Соня

Лариса Витальевна провела мно-о-го бессонных ночей в поисках внутреннего душевного консенсуса. Дело в том, что она – роскошная успешная женщина, преподаватель консерватории, супруга топ-менеджера (с большой буквы «Т»), потомок очень солидной фамилии, не успев оглянуться, обнаружила себя мамой взрослой уже дочери. А эта самая дочь, всегда умная и послушная девочка, взрощенная в любви к музыке и искусству, и, вообще, выпестованная за немалые средства, вдруг презрела условности и, отбившись от рук, влюбилась! Сколько вокруг было приличных мальчиков! Сколько прекрасных партий и престижных комбинаций! Но Алла выдумала себе любовь и вышла-таки замуж за (страшно сказать!) – медбрата. Как? Как могло случиться такое несчастье? Единственная наследница очень солидной фамилии, не унаследовав фамильной гордости и, надругавшись над младой ветвью безупре-е-ечного генеалогического древа, с необъяснимым упорством до сих пор утверждала, что счастлива. Лариса Витальевна этого не понимала. Жизнь же для нее самой потеряла всякий смысл. И это несмотря на то, что она уже стала помимо своей воли, бабушкой двух внуков.

Однажды, музицируя грустным октябрьским вечером, она вдруг приняла решение. Оно явилось к ней неожиданно, но обрелось в голове так ясно и отчетливо, словно слово божье в ушах Моисея. Оборвав на высокой ноте полонез Огинского, подобрав полы атласного «в пол» халатика, она, вскинув свою гордую голову, прошествовала в длинный холл, завернула в кабинет мужа и величественно сообщила Георгию Альбертовичу, что, наконец, готова попробовать войти в семью младшего медицинского персонала чудесной, внимательной, теплой и доброй бабушкой. А еще лучше, если бы в ее, Ларисочки Витальевны, семью вошли дети этого самого персонала. Ибо, как ни крути, а они являлись ее внуками, единственными и родными кровиночками.  Вертя в длинных ухоженных пальцах крупный локон своих пышных волос, она попросила мужа незамедлительно сообщить дочери о только что принятом решении. Георгий Альбертович, будучи человеком не только терпеливым (долгая и счастливая его супружеская жизнь служила тому бесспорным доказательством), но и чутким, особенно к чудесным вспышкам разума своей многолетней пассии. Ничего не спрашивая, чтобы не спугнуть нечаянно вспомнившего о нем ангела, он облегченно вздохнул и потянулся к мобильному телефону. «Теперь, возможно, все изменится – подумал он, - и не нужно будет выдумывать совещаний и очважных совещаний для того, чтобы заехать ненадолго к своим обожаемым внучатам».


С утра в субботу желтый могучий клен за окном продолжал латать серые дыры асфальта, покрывая их сусальным золотом листвы. Дворник Рушан (даром, что художник) не спешил сгребать всю эту роскошь в кучи, сидел на лавочке, раскуривая самодельные папиросочки одну за одной, и любовался красотой чудесной русской осени. Колечки дыма из его рта плыли вверх, принимая причудливые формы и растворялись в туманном влажном воздухе двора. В это время медленно и величественно, как бильярдный шар в лузу, во двор закатилась огромная блестящая черная ауди. Ауди остановилась у подъезда номер три и замерла.
 
- Е-е-едет! – заголосила стоящая на табуретке возле окна Сонечка.

- Др-р-ринь! Др-р-ринь! – затрещал телефон в комнате.

- Господи! Не успеваю! – схватилась за сердце Аллочка.

Картина раннего субботнего утра в квартире 8 являло собой: маму Аллу на «грани истерики», собирающую детей на выходные к бабушке (а на самом деле, готовящуюся представить под мамины очи дипломную работу «Мои дети»), папу Витю, пришедшего с дежурства и способного думать только одну мысль «Спать!», четырехлетнюю Сонечку, мысли которой, наоборот, роились, как маленькие пчелки, кусались, жужжали, но не задерживались на месте, отчего никак не получалось додумать хоть одну до конца, и, наконец, младшего (двух с половиной лет) Вову, для которого вся эта суета нечаянно обернулась одним большим плюсом – тс-с-с! - он не успел съесть свою утреннюю кашу, и теперь уж об этом точно позабудут – вон как носятся!

Мама сильно нервничала, пытаясь превратить воронье гнездо из непокорных дочкиных спиралек в две приличные косички. Соня только успевала айкать:

- Ай, мама, не надо косичек! Пусть моя голова будет одуванчиком. Ай, больно!
 
- Алла, ты же мать! Не надо насилия! - вяло взывал к жене папа.
 
Сонечку нарядили в чудесный василькового цвета сарафанчик и застегнули на ножках новые синие туфельки. Мама, выкрикивая наставления детям, носилась по квартире, делая миллион дел сразу. Многорукий бог Шива обзавидовался бы, наблюдая, какой скорострельностью обладают современные мамы в дурмане срочных утренних сборов.

- Поздоровайся с бабушкой,  потом с дедушкой, но не говори «привет», говори «здравствуйте», как приличная девочка…

- Я всегда здороваюсь, - обиделась Соня.

- Не накручивай волосы на палец! Не грызи косичку. За столом кушай над тарелкой и не разговаривай с набитым ртом. Локти на стол не ставь!...
 
Ахая время от времени и хватаясь за голову, мама в панике то и дело кидалась в сторону папы с возгласами:

- Витя! Где я положила маленький кружевной платочек?!.. Да нет же, не этот - этот ужасный!.. Витя, выспишься, когда все закончится! .. Соня, ты отвлекаешься! Кому сказала, не вертись… И снова, только уже обращаясь к дочери:

- Обувь снимай руками, а не наступая сама себе на пятки. Ты прыгаешь при этом, как чокнутая курица. Нет, не спорь, именно как курица. Нет, мне виднее. Следи, чтобы туфельки стояли рядом аккуратно.  Не трогай ничего на полочках и столиках, ничего не бери, не спросив разрешения и,  боже мой!…, не ковыряй в носу…

  Соня очень старалась запомнить все мамины наставления, но мысли все равно отвлекались, жужжали и разлетались.

- Мама, давай ты просто скажешь, что мне можно, - решилась предложить она.

Папа, взирая воспаленными глазами на родной дом, превращенный неизвестной ведьмой в сумасшедший, повторял: «Боже мой, Алленок, ты посмотри, как ты ребенка запугала, будто он не к родной бабушке едет, а к королеве английской на прием.  Хороши же они будут после твоих наставлений – пристукнутые внуки».

- Поверь, лучше пусть пристукнутые! - вздыхала мама, - может, Вову оставить? Он ведь и вытворить что-нибудь может …

- Вова хоёсый - защищался Вова, сидя на табурете и сложив ручки на коленках.

- Они оба могут, и ты ничем не поможешь. Ничего, решение принято, может все и обойдется …


Вынырнув из машины, полированный и явно незнакомый с практическим значением выражения «осень в спальном районе», сапожок Ларисы Витальевны  угодил прямиком в лужу. Отражение его красной блестящей подошвы раненым зверьком отразилось в темной водице.

- Что ви, что ви, ни надо идти. Здесь неубрано! - хотелось крикнуть Рушану, но он не смел сказать ни слова, приклеенный к лавке сознанием своей причастности к бардаку, оставленному осенним ветром, и общему погодному недоразумению.

Сапожок постоял несколько секунд в луже и, медленно подрагивая, вполз в недра блестящей машины.

Аллочка сама вывела детей. Она подошла к ветровому стеклу и, наклонясь к матери, сказала: «Здравствуй, мама».

Лариса Витальевна, сразу приметив немодную синтепоновую курточку дочери, с нескрываемым ужасом смотрела на нее. Не стирая с лица потрясенного выражения, она клюнула Аллу куда-то мимо щеки.

На заднем сиденье автомобиля красовались новенькие детские кресла, от которых у Сони просто дух захватило. Она сразу вообразила себя принцессой, которую сажают в блестящую карету. Всё, буквально всё вызывало в ней трепет и восхищение: блестящие приборы, сверкающие ручки, бабушка, которая казалась не бабушкой, а сказочной королевой - воздушной, неземной и прекрасной. Мама посадила их с Вовой в машину, чмокнула в носики, пожала пухлые ручки.  Она осталась стоять у подъезда в своей тусклой курточке и долго смотрела вслед удаляющейся черной карете. Милая, светлая, всегда весёлая мама показалась Соне вдруг такой маленькой! И грустной…

А мимо самой Сони уже мелькали и сменялись другими дома и скверы, и улицы вскоре перестали быть узнаваемы. Бабушкина блестящая карета плыла по улицам столицы, неся в своем мягком черном животе драгоценное наследие. Вова сидел молча и, видимо, всю дорогу думал, стоит ему заплакать от непонятного и волнующего приключения или все же повременить.


Квартира, пережившая накануне всплеск домоводства, стала походить на мавзолей. Или на операционную. Поэтому Вова все таки заплакал, едва переступив порог, повинуясь неясному, но неприятному ощущению своей чужеродности. Выручил дед.

- Карапузики! Родненькие! - Георгий Альбертович выскочил к внукам, растопырив руки, и малыши тут же повисли на нем. Дед со своей круглой головой и брюшком очень напоминал Карлсона, только чуть постарее.
 И время полетело! Георгий Альбертович, так давно мечтавший о легальной роли дедушки, с упоением изображал поезд дальнего следования, который, правда, бесконечно сбивался с роли, и время от времени то взбрыкивал задними копытами и ржал, как лошадь, то начинал выдувать клубы пара и протяжно гудел: «Ту-туууу». Ему даже пришлось побывать в роли прекрасной незнакомки в парикмахерской, которой дети тщательно пытались расчесать лысину, игнорируя факт отсутствия волос (Сонечка была уверена, что делать прическу можно и понарошку – было бы  воображение).
Роль пациента хирургического отделения была освоена дедом наиболее успешно. Он, устав бегать и ползать, с удовольствием лежал на диване, предварительно договорившись с «врачами» о применении только инновационных бумажных инструментов. Дантист Вова пытался вытребовать настоящие плоскогубцы для удаления плохих зубов. Но никто не понял значения слова «закободупочки», которых малыш упорно домогался.  Когда очередь дошла до уколов, пациент был вынужден уносить ноги, отчего врачи всласть побегали по квартире, наполняя ее смехом и аборигенскими криками.
 
Лариса Витальевна морщилась от громких визгов детворы, то и дело растирая тонкими пальчиками виски и уходя на кухню заваривать кофе с корицей всякий раз, когда сдавали нервы. Она вынашивала планы проверить наличие музыкального слуха у внучки, как только ее Гоша нарезвится с внуками.

После обеда, когда Вова, обескураженный белоснежной скатертью, все-таки измазал рубашечку, сделав, однако, правильный выбор между скатертью и собственной одеждой, Лариса Витальевна уложила внуков спать в разные комнаты. Вову она положила в кабинете Георгия Альбертовича, а Сонечку определили в спальню.
 
Это была большая светлая комната с молочного цвета обоями и красивыми шторами в три ряда. Посреди комнаты стояла большая кровать с резными спинками, накрытая чудесным покрывалом, на котором цвели причудливые цветы разных размеров. Огромные полированные шкафы из темного дерева и комод подпирали стену с одной стороны комнаты. Возле другой волшебным сверкающим сооружением величественно расположилось трюмо, а рядышком стояла маленькая круглая табуреточка - пуфик.

Сонечка лежала в огромной кровати. Она специально подвинулась в самую середину. Головка ее утопала в кружевных подушках, которые пахли, как скошенная трава на лугу, как утренняя роса в деревне, а может, даже еще лучше, чем-то таким, что девочка еще не успела узнать. «Я совсем как принцесса», - думала она, и эта мысль была приятна. Сонечка лелеяла эту мысль, и все ее существо наполнялось блаженством. «Я живу в прекрасном замке, а за окном летает мой ручной дракон, и где-то далеко прекрасные принцы смотрят на портрет чудесной принцессы Сонечки и мечтают о ней.

За окном залаяла собака. Девочка приподнялась на кровати, и тут взгляд ее нечаянно коснулся трюмо. На полированной поверхности стояли фигурные флакончики, множество разноцветных коробочек и шкатулок были составлены одна на другую. И такие красивые были эти шкатулочки! И такими блестящими и таинственными казались многочисленные флакончики!
Соня тихонько спустила босые ножки на мягкий коврик и на цыпочках подошла к зеркалу. «Ничего страшного не случится, если я посмотрю глазками», - подумала она. И стала смотреть. Казалось, само время замерло. Свет, льющийся в комнату в тонкую щель между тяжелыми шторами, заколдованно повис в пространстве комнаты. Даже дыхание остановилось. И Соня сама не смогла бы сказать, как вдруг получилось, что маленький пузыречек с шишечкой-крышечкой оказался вдруг в ее руках.  Она отвинтила крышечку и понюхала. Чуть-чуть. Ведь понюхать - это не брать без спросу! Запах был – это Сонечка могла с точностью констатировать, но какой, она никак не могла разобрать. И Соня решила чуть-чуть брызнуть себе в ладошку. Видимо, мама это и имела в виду, когда говорила - глаза боятся, а руки делают. М-м-м! Как вкусно пахли духи! Такой солнечный прозрачный желтенький запах! (Соня с поразительной точностью умела определять звуки и запахи). Но флакончиков было много, и понюхать их хотелось все. Следующий запах Сонечка поймала другой ладошкой. Он заполнил её запахом фруктового мармелада. На третьем флакончике, который пах снежными искрящимися звездами в морозном небе, обнаружилось, что ладошки кончились, и пришлось брызгать на локти. Локти вскоре закончились тоже, да и запахи смешались так, что трудно было отличить, чем предыдущий отличался от вновь открытого.
Тогда Сонечка взялась за пушистые кисточки с пудрой. У мамы не было таких коробочек, поэтому Соня сомневалась, правильно ли она всем этим пользуется. Кисточкой она поводила по розовым ушкам. Открыв другую коробочку с миленькими чудесными цветочками на крышечке, она обнаружила маленькие круглые емкости с разноцветной пудрой: синенькой, коричневой, розовой. Рядом лежала маленькая кисточка, и Соня решила, что это краски. Тут же оказались и карандаши. Они лежали на виду, а значит, были не такие уж совсем запретные. Ведь папа, когда не хочет, чтобы нашли его коробочки с разными лекарствами, убирает их в ящик и закрывает на замок. Совершенно очевидно, что он не хочет их никому показывать. А тут все было на виду, даже расставлено красиво! Краски блестели в коробочке, но вот бумаги не было. Тогда Сонечка нарисовала себе носик, как у котенка черненькой красочкой. Черная пудра нечаянно просыпалась на щеку. Девочка попыталась вытереть ее ладошкой, но получилось только хуже. Пришлось рисовать усы. Пусть котенок будет с усами. А вот темно-синим карандашом Соня знала что делать - она подправила себе брови, чтобы была красивая радуга над каждым глазом, и нарисовала стрелочки на верхних веках, как бабушка, только подлиннее, как у Шамаханской царицы с картинки в книжке. «А ресницы у той царицы были длинню-ю-щие», - вспомнила Соня, - Ладно, у меня еще вырастут, какие мои годы».
Помады у бабушки Лары были яркие, вкусно пахнущие, в блестящих кругленьких трубочках. Соня взяла ту, что пахла клубникой, и сначала попробовала немножко – вдруг, она и на вкус клубника? Но вкус у помады оказался отвратительный. Бяка какая-то! И как только женщины такой гадостью мажут себе рот? Но ведь она, Соня, тоже почти женщина. А значит, и ей придется терпеть ради красоты эдакую вот бяку на губах. Надо потренироваться. Но какую выбрать? Выбирать оказалось трудно. Пришлось красить по-очереди, чтоб никакой помаде не было обидно.
Прекрасная принцесса в зеркале становилась все краше. Соня забыла все на свете. Сколько прошло времени, до сих пор доподлинно неизвестно, но только, в конце концов, девочке ужасно захотелось в туалет. Мало-помалу этот неудобный физиологический момент вернул ее в реальную жизнь. И туда же, в реальность, вдруг вмешался ужас содеянного. Что же делать?! Как она пойдет в коридор со следами преступления на лице?

Соня внимательно осмотрела все ящички и коробочки, надеясь найти салфетки, но, видимо, бабушка Лара умывалась все-таки в ванной комнате. Не найдя ничего, чем можно было бы стереть прекрасный лик, девочка запаниковала. О-о-чень уже хотелось писать. Живот начинал отчаянно болеть. Но выйти вот так в коридор было невозможно. Ведь мама ее предупреждала! Мама ее просила! И что же теперь скажет бабушка?
Вдруг Сонин взгляд упал на большой цветок у окна. Он рос в глиняном горшке величиной с огромную кастрюлю, похожую на ту, в которой мама варила летом варенье. Сонечка отодвинула шторку и решила, что будет незаметно, если она аккуратненько пописает прямо в горшок. Заодно и цветочку хорошо будет.
Соня пристроилась, оттопырив попу. Только вот аккуратненько почему-то не получилось. Не так-то просто будучи девочкой, угадать цель и направление! Что-то пошло не так и не туда, потому что предательский ручеек побежал из-под шторки прямо к кровати - «Ой-ей-ей! Мамочки! и… был остановлен мягким белым ковриком.
 
Соня  заплакала. Ей стало страшно и грустно от того, что она так подвела маму и наверняка расстроит бабушку. Девочка сидела на огромной белоснежной кровати, размазывая по щекам слезы, и вытирая их белой маечкой, а потом, когда маечка намокла - краешком пододеяльника. «Хоть бы мне провалиться» - подумалось ей, и в отчаянии она провалилась прямо в подушки. Щедро засолив их слезами, она в конце-концов уснула.

Осторожно заглянув в комнату, Лариса Витальевна прочувствовала, что вкладывали люди в слово «остолбенеть». Сонечка спала как ангел, опустив на пухлые щечки  пушистые ресницы и приоткрыв маленький детский ротик. Ее милое личико во сне было счастливо и безмятежно. Каким же разительным и ужасным казался контраст между самим этим милым созданием и тем, что оно натворило!
 Взору Ларисы Витальевны открылось непостижимое произведение современного авангарда, смело нанесенного яркими мазками на белоснежные кружевные наволочки и шелковые пододеяльники. Яркие пятна красной помады хаотично перемежались с мазками черной туши и карандаша. Эти пятна казались Ларисе Витальевне ранами, которые кровоточили и болели, и эта боль в равной степени отдавалась в ее собственной груди. Она прижала руки к сердцу, как будто зажав ее руками. «Ошибка, ошибка, ошибка!» Как она могла подумать, что эти дети наследовали ее кровь, ее гены!?

-Го-оша! Го-о-о-оша!

Георгий Альбертович пил на кухне чай. По истерическим ноткам в голосе жены он  понял, что произошло то, чего он так боялся - малыши не оправдали надежд. И Лариса в состоянии тихой истерики. Сердце заухало, отдаваясь в ушах болезненным стуком.

- Давление, - вяло подумал он.

В ушах зашумело и жаркая духота стала подниматься из живота в грудь, и выше, подступая к горлу.

- … знала с самого начала. Этот человек ей не пара. Кто его мать? Она же… он же …Боже мой! – голос жены доносился рвано, как с порывами ветра.

- И ты, ты меня не поддержал тогда. А надо было ее отправить в Лондон. Это все ты… Всё ты.. Всю жизнь ты её слушал, и вот… Она похоронила себя в нищете, она предала нас! Где теперь твои гены? Где наше будущее? За что-о-о? - судорожно всхлипывал и надрывался голос.

- Лариса, не говори так. Так нельзя.

- Тряпка!

- Лара, дети спят. Возьми себя в руки!

Но Лариса Витальевна не замечала ничего. Голос ее с громкого шипящего шепота давно перешел на сдавленный крик, и собственные слова, вымученные и взрощенные внутри долгими репетициями, теперь прорвались, подобно стихии, смывающей на своем пути плотины, заслоны, нравственные устои и воспитание. Они, произнесенные вслух, как будто обретали  плоть и становились осязаемыми, а выплескиваясь, подогревали ее, давали  опору, от которой она отталкивалась, обретая новые силы.
 
 - …упрямая тварь, глупая и упрямая! Кого она могла произвести от этого?... А ты!? Ты хорош! Лазал, как дурак, на коленках! А-а? Старый ты дурра-а-ак!

-  Лара…

Жаркая духота затопила лицо и полыхала во лбу, как олимпийский огонь, вознесенный на пьедестал. И такая вялость вдруг накатила на Георгия Альбертовича! Он вдруг понял, как устал. Он так много работал. Он так сильно любил. Любил семью и дочку. Он считал, что это главное - делать то, что получается, и любить. Аллочка – чудесная девочка, ласковая и упрямая. В кого она такая упрямая?  - Он улыбнулся. Лара - красавица, она так переживала за свою репутацию! Глупенькая. Какая разница, что скажут их друзья? Какая разница, что они не сделали свадьбу дочери такой, о какой мечтали? Какой во всем этом смысл, если можно просто любить и дышать… Можно было дышать.
 
Георгий Альбертович судорожно оттянул у рубашки ворот. Очень, очень хотелось вдохнуть, но не получалось. На грудь наступили тяжелым свинцовым ботинком. И стало больно. Георгий Альбертович скользким мешком сполз со стула и упал.

- Деда! Миленький деда!..- перепачканое мокрое личико в обрамлении прекрасных черных кудряшек вдруг повисло над ним, как ангелоподобное, закрывая светильник на потолке. Оно ярко и неестественно светилось по контуру. Унося прекрасное видение неземной красоты ангела с собой, Георгий Альбертович закрыл глаза.

Возвращался он неохотно. Если бы Георгия Альбертовича спросили, он, наверняка, не смог бы в подробностях изложить суть преимущества своего дезертирства на ту сторону бытия, но то ли несколько часов реанимационных мероприятий бригады скорой помощи, то ли прекрасный светящийся лик неземной красоты ангела с синими бровями, прихваченный нечаянно с собой из грешного мира, заставили его все таки засомневаться в правильности скороспелого выбора и вернуться. И вот, Георгий Альбертович, измученный, но снова ощущающий боль в груди и сквозняки в комнате, открыл глаза. Маленький черноволосый ангел упрямо ждал его возвращения. Он чуть не потерялся, чуть не остался один, маленький глупыш… но сейчас он был рядом в своём лучшем василькового цвета сарафанчике, умытый и сияющий розовыми щёчками.

- Деда, - прошептал ангел.

- Гоша…

- Папа…

Словно гвоздики, слова эти впивались в его мозг, застревали в нём и требовали ответа. Словно маленькие жала, болели и жгли они сонное сознание.  Всё семейство стояло сейчас возле его кровати: Ларочка, Лариса Витальевна, непохожая на себя, вся какая-то съёжившаяся, жалкая и растерянная, Аллочка, милая маленькая его доченька, с красными, опухшими от слёз глазами. Рядом с капельницами суетился зять его, Виктор, в синих штанах и такой же синей рубашке–распашонке с дурацкой прямоугольной шапочкой на голове. За спинку кровати нырнула и снова показалась кудрявая головка, похожая на одуванчик, с разлетающимся в разные стороны легким пухом волос. Головка то выглядывала, то исчезала, но чёрные блестящие глазки сияли в ответ на слабую улыбку деда. Из-под кровати время от времени вылетала, картаво урча, маленькая машинка. Через некоторое время за ней выползал двухлетний малыш и через минуту снова терялся под высокой больничной кроватью.

Слабый осенний свет едва сочился в широкое окно, дрожал на стенах, на обеспокоенных лицах людей, на спинке кровати пастельными фиолетовыми оттенками. Длинные тени тянулись через комнату, словно резиновые. Георгий Альбертович лежал тихо-тихо. Он ещё не полностью пришёл в сознание, но ему казалось, что очень важно сейчас лежать тихо, чтобы не спугнуть счастье.