Душа баяниста

   В  свою студенческую пору ехала я в пассажирском поезде с остановками "у каждого телеграфного столба" из Свердловска в Горький. Вагон мой был наполовину общий, с плацкартными (спальными) местами на средних полках. Верхние, багажные, полки тоже приспосабливались пассажирами под "спальные",  поэтому все проходы были загромождены мешками, баулами, чемоданами. У меня место было плацкартное, на котором я могла только лежать или сидеть  в позе лотоса.  Я почти всю дорогу лежала на животе с книгой, либо смотрела в окно.  Вечером поезд подъезжал к какому-то  полустанку. За окном замелькали столбы фонарей. Вагон на самом тихом ходу подкатывал к небольшому обшарпанному зданию вокзала. Всё яснее слышались говор, выкрики ожидавших на перроне людей. Хрипел мужским голосом репродуктор: 
 "Вынимание! Вынимание! Граждане пассажиры! Прибыл пассажирский поезд Свердловск --Москва! Стоянка  пятнадцать  минут!"  Шумная, явно подвыпившая компания мужчин и женщин  столпилась у дверей  нашего вагона. В несколько рук стали  подсаживать в тамбур бывших среди них детей.
 
   Первым в вагоне появился малыш лет двух в повязанной поверх шапки и тулупчика     шали. Он, крепко, обеими руками прижимая к животу узелок, видимо с собственной поклажей, бойко проследовал в противоположный конец  прохода. Пассажиры помогали ему перелезать через мешки и чемоданы. Следом пошли один за другим, как я насчитала, ещё восемь погодков. Все были в шалях, завязанных на спине поверх шапок и тулупчиков, каждый с подходящим по его росту узелком в руках. Деловито, как у себя дома, (видимо ехали они не в первый раз) устраивались где кто смог. Пассажиры, подвигаясь, уплотняясь, усаживали детей. Десятой подсадили девочку лет шестнадцати, тоже в тулупчике и в шали, завязанной на спине, но держала она, прижимая к себе, не узел, а свёрток, завёрнутый в такую же, как и на ней, шаль. Место для неё нашлось как раз в нашем отсеке. Кто-то из пассажиров предложил ей сесть на упруго набитый чем-то мягким, лежавший на полу между полками мешок.

  На перроне шумная весёлая компания прощалась с отцом детей. Все спешили обняться, расцеловаться с рослым, плечистым мужчиной в солдатской шинели и в сдвинутом на затылок заячьем треухе с лицом, красным от мороза и от прощального  спиртного, бутылка с которым мелькала в руках то у одного, то у другого  провожающего. На плече у мужчины на широком ремне держался большой чёрный футляр, который он прижимал к боку одной рукой. Ухватившись за поручень другой, он вскочил на высокую ступеньку, ловко с силой подтянулся, поднялся в тамбур уже медленно ползущего вдоль перрона вагона. Провожающие что-то  выкрикивая, весело  махали вслед набирающему скорость поезду.

 Отец детей прошёл к нашему отсеку, где сидела со своим свёртком  девочка. Пассажиры на боковой полке потеснились, освободив для него  место. Но мужчина снял с плеча ремень и бережно уместил на сидении футляр. Сам же стянул с головы треух, обнажив густую копну сбившихся под шапкой рыжих волос, расстегнул на широкой, мощной груди шинель и остался стоять в проходе, опершись локтями о края верхних полок. Глядя на его по-мужски красивое лицо, ему можно было дать лет  тридцать с небольшим. А судя по солдатской шинели на нём и гимнастёрке под ней, он успел и повоевать в Отечественную. 

     Тем временем девочка, уложив на колени свёрток, развязала платок, откинув его с головы, расстегнула и стащила с девичьих плечиков тулупчик, оставшись в нём до половины. Головку её венчала русая коса, уложенная пучком на тоненькой  шейке.  Вся она, миниатюрная, хрупкая, большими, по-детски невинными голубыми глазами и чертами лица очень напоминала актрису Наталью Седых, в роли падчерицы, в кинофильме "Морозко". Свёрток на её коленях как-то странно зашевелился, задвигался, и из него послышались звуки похожие на кряхтение. Девочка быстро отвернула край платка со свёртка, под ним показался угол стёганого одеяльца. Отогнув его, обнажила повязанную белым платочком головку ребёнка. Одной рукой вынула из под вздёрнутой шерстяной кофточки грудь, приложила к ней свёрток. И тут все поняли, что девочка вовсе не девочка, и ей, конечно, лет не шестнадцать, и хотя выглядит, как девочка, а именно она -- мать семейства и жена здоровяка, стоявшего в проходе перед помещённым на сидении футляром с баяном. Кто-то из пассажиров язвительно заметил:

  --Жана с рябёнчком на полу, сам стоймя, а яшшык держить на скамейки. Нет на пол поставить, так он, нате вам--ха! Будеть везть на скамейки!

 Мужчина оглянулся на говорившего, ответил миролюбиво:
   
  --Это не ящик. Это инструмент. Ему на полу нельзя.

 Поезд набрал скорость и мчался, то и дело ныряя в туннели.
Из дальнего конца вагона послышались залихватские звуки гармошки. Кто-то наяривал, нещадно перевирая, популярную  "Уральскую рябинушку".  Лицо нашего баяниста перекосило так, словно у него был полный рот лимона.
 
  --Э-эх! Тоже мне гармонист! Чего взялся? Ему на несмазанных воротах играть!--пробурчал он.

С верхней полки кто-то подзадорил:
 --А ты возьми, да сам сыграй! Вот сыграй, если ты такой музыкант!

 --Не-ет! Такими руками нельзя! Я с выпивкой, и такими руками,--он раскрыл, показывая свои ладони,-- к инструменту не притрагиваюсь.


 Надвинулась ночь. Я не заметила, как, лёжа на своей плацкартной полке, под мерное покачивание вагона, да постукивание колёс, под тихий говор соседей внизу уснула. Проснулась, когда только-только забрезжил рассвет. Все, кто как смог пристроиться, спали. Матери с ребёнком кто-то уступил место на нижней полке у окна. Ребёнок лежал поперёк полки у стены, мать полулёжа, спала рядом.
А меня разбудила, словно откуда-то издалека льющаяся, протяжная, проникающая в сердце мелодия. Я спустилась и пробралась через груды вещей к дверям в тамбур. Звуки музыки доносились оттуда. Приоткрыла дверь, выглянула.

  Он сидел у титана, припав щекой к мехам стоявшего у него на коленях баяна, и казалось, плавные, тягучие звуки мелодии старинной русской песни изливались из самой груди его. 
   Ах, ты степь ши-ро-о-о-к-а -а-я.
   Сте-епь раздо-о-о-ольна-я, --выпевал баян.

Глаза баяниста прикрыты, и мелодия широко течёт из глубины души его, вырываясь на простор, за окна вагона.
 Я стояла, слушала, не могла отойти. А он играл и играл. Играл, как в забытьи,  вёл проникновенный разговор со своим сердцем, поверял баяну сокровенные чувства души своей. Как понимал эту душу баян, как чувствовал, как тонко улавливал тончайшие перепады её настроя, как чутко отзывался мягкими переливами, то взлетающими ввысь, заливающимися таким пьяниссимо, что заходилось сердце и не хватало дыхания, то опускающимися басовито и протяжно. Одна мелодия сменяла другую. А поезд мчался к Волге, и над необъятной приволжской степью раздумчиво, широко лилась исповедь неуёмной русской души, непонятной, вековечной русской тоски, не дающей душе покоя, манящей к чему-то, зовущей куда-то...
 
    Русская душа.
  Потянуло опять побродить
  В сизой мгле по дорогам промозглым...
  Это в душу упали дожди,
  Это осень расплакалась грозами...

  Непонятная, странная грусть,
  И в душе разметалась просинь...
  Всё исхожено наизусть,
  Только сердце чего-то просит.

  Так вот русская птица-душа--
  Ей в житье без дорог неймётся.
  Успокойся, живи не спеша,
  А она всё куда-то рвётся.

  Как голодный шатун из берлоги,
  Соберётся в неведомый  путь.
  Пусть дождями размыты дороги,
  Не сидится, не спится--муть.

  Ведьма осень не даст покоя.
  Позовёт за собой в туманы,
  И, как в сказке, мечтой колдовскою
  В дикий омут к чертям заманит...
  Заведёт, заметёт, обманет...
           --***--
         
+