Он шел по жизни с улыбкой

Он мне  часто снится ночами. О нем думаю постоянно днями. И видится он не лежащим не столе с застывшим окаменелым лицом и скрещенными на груди руками, а живой, подвижный, то шутливо веселый с лукавинкой в глазах, то не по возрасту страстный, задиристый и сердитый в споре. Видится он всегда разный, каким был среди нас в повседневной жизни.

И снится, и вспоминается мне бывший заведующий отделом писем нашей районной газеты Василий Николаевич Лиманкин. После его кончины прошли уже не дни, не  недели, не месяцы, а годы. И, странное дело, когда человек жил среди нас, о нем почему- то не думалось. Периодически разговаривали по телефону. Иногда встречались за выпивкой. Но ни снов, ни воспоминаний и в помине не было. Считалось все нормально – ну и слава Богу.

А теперь вот сны и воспоминания тревожат. И память какая-то непоследовательная. А все какими-то беспорядочными кусками, часто  смешными, нелепыми  картинками. И становится горько на душе, что очень много друг другу недодали, не сказали, не утешили, когда беда приходила.
Близкое знакомство с Василием Николаевичем началось в мой первый день работы в калачеевской газете. С утра Лиманкин ездил в Ширяево. Накануне там были торжества по случаю приезда в село Героя Советского Союза  Ивана Дмитриевича Лихобабинаэ. Ширяевцы своему знатному земляку –  герою-летчику – устроили торжественный прием.  Была встреча в Доме культуры. Василий Николаевич успел к утру написать репортаж и отправился с готовым текстом к родственникам Героя, где он остановился.

Материал Иван Дмитриевич прочитал, похвалил автора, и Василий Николаевич, возвратившись, посвятил меня во все подробности ширяевских торжеств.
Мне еще до прихода в калачеевскую редакцию приходилось слышать,что Лиманкин водку не пьет. Редкое по тогдашним временам явление.

И оказалось, что это действительно так.  Не одно десятилетие, сидели мы, разделенные утлой стенкой,сквозь которую было буквально все слышно.  Ни разу не пришлось быть свидетелем его выпивки. И ни разу наш Лиманкин не был инициатором «обмывания» чего-нибудь, или банальной «организации» на троих просто без всякого повода. А потому, что захотелось.

В дни, когда в редакции что-то отмечалось, Василий Николаевич за весь вечер позволял себе пятидесятиграммовую рюмку. Как он эту дозу растягивал на все время застолья – уму непостижимо.

Я сразу убедился в колоссальной работоспособности заведующего отделом писем.  Тогда труд журналиста оценивался по количеству написанных им строчек. А потом уже бралось во внимание, насколько они выделяются в художественном плане. Василий Николаевич из месяца в месяц  был рекордсменом по строчкам.

И по качеству написанного он выгодно отличался от многих своих коллег. Вспоминается нечто анекдотичное. У нас с Лиманкиным сразу установилось незыблемое правило: когда кто-то из нас пишет, в наших коморках должна  стоять мертвая тишина. Если, конечно, у нас нет посетителя.
Как-то мы оба работали. И вдруг я услышал из лиманкинской половины нечто  совершенно невообразимое :

-Голубая рубашка?  Голубая рубашка!

При этом голос Василия Николаевича менял выразительность. От мягких и  просительных он внезапно переходил к властным, нетерпеливым, требовательным тонам.

Мне стало как-то неуютно. Что он на  сцене что ли?  Или мозги заклинило?
Первое время меня такое озвучивание написанных слов и выражений смущало. Потом привык. И лишь месяцы спустя я наконец догадался, в чем дело. Оказывается, Василий Николаевич таким образом определял уместность подобранного им слова. У него это лучше получалось, когда он вслух его произносил.

И, как оказалось. не зря так старался. Он не только был первым по числу написанных за месяц строк. У него был отточенный стиль, сочные выразительные слова. Он обладал художественным воображением и в своей «Сатирической бороне» создавал яркие картины.  Он умел писать сатиру. Недаром читатели районки субботний номер газеты начинали читать с четвертой страницы, где размещалась «Сатирическая борона».

Удивительно. Но «герои» его миниатюр на обличающего их журналиста совсем не обижались. В те годы Лиманкины жили напротив пивной, которая носила в народе название «Смычка». Однажды Василий Николаевич шел на обед. Из «Смычки» выходили подвыпившие молодые мужчины. Один из них поднял над головой руку и во все горло проголосил:

-Здорово! Сатирик!

Лиманкин долго от души хохотал  над этой оценкой.
В газетах разные бывают рубрики. Одни живут недолго. Либо надобность в них отпадает из-за сезонности работ, либо тема людям быстро надоедает и становится просто скучной. Тогда нет смысла писать материалы по этой проблеме.

Другие живут долго. Но по долговечности «Сатирическая борона» не имела равных». Когда эту рубрику затевали, предполагалось, что  фельетоны будут по очереди писать все сотрудники редакции. Но как-то так получилось, что наиболее удачными фельетоны выходили из-под пера Василия Николаевича. Вот и свалились хлопоты по сатирическим материалам на плечи заведующего отделом писем. И надо отдать должное: свое юмористическое мастерство он довел до совершенства. Поэтому «Сатирическая борона» оказалась рекордсменом долголетия.

У него очень богатая на приключения биография. С 43-го и до конца войны воевал. Протопал не  только  пол-европейской части нашей страны. Но и освобождал Болгарию и Румынию. Потом учился в Москве в юридическом институте. Получил направление в прокуратуру одной из благополучных областей практически в центре европейской части СССР. Но уехал в Красноярск. И там добился, чтобы его направили не в областные органы прокуратуры, а на край земли- в Нижнеянск. В тех крайне суровых, или точнее сказать, гиблых местах и месяц прожить – подвиг.  Василий Николаевич жил и работал годы. Территория его юридических забот- поистине необозрима. Приходилось добираться и на собачьей и на оленьей упряжках. А ведь для не северного человека- это риск неимоверный.
Кажется, над чем тут можно посмеяться. Но я совершенно не помню трагических рассказов Лиманкина о его заполярной жизни. А вот шуточных помнится много.

Помнится, как-то  по радио услышали рассказ о плотогонах.

– Кузьмич! А ведь я путешествовал на плоту.

– Как?

– Из Красноярска возвращался. Нас было двое на плоту: плотогон и я. Я – в качестве пассажира.

– Страшно было?

–- Да как тебе сказать. Я ведь первый раз на плоту оказался. Мне тогда трудно было определить, где опасность, а где все нормально. В одном месте, где река делала крутой изгиб, а над изгибом нависла отвесная скала, мой плотогон заметался. Начал лихорадочно работать своим рулевым веслом. Течение тянуло наши плоты на скалу.

Когда прошли эту излучину, плотогон потянулся рукой к своему мягкому месту, потом поднес щепоть к носу, понюхал. Я так и не понял, то ли действительно было опасно.  То ли плотогон пошутил.
Лицо Василия Николаевича светилось по-детски наивной улыбкой. А у меня по спине прошла холодная дрожь.

Казалось, чем ни тема для рассказа. И таких тем у него, как мне представляется было неимоверно много. Но он и попытки не делал пробиться в художественную литературу. Хотя соблазн мог появиться. Тем более, были примеры. Из калачеевской редакции ушли в профессиональную литературу Василий Белокрылов и Александр Лисняк.

Помнится и еще одна забавная, на взгляд Василия Николаевича, история. Ему пришлось лететь в командировку на самолете. Сел он на пассажирскую скамейку. Летчики вырулили на взлетную полосу. Самолет начал набирать высоту. При развороте традиционный крен на крыло. Кабина пилотов открылась и Лиманкин с содроганием увидел, как оба летчика пьют из «горла» спирт. В голове засверлила паническая мысль: а как же мы будем садиться?

Он действительно жил и работал на земле, где покойники не подвергались тлену. Как-то в половодье на Яне в прокуратуру сообщили, что к берегу прибило гроб с телом. Лиманкин отправился выяснять, что произошло. Оказалось, где-то южнее Нижнеянска в каком-то из поселков подмыло берег. А прямо на берегу было кладбище. Пострадала могила купца, который почил в бозе еще в девятнадцатом веке. И купец лежал в гробу целехонький, будто только вчера преставился.

В этот момент надо было видеть лицо Василия Николаевича. Оно светилось каким-то  наивно детским счастьем. И можно было подумать, что он вспоминал самые счастливые моменты своей джеколондонской жизни.
Но было бы совсем уж наивно думать, будто Лиманкин –  человек благодушный. У меня сохранился в памяти случай его крайней непримиримости и жесткости.

Как-то  на планерке редактор газеты распекал коллектив редакции в  неработоспособности. Имя Лиманкина не упоминалось. Но он  вдруг резко встал и заявил:

– Если уж кто у нас недорабатывает, то это – вы!

И резко сел. Не человек, а туго сжатая пружина. В любой момент готовая сорвать сдерживающий механизм и разметать все вокруг.
Это лишь малая доля того, что вспоминается и снится ночами. И на душе пасмурно и горько. Мне кажется, что я начинаю понимать, почему так часто возвращаюсь в мыслях к Василию Николаевичу. Вместе с ним ушла большая часть моей жизни. Значит, и меня стало намного меньше. Мы ведь были крепко связаны многие годы. Мы с ним часто спорили о Достоевском. И открывали друг для друга этого автора. Теперь мне  не с кем говорить на литературные темы. Не с кем еще раз в воспоминаниях прожить  прожитое.  Невосполнимая потеря.