лучших  патриотических идеалов. Некоторые главы  своего многотомного труда он читал Пушкину. И вот как оценил его «Историю» Пушкин:
                В его «Истории» изящность, простота
                Доказывает нам, без всякого пристрастья,
                Необходимость самовластья
                И прелести кнута.
     Правда,  Пушкиным ли была написана эта эпиграмма, точно не установлено, но сам поэт вспоминал, что в 1818-1820 годах Карамзин  оскорбительно отстранил его от себя. Александр Иванович Тургенев, преклонявшийся перед Карамзиным, как перед Богом, не мог простить Пушкину этих четырех строк. Но если под понятием «самовластье» иметь в виду самодержавную  форму правления, то  можно было считать, что автор оды «Вольность» обвинял  историографа справедливо.
    Александр I относился к Карамзину с большим уважением. Его «Записка о древней и новой России» была императором отклонена, но, несмотря на это, одобренную им «Историю государства Российского»  государь позволил ему выпускать в свет без цензора.  Пользуясь доверием императора, «из жалости  к таланту и молодости» Карамзин вступился и за Пушкина. Авось, мол, будет рассудительнее.
   После писал, что Пушкин «по крайней мере,  дал мне слово на два года».  Но стерпел, держал только год.   
   Некоторые современники тоже критиковали Карамзина. В частности, Никита Муравьев, Михаил Орлов, по словам Пушкина, «не понимающие спасительной пользы самодержавия».  Сам  Пушкин впоследствии все же переменил свое мнение, оценил  Карамзина по достоинству.  Все последующее его отношение к Карамзину было постепенным и неуклонным выяснением той огромной роли,  которую великий русский историограф занимал  в истории России.
    31 июля 1824 года Пушкин выехал из Одессы и 9 августа  прибыл в село Михайловское. Согласно советской пушкинистике, с его отца Сергея Львовича псковская губернская полиция потребовала подписку в том, что он будет иметь бдительное и попечительное наблюдение за сыном. Тут тоже что-то как бы не то. Были у Александра Сергеевича  размолвки с отцом, но не настолько же ожесточенные, чтобы отец порвал узы кровного родства, стал доносчиком, предателем родного сына.
      Кроме того, надзирать за поэтом якобы обязан был настоятель ближнего Святогорского монастыря. Опять сомнительно.  Допустим, полиция  могла пойти на такую подлость, чтобы служителя Богу заставлять заниматься  шпионажем, но согласился ли богобоязненный священник? Что-то вокруг, кого ни коснись, сплошь одни  Богом проклятые Иуды, бессовестные, бездушные подлецы и доносчики. И неужели ни у кого не шевельнулась совесть, и никто не возроптал: да вы на что же меня подбиваете?
      Вскоре, к тому же, отец и все родные уехали. На кого теперь перекладывать полицейскую слежку?
     Приходится опять и опять делать оговорку, что я ничего не утверждаю, просто размышляю над фактами. Право, много раз читанные такого рода академическиe литературоведческие  «исследования» шиты очень уж отчетливо видимыми красными большевистскими нитками. 
     14 декабря 1825 года в Петербурге  произошло восстание декабристов. Обратим внимание: как бы теснейшим образом связанный с тайным обществом Пушкин там в этот день не присутствовал. Почему – сомневаться не приходится, он был в ссылке в Михайловском.  А не специально ли Александр I сослал  его к этому времени в Михайловское, чтобы он там не присутствовал? С декабристами у него тогда никаких связей уже не было, к соучастию в мятеже они потому его и не пригласили.  А сам он предварительно о дате восстания он ничего не знал. Когда же до него дошла весть о смерти Александра I и наступившем междуцарствии, Пушкин немедля засобирался в Петербург.
      «Он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь с 13 на 14 декабря», – отметил  Вяземский, но спасло поэта стечение обстоятельств. То есть, мог «бухнуться», однако  не «бухнулся». Причем  столь курьезно, что о том не промолчать.
     Приказав слуге заложить повозку и собираться с ним в Питер, Пушкин направился попрощаться с тригорскими соседями. Дорогу ему вдруг перебегает заяц. Дурная примета! На обратном пути из Тригорского в Михайловское – еще заяц!  Пушкин в досаде едет домой, ему докладывают, что слуга, назначенный ехать с ним в Питер, заболел белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка налажена, трогаются от подъезда. Глядь – в воротах поп! Тоже дурная примета, еще хуже, чем от зайцев.  Суеверный поэт возвращается от ворот и остается у себя в деревне.
    По словам Нащокина и его жены, Пушкин был полон предрассудков суеверия, исполнен веры в разные приметы. Сам об этом он в стихотворении «Приметы» обмолвился так;
                Так суеверные приметы
                Согласны с чувствами души.      
    И выходит, что очень даже  правильно согласны. Отложив поездку в Петербург, благодаря своему суеверию поэт избежал смертельной беды. А с этого начинается и еще более загадочно странный виток его судьбы. Переводом из южной ссылки в Михайловское  его вывел из-под удара Александр I, а тут выручили трусишки- зайчишки, неожиданное заболевание слуги и встретившийся поп. Мистика! Истинно, провидение, Божий промысел! «Судьба Онегина хранила», – не о себе ли в дальнейшем сказано?   
     Обратим внимание еще и на такое весьма любопытное стечение обстоятельств. Желание Пушкина вступить в тайное общество декабристов не осуществилось в южной ссылке – по разным обстоятельствам заговорщики его не приняли. «Эти ничтожные обстоятельства приняли, в глазах моих, вид явного действия Промысла, который, спасая  его от нашей судьбы, сохранил поэта для славы России», писал в своих воспоминаниях его лучший друг Иван Нащокин.  Участвовать в восстании в Петербурге помешали  затем поп, внезапное заболевание слуги и суетливые зайцы. То ни одного месяцами не видишь, а тут и на том, и на обратном пути из Тригорского в Михайловское. Может, это был один и тот же, так это же еще подозрительнее, настойчиво об опасности предупредил!
      Очень уж своевременное предупреждение!  Поскольку после разгрома мятежа Николай I жестоко расправился с его участниками, то такая же участь могла постигнуть и Пушкина. Выходит, дурные приметы спасли. А затем  Николай I неожиданно вернул его из ссылки в Михайловское. В сопровождении фельдъегеря поэта привезли в Москву и, как был, в дорожной одежде, в ночь с 3 на 4 сентября доставили во дворец.
      Тоже ведь пришлось попереживать. Кто знает, зачем царь вызвал, зачем за ним фельдъегеря прислал. А по прибытию, не приглашая поэта даже присесть, сурово спросил:
      – Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?   
     «Николай I сумел, очевидно, произвести на поэта благоприятное впечатление, – подчеркивая  вероятность события предположением «очевидно», не то догадывается, не то утверждает маститый советский  литературовед «пушкинист» Б.Мейлах.
      Могло екнуть сердце от такого «приятного впечатления»?  Но поэт, согласно широко распространенным свидетельствам пушкинистов, не дрогнул, ответил как на духу:
     – Был бы в рядах мятежников, государь!
      Какое благородство, какое  мужество, какое величие духа! Или, так сказать, святая простота, разговор словно на равных. Ты меня напрямик спросил, я тебе напрямик отвечаю. Без обиняков объяснимся, да и дело с концом. Не спасовал, не струсил, не стал кривить душой.
      А надо ли пояснять, что стояло за этим вопросом царя,  что мог повлечь за собой ответ опального поэта.
    Обстановка складывалась не в пользу Пушкина. В ноябре 1825 года во время поездки на юг, в Таганроге, неожиданно скончался император Александр I. Наследовать престол должен был его брат Константин. Но тот отрекся в пользу младшего брата – Николая. Николай решил  принять присягу вступить на царство 14 декабря 1825 года. Этому и решили помешать декабристы. С тем они и вывели подчиненные им полки – около трех тысяч солдат – на Сенатскую площадь. Николай I несколько раз пытался уговорить восставших  сложить оружие. Он посылал к ним генералов, митрополита, своего брата Михаила, но все попытки переговоров кончились неудачей.  Особые надежды он возлагал на участника Отечественной войны петербургского генерал-губернатора М.А. Милорадовича, но декабрист П.Г. Каховский  смертельно его ранил. И тогда Николай приказал стрелять по мятежникам картечью.
     При таких обстоятельствах откровенное признание Пушкина, что он был бы в рядах мятежников, означало, что поэт тоже не принял бы присяги Николаю I. Чего можно было ожидать от царя при таком вызывающе  дерзком ответе?  Казалось бы, соответственной реакции. Но вот что происходило там в действительности. Вместо ожидаемого гнева следующий вопрос был о том,  не переменил ли Пушкин теперь свой образ мыслей и дает ли слово думать и действовать иначе, если он отпустит его на волю?
      Пушкин молчал. Тоже ведь вопросец не из приятных. Строгий вопрос, требовательный. Поди угадай, что за этим последует.  Отвечать надо бы без запинки, а он запнулся. И нетрудно представить, сколь тягостным и мрачным было молчание. И не только для Пушкина, но и для царя. Пожалуй, для царя еще в большей мере, чем для Пушкина. Поскольку поэт молчал,  словно бы и не хотел говорить, посудите сами в читательском душевном  сопереживании, что мог думать царь и какое принять решение.
      Как в таких случаях гадают литературные критики. Молчишь?  Даже отвечать, даже разговаривать не желаешь? Значит, ты как не хотел присягать мне, законному наследнику, так и остаешься при своем мнении. И как поступить мне?..
     «…Какое -то роковое предопределение стремило Пушкина к погибели, – раздумывал  Вяземский. – Разумеется, с большим благоразумием  и меньшим жаром  в крови и без страстей Пушкин повел бы это дело иначе. Но тогда  могли бы видеть в нем, может быть, великого проповедника, великого  администратора, великого  математика, но, на беду, провидение дало  нам  в нем великого поэта.
      Ну, в голову ни поэту, ни царю, да тем более задним числом, не залезешь, тут уж каждый волен гадать по своему разумению. Чтобы получше  вникнуть и разобраться в тонкостях дальнейших событий, здесь придется сделать  некоторое отнюдь не лирическое и не прозаическое, но своего рода внежанровое отступление.
     «Однажды царь спросил дурака, что родится от булочника? – Булки, мука, крендели, сухари и прочее, – отвечал дурак. – А что родится от графа Кутайсова? – Бритвы, мыло, ремни, и прочее. – А что родится от меня? – Милости, щедроты, чины, ленты, законы, счастье и прочее. Государю это очень полюбилось.  Он вышел из кабинета и сказал окружающим его придворным: – Воздух двора заразителен; вообразите:  уж и дурак  мне льстит. Скажи, дурак, что от меня родится? – От тебя, государь, – отвечал, рассердившись, дурак, – родятся бестолковые указы, кнуты, Сибирь и прочее.
   Государь вспыхнул, и, полагая, что дурак был подучен на таковую дерзость, хотел узнать непременно кем. Дурак наименовал всех умерших вельмож, ему знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в Сибирь. Воротили его уже в Рыбинске. При государе Александре был он также выслан из Петербурга за какую-то дерзость. Он умер лет 6 тому назад…»
   Это отрывочек из записок лучшего друга А.С. Пушкина – П.В. Нащокина. А вот некоторые сведения об их взаимоотношениях. Пушкин любил Нащокина за верность в дружбе. В 23 сохранившихся его письмах к Пушкину столько ласковых, трогательных строк, что их можно было бы принять за фальшивые ноты. Нащокин называл Александра Сергевича «утешитель мой, радость моя», или: «Воскресение нравственного бытия моего»; или, в крайнем случае, просто: «мой славный Пушкин». Сам Александр Сергеевич в письмах жене из Москвы признавался: «Нащокин здесь одна моя отрада»; «любит меня один Нащокин».
      В 1829-1830 годах Нащокин помог Пушкину расквитаться с большим карточным долгом. Не настораживайтесь, не вздрагивайте, читатель, да, да, было такое: большой, очень большой у поэта карточный долг. Затем в  1836 году Нащокин сумел расстроить намечавшуюся дуэль Пушкина с В.А. Соллогубом. И это тоже было очень важно. Ибо Пушкин был великим поэтом, но всегда являлся человеком, нуждающимся в дружеском участии, поддержке  и теплоте  чувств. Он писал как дышал, творил как жил. Одно неотделимо от другого. По воспоминаниям друзей, он был более  многих других отзывчив и нежен в дружбе.
     Николай Васильевич Гоголь едва ли не буквально вывел  Нащокина  во втором томе «Мертвых душ» под именем Хлобуева: «Только на одной Руси можно было существовать таким образом. Не имея ничего, он угощал и хлебосольничал, и даже оказывал покровительство, поощрял всяких артистов, приезжавших в город, давал им у себя приют и квартиру. Если бы кто заглянул в дом его, он бы никак не узнал, кто в нем хозяин. Сегодня поп в ризах  служил там молебен.  Завтра давали репетицию французские актеры. Иногда по целым дням не было крохи в доме. Иногда же задавался в нем такой обед, который удовлетворил бы вкус утонченнейшего гастронома».
      Истинно – широкая русская душа! Способность сочувствовать, пожалеть, сострадать, откликнуться словом и делом на чужую заботу, нужду и беду. А наряду с тем с душой, как писал Гоголь, «стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: черт побери все!»
      О первых впечатлениях Гоголя о Пушкине известно несколько иное. Знаменитый прозаик Гоголь начинал с сочинения стихов. Первой у него была большая поэма «Ганц Кюхельгартен». На суд с ней он и направился к Пушкину. Чтобы не обеспокоить ранним приходом, заявился где-то много попозже. На звонок дверь открыл слуга, предупредил: «Барин почивают-с». Гоголь уважительно догадался, понимаю, мол, всю ночь поэт работал, писал. «Кабы не так! – недовольно буркнул слуга. – В карты резались…»
    При желании видеть поэта идеально замечательным, о его каких-то человеческих слабостях распространяться  не принято. О том как-то вообще неизвестно, но Пушкин, оказывается,  действительно был заядлым картежником. К тому же он подчас надменно обходился с М.Л. Яковлевым и другими своими лицейскими товарищами, в ком не видел каких-либо способностей. Жуковскому и Дельвигу частенько приходилось удерживать его от заносчивости.
       То есть, если говорить о чувствах преклоняющихся перед великим  поэтом читателей, они мечтали и мечтают видеть его нравственно-совершенным, по Гоголю, приятным  во всех отношениях человеком.  А Пушкин был тоже далек от воображаемого идеала. О том, как мы уже знаем, он сам в своем стихотворении «Поэт» признается:
                Пока не требует поэта
                К священной жертве Аполлон,
                В заботы суетного света
                Он малодушно погружен:
                Молчит его святая лира;
                Душа вкушает хладный сон,
                И средь людей ничтожных мира,
                Быть может, всех ничтожней он…
    А царь? Пока долг не призывает, не требует царя к исполнению своих царских обязанностей,  в нашей теме «поэт и царь» он тоже средь людей ничтожных мира, «быть может, всех ничтожней»? И если так, то чем могло обернуться вызывающе дерзкое поведение Пушкина по отношению  к Николаю I?
     Опять та же плебейская приниженность: нам ли, простым смертным, судить-рядить о царских эмоциях!  Можно ли быть объективным в своих суждениях  о царизме и царях, зная о дореволюционной жизни лишь по советской литературе? Вообще одно дело знать о чем-то из художественной литературы, и совсем другое – из каких-то более достоверных источников. Хорошо бы, из документальных свидетельств или пояснений более компетентных комментаторов. Поэтому  мне тут в некоторой мере повезло.


                И ТЫ, ПУШКИН?!


      Много лет мне довелось жить в древнерусском городе Гдове, где начинался пресловутый ссыльнопоселенческий в советские времена 101-й километр.  А до революции рядом находилось дворянское имение героя Отечественной войны 1812 года графа Петра Петровича Коновницына – деревня Кярово. Где он, заметим, и похоронен. И вот туда, навестить могилу знаменитого деда в 90- е годы минувшего ХХ века, когда рухнул так называемый сталинский железный занавес, приехали выросшие в изгнании в Америке два его внука. Я, честно скажу, колебался, но все же решил не упустить случая, сообразил пообщаться, побеседовать. И, конечно же, при моих тогдашних воззрениях с ходу пошел в атаку. Так, мол, и так, вот ваши деды-прадеды, дворяне, были такими-сякими , обвиняя их во всех смертных грехах, в притеснениях и издевательствах над бесправными крепостными крестьянами.
   Ни к чему подробно излагать памятный для меня разговор, скажу лишь главное. В ответ на мои упреки о зверствах их дворянских предков молодые их потомки отрицательно покачали головами и спокойно мне ответили:
    – Вы нас не поймете. Всякое, наверно, в жизни случалось, но не следует всему верить. Воспитание у русских дворян, да и у наших царей, было не то, и культура не та, как о том расписали большевики. Понимаете, русские  государи и дворяне были набожными, искренне верующими, богобоязненными. Они знали и верили, что за каждый грех, за каждое тяжкое прегрешение придется отвечать перед Богом. А эта ответственность диктовала им русскую православную культуру поведения…
      Я, конечно, был в корне с тем не согласен и мог бы озвучить на сей счет внушительную тираду, но что-то царапнуло  мое подсознание, что ли, и заставило помолчать. Вольтер, например, при всей его антиклерикальности пришел к выводу, что если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. Максим Горький тоже склонился к тому.
     Называя русский народ богоносцем, наш великий Достоевский  писал: «Русский – значит православный, православный – значит русский». При этом  заметил, что для тех, для кого нет Бога, нет и греха, значит, им все дозволено. Таким был в дальнейшем безбожник, первый большевистский красный царь Ленин, массовым беспощадным террором заливший Россию океаном крови и слез.
    Проще говоря, осталась у меня в памяти эта экс-дворянская сплетенка о богобоязненной ответственности.  Правдоподобно. Суеверное «Побойся Бога!» и ныне на мозги капает. «Дома новы, а предрассудки стары».  Капало и на царские.
     Затрудняюсь, робею о том особо распространяться, тема  бесконечна и неисчерпаема. Но сколь ни поверхностны  у нас, сегодняшних россиян, наши знания о жизни российских царей, широко распространена молва о слабохарактерности последнего из династии Романовых императора Николая Второго. Он был настолько богобоязненным, что в дни церковных празднеств не пропускал ни одного богослужения. Причем  каждую многочасовую службу педантично от начала до конца простаивал в церкви, истово осеняя себя крестным знамением и отбивая поклоны. Вот эта богобоязненность и обернулась для него смертельной бедой. Вместо того, чтобы дать решительный бой врагам государства, Николай II, помня главную христианскую заповедь «Не убий!» и боясь греха кровопролития, отрекся от престола. Отсюда и все дальнейшие постигшие и его семью, и всю Россию кровавые  трагедии. 
    Не будем проводить никаких параллелей. Вспомним лишь, что арестованных руководителей декабрьского восстания Николай I допрашивал лично, с другими беседовал наедине. К следствию было привлечено 579 человек. 120 из них были осуждены на каторгу и поселение в Сибирь. Многие офицеры разжалованы  в рядовые или высланы в разные губернии под надзор полиции. Солдаты, принявшие участие в восстании, были жестоко наказаны палками (прогнаны сквозь строй) и направлены  на Кавказ в действующую армию.
      Казематы Петропавловской крепости наполнились блестящими молодыми людьми. Не солдатами, разумеется, а дворянами, офицерами. Участники декабрьского восстания были заточены в одиночные камеры. Александра Одоевского посадили в камеру № 16, рядом с ним, в камеру № 17 –  Кондратия Рылеева, с другой стороны, в камеру № 15 – Николая Бестужева. Всем было предложено писать свои показания и письма царю.
    По свидетельству Герцена, общество растеряло остатки чести и достоинства. Родственники, бывшие друзья и любовники стали именоваться государственными преступниками, начали выдавать и предавать друг друга. Доносам, которые получал шеф жандармского отделения Бенкендорф, не было счета. Возвращенный из ссылки в Пермь и назначенный руководить Верховным судом Сперанский составил такой список кандидатов на виселицу, что Николай I ужаснулся, счел благоразумным разбираться  самому и  вычеркивать  десятки фамилий. Возможно, сам себе сказал: «Побойся Бога!» Тоже ведь, заметим к слову, это характеризовало царя.
        К.Ф. Рылеев, П.И. Пестель, С.И. Муравьев-Апостол,  М.П. Бестужев-Рюмин и П.Г. Каховский  были приговорены  судом к мучительной казни – четвертованием. Николай I не только сократил список приговоренных до предельного минимума, но и заменил этот варварский приговор повешением. 13 июля 1826 года пять государственных преступников были отправлены  на виселицу.
    Наступила одна из мрачных, черных, трагедийных полос в жизни многострадальной России. Тяжким грузом легли  испытания на душу Пушкина. Советские пушкинисты подчеркивали, что каких-либо известий о решении своей судьбы ему пришлось ждать несколько томительных месяцев. Да, если считать с декабря 1825 года, то действительно так. Но после исполнения приговора о повешении пятерых руководителей декабрьского мятежа в июле 1826 года уже всего лишь месяц спустя, в ночь с 3-го на 4-е сентября 1826 года Пушкин по велению Николая I в сопровождении фельдъегеря был направлен в Москву.
     Зачем? – опять и опять вернемся к тем томительным минутам.  Что ждало поэта – откуда  знать?  Царь  мог расправиться с ним так  же беспощадно, поскольку у него было много порочащих сведений о связях поэта с декабристами.
   О наружности Николая I современники согласно говорили, что он был редкостно статен и красив. С фигурой стройной, высокой, «величественной и торжественной». Манеры его были благородны и вежливы, весь облик имел что-то рыцарское. Не трудно представить, сколь разительно отличался от него представший перед ним в дорожном платье усталый после долгой дороги Пушкин. Вот где, можно сказать, наглядно предстала контрастная картина: озабоченный, не без робости настороженный, готовый ко всему поэт и грозный, властно  величественный в своем гневе царь-Государь.
     Думается, не надо много гадать, какое это впечатление произвело на обостренные чувства поэта. Он видел: перед ним был человек  жестокий и решительный, приказавший беспощадно расстрелять мятежников на Сенатской площади и повесить их вождей в Петропавловской крепости.  Перед ним был именно царь. Император. Сейчас и его судьба была всецело в бестрепетных царских руках. И как было отвечать на его второй  неожиданный вопрос:  переменил ли Пушкин  теперь свой образ мыслей и дает ли слово действовать иначе, если он отпустит его на волю?
     По утверждению советских пушкинистов, поэт держал себя гордо, смело, дерзко. И очень этим внутренне восхищаешься, и подмывает с этим безоговорочно согласиться. Обожая любимого поэта, находишься под его обаянием, о коем лучше всего сказано в стихах:
                Когда мы любим безотчетно
                Черты нам милого лица,
                Все недостатки мимолетны,
                Его красотам нет конца.
     В покаянном письме императору Одоевский пытался свести свое участие в восстании к случайным обстоятельствам. Будто бы излишней доверчивостью друзьям, молодостью лет и припадками помешательства. Тем не менее, он еще более чем на год был оставлен в одиночном заключении, затем приговорен к 15 годам каторги. И вот в коллизии «поэт и царь» Николай I прямолинейно задает острый, сердитый вопрос Пушкину, а поэт молчит. А когда человек в ответ на твой вопрос долго молчит, пауза кажется нестерпимо обидной, вызывающе оскорбительной. Тем более резким могло быть нетерпение царя. И вдруг…
    И вдруг,  как после поведал  сам Пушкин, вместо злой обиды и грубых слов он услышал лишь сожалеющий снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно:
   – Как? И ты враг своего государя? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин! Пушкин! Это нехорошо. Так быть не должно!
    Согласно догадкам Б.Мейлаха и других советских пушкинистов, Николай I надеялся в дальнейшем привлечь Пушкина на свою сторону и пытался обмануть его милостивым обращением. Но в тот момент обращение императора действительно было неожиданным и по содержанию, и по тону. Проследим. Вникнем:
      «Как? И ты враг своему государю?..»
   Если это и хитрость из желания «приобрести на Пушкина благоприятное  впечатление», надо отдать должное – сыграно артистически блестяще.  Это не гнев, не злой упрек, и даже не укор, это неподдельное удивление, недоумение, и одновременно противопоставление все тем, кого Николай I только что допрашивал и уже счел своими врагами. Это даже противопоставление Пушкина всем декабристам: вот они – враги, а Пушкин – нет. Это и сожаление очень уж созвучно неизгладимо памятному «И ты, Брут?»  и, можно сказать, самое искреннее желание  взаимопонимания. Что слышится еще и в интонации этого дважды повторенного обращения:
    « Пушкин! Пушкин!»
   И далее, как приглашающий  к согласию, печальный вздох:
   « Это нехорошо. Так быть не должно!»
    Размышляя о том, вполне можно допустить, что я, один из простых, так сказать, наивных читателей, излишне доверчив. Вот читаю, и мне уже хочется поверить  царю.  Здесь одновременно и порицание, и сожаление, и увещевание искренние.  Пушкин с его тонким поэтическим пониманием людей, конечно же, сразу  уловил бы малейшую фальшивую ноту. Но нет, не почуял, не заподозрил. Значит, тут не было и тени притворства, попытки обмануть поэта наигранным позерством. И Пушкин понял. Сердцем почуял. Душой.
    «Я онемел от удивления, – признавался он потом в своих воспоминаниях. – Слово замерло на устах моих».
    Существенное, чувствуется, искреннее признание! А царь снова заговорил первым. С нетерпением, конечно, требовательно, но без гнева, без злобы, без ненависти:
     – Что же ты молчишь? Я жду?!
     Опять же по строению фраз слышна интонация  невеселой досады. Здесь и нетерпение, и сдерживаемое раздражение, и нотки приглушенного недовольства. Однако же при трактовке темы «поэт и царь» как непримиримых противников император не молдавский боярин, на него не замахнешься и на дуэль его не вызовешь. И отнюдь не из робости, не из страха, а скорее от понимания правоты царя поэт склонил перед ним свою гордую выю:
     – Виноват и жду наказания…
     Повинную голову меч не сечет, исстари говорят на Руси. Можно предположить, что остался все же у Николая I неприятный в душе осадок и от той слишком долгой паузы в ответ на его вопрос, и того вынужденного, поэтому, может, лишь притворного, показного  признания вины. Но и тут император  стерпел, явил свою царскую милость.
      И еще такой многозначный факт. В тот же день 8 сентября  Николай I в беседе со статс-секретарем Д.Н. Блудовым с большим удовлетворением  доверительно сказал ему:
    – Я только что разговаривал с умнейшим человеком России…
    Это не игра на зрителя, не артистизм. Это, думается, восхищение  от души, признание и восхищение из глубины души. Протокольно их разговор неизвестен, однако длился более часа. Не допрос, заметим, а доверительный разговор царя с поэтом. И по справедливости, по достоинству высокая, уважительная оценка поэта.
    «Хитрый лицемер, Николай I сумел, очевидно, произвести на поэта благоприятное впечатление», – пишет «пушкиновед» Б.Мейлах . Право, побольше бы таких лицемеров!
    Есть о том разговоре  Пушкина с Николаем I сведения из разных других  источников. В ночь с 3-го на 4-е сентября 1826 года Александр Сергеевич был отправлен в Москву в сопровождении фельдъегеря. Б.Мейлах будто бы нечаянно, а скорее, намеренно пишет «в сопровождении жандарма».  Мелочь, вроде бы, однако же термин «жандарм» вызывает более неприятные эмоции, нежели слово фельдъегерь. То есть при любом удобном случае, не гнушаясь подтасовкой, нам всячески подчеркивают приниженное, зависимое, угнетенное положение поэта перед царем. А меж тем сам Пушкин в его письме П.А. Осиповой уже 4 сентября объясняет:
   «Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности. Мне остается только гордиться».
     Вникнем – «для большей безопасности». Выходит, царь заботился о безопасности якобы ссыльного поэта. А в следующем письме Осиповой от 16 августа поэт вдогонку уведомляет:
   «Государь принял меня самым любезным образом…»
    А.П. Керн в те же дни спешит обрадовать Антона Антоновича Дельвига: «П. приехал сюда, был представлен государю, говорил с ним более часу и осыпан милостивым вниманием».
     Из длительного разговора поэта с царем известно, что Пушкину было поручено  составить записку о народном образовании. А разве это маловажно? Здесь и доверию нужно отдать должное, и пониманию того, что именно Пушкин и должен такую записку составить.
    О том Б.Мейлах и иже с ним «пушкинисты», воспользуемся их увертливым словцом ,«очевидно» не знали. Для них это было как бы несущественно. Они «знали» и муссировали нечто иное: «В виду особой «милости» царь обещал ему, что он сам будет цензором его произведений».
    Для того, впрочем, тоже были все основания. Еще при Александре I  была введена предварительная проверка (цензура) рукописей специально к тому предназначенными чиновниками (цензорами). При правлении Николая I цензурный гнет усиливался. За пропуск крамольной статьи или произведения цензорам грозило увольнение со службы и даже тюремное заключение.
    А меж тем  не здесь ли кульминация установившейся трактовки  вопроса, в чем причина  якобы вечной непримиримости царя и поэта?  Задача царя – удерживать смятенья и мятежи в подвластном ему царстве, задача поэта наоборот – смятенья и мятежи разжигать.  И Николай I от этой роли не уклонился, наоборот, решительно вошел в роль. Дескать, ты недоволен чрезмерной строгостью нашей цензуры? Ну что ж, возможно, некоторые цензоры  излишне усердствуют, перегибают палку, так я сам возьму на себя эту обязанность, и мы с тобой найдем общий язык.
    В этой связи некоторые исследователи считают, что с приходом Николая I противостояние Пушкина с царем начало смягчаться.  Высказывались мнения, будто в отношении политических убеждений жизнь поэта разделилась на две, совершенно не сходные  половины: в юности он был радикалом, а в последние годы – «царистом», монархистом.  Кое-кто склонен утверждать, что вражды поэта против царя и вовсе не было. Так, например, Жуковский писал Бенкендорфу: «Острота ума не есть государственное преступление… Пушкин никогда не был демагогическим писателем… Он просто национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих наилучшим способом то, что дорого русскому сердцу.»
    20 января1826 года сам Пушкин писал Жуковскому: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел…»
    Как относиться к этому признанию поэта?  Трудно сказать. В этом же письме, противореча сам себе, он сознается, что был дружен с революционно настроенными Раевским, Пущиным и Орловым.  Но ведь дружба еще не означает, что связь с ними была по политической линии. И еще:
    «Я был масон в Кишиневской ложе, т.е. той, за которую уничтожены в России все ложи».
   Пушкин действительно состоял в масонской ложе «Овидий», но быстро распознал вредоносную для России сущность масонства и из ложи вышел. Сергей Александрович Соболевский изъявил на то свое удивление, почему и записал потом ответ Пушкина:
    «Это все-таки вследствие предсказания о белой лошади, со ссылкой на веру в дурные приметы, – сослался поэт на знакомое Нащокину предсказание на грозящую ему смертельную угрозу от белой лошади или от белой головы.   – Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные  тайные общества, даже и самое масонство, получило от Адама Вейсгаупта направление, подозрительное и враждебное  существующим  государственным порядкам?  Как же мне было приставать к ним? Weisskopf  – белая голова и weisshaupt  – белая лошадь одно и то же».
    Это было сказано, заметим, уже после того, как в России были уничтожены все ложи, причем  Пушкин подчеркивает, что ни к какому другому  тайному обществу он не принадлежал. А от Жуковского Пушкин не скрыл, писал ему, что некоторое время был масоном.
    После чего, требуя письмо это сжечь, предлагает, вернее сказать, просит Жуковского сказать царю: «Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»
    Тут,  скорее всего, угадывается  попытка замести следы. Потому что масонами были  Бенкендорф, Нессельроде, Чаадаев, Грибоедов и ряд других «братьев». Своим среди них Пушкин выставляет и себя, хотя из масонской ложи давно вышел, чего ему, наоборот, «братья» не простили. Хотя он, надо полагать, наученный горьким опытом, с годами стал более осмотрительным. Но масонские ложи не те организации, от приговора которых можно увернуться. И не те, чьи тайны рассекречиваются для широкой публики. В том числе и в пушкинистике вплоть до наших дней.
    Под нажимом Бенкендорфа и Нессельроде над Пушкиным усилили наблюдение и цензурный контроль. Так деспотическое административное противоборство «поэт – царь» переросло в противоборство умов «царь – поэт». Ты, мол, поэт, пишешь, ну и пиши, а я прочту, что ты там написал, посмотрю, что проповедуешь, и решу, разрешать печатать или не разрешать.
   Скажите, кому это понравится? Не знаю. Сложное положение. Но куда деваться? Никуда не денешься.  Это была отнюдь даже не «милость» в кавычках,  а очень даже дипломатический вызов поэту. И Пушкин  вынужден был проглотить пилюлю.  По сути, принять состязательность умов в противостоянии «поэт и царь» без посредника, каким до того выступала цензура во главе с шефом жандармов Бенкендорфом.

                ЦАРЬ ПОЭТУ ВЕРИТ

    И вот как развивались события этого интеллектуального поединка.  «Борис Годунов» был закончен 7 ноября 1925 года, то есть через два месяца после того памятного разговора после возвращения из ссылки в Михайловское. Известно, что трагедия «Борис Годунов» написана через год после «Цыган», но даже если так, быстрота создания была беспримерной в истории мировой литературы. Был, можно сказать, прямой вызов царю. Пушкин, по всей видимости, постарался не промедлить. Но был и демонстративный  царский ответ.
     В рукописи трагедия называлась «Комедия о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Приехав в Москву в 1826 году, Пушкин читал ее в кругу своих друзей. Узнав об этом, Бенкендорф потребовал от него объяснений и передал рукопись Булгарину, который дал отрицательный отзыв. Николай I познакомился с его отзывом и тут же наложил свою резолюцию:
    «Я считаю, что цель г.Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал  комедию  свою в историческую повесть или роман на подобие Вальтер Скотта».
     Пушкин вспылил и переделывать написанное отказался. Б.Мейлах  заключил, что Николай I запретил печатание  «Бориса Годунова»  издевательски. 
     Почему именно считать, что «издевательски»?  Ведь немаловажно уже то, что царь читал рукопись. Читал и как царь, и как цензор, а  вместе с тем и как просто читатель. И тоже в силу его понимания напрямик высказал свое о ней суждение. Переделка «нужным очищением» означала требование  цензорской правки. Но запрета не было, все обстояло несколько иначе.  Пушкин вынужден был обдумывать царские замечания, читал комедию своим друзьям, учитывал их отзывы и дорабатывал первый вариант. Одним из первых оценил рукопись Евгений Баратынский. Он, в частности, еще в октябре 1826 года писал  А.А. Муханову из Москвы:
     «Пушкин здесь, читал мне Годунова; чудесное произведение, которое составит эпоху в нашей словесности».
     Были долгие мытарства, но, вопреки Б.Мейлаху, совершенно неожиданный итог. В мае1830 года Пушкин сообщает П.А. Плетневу:
    «Милый! победа! Царь позволил мне напечатать «Годунова» в первобытной красоте: вот что пишет мне Бенкендорф:
   «Что же касается трагедии вашей о Годунове, то его величество разрешает вам напечатать ее за вашей  личной ответственностью (франц.).»
     В 1831 году трагедия «Борис Годунов» вышла в свет отдельным изданием с посвящением:
     «Драгоценной для России памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновленный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин».
    Сам  Пушкин  считал «Бориса Годунова» одним из лучших своих произведений. И можно даже с полным основанием считать, что трагедия эта была и продолжением спора Пушкина с Николаем I. Поэта с царем.
     Да, собственно говоря, «История Пугачева» – это для Пушкина разработка все той же темы «Поэт и царь», исследование вечной для русского народа веры в возможность доброго царя. И какая уж тут комедия? «Борис Годунов» – это именно трагедия. Трагедия исторического масштаба, где в стороне не может, не должен стоять и сам автор. Что сквозной стержневой нитью и проходит по всему тексту трагедии.
     Для так называемых и поныне царистов и монархистов это покажется неприемлемым, но текст, содержание трагедии насквозь пронизан пушкинским нравоучительным назиданием императору. Иное дело, как воспринимал это читавший и отринувший «Бориса Годунова» Николай I, но не мог не задумываться. Можно не сомневаться, что поеживались от сентенций поэта и последующие российские цари. В том числе и советские. Хотя, по всей очевидности, тоже не вняли назиданиям Пушкина.
    Причем надо отдать должное поэту, что выражены его обращения к царю не от себя лично, а от имени действующих лиц его трагедии. Вот, например, летописец Пимен в его монологе говорит:
                Подумай, сын, ты о царях высоких.
                Кто выше их? Единый бог. Кто смеет
                Противу них? Никто…
    Любому царю, тому же Николаю I, этакая как бы нечаянная авторская лесть: чувствуй, испытывай гордость, оглядываясь на себя: кто выше? Единый Бог! И далее  тезисно, пунктирно летописец показывает, как царствовал  Иоанн Грозный, особо выделяя затем царя Феодора:
                Бог возлюбил смирение царя,
                И Русь при нем во славе безмятежной
                Утешилась…
    Кому из царей не хотелось бы, чтобы при нем Русь утешилась во славе безмятежной?  После чего Пимен сожалеет и подчеркивает:
                Уж не видать такого нам царя.
                Прогневали мы бога, согрешили:
                Владыкою себе цареубийцу
                Мы нарекли…
    А кому из царей не польстил бы такой о себе отзыв:  «Уж не видать такого нам царя?»  Как продолжение раздумий летописца Пимена следует монолог уже самого царя, выражающего совершенно иные мнения:
                Живая власть для черни ненавистна.
                Они любить умеют только мертвых…
     А после длительных рассуждений о том, как неправедно, по мнению этой «черни», он правил, Годунов горюет: 
                И все тошнит, и голова кружится,
                И мальчики кровавые в глазах…
                И рад бежать, да некуда…ужасно!
                Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
       Последняя строка в этой строфе стала крылатой. Прямо сказать, назиданием на века.
      Один из центральных действующих лиц в трагедии выведен под фамилией Пушкин , где подразумевается «род  Пушкиных  мятежный», а вместе с тем и сам автор трагедии . А у него, у Пушкина, в монологе и совсем уж явные намеки на царствование Николая I:
                Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
                Нас каждый день опала ожидает,
                Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
                А там – в глуши голодна смерть иль петля…
    Мы видим Пушкина беседующим то с Самозванцем, то с Басмановым, где выражена очень существенная и для Николая I главная мысль поэта о взаимоотношениях царя с народом:
                Но знаешь ли, чем сильны  мы, Басманов?
                Не и войском, нет, не польскою подмогой,
                А мнением; да,  мнением народным.
    В теме «поэт и царь» для Пушкина  царь – и Борис Годунов, и Самозванец Лжедмитрий как один из вариантов царя, и в подтексте Николай I. Просветители  того века  полагали, что достаточно монарху сообразовать свои действия с требованиями царского окружения, и воцарятся мир и довольство. Пушкин показывает несостоятельность политического субъективизма. Его Борис Годунов полон самых добрых намерений, но как только скатывается к деспотизму, терпит крах. А отсюда  меж тем и слишком уж подчеркнутое предупреждение тирану:
                Дай срок, тебе  такая ж будет участь.
     Что, несомненно, было и предупреждением Николаю I. Поэт хотел подсказать царю, как тот должен царствовать.  Пушкин надеялся, что царь прислушается и поймет. Можно не сомневаться, что при внимательном цензорском чтении рукописи царь все его намеки понимал, но поскольку издание разрешил, судить о его реакции  трудно. Перед ним, всемогущим императором, все трепещут, а Пушкин  показывает, будто его власть – власть поэта – сильнее, могущественнее, чем самодержавная власть монарха. Да еще и угрожает: «…тебе такая ж будет участь!»
      Мог ли Николай I разрешить такое произведение  печатать, как комедию.  Что ж тут смешного? Что веселого?  Разве что смех сквозь слезы. Завуалированная издевка…
    В ноябре 1825 года Пушкин писал Вяземскому: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтическою трагедией. В ней же первая персона  Борис Годунов. Трагедия моя кончена, я перечел ее вслух, один и бил в ладоши и кричал: «ай да, Пушкин, ай-да, сукин сын!»
     Меж тем в 1827-1828  годах против поэта возбуждаются политические процессы о стихотворении «Андрей Шенье» и поэме «Гавриилиада». Таким образом, политическая дуэль поэта с царем, взявшим на себя роль личного цензора: «Николай I – Пушкин»развивалась и разгоралась.
      На рукописи «Гавриилиады» стояло имя Пушкина, поэтому по распоряжению Николая I была назначена следственная комиссия в составе  гр. В. Кочубея, гр. П. Толстого и кн. А. Голицына. Пушкина не раз строго допрашивали, но он  свое авторство отрицал.  Его ответы не понравились  Николаю I, и на докладе  рукою Бенкендорфа записано распоряжение  государя: «Гр.  Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная Пушкина лично, я его слову верю. Но желаю, чтобы он  помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпустив оную под его именем». Четко, подкупающе дипломатично  и, надо отдать должное, тонко – не отстранишься – царь слову поэта верит…
     Следствие затянулось. Хотелось верить царю, да, видать, не очень-то верилось. Пушкин замкнулся, долго колебался: верить, не верить? Но выхода не было, после третьего допроса по длительном размышлении спросил, позволено ли будет  ему написать прямо государю императору. Получив на то разрешение,  тут же написал письмо, запечатал  и вручил гр.Толстому для передачи его величеству. Содержание письма осталось в тайне,  но «дело»  было прекращено.
    Тоже ведь интригует, тем паче, что текст письма так и остался навсегда в тайне. Чтобы не дать нежелательной для Пушкина огласки, его письмо император, по всей очевидности, собственноручно уничтожил. Тут уж более всего излишне говорить о том, как Николай I относился к поэту Пушкину.  Судя по исследованию Валерия Брюсова, советские пушкиноведы никаких концов тому не нашли. Зато подчеркивается, что в те же годы поэту отказали в поездке на Кавказ в действующую армию. Вопреки запрету, он едет туда в 1829 году, сопровождает поход русских войск в Эрзерум, за что по возвращении получает строгое внушение. Критика недоброжелательно встретила стихи «Моя родословная»и «На выздоровление Луккула».
    Резко  обострились отношения с царским двором. Николай I дал Пушкину неприличное его возрасту звание  камер-юнкера.  Обидно? А что, ты хотел бы более высокое? Так ведь звание не выпрашивают, звание надо заслужить!
    Поэт обязан был посещать придворные балы в мундире камер-юнкера и непременно с женой. Поползли злые слухи, что к ней открыто проявлял повышенный интерес и сам император. Ну как же, как же, классическое французское «шерше ля фам» – вот же оно, само в руки просится – в ревнивом соперничестве двух мужчин ищите главную виновницу – женщину.  Романный любовный треугольник! А тут и искать не надо – вот же она, супруга великого поэта – Наталья Николаевна Пушкина, урожденная Гончарова.
    Все это в общем-то могло быть отзвуком придворных сплетен, и Пушкин ревниво с присущей ему прямотой сам сказал о том императору.  Николай I его разуверил.  Желание видеть при дворе первую красавицу Петербурга Натали Пушкину выказывал отнюдь не он, а императрица.  Думается, существенное уточнение. Да и попытка добиться отставки Пушкину не удалась. Николай I ответил, что никого при себе не удерживает, но  не может допустить в государственные архивы человека, порвавшего с государственной службой.
     Тоже ведь более чем резонно. Ибо Пушкину было разрешено заниматься  не только в архивах, но и в библиотеке Вольтера, приобретенной еще Екатериной II, в которой Николай I сам работал над «Историей  России в царствование Петра Великого». 
    Жуковский уговаривал Пушкина  взять прошение об отставке обратно. Материальная зависимость, из которой не было надежды выпутаться, опасения навлечь на себя еще более горшую опалу вынудили поэта прислушаться к совету старшего друга. Словом,  чего ни коснись, все правдоподобно, а все же приходится гадать, может, так, может, как-то иначе, по возможности  уточнять, а то и домысливать. Ибо в годы той мрачной эпохи  очень уж многие русские писатели стали жертвами реакции.
   «Вослед Радищеву восславил я свободу», – писал Пушкин в первом варианте своего стихотворения «Памятник». И не мог при этом, конечно же, не думать о трагической судьбе Радищева. Лично прочтя его «Путешествие из Петербурга в Москву», Екатерина II пришла в ярость, назвала его бунтовщиком хуже Пугачева и сослала на безысходное прозябание  в далекий сибирский острог Илимск.
    После смерти Екатерины появились надежды на помилование, но  взошедший  на престол в 1796 году Павел I лишь несколько смягчил его существование, перевел в деревню Немцово под Москвой под строжайшим полицейским надзором.  Вскоре затем – в ночь на12 марта 1801 года дворянские заговорщики Павла I злодейски задушили.  Возвращенного из ссылки  при Александре I в 1801 году Радищева определяют на службу в Комиссию по составлению новых законов. Верный своим убеждениям, писатель выступает с проектом освобождения крестьян, однако ему тотчас напоминают, что если он не смирится, то его снова ждет Сибирь. Из страха перед новой ссылкой он принял яд и после долгих мучений умер. Стоит ли говорить, что Пушкин постоянно помнил и думал о трагической судьбе своего предшественника и учителя в борьбе за свободу!  А тут еще новые тому примеры.
      Пушкин читал и не мог не оценить патриотические  «Думы» Рылеева –«Боян», «Димитрий Донской», «Борис  Годунов», «Иван Сусанин». «Куда ты ведешь нас?..  не видно ни зги! – Сусанину с сердцем вскричали враги,» – все  осталось в литературе, в народной памяти, но «в оковах самовластья»  Рылеев повешен.
    За самовольную поездку в Арзрум (Эрзерум) пришлось выслушать  выговор Николая, переданный  через Бенкендорфа.  А ему и без того было тяжело на душе. На пути из Тифлиса в Карс встретилась арба с гробом дорогого сердцу тёзки – Александра Грибоедова. Горько думалось: «Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту гнусную несносную улыбку,  когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном».
    Как о себе писал Грибоедов свою трагедию «Горе от ума»; прототипом Чацкого был Чаадаев. Вот и ему, Пушкину, горе от ума. Рукопись «Медного всадника», переданная через Бенкендорфа «на высочайшую цензуру»,  так исчеркана, что Пушкин принужден  поэму не печатать. «Историю Пугачева»  царь переозаглавил  в «Историю Пугачевского бунта». Даже в «Сказке о золотом петушке» не понравилась царю строка: «Царствуй лежа на боку…»
        Все это глубоко уязвляло, больно било по самолюбию поэта. Горе от ума. А кому на Руси не горе от ума? Грибоедов  убит в Тегеране. Измученный  солдатской службой Полежаев угас в военном госпитале. Баратынский умер после тяжкой ссылки. Батюшков трижды неудачно покушался на самоубийство и сошел с ума. Сумасшедшим объявлен Чаадаев…
    Для низших слоев населения применялись поистине варварские  методы наказания – шпицрутенами. Виновного, привязанного за руки к ружью, тащили сквозь строй солдат, вооруженных палками. Каждый обязан был нанести удар по голой спине осужденного, и многих забивали насмерть. За что Николай I получил в народе прозвище – Палкин. Зная все это, не трудно понять, какие мысли одолевали Пушкина.
     Правду не любят все, особенно высокопоставленные власть предержащие.  Тиран сделает все, чтобы правды о нем не узнали. Николай I пытается показать, что он прислушивается к голосу правды. А вдруг и в самом деле прислушивается?
     Главная цель внутренней политики Николая I заключалось  в сохранении незыблемости самодержавного крепостнического строя. Меж тем Бенкендорф  в очередном докладе царю предупреждал, что крепостное право  остается  пороховым погребом под государством, который может взорваться в любую минуту.
      Николай I вынужден был задумываться или делать вид, что задумывается над решением крестьянского вопроса. В его царствование было  создано более 10 комитетов, которые занимались этой проблемой. Была проведена реформа  управления государственными крестьянами, которых  насчитывалось  около половины всего населения. Было создано  Министерство государственных имуществ. В государственных деревнях  были упорядочены  взимание налогов, крестьянские повинности, рекрутские наборы.
    Основной упор для поддержания порядка правительство продолжало возлагать на полицейские меры – слежку, надзор, доносы, репрессии.  Царское  самодержавие внушало людям страх, отбивало всякую охоту выражать недовольство властью, мыслить и заниматься литературным творчеством.  И поди угадай, как поведет себя узурпатор, если все зависит от его прихоти.  Нет, не сибирская каторга страшит, страшит возможность погубить себя без пользы. Да и семья… Четверо детей уже у него. Два славных сына и две нежные доченьки…
     Лучшие годы проходят, а он не может полностью отдаться своему призванию поэта. Жизнь вынуждает отойти в сторонку, соблюдать золотую середину между угодничеством и пагубной прямотой. Знатные, именитые  гордятся своими  знаменитыми предками. От этого, конечно, никуда не уйти, но истинное величие  и благородство не в происхождении, а в собственных честных заслугах.
     Старик Державин, который «в гроб сходя, благословил», простым рядовым солдатом начинал службу в Преображенском полку. До первого офицерского чина дослужился лишь к тридцати годам. В казарме сочинял «в рифму» письма и прошения для сослуживцев.  Печататься начал  анонимно, когда ему было уже тридцать. За неуживчивость и постоянные ссоры с начальством его перевели в штатскую службу с чином коллежского советника. 
     И вот, пожалуйста, по служебной лестнице – вверх, вверх. Державин – чин действительного статского советника, то есть – генеральский. Затем – губернатор. Затем – личный статс-секретарь Екатерины  Великой. Так ведь и тут не смирил свой гордый нрав, постоянными поучениями и придирками  быстро ей надоел. Вдобавок  за свою дерзость с начальством попал под суд, лишь после длительного следствия был оправдан. С чином тайного советника и с орденом его назначили сенатором. Это была опала, но – почетная.
    При Александре, в 1802 году, Державин был назначен министром юстиции. Он неукротимо вел свою линию, ссорился с другими министрами, с Сенатом. Через год вынужден был выйти в отставку. Но не дрогнул, добился, достиг всего, о чем мечтал. Заимел  1300 крепостных душ, имение Званка на берегу Волхова и большой дом в Петербурге на Фонтанке.
   Что уж сетовать на его мировоззрение. Крепостничество он считал основой основ на веки веков. Самодержавие и царскую бюрократию принимал как реальный факт. Идеи равенства считал безумием, не хотел и мечтать о чем-то ином.
     А вот еще судьба Дениса Давыдова.  При Павле I отец Давыдова – состоятельный помещик и бригадир – попал в немилость,  старинная дворянская семья Давыдовых была разорена и впала в настоящую нищету. На беду, Александр I, как и его отец, тоже был поклонником прусской военной системы. Строптивый генерал, герой-партизан Отечественной войны 1812 года, Денис Давыдов за свои  фрондерские стихи схлопотал репутацию неблагонадежного и был удален из гвардии. И все же, несмотря на все попытки завлечь его в тайное общество, наотрез отказался.
     А все равно остался на подозрении у царских жандармов. В 1814 году его разжаловали из генералов в полковники, и он вынужден был прозябать на мизерных должностях в провинции. В 1823 году ушел в отставку. Не сломленный духом, продолжал творить, Пушкин, считая его своим учителем, просил у него и публиковал новые его произведения. Но невыносимый гнет царизма при Николае I тяжело действовал на здоровье. Побеждавший в десятках сражений, поэт был сражен тяжелым недугом.
    Мог ли Пушкин  не задумываться над судьбами своих соратников?  И очень даже можно предположить, что делал какие-то выводы. Ну, скажем, нечто такое. Славяне надеялись обрести доброго иноземного правителя, задобрив его богатой данью. Не получилось. Державин наивно полагал, что дела в государстве идут плохо вследствие  дурных моральных свойств императрицы и ее окружения, и пытался их образумить – бесполезно. Денис Давыдов по горькому опыту понял, что лучше отойти в сторонку. Да ведь и сам Пушкин писал когда-то из Болдино жене, что плетью обуха не перешибешь, и он не желает повторения своей судьбы своему сыну Сашке. 
    Понимаю, ни в коем случае, ни в коем разе нельзя считать свои догадки неоспоримыми. Но вот посмотрим, как в дальнейшем у Пушкина начала складываться жизнь в удушающей атмосфере царского самодержавия.


                СЕКРЕТНАЯ  СЛУЖБА


     20 июля 1831 года от Пушкина на имя Николая I поступило письмо с просьбой снова зачислить его на государственную службу. 
     Уже назавтра, 21 июля, Николай I приказал Бенкендорфу, курирующему Департамент внешних сношений Министерства иностранных дел, дать главе МИДа Карлу Нессельроде указание принять Пушкина.
    Тут же, уже всего лишь через день – 23 июля Нессельроде получил письмо от Бенкендорфа о высочайшем повелении определить в Государственную коллегию иностранных дел «известнейшего нашего поэта титулярного советника Пушкина». Именно так, подчеркнем: титулярного советника. То есть – чиновника IX класса Табели о рангах, в то время как Пушкин  числился с 1817 года  отставным коллежским секретарем и продвижения по службе с тех пор не имел. А гражданское  звание титулярного советника соответствовало армейскому капитану или флотскому капитан-лейтенанту. То есть Пушкин нежданно-негаданно получил большое повышение в чине и, соответственное денежное жалованье. Имея семью, где было четверо детей, это, наверно, было очень даже немаловажно. Но как же ни с того, ни с сего эта милость на него обрушилась?
    В дальнейшем за этим сюрпризом следует очередной, все более удивительный, и все в пользу Пушкина. Ему был дарован статус историографа с высочайшим разрешением работать в архивах. 3 сентября 1831 года Пушкин  писал своему лучшему другу П.В.Нащокину:
     «Царь взял меня в службу, т.е. дал мне жалованье… для составления «Истории Петра I». Дай Бог здравия Царю!»
     В конце 1834 года  Пушкин  пытался добиться отставки, но неудовольствие царя вынудило его свое прошение отозвать. Некоторые пушкинисты считают, что демонстративное увольнение было бы ударом по самолюбию Николая, но есть мнение, что были и некие другие, более важные причины, и поэт остался на службе. После чего  на издание «Истории Пугачевского бунта» Николай I предоставил Пушкину 20 000 рублей.
     Летом 1835 года Николай I дает Пушкину ссуду в 30 000 рублей на издание «Истории Петра I».
    В январе 1836 года Николай I разрешает Пушкину издание журнала «Современник».
     В тот период небезызвестный жандармский доносчик Булгарин в своей газете «Северная пчела» публикует глумливые критические заметки на вышедшую в свет седьмую главу романа в стихах «Евгений Онегин». Шефу жандармов Бенкендорфу от Николая I тотчас поступает распоряжение запретить Булгарину  какие бы то ни были критики на литературные произведения, а газету «Пчела» закрыть. 
     Впечатляет? Еще бы! Это не просто жест, а конкретное заступничество, поддержка. Значит – понимание.  Помимо того с возобновлением службы в Министерстве иностранных дел Пушкину было повышено жалованье до 5 тысяч рублей в год. Эта сумма семикратно превышала ставку чиновников того ранга, по которому официально числился Александр Сергеевич. В те времена это соответствовало окладу заместителя директора департамента. 
      Благодеяние? Выходит, так. Трудно сказать почему, но Карл Нессельроде  положенный оклад поэту задерживал. Так в довершение к тому Пушкин  официально стал получать жалование не в МИДе, а из специального фонда Николая I в министерстве финансов.
    Хм, это за что же такая привилегия? Угнетаемый, подверженный из-за недоверия личной цензуре царя поэт, и вдруг такая царская щедрость, такие к нему лично царские милости! До сих пор среди так называемых проницательных читателей продолжает муссироваться  расхожее мнение о том, что Николай I сделал это из-за  влюбленности в жену Пушкина, затмевавшую всех при дворе красавицу Наталью Николаевну.
     В этой связи нельзя не возвратиться к стихотворению Пушкина «Друзьям». По содержанию понятно, что оно посвящено Николаю I. Будь между  поэтом и царем  хоть какая-то тень вражды, вряд ли  Пушкина осенило поэтическое вдохновение и родились такие строки:
                Текла в изгнанье жизнь моя,
                Влачил  я с милыми разлуку,
                Но он мне царственную руку
                Простер – и снова с вами я.
                Во мне почтил он вдохновенье,
                Освободил он мысль мою,
                И я ль, в сердечном умиленье,
                Ему хвалы не воспою?
        И тут уж никак не обойти  венчающую стихотворение  концовку. Смотрите, тут уже не лесть, а чеканно, отточенно лозунговое назидание, хрестоматийный  многозначный афоризм:
                Беда стране, где раб и льстец
                Одни приближены к престолу,
                А небом  избранный певец
                Молчит, потупя очи долу.
       Понятно?  Это – не потупя очи долу! Это – глаза в глаза, взгляд во взгляд! Многозначный укор  не только лишь Николаю I – всем царям. В том числе и будущим генсекам, перед которыми тупили взоры небом народом признанные певцы и захлебывались льстивым гвалтом поощряемые Ленинскими и Сталинскими премиями русскоязычные рифмоплеты и литературоведы.  Да и сегодня  гораздо выгоднее тупить взоры перед правдой и велеречиво исторгать свои восторги перед Мандельштамом  и Бродском, нежели даже перед русским царем.
      Любознательному читателю не лишне полюбопытствовать, кто на протяжении многих лет на все лады превозносит до небес этих русскоязычных  бумагомарак. Сразу станет ясно, как их понимать и как к их клеветонам относиться. Достойные преемники  печально известного личного агента Бенкендорфа.
     Вот, скажем, еще один из примеров тому. В петербургском журнале «Звезда» № 2 за 1999 год, когда русская патриотическая общественность отмечала 200-летие А.С.Пушкина, некий «штатный философ» Б.Парамонов  разразился  статьей под высокопарно многозначительным заголовком  – «Разговоры с небожителем».  И кто же этот где-то там на небесах живущий его собеседник? Ангел, что ли? Или, страшно вымолвить, Сам  Всевышний?  Оказывается… «второе солнце» русской поэзии Иосиф Бродский.
   Но позвольте, сам о себе этот «небожитель» заявил, что «я стопроцентный еврей, нельзя быть евреем большим, чем я». Да пожалуйста, кто ж тебе в том отказывает. Но если уж ты для кого-то и впрямь «светило», то русскоязычное, а не русское. Тем паче, что Б.Парамонов, защищая Абрама Терца-Синявского, философствует: «Пушкин – нуль без палочки», а Бродский в тон ему возглашает: «вся Россия – провал в истории человечества» («Известия», 3 февраля 1996).
     И клеветническая  параллель при этом обозначена по контрасту. У Абрама Терца-Синявского всего лишь «Прогулки с Пушкиным», а тут «Разговоры с небожителем». Во какой «творческий прогресс» в антипушкинской «философии»!
      Что до противоборства «поэт – царь», конкретно «Пушкин – Николай I», то шло таковое явно с переменным успехом. Пушкин как опытный фехтовальщик умел увертываться и наносить разящие контрудары гусиным пером неотразимее, чем шпагой, хотя и царь не оставался в долгу. Похоже, что они, может, подсознательно, но друг другу завидовали, и трудно сказать, кто кому больше.  Пушкин «чувства добрые лирой пробуждал», а зависть, по его словам, «зависть – сестра соревнования», Николай I вынужден был соревноваться с ним добрыми делами.
       Впрочем, если в этой связи говорить о жалованье Пушкину из специального фонда Николая I, то тут дело, пожалуй, не в доброте царя. По такой же схеме получали жалованье «шпион столетия» Яков Толстой и генерал Адам Сагтынский, возглавлявший службу политической разведки России.
      О Сагтынском  доныне известно немногое. Он имел большой опыт агентурной работы, благодаря чему сумел создать разветвленную разведсеть в Европе. Прямо говоря, наладить там шпионаж.
     Так что же, Пушкин, наш великий поэт – и вдруг на такой службе?! Да, именно так: великий русский поэт на службе великой  России! В советской пушкинистике польское восстание всячески приветствовалось как борьба польских повстанцев за освобождение. Но это был не просто мятеж, не восстание, это была война. Перед вооруженными  силами Польши ставилась задача отторгнуть исконные русские земли, некогда порабощенные Польшей, и двинуться дальше, захватить территорию вплоть до Днепра. К победившей Польше должен был отойти и Киев. Мог ли Пушкин примириться с такими замыслами?
    Генерал Сагтынский умело развернул в странах Запада политическую полемику, к чему были привлечены пользующиеся доверием, специально подготовленные  журналисты и писатели. Главная их обязанность – вести контрпропаганду. Та же задача стояла и перед русскими дипломатами за рубежом. Действенность всей этой работы  могла быть эффективной лишь при регулярной публикации прорусских статей в российской и зарубежной прессе. А для координации  нужно было найти талантливого литератора, прекрасно знавшего европейскую историю и литературу и великолепно владевшего французским языком. Ибо французский язык был тогда языком дипломатии.
     Именно такими качествами и был наделен Александр Сергеевич Пушкин. Ну, словно бы всю предыдущую жизнь, начиная с Лицея, он к тому готовился. Или, может, его готовила к тому сама судьба.
    Французским языком Пушкин владел, как родным, с детства. После выпуска из Лицея, чтобы в подлинниках читать Байрона, Шекспира и других английских поэтов, он овладел английским. Изучал также итальянский, испанский, древнегреческий и древнееврейский. Уже в зрелые годы освоил латынь. В Петербурге в его рабочем кабинете на Мойке, 12  собраны книги на 14 языках, как европейских, так и восточных. Свободно читал он по-польски, что очень ему пригодилось в годы польского восстания 1830-1831годов.
     Вот где, вполне можно предположить, коллежский секретарь Пушкин в полной мере выполнял свои служебные обязанности – был  и переводчиком,  и прямым помощником  Сагтынского. Не исключается, что не только здесь. Это такая область деятельности поэта, которая пока что остается недоступной для пушкинистов от литературоведения.
    26 августа 1831 года  Варшава была оккупирована армией фельдмаршала Паскевича. На Западе в британской и французской прессе началась бурная шумиха, направленная против России. Описывались зверства русских солдат во время подавления мятежа. Жуковский и Пушкин в ответ выпустили брошюру «На взятие Варшавы». В ней были помещены два больших стихотворения Пушкина – «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
       В литературных кругах полемика была острая. Осуждали многие.  Положительно оценил Чаадаев. Он  писал Пушкину:
    «Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание… Стихотворение к врагам России  особенно замечательно. В нем больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране…»
     Датированы  оба  стихотворения 1831 годом. «Клеветникам России»  создано в связи с антирусскими выступлениями в иностранной прессе и во французском парламенте  во время польского восстания. «Бородинская годовщина» – по поводу  взятия Варшавы. Стихи незамедлительно вручили царю, что свидетельствует о заблаговременной подготовке намеченного срока публикации. Радиосвязи и телефонов тогда не было, срочные донесения  доставлялись конными курьерами.  Суточный пробег фельдъегеря по дорогам того времени составлял примерно 100 верст. Каким же образом Жуковский и Пушкин знали о необходимости подготовить и представить царю свою книгу в нужный срок?
     Более того. Уже 7 сентября было получено цензурное разрешение на выпуск  брошюры «На взятие Варшавы». Ее содержание и стихотворения Пушкина тут же стали известны в прессе Франции, Германии и Австрии. Австрийский посол в Петербурге граф Фикельмон отправил письмо  канцлеру Меттерниху с разъяснением политической обстановки, приложив к нему стихи Пушкина. При этом он подчеркнул, что они были одобрены Николаем I. Из чего следует, что эти стихи были способом выражения не просто личного мнения поэта, а русского правительства.
    В Министерстве иностранных дел Пушкин занимался еще одним очень важным и секретным делом. Сколь ни странно, имеется в виду криптография. Подтверждением считается тот факт, что секретной экспедицией МИДа (шифры и литография)  заведовал друг Пушкина  барон Павел Леонидович Шиллинг фон Канштадт. Он, кстати сказать, тоже был одним из самых загадочных  людей России. С Пушкиным его объединял интерес  к имеющейся у него уникальнейшей коллекции из 9 тысяч  редчайших тибетских и буддистских книг. Монгольские буддисты считали его воплощением одного из божеств.
    Меж тем вот он-то и руководил шифровальной службой России, что держалось в строгом секрете. Царским указом  было запрещено публично упоминать о подобных лицах. Сотрудникам  этого наисекретнейшего департамента  был также строго-настрого запрещен  выезд за рубеж. 
     Предполагается, что именно поэтому не разрешали выезжать за границу и Пушкину. И не только как криптографу, а как посвященному в многие государственные секреты шифровальщику и переводчику.
    Во всем мире знания лингвистов используются криптографами  для более точного дешифрования  переписки противника. И именно тогда российским спецслужбам путем дешифровки секретной переписки руководителей польского восстания удалось получить точные имена связей заговорщиков при российском дворе и дворах Европы.
     И уже как-то затруднительно думать, что Пушкин тут совершенно ни при чем. Но вот еще факт. Некоторые строфы Х главы «Евгения Онегина», опасаясь обыска,  Пушкин  записал для себя криптограммой, то есть условным способом, чтобы никто другой не мог прочесть. Криптограмма была столь удачна, что расшифровать ее смогли лишь в 1910 году. Значит и в этом отношении поэт был хорошо подготовленным специалистом для секретной спецслужбы.
     Словом,  вовсе не случайно неожиданно проявившееся повышенное к нему внимание  императора  Николая I. Еще  в апреле  минувшего года Пушкин жаловался, что после окончания Лицея он в течение тринадцати лет не получал повышения по службе. Начальники обходили его при представлении, а он  считал неприличным напоминать о себе.  И вот смотрите, как развертывались события теперь. После  просьбы Пушкина о возврате на государственную службу, направленной самому царю, все дальнейшее развивается  незамедлительно, без малейшей бюрократической волокиты:
    20 июля 1831 – обращение Пушкина к Николаю I,
    21 июля 1831 – повеление Николая I принять,
    23 июля 1831 – письмо Бенкендорфа Нессельроде  зачислить титулярным советником,
    2 января 1832 года – предписание прибыть для присяги,
    27 января 1832 года – Пушкин принимает присягу.
    При этом поэт расписывается  на двух присяжных листах. На одном как коллежский секретарь, на втором как титулярный советник.
    То есть, мы знаем, что  в Министерстве иностранных дел он – коллежский секретарь. А по какому ведомству зачислен как титулярный советник? Повышение  оклада Пушкина до 5 тысяч рублей семикратно  превышало ставку коллежского секретаря, то есть чиновника того ранга, по которому он числился официально.  Что соответствовало в те времена окладу  заместителя  директора департамента. В  каком департаменте  Пушкину доверили такую должность?   
     Ряд историков полагают, что столь резкое повышение  денежного содержания продиктовано  серьезным участием Пушкина в мероприятиях по обеспечению государственной безопасности. К тому же поэту предоставили право получать жалованье  не в МИДе, а из специального фонда Николая I в министерстве финансов. Рассекреченные архивы австрийского и вюртембергского министерств иностранных дел среди прочих дел обнаружили  секретные депеши  послов иностранных государств, в которых Пушкин предстает как видный политический деятель. И что особо значимо – как идейный глава Русской партии, противостоящей партии иноземцев, стеной отгородивших Николая I от русского общества.
      Заметим, вникнем: Пушкин – идейный глава Русской партии. А что, разве была Русская партия? Нет, термин «партия» означает  всего лишь «часть» и в данном случае так и употребляется. Ибо это был только узкий круг литературной интеллигенции, которая объединялась вокруг  Пушкина русским патриотизмом.  Всю жизнь Пушкин был окружен друзьями  и любовью почитающих читателей, даже если говорить о  количественном составе этой Русской партии, то трудно сказать, преобладала ли она над партией окруживших царя инородцев.  А они действительно стеной отгородили Николая I от русского общества.    
      К сожалению,  вокруг  этих скудных сведений наверчено много отвлекающих  толкований. Из-за чего теряется, наглухо затушевывается тот исторически значимый факт, что именно этой инородческой русофобской партией был специально подослан Дантес и организована роковая дуэль. Это могло быть сделано при личных общениях и устными разговорами.
    Подтверждение тому – множество подлых анонимных писем, на протяжении многих недель поступавших Пушкину и его знакомым. Описывая обстоятельства, предшествовавшие  роковой дуэли, граф В.А. Соллогуб  объяснял: «Он в лице Дантеса искал смерти или расправы с целым светским обществом».
    Подчеркнем: «искал смерти или расправы с целым светским обществом».  А Дантес действовал не в одиночку. За его спиной стояли Геккерн,  Бенкендорф, Нессельроде и возглавляемая ими партия русофобов. Он был исполнителем  приговора этого «целого» общества. Пушкина нужно было убрать, уничтожить именно как главу Русской патриотической партии, что и было исполнено. Иван Малиновский отметил: «клеветники России повалили  автора «Клеветников России».


                ДЛЯ ВЫСШИХ СОТРУДНИКОВ РАЗВЕДКИ


    О дуэли и последних днях Пушкина  рассказывается  во многих документах. Бенкендорф распорядился, чтобы о смерти поэта в печати не было ни слова. Тем не менее весть о трагической  гибели поэта распространилась мгновенно и взбудоражила весь Петербург. Передняя в квартире Пушкина все дни с утра до поздней ночи была переполнена знакомыми и незнакомыми, Жуковский отмечал, что десятки тысяч человек ежедневно проходило мимо гроба, многие плакали, выказывая трогательное  национальное чувство.
      Чтобы пропустить всех, в передней пришлось взломать стену. Целые департаменты  просили разрешения не работать, чтобы иметь возможность пойти проститься с поэтом. Все члены Академии, художники, студенты университета, все русские актеры. Прусский посланник  А.Либерман доносил своему правительству депешей:
    «Национальное самолюбие  возбуждено тем сильнее, что враг, переживший поэта,– иноземного происхождения. Думают, что  со времени  смерти Пушкина  и до перенесения его в церковь в его доме пребывало до 50 000 лиц всех состояний…»
    Блюстители порядка на улицах подслушали, что в народе ругали иноземцев, чей ставленник убил русского великого поэта. В толпе раздались призывы перебить окна  в его доме  и расправиться с убийцей. Геккерну спешно сообщили  о том, и он потребовал себе усиления охраны.
    Так и подмывает, читая это, сказать, что я вижу себя в той многотысячной русской толпе, среди  тех русских людей всех состояний, порывавшихся к отмщению, и разделяю их чувства.  Ибо в этом, по словам Жуковского, не было ничего предосудительного, а было, наоборот, то чувство, которое делает честь нации.  Вся площадь перед церковью, куда внесли гроб для отпевания, тоже была запружена народом. При отпевании присутствовали  все иностранные министры. Понимали, какая это потеря для России и что гений принадлежит всему человечеству.
     «Одна только так называемая знать наша не отдала последней почести гению русскому»,  – писал А.И. Тургенев, сопровождавший гроб с прахом Пушкина к месту захоронения.
    Зато уже из того давнего далеко этот русскоязчный кагал и его русофобские приспешники выстроились в нескончаемую очередь у замочной скважины, чтобы подсматривать, как себя чувствует и что делает вдова Пушкина Наталья Николаевна. Вот, мол, из-за кого! Шерше ля фам!(Ищите женщину! Все беды из-за женщины!).
     Жуковский  озабоченно сообщал в те тяжкие дни Николаю I:
   «…этот француз преследовал жену Пушкина и за тот стыд, который нанес его чести, еще убил его на дуэли. Вот обстоятельства, поразившие  вдруг все общество и сделавшиеся известными во всех классах народа от Гостиного двора до петербургских салонов…»
       И далее – приписка:
«…в доме Пушкина нашлось всего-навсего триста рублей. Деньги на необходимые расходы и на похороны дал граф Строганов. Не благоволите ли что-нибудь пожаловать на первые домашние нужды?..» 
      Сохранились строки  воспоминаний  княгини Вяземской, записанные первым биографом Пушкина, которые более чем уместно здесь процитировать:
      «Мадам Полетика, по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама ушла из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний, она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая  дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».
    Сцена более чем скоморошно трагикомическая. Какое дешевое  позерство примитивного ловеласа! Лишь поясним для несведущих, что Геккерном здесь именуется Дантес, незадолго перед тем усыновленный зачем-то голландским  посланником Геккерном. Распространился слух о его противоестественном сожительстве с Дантесом. Как  постельную принадлежность для мужеложества приобрел он  похотливого французика. И какая театрально комическая сцена  – выхватывать пистолет и грозиться застрелить себя перед растерявшейся женщиной! Жалкий актеришка!
     С чьей-то заведомо лживой подачи Дантес рисуется будто бы смазливым, привлекающим внимание женщин кавалергардом. Польский врач Станислав Моравский в своих мемуарах  характеризовал его иначе:
    «Это был молодой человек ни дурной, ни красивый, довольно высокого роста, неуклюжий в движениях, блондин, с небольшими  белокурыми усами. В вицмундире он был еще ничего себе, но рядом с русскими офицерами, в особенности, когда надевал парадный мундир и ботфорты, мало кто завидовал его наружности». Что, очевидно, и побуждало его к такому вот дешевому позерству  перед  Натальей Николаевной. Знал, видел, понимал, что он ей не нравится. И не только ей. Белокурые усы казались грязно-серыми, седыми, чем как от старика чопорных светских дам брезгливо  отталкивали.
    Внучка Кутузова и добрая приятельница Пушкина графиня Дарья Федоровна Фикельмон  в своем дневнике, прочно и широко вошедшем в оборот пушкиноведения, обстоятельно отмечала:
      «Поэтическая красота г-жи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во все ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страдания… Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин…»
      Еще определеннее выразила она свои опасения в письме к Вяземскому 12 декабря 1831 года:
     «Пушкин у нас в Москве, жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение ее лба заставляет меня трепетать за ее будущность».
       Современники отмечали способность графини Фикельмон предугадывать будущее, приписывали ей дар прорицания. По словам Н.Раевского, у нее была удивительная интуиция. Сама замечая за собой такую способность, она писала: «Это недуг, которым природа наделила меня в непереносимой степени».
      О своих впечатлениях от встреч с четой Пушкиных она записывала:   
    «Многие несли к ее ногам дань своего восхищения, но она любила мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни… Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, жизнь перед ней открывается  блестящая, а между тем голова ее склоняется и весь ее облик будто говорит: “я  страдаю”».
     А вот, скажем, 25 сентября 1832 года в письме к жене писал Пушкин:
    «Какая умненькая, какая ты миленькая! Какое длинное твое письмо! Как оно дельно! Благодарствуй, женка! Продолжай, как начала, а я век за тебя буду бога молить».
    Или еще в письме 24 апреля 1834 года:
     «Ты умна, ты здорова – ты детей кашей кормишь – ты под Москвой. – Все это меня очень порадовало и успокоило, а то я был сам не свой».
   Для Абрама Терца и пошляков иже с ним все это нож острый. Они же в упор не видят Наталью Николаевну Пушкину в окружении ее семьи, не знают и знать не хотят, что она была любящей супругой и матерью четырех детей. Они видят то, что им хочется. В меру своей испорченности. Вопреки тому в том же дневнике графини Фикельмон еще свидетельство:
    «Нет, однако, никаких оснований думать, что в какой-то момент Наталья Николаевна была интимно близка с царем».
     При всем том, видимо, не зря сказано, что каждый видит то, что ему хочется видеть в меру своей испорченности. Даже спустя столетия присоседился, встал в хвост той, подсматривающей в замочную скважину  кощунственно бесстыжей очереди пускающий похотливые слюнки Абрам Терц-Синявский. И разразился похабной истерикой:
     «Что, Пушкин, знавший себе цену, не знал, что ли, что века и века все слышавшее о нем человечество, равнодушное и обожающее, читающее и неграмотное, будет спрашивать: ну  а все-таки, положа руку на сердце, дала или не дала?..»
        Вот еще один мелкотравчатый  пошляк, через столетия порывающийся опорочить благородную женщину, воспитывавшую и воспитавшую четверых замечательных детей.  Горько думать, что стряпню этого безнравственного подонка Абрама Терца-Синявского кто-то читает и позволяет себе о том трезвонить. Все то же а-ля французское шерше ля фам! Всех в нечистоплотности подозревая, подхватывает сплетню о том, что неспроста, мол, красавицу Наталью Николаевну облагодетельствовал император Николай I.
    Благодеяния императора действительно впечатляют. Старшая дочь историографа Карамзина Софья Николаевна сообщала брату А.Н. Карамзину:
     «Вот что сделал государь для семьи. Он уплачивает все долги Пушкина, доходящие до 70 тысяч рублей; он выкупает его убогое имение (впрочем, это всего лишь 70 душ в Псковской губернии; имение в двести душ, которым он владел в Нижегородской губернии, он отдал в пожизненное владение своей сестре Павлищевой и жил, следовательно, в точном смысле слова, только своим пером!). Он назначил Натали пенсию в 5000 рублей и каждому из четырех детей по 1500 рублей, оба сына записаны в Пажеский корпус; им дают еще сейчас же по 10 тысяч рублей единовременно, и на казенный счет будет выпущено полное собрание его сочинений, которое, верно, разойдется немедленно. Поверишь ли, что за эти три дня было продано четыре тысячи экземпляров маленького издания «Онегина».  2 февраля 1837 года».
    Согласно официальным источникам, помимо того вдове было выплачено 50 000 рублей единовременного пособия. И вдобавок  такое свидетельство: «После смерти Пушкина вдова прожила еще 26 лет, ни в чем не нуждаясь».
      Хоть и не очень-то верится, любой человек, особенно женщина, всегда в чем-то нуждается, но если так, то русской душе приятно: и за нее, и за Пушкина по-человечески, по-русски радуешься. И вдруг откуда-то из-под спуда обывательский  шепоток, а как, мол, все это прикажете понимать? Ну, предположим,  Николай I рыцарски благородно внял просьбе Жуковского «выделить что-нибудь на домашние нужды» бедствовавшей Наталье Николаевне Пушкиной.  Но слышите,  слышите, как зашелся в истошном визге сверхпроницательный Абрам Терц-Синявский:
      – А-а-а, я же говорил, я же говорил, шерше ля фам, шерше ля фам, дала, дала-а!..
      Даже если бы это было так, честное слово, это лишь усилило бы уважение к императору, но в рыцарскую и тем паче бескорыстную доброту Абрам не верит. Натура, душа не та. Природой верить в бескорыстие не дано. И не одному ему. Похотливые  клеветники – они все такие.
       И в этой связи не могу сдержать своих размышлений. Но также не могу, не имею права считать, что не ошибаюсь. Могу лишь предполагать. Рассуждаю так. Необходимость царствовать, необходимость взошедшему на престол Николаю I  обрекала его на великую ответственность. Убоясь этой ответственности, он мог и не стать царем. Отказался же от такой по наследству роли его старший брат Константин.
   А мог ли отречься от природой дарованной, Богом данной роли поэта Пушкин? Возможно ли?
   Царь мог не стать царем, царь мог не быть царем, отказаться стать царем. Это ему не от природы – по наследству дано, и если уж не воспротивился, решился, надо быть и осознать, понимать и оправдывать свою ответственность. Попросту говоря, заняв должность царя, царь должен заставлять себя быть царем, соответствовать своему сану.
     А Пушкин? Голос певцу, музыкальный слух музыканту даются природой. Так и Пушкин не мог не стать поэтом, не мог не быть поэтом. Это было его прирожденное, природой, как и поныне говорят, от Бога, Богом дарованное психофизиологическое  состояние, проистекающее от работы мозга. Очень даже понятно, что царь мог и дивиться, даже завидовать гениальному поэту, но обязан был понять и понимать поэта и нести за него ответственность. И по-царски проявлять заботу о нем, часто именно поэтически не умеющим заботиться о себе самому. И он – царь, Государь – понял  и, хочется думать, по всей вероятности, эту обязанность принял.
    А Бенкендорф? Всячески подчеркивая, что он стопроцентный немец, шеф жандармов Бенкендорф откровенно заявлял, что всеми силами, всей властью своей противостоит развитию русской литературы и русского просвещения.
    А Нессельроде? Министр иностранных дел России (?!), не раз менявший подданство, еврей Нессельроде не умел правильно говорить и писать по-русски. Мог ли он понимать значимость Пушкина?
    Короче говоря,  если царь принял ответственность во имя пользы поэта, то Бенкендорф и Нессельроде  искренне добрых чувств к Пушкину не питали. А сегодня остервенело вредить великому русскому поэту и всячески порочить его память изо всех своих подлых силенок тщится Абрам Терц-Синявский  и
     С подачи такого рода клеветников и посмертные благодеяния  царя семье Пушкина трактуются царской прихотью. Однако же тут еще вот какие обстоятельства.
     Возвращенный из ссылки на поселение в Пермь и возведенный  в ранг министра юстиции и члена Государственного совета М.М. Сперанский, при Николае I член Верховного суда над декабристами, выйдя в отставку, получил пенсию 10 тысяч рублей в год.  Согласно официальным источникам,  начисленная вдове Пушкина пенсия тоже составила 10 000 рублей в год. Когда бывший шеф русской политической разведки, генерал Адам Сагтынский после 46 лет беспорочной службы подал в отставку, он получил точно такую же пенсию. По какому такому праву? Как это так?
    А вот так. Для высших сотрудников  разведки царь назначал суммарную пенсию по двум государственным ведомствам, в которых они проходили службу. Не просто произвольно начисленное  пособие или вознаграждение, а – пенсию. Не по желанию царя, не от симпатии или антипатии, а в соответствии с законодательством. Если чиновник  прослужил на государственной службе более 35 лет, то ему полагалась пенсия в размере 100% от его оклада. Если 25 лет – то 50%. По закону полагалась, подчеркнем, (слышишь, Абрам?), по закону, а не по милости царя из его личного кармана. И передавалась не тайком в запечатанном конверте, как это делалось для избранных  при «самом справедливом» большевистском режиме и делается нынешними «либералами».
     Выплаты и льготы, которые получили вдова и дети Пушкина, могли произойти только в одном случае: если государственный чиновник погиб на служебном посту, выполняя особое задание самого императора. Лишь тогда, независимо от срока государственной службы, начислялась пенсия в размерах последнего оклада погибшего чиновника, а также денежная компенсация вдове и ближайшим родственникам погибшего.
    Понятно? Значит, Пушкин находился на государственной службе! И погиб на служебном посту. Да еще на каком: выполнял личное задание императора! Не имея для того каких-то документальных сведений, нам остается лишь гадать, какое именно и как это произошло. Пока трудно надеяться, что загадка прояснится.
    Итак, что же, дуэль при выполнении особого задания самого императора?!  Очень уж неожиданное предположение!  Но высокая пенсия и даже единовременные  пособия могли быть начислены только согласно закону, а не по прихоти царя.
     Вот нам и еще загадка, что такое Дантес. Обыкновенный  ли кавалергард, или некая более важная особа? Почему, спрашивают, он не поступил  на дуэли так, как часто поступал Пушкин, Лермонтов и многие другие русские дуэлянты, – не поднял пистолет дулом вверх и не выстрелил в воздух? Так нет же, он целил в самое смертельно опасное место – в живот. Чтобы рана была особенно тяжелой, и чтобы поэт умирал в тяжких мучениях. Тупую, звериную жестокость эту объясняют его прусской  ненавистью к русским. Мать Жоржа была чистокровной немкой из Эльзаса, бабушка  по отцу германская  баронесса Райтнер фон Вейль, ее дед числился командором Тевтонского ордена.
    Долгое время в России многие думали, что убийцу Пушкина всю жизнь мучила совесть. Такой авторитетный пушкинист, как Б.Л. Модзалевский,  считал, что Дантес «всю дальнейшую жизнь  ощущал на себе упрек лучшей части русского общества».  Как бы не так!  Внук Дантеса Луи Метман, который составил его биографию, писал совершенно иное:
      «Дед был очень доволен своей судьбой и не раз хвастался, что только вынужденному из-за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой».
     Хотя он же отметил, что из-за малообразованности деда ему приходилось помогать ему писать письма и оформлять документы. Домашние не припоминают Дантеса в течение его долгой и счастливой жизни за чтением какой-нибудь художественной книги. Мог ли такой человек понимать величие Пушкина?
      О моральных качествах Дантеса нелестно отзывались сослуживцы по Кавалергардскому полку. Пользуясь высоким покровительством, за три года службы он получил 44 взыскания за нерадивость. Разве это офицер? Другого давно бы уже в три шеи вытурили из полка, а ему почему-то все прощалось. И совсем уж мерзко было видеть его в присутствии императора. Тут он из кожи лез от показного усердия, а глаза шалели от подобострастия. Зато в салонах представал во всем своем ничтожестве: кокетливо заискивал, резво прыгал на диваны, на стол, томно облокачивался головой на плечи светских красавиц. Этакий великовозрастный шалунишка! Делая вид, что шутит, он словно невзначай, необдуманно, мог оскорбить, и находчивые дамы тотчас отвечали тем же. Они говорили, что он не кавалергард, а кавалергад.
      Как в таких случаях говорится, накаркали! – отъявленным гадом он и оказался: наемный  иноземный кавалергард стал наемным убийцей русского поэта. По нынешней терминологии – киллером от мировой закулисы. Позднейшие уточнения пушкинистики подтверждают это. Секундант Пушкина подполковник Данзас оставил свидетельства, что вызов на поединок был сделан Дантесом, а не Пушкиным, что Бенкендорф знал о месте и часе предстоящей дуэли, но вместо того, чтобы предотвратить ее, направил жандармов совсем в другую сторону.
      И еще. Секундант Данзас за свое секундантство был приговорен военным судом первой степени к повешению, затем приговор смягчен на три месяца заключения в Шлиссельбургской крепости, Дантес всего лишь выслан за границу. После чего вызывает крайнее недоумение тот факт, что в 1852 году, через 15 лет Николай I принял бывшего кавалергарда в Потсдаме  и имел с ним продолжительную беседу. Подробностей того знаменательного свидания мы не знаем, но М.Алданов, основываясь на французских источниках, писал: «Царь был очень любезен и полушутливо называл его «Господин посол».
    Дантес был в штатском. По-прежнему самоуверенный , благодаря бородке-эспаньолке он выглядел представительным и очень довольным самим собой. Чей же это посол? От кого посол? Что за этим крылось? Если русский император вынужден был любезно общаться с тем, кого сам разжаловал в рядовые и выдворил из России, то каковы же были те силы, перед которыми он вынужден был пойти на такое  позорное для него, да и для всего нашего государства национальное  унижение?! 
     Сорока лет от роду барон Жорж Шарль Геккерн-Дантес получил во Франции почетную и прекрасно оплачиваемую должность сенатора. Оставаясь в тени, он был ценным  и влиятельным лицом для правящих кругов, состоял председателем Генерального Совета Верхнего Рейна. Тот же его внук Л.Метман  писал, что дед был в числе первых учредителей некоторых кредитных банков, железнодорожных компаний, общества морских транспортов, промышленных и страховых обществ Франции между 1850 и 1870 годами. Имел большое состояние и трехэтажный особняк на улице Монтень рядом с театром Елисейских полей.
     Тем удивительнее, что после смерти жены Александры Николаевны Гончаровой Дантес возбудил судебный процесс о взыскании причитающихся с двоих ее братьев жениной доли наследства. Сумма составляла 25 000 рублей, была для них непосильной и совершенно  незначительной для  Дантеса, но он настырно не отступал на протяжении многих десятилетий. Даже уже в царствование Александра II французские послы  продолжали обращаться к русскому царю за принятием решения по этой позорной тяжбе.
      Жизнь и карьера Дантеса после роковой дуэли не прояснена и доныне, документальные  источники глубоко засекречены в зарубежных архивах. И нетрудно понимать, почему, там скрывается что-то очень секретное. О его нравственных качествах много говорить не приходится: это же наемник, человек  продажный, мелочный,  до омерзения  алчный и подлый. В судебном процессе с братьями Гончаровыми  проявилось и его полное бездушие. А служить ему было все равно кому, хоть самому дьяволу, лишь бы хорошо платили.
       Исстари верят, что душа дается человеку при его рождении.  Вл. Даль в его Толковом словаре прирожденным свойством считал и совесть. Невольно подумаешь, а каждому ли даются душа и совесть? Судя по Дантесу, увы! Где уж тут думать о том, чтобы на дуэли он выстрелил в воздух! По свидетельству пушкиниста  А.В. Никитенко, представляясь в 1876 году одной русской даме, Дантес отрекомендовался следующим образом:
      – Барон Геккерен-Дантес, который убил вашего поэта Пушкина.
      И надо было видеть, каким самодовольством сияла при этом его лоснящаяся физиономия!
      И если все гениальное действительно просто, то просыпавшиеся на немецко-французского барона Геккерна-Дантеса  неожиданные финансы и немыслимо высокая политическая карьера не есть ли вознаграждение ему за то, что он убил русского гения? Потому и секрет – от кого.
      Агония смертельно раненого Пушкина продолжалась 36 часов. Надо отдать должное, поэт держался с завидным терпением и ни на минуту не терял сознания. Он потребовал от секунданта Данзаса и своих шуринов, то есть братьев Гончаровых, чтобы они не мстили Дантесу. Какое в противоположность своему убийце рыцарски благородное сердце, истинно русская душа!
     На смертном одре Пушкин вдруг дал знак Данзасу подать ему домашнюю шкатулочку, вынул из нее бирюзовое кольцо и вручил со словами: «Это от нашего общего друга». Частный вроде эпизод, а какая за ним многозначная, полная мистики история! Общим их другом был Павел Воинович Нащокин.  Будучи очень суеверным, он носил перстень с бирюзой в качестве талисмана от насильственной смерти. Такой же перстень он подарил и Пушкину.
      По воспоминаниям современников, как мы уже отмечали, Пушкин тоже был очень суеверен. Засветить три свечи, пролить прованское масло, как это случилось у него за обедом у Нащокина, мнилось ему предвестьем несчастья. И когда в Петербург приехала немецкая гадательница Киргоф, он с приятелями тотчас к ней и поспешил. После сам о том часто рассказывал в присутствии тех, с кем у нее побывал. Первыми были братья Никита и Александр Всеволожские . Пушкин попросил загадать и на него. Едва разложив карты, она изумилась: «О! Это голова важная! Вы человек непростой!»
    При этом присутствовали еще Павел Мансуров и актер Сосницкий. Все они слышали это, были удивлены  и потом подтверждали. Сергей Александрович Соболевский и Павел Войнович записали  ее гадание. Она предсказала, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и станет кумиром для своих соотечественников, в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37 году возраста не случится с ним какой беды то ли от белой лошади, то ли от какой-то белой головы, то ли от белого человека (weisser Rosa, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он опасаться.
    Все это можно было считать досужей забавой, но первое предсказание сбылось в тот же день. Придя вечером домой, Пушкин нашел письмо от лицейского товарища, который извещал его о высылке позабытого им  карточного долга. Товарищ этот был Корсаков, вскоре умерший в Италии.    
     Не менее впечатляющим  было и то, что быстро сбылось и второе предсказание. Несколько дней спустя, в театре Пушкина подозвал Алексей Федорович Орлов и стал отговаривать его от поступления в гусары, о чем он уже побеседовал с П.Д.Киселевым, а вместо того предлагал служить в конной гвардии. Переговоры ни к чему не привели, но с Орловым Пушкин после того дружески сблизился.
     А вскоре Пушкин был отправлен сначала в южную ссылку, а оттуда, через четыре года в Псковскую деревню Михайловское. Как же ему, при его впечатлительности, не ожидать и не бояться конца предсказаний, если они сбывались для него с буквальной точностью. «Что случилось бы со мною, если бы 13 декабря дурные приметы не помешали мне выехать из Михайловского в Петербург? – говорил поэт друзьям. – Мятежники приняли бы меня с восторгом, я забыл бы о Вейсгаупте, вышел бы с ними на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые».
    Со слов Пушкина об этом говорил потом в лекциях по славянской литературе часто встречавшийся с ним знаменитый польский поэт Мицкевич. Сергей Александрович Соболевский писал о том в статье «Таинственные приметы в жизни Пушкина». Поэту трудно было отстраниться от загадки мрачных прорицаний гадалки, которые так буквально сбылись. Навязчивые мысли о неизбежной опасности оборачивались томительными предчувствиями. Думая о возможной поездке в восставшую Польшу, поэт говорил, что его, наверно, убьет Вайскопф, один из наиболее известных польских мятежников.
    Когда весной 1836 года Пушкин приехал в Москву из деревни, Нащокина не было дома. Дорогого гостя приняла его жена. Рассказывая ей о недавних похоронах матери, Александр Сергеевич вдруг заговорил о том, что когда рыли могилу в Святогорском монастыре, ему понравился там песчаный грунт. Вот где надо его похоронить. Земля прекрасная, ни червей, ни сырости, ни глины, покойно ему будет тут лежать. Зная, где поэт похоронен, невольно дивишься: что это было – предчувствие, подсознательное или магическое предуказание?  Жена Нащокина  до того разволновалась, что ей пришлось подавать холодной воды. Мнительный, не меньше Пушкина  суеверный, встревожился и Павел Воинович. Он  стал настоятельно требовать, чтобы Пушкин принял от него перстень с бирюзой как талисман от насильственной смерти.
     Здесь же был сделан специальный заказ. Пушкин был в Москве проездом в Болдино, спешил, а изготовление затягивалось. Принесли кольцо лишь к часу ночи. Поэт терпеливо дождался. Но случилось так, что этот талисман его не спас. Во время дуэли кольца с ним не было. Вот его-то и передал поэт Данзасу, вынув из домашней шкатулочки в последние часы своей жизни. Истинно тайна тайн, мистика.
      Нечто глубоко загадочное таится и в сцеплении имен польского мятежника Вайскопфа, белой лошади – weisser Ross, белой головы - weisser Kopf и белого человека  - weisser Mensch.  Белая лошадь, белая голова, белый человек – одно ли это лицо? И что можно подразумевать под этими иносказательными обозначениями гадалки? Совершенно неожиданным кажется при этом обращение Пушкина к имени Адама Вейсгаупта.
      Павел Нащокин уже после гибели поэта вспоминал, как он говорил ему:
      – Weisskopf и weisshaupt – одно и то же. Тайные общества  масонства получили направление от Вейсгаупта, враждебное государственным порядкам, как же мне было приставать к нему?
     Имя Адама Вейсгаупта  ничего не говорит и современному цивилизованному  читателю. Его фамилию даже в Большой советской энциклопедии (1971) не найдешь, будто он того не заслуживает, а Пушкин, как видите, уже тогда хорошо знал, кто он такой и чем России опасен. Он догадывался, что могли олицетворять прорицания гадалки, и это тревожило куда больше, нежели белая лошадь, белая голова и какой-то неизвестный  белый человек.
     Поэт не просто что-то подозревал, он  знал. До сих пор мало известно, что тайными обществами  декабристов руководили масонские ложи. Многие декабристы имели высокие степени масонского посвящения. В масонскую ложу «Овидий» был вовлечен и Пушкин. Но быстро, едва ли не через день оттуда вышел, поскольку ему объявили, что ни к каким масонским тайнам допуска он не получит без повышения по степеням через многие годы, ибо всех степеней 33, а он получил только первую. Можно также предположить, что поэт вступал в ложу с разведывательными целями, а когда понял, что таковых ему не добыть, служить масонам наотрез отказался. И вовсе не случайно в рядах декабристов он не состоял.


                КНИГИ  ТОЖЕ  ВОЮЮТ


     Время раскрыло многое, но еще далеко не все. По элементарной логике, если Николай I для назначения пенсии вдове и детям поэта признал его смерть в поединке с Дантесом гибелью на служебном посту, то наверно же не без законных оснований. Покрыта глубокой тайной и блестящая политическая карьера баснословно разбогатевшего Дантеса. Есть предположения, что именно слава убийцы великого русского поэта вознесла его к вершинам европейской известности. Клубок исторических загадок до невозможности сложно запутан, будем надеяться, что с исторической дистанции все-таки будет распутан.
        Неохотно, робко и до невозможности медленно историческое время приподнимает завесу и над суеверием Пушкина, его верой во всевозможные приметы и «написанные на роду», Провидением предопределенные призвание и судьбу. И уж как хотите, но кого не потрясает необъяснимо загадочное для нас предсказание гадалки, что что-то опасное случится с ним на 37 году его возраста. Нам остается лишь горько сожалеть, что сам Пушкин о том забыл, выходя на дуэль с Дантесом. Или, может, и не забыл, но того требовали некие более важные  тайные  обстоятельства, чем нам о том известно.
    Здесь кроется ниспосланное свыше прикосновение тайны, которое именуется сверхъестественным. В силу нашей духовной ограниченности совсем уж сущей мелочью кажется изготовленный  Нащокиным  перстень с бирюзой, позабытый Пушкиным дома в день дуэли, но это лишь подтверждает, что в жизни Пушкина мелочей нет.
      Небезынтересна в этой связи способность прорицать будущее знакомых и близких ей людей у внучки Кутузова, с фамилией по мужу графини Дарьи Федоровны Фикельмон. Она порой ошибалась, но у нее была та удивительная интуиция, которая позволяет большим шахматистам по расположению фигур предвидеть исход партии, который еще далеко впереди.  Считают, что ум у нее был, несомненно, выдающимся наследственно от знаменитого деда. И пусть не специальным гаданием, но она, по существу, предугадала и судьбу жены Пушкина Натальи Николаевны.   
      Когда ученые  начали заниматься  разгадкой аномальных явлений, было установлено, что духовная жизнь – это энергия и мысль – материальна. Еще в 1875 году при Петербургском университете  была организована  медиумическая комиссия под руководством Менделеева, пытавшаяся  постичь спиритизм.  Академик В.М. Бехтерев один из первых начал изучать психоэнергию и силу психического воздействия. В 1920 году в Петрограде  в институте мозга под его руководством была создана Комиссия по мысленному внушению. Она занималась изучением  не только психологических явлений, но и парапсихологических. Таких, как ясновидение, телепатия и спиритизм.
    Когда об этом заходит речь, вспоминают  знаменитого русского физиолога Павлова – первого в России лауреата Нобелевской премии. Наряду с ним много занимался  загадкой мистики и работой мозга профессор  А.Л. Чижевский. Он писал, что мысленное внушение вызывает у людей нервно-психическую возбудимость, которая может охватывать огромные массы людей и продолжаться до невероятности долгое время. Бехтерев отмечал, что путем внушения огромные народные массы могут быть направлены как на подвиги, так и на самые безнравственные и жестокие поступки. Называя это психическими  эпидемиями, он сделал такую запись:
     «Любая психическая деятельность – лишь проявление особого вида энергии. Она перетекает от одного человека к другому и не может исчезнуть по закону  сохранения энергии. Ни одна мысль, выраженная словом, жестом, вообще мимикой, не исчезает бесследно. Я называю это социальным бессмертием».
     Так же психическими, умственными эпидемиями называл эти явления и профессор Чижевский. Будучи атеистом и солнцепоклонником, он определял это термином  гелиотараксия, От слов гелио – солнце, тараксия (греч.) – возбуждение, раздражение, негодование, гнев, злость, злоба, неистовство, истерия. В 20-30-е  годы минувшего ХХ века он писал:
     «Одними из самых длительных и великих умственных эпидемий по справедливости следует признать христианство, буддизм, магометанство, конфуцианство и т.д. Учение Христа и его последователей вызвало огромную психическую эпидемию, длящуюся уже более двух тысяч лет…»
      Бехтерев особенно подчеркивал  роль технических средств:  граммофона, телеграфа и телефона. Его пытались привлечь к созданию оружия, с помощью которого можно было бы управлять толпой на расстоянии. Бехтерев отказался,  и вдруг в рождественскую ночь 1927 года в расцвете сил внезапно уходит из жизни.
     После смерти Бехтерева исследования в этой области были свернуты. Международный конгресс  по биологической космологии в 1939 году в единодушно принятом Меморандуме признал профессора Чижевского  русским Леонардо да Винчи двадцатого века, но большевистская власть объявила нашего великого ученого «солнечным мракобесом». Он был на 8 лет заключен  в тюрьму на Северном Урале, а затем еще на 8 лет отправлен в ссылку в Караганду. Его научные работы тоже были преданы забвению. А в 90-е годы того же ХХ века «демократическая революция» извергла вдруг из русскоязычного подполья так называемых экстрасенсов Кашпировского,Чумака, Джуну, Тарасова и множество прочих кудесников, колдунов, ворожей, целителей, чье колдовство основывается, между прочим, именно на мысленном внушении.
    Советская  наука с запозданием обратилась к изучению  экстрасенсорных явлений, а за рубежом в те годы уже  разрабатывалась и испытывалась аппаратура влияния на разум человека.  В сочетании с мистицизмом и оккультизмом появились понятия:  психоэнергетика, зомбирование,  психотерроризм; началась информационно-психологическая война. Действие психотронного (психотропного) оружия основано на мощном усилении техническими средствами мысленного внушения. Такое оружие может пагубно влиять на психику, несмотря на расстояния, доводить до сумасшествия и поражать смертью огромные вражеские армии.  Самое страшное здесь кроется в том, что помимо воли  и желания, мощно усиленное мысленное внушение подобно инфекции передается от человека к человеку везде и всюду не только специальной аппаратурой (оружием), но и средствами массовой информации. И не только электронными, но так, как и в прежние войны: через листовки, газеты и книги.
     Истинно, ум за разум! А-а, так вот почему и зачем пишут книги, и все больше и больше появляется желающих писать. Можно подумать, что из самомнения, из завышенной самооценки, что, мол, вот и я чего-то стою, стану писателем, прославлюсь и все такое. В Советском Союзе, скажем, было десять тысяч писателей, а тут вот недавно телепрограмма «Культурная революция» вещает, что в России их уже десять миллионов.  Да если каждый напишет хотя бы одну книгу, кто и когда их прочтет?! Книги лежат на домашних полках, на стеллажах библиотек,  на складах книжных магазинов, в помещениях типографий и подвалах книгохранилищ.  Груды, штабеля, горы книг. Лежат мертвым грузом и молчат. А между тем…
   А между тем книги, оказывается, тоже воюют. Можно усмехнуться: что, книга – солдат? Но чтение – это лучшее мысленное внушение, поэтому можно сказать, что книга – это тоже оружие. Нет, не автомат Калашникова, не гранатомет и не современная межконтинентальная ракета, но – оружие.То есть, понятно, воюют, противоборствуют книжные тексты, заключенные в них идеи добра и зла. И тогда, скажем, книги оружие не смертельное, для человечества более желательное, ибо они не убивают, они склоняют на свою сторону, пленяют, берут в плен.
     Чуть перефразируя известную сентенцию, говорят: «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты». Опять и опять вспоминается  знаменитое пушкинское:
                И долго буду тем любезен я народу,
                Что чувства добрые я лирой пробуждал…
     Вот в какой плен берут книги Пушкина – в плен русской доброты. По себе знаю. Рос, жил, учился, читал Пушкина в такие годы, когда дворянство было уничтожено как класс эксплуататоров, а остатки изгнаны в эмиграцию. Но Пушкин – из дворян, Пушкин – дворянин. И тогда, значит, мне, крестьянскому мальчишке, Пушкин – враг. Вот какая абсурдная социально-классовая логика. Однако вопреки тому, читая книги Пушкина, я оказался у него в пожизненном плену. За что Пушкину, его книгам, лишь бесконечно благодарен. И мечтаю, чтобы пушкинских пленников было как можно больше. 
    Двухтомник В.В. Вересаева «Спутники Пушкина» ( М.,1937) содержит почти 400 (четыреста) литературно-бытовых портретов, а словарь-справочник  Л.А. Черейского «Пушкин и его окружение» (Л.,1975) вместил 2 500 (две тысячи пятьсот) имен и документальных очерков. И для всех Пушкин был гением добра. Пушкина, к великому нашему сожалению, давно с нами нет, но такие вот справочники и многомиллионные тиражи пушкинских книг, все творческое наследие Пушкина – это мощнейшее психотропное оружие. Оружие могучего мысленного внушения, вселяющего в умы и сердца людей чувства неисчерпаемой доброты русского народа.
     Николай Михайлович Карамзин  отмечал, что при работе над изложением русской истории встретил много вопросов, разрешить которые не сумел, и потому оставил их будущим историкам.  Многие маститые пушкинисты склонны считать, что жизнь, биография, документальное и литературно-творческое наследие великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина тоже еще ждет гения, который сумеет постичь его величие с желаемой полнотой. Меж тем такой гений давно существует. Это народ. И прежде всего – великий русский народ.
     Да, именно русский. Пушкин сам проникновенно сказал, что его неподкупный голос – это эхо русского народа.
     Директор института русской литературы(Пушкинский Дом) РАН Николай Николаевич Скатов в своей замечательной книге «Пушкин»(1994) исчерпывающе заключил:
     «Со смертью Пушкина обезглавливалась Россия. Стреляли в самое ее сердце. Подрубался один из главных столпов национального бытия».
     Один из изумительнейших шедевров мировой литературы – маленькая трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери». Литературоведы считают, что  трудно найти ей равных по глубине и тонкости, по сжатости и простоте. Это там наш гениальный поэт высказывает и дважды – устами Моцарта, а затем и устами  отравившего его Сальери – повторяет потрясающую, заставляющую вздрогнуть гениальную мысль:
                Гений и злодейство –
                Две вещи несовместные…   
    А что, не кривя душой, могут сказать о себе русскоязычные русофобы  Абрам Терц –Синявский и иже с ними? Чем напичканы, чем заряжены, что таят в себе их клеветнические книги? Чьи они наемники? Или – добровольцы?
      Из-под литературоведческой маски клеветников Пушкина выглядывает перекошенная ненавистью и злобой, выражаясь их слогом, харя патологического завистника Сальери, бросающего в чашу Моцарта яд.
      И брезгливо, с отвращением  отстраняется  честный читатель:
     - Тьфу!

     ПИКАНТНАЯ  КЛЕВЕТА













Оглавление

Право называться русским …………………  2
«Не арап, не турок я…» …………………… 10
Не хочу быть шутом ………………………   17
Забота или недоверие? . . . . . . . . . . . . . . . . .   23
«Удерживать вниманье долгих дум…» …    29
Служба в ссылке? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  36
Из ссылки в ссылку?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .43
И ты, Пушкин?!  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .50
Царь поэту верит ……………………… . . .  57
Секретная  служба  ……………………… .   65
Для высших сотрудников разведки  .. . . . . . 71
Книги тоже воюют  ………………………    81