Нытьё

Есть красота — банальная, повседневная — которая одинакова как для художника, так и для мусорщика. Люди смотрят на розу, думая: «какой чудесный цветок», однако кто-то громко скажет: «ваш цветок безобразен!» Возможно, слова принадлежат изгою, робеющему перед духом противоречий; с другой стороны, это голос перфекциониста, ищущего божественного совершенства. Мой голос! Скажу без преувеличений: искусство есть синоним к слову «идеальность». Но сама идеальность относительна, ведь не сравнишь картину «Рождение Венеры» с «Чёрным квадратом».  Если ваша книга, картина, симфония не идеальна, то к искусству отношения не имеет. Это подделка. Я пишу так, словно сам являюсь великим мастером. Вовсе нет. История не сохранит моё имя, не сохранит моих книг, потому что подделки недолговечны. Мой творческий путь похож на узенькую тропку, по которой тащится огромная телега. Некрасиво. Не эстетично. Дал себе слово никогда не писать после неизданной антиутопии «Жаркая зима». Клятву я нарушил, чтобы  перед смертью поговорить с кем-то кроме психотерапевта. Хотя вряд ли письменное обращение к несуществующим читателям можно считать за разговор. Слабый человек не может не жаловаться. Запретите ему, и у него начнётся ломка.               

Ни одна встреча не принесёт глобальных изменений в вашу реальность, а вот рак четвёртой стадии принесёт. Любители чёрного юмора превратят это предложение в газетный анекдот, но я на них не злюсь. Быть может, смех действительно продлевает жизнь.  Мою жизнь теперь ничто не продлит, даже лечение за рубежом. Два месяца. Не доживёшь ты до весны! Прощай-прощай, не забывай принимать обезболивающее, подыщи место на кладбище.  Болезнь — это что-то по-детски простое, например ветрянка или простуда. У меня не болезнь, у меня боль. Разве метастазы не живые организмы? Они строят гнездо в лимфатических узлах, и страшно представить, что не только там. Вытащите проклятых паразитов, ампутируйте четыре моих конечности, но спасите от смерти! Зеркало, не показывай страшную сущность! Где мои мягкие кудри, где моё красивое тело? Я постарел в двадцать семь лет, не достигнул идеала, не усовершенствовал свою личность. Но какая личность? Ничтожество. Почему-то нужные слова и мысли приходят слишком поздно, когда ничего нельзя исправить. «Эй! Почему в твоей жизни так много пессимизма? Ты прогибаешься под мир, подстраиваешься под обстоятельства. Это неправильно. Не ной, не показывай свои слабости всем!» — скажу я здоровому человеку с моим лицом. «Сегодня» для меня расплылось, распалось на атомы. Семнадцатое декабря две тысячи десятого. Закончена первая запись. Продолжить текст… когда? Ни к чему слово «завтра». Для читателей из будущего я указал точные даты.

Детство не ушло! Если  бы я дожил до девяностолетнего юбилея, то оно перекрыло бы все остальные воспоминания. Взгляните. Вот он, Лазарь Голубев, слишком надоедливый для трёхлетнего ребёнка. Разбил бабушкину фарфоровую куклу. Взял осколки чужой жизнь в руки. Моё тело такое же фарфоровое, только разбивает его не мальчик, а болезнь (опять это пошловатое словечко, неспособное описать страдания моего организма!). Куклу я помню хорошо: огромные глаза посажены близко, что придаёт белому лицу обезьянье выражение; искривлённые губки, как у злой школьницы, коричневое платье и волосы мерзкого жёлтого цвета. Звали её Танечка, и она получала любви больше, чем я. Сестра отца умерла в шесть лет. Угадайте, как её звали? Бабушка показывала мне фотографию. Да, между куклой и чёрно-белой девочкой было пугающее сходство; в моём детском сознании тогда родилась сказка, будто бы злая ведьма заколдовала Таню. Я говорил с куклой через стеклянные дверцы шкафа. Потом достал, покачал на руках. Отвлёкся на что-то — Танечка на полу, её голова расколота. Клянусь вам, в тот далёкий детский день моя душа испытала страх, равный страху перед неизлечимой болезнью. Лазарь, ты маленькая бездушная тварь! Ты не куклу разбил, ты человека жизни лишил! Теперь получишь синяк под глазом и выбитый зуб!

Раз уж я затянул рассказ о своём детстве, то начну с октября тысяча девятьсот восемьдесят пятого. Второй год после моего рождения знаменит судебным процессом над Н.А. Кусковым. Убийство, отягощённое изнасилованием. Убийство моей матери. Кусков — кусок человека.

«Та ещё шлюха. Будто я не встречала таких, как она! Неизвестно ещё, от тебя родила или нет. Пацан-то не похож, погляди-ка!» — кряхтела бабуся.

«Людка ведь сама виновата. Поглядел я, какие шмотки носила. Вот и спровоцировала мужика. Поспорить готов, знакома она была с Кусковым этим!» — скалился папочка, запивая гнев пивом.

Разговор происходил в моём молчаливом присутствии. Я верил гадким оскорблениям и давился стыдом. Никто и никогда не скажет правду о матери. Какой она была? В самом деле, шлюха? Её смутный образ лишь раз мелькнул в моём детском мире. А потом другие фигуры, обладающие красками, оттеснили незнакомую женщину у детской кровати.
 
Отец-вдовец, простите за неуместную рифму, продал квартиру, переселился к своей матери. Уже трещали границы Советского Союза, на пороге топтались неспокойные девяностые. Папаша горбатился на каком-то заводе, бабуся приторговывала старым тряпьём и книгами. Сиротливый батон хлеба, картофель, макаронные изделия гостили на нашей кухне долго, не спеша уступать место другим продуктам. От недоедания у меня постоянно болел живот, но кого это волновало? Не зачем лечить бесполезного ребёнка, уж лучше сэкономить, отложить деньги на что-то действительно важное. Бабка закрывала глаза на моё здоровье, игнорировала мелкие просьбы, зато неплохо позаботилась о моём умственном развитии.  В первый класс я принёс заученный алфавит и числа от нуля до двадцати. Школа, охватывающая одиннадцать лет несладкой жизни, дала больше  знаний о загнивающем обществе, чем о каких-то стандартных науках. Коллектив есть злейшее зло. Ты сделаешь, потому что десять человек сделали. Позволь же слепой толпе вырвать тебе глаза, жалкий раб. Способность к единой коллективной мысли приближает нас к животным. Стая сожрёт особь с дурными признаками, сожрёт не подавившись. Одноклассники пользовались моей физической слабостью, играли с моими эмоциями. Моё безобразное лицо притягивало к себе ненависть. В шестом классе, зимой, я проболел ангиной три недели, праздновал Новый год за стенами больницы. Одноклассник ради шутки украл мою куртку, а новую никто не купил. Жестокость исходила от всего и от всех. Побои, унижения, запугивания, крики, пренебрежительные взгляды, злые смешки. Отец научил меня не сопротивляться, когда бьют. 

Игрушек мне не покупали, что неудивительно. Друзья? Единственный друг появился уже после школы. Всё свободное время я отдавал учёбе и чтению, боясь расправы за плохую оценку. Рано открылась таинственная прелесть одиночества. Безлюдные дворы, заброшенные здания, пустыри защищали меня от тяжёлой энергии общества. Я, тринадцатилетний меланхолик,  сбегал туда, неся в рваном рюкзаке книги Достоевского и Горького. Библиотека стала вторым домом, библиотекарша — единственным взрослым человеком, который желал мне добра. Анастасия Сергеевна подолгу разговаривала со мной, волнуюсь за мою жизнь. Её материнская нежность, ласковость, внимательность к каждой мелочи казались мне чертами фантастической женщины. Она появилась словно из другой реальности, и я полюбил её как другие дети любят матерей. Все несчастья мои Анастасия принимала с болезненно-напряжённым лицом. Брала меня за руки, говорила жалостливо:

«Что же ты такой истощённый? Подойди, подойди. Бедный ребёнок! Откуда синяки? Голодный? Я принесла тебе кое-что».

Мы обсуждали книги. Я показывал Анастасии свои первые стихи, несколько прозаических миниатюр, сюжеты которых давно забыты. Библиотекарша водила меня к себе домой.  Тёмная прихожая, жутковатое зеркало, обои грязно-зелёного цвета; дальше — милая кухня, даже не кухня, а дамская кухонька. Чистые голубые занавески, маленький столик накрыт белой скатертью, на столике чайничек, чашечки, сахарница. На подоконнике разместились горшки с растениями. На стенах, на холодильнике развешены цветные бумажные поделки, выполненные талантливыми руками. 

«Доченька постаралась. Надо бы снять эти цветочки, о плохом напоминают. А без них кухня опустеет. Я же тебе не говорила, что Маша умерла в девяносто первом. Шестнадцать лет. Забеременела от парня, а он, подлец, бросил её. Не выдержала девочка, пошла на крышу. Доброй она была. Врачом мечтала стать. Скоро в церковь пойду, помолюсь за упокой».


По вечерам Анастасия заваривала чай, рассказывала мне о своей жизни. Однажды она сыграла на скрипке. Не помню, что за мелодия, но память моя крепко к ней прицепилась. Солнце умирало за стеклом, его фиолетовая кровь растекалась по небу.
У окна стояла стареющая женщина, инструмент в её руках создавал звуки счастья и скорби. С этой музыкой в моё сердце прокралась мечта: владеть скрипкой, ощущать её под подбородком. Анастасия, заслуживающая тысячу благодарностей, научила меня. В день восемнадцатилетия я получил инструмент в подарок, но праздник тот был печален: моя почти родственница уезжала из страны.
«Не грусти, хорошо? Муж думал, что вернётся в Россию, а теперь поменял решение. Устроился в Польше неплохо, теперь и меня зовёт. Жаль, конечно, что я языка не знаю. Лазарь, обещай мне! Когда поступишь в институт, обязательно напишешь!»
В институт я не поступил.  Из-под пинка государства отслужил в армии. Ещё один невесёлый период. С тех пор ненавижу всё, что связано с войной: оружие, форму, машины, музыку, фильмы, книги, праздники.  Даже девятый майский день, священный для страны, я презираю из-за мерзостного парада.

Призывники напоминали тупое стадо, для которого скотобойня важнее зелёного поля, важнее свободы. Однако служба вдохновила меня на написание «Жаркой зимы». Если сравнить школьный уклад и уклад армейский, то школа есть авторитарное государство, а армия — тоталитарное.

Испорченное перфекционизмом сознание требует утопии! Пока внутри российских границ слышны возгласы нуждающихся, смело сожгите кусочек бумаги с гордым названием «Конституция». Люди не равны, никогда не будут равны. Один из близнецов всегда сильнее другого. Человек навсегда прикреплён к власти, к правителю. Это естественно. Он может, конечно, сбежать из тиранического королевства А в либеральное королевство Б, давление власти ослабнет, но не исчезнет. Люди ищут, кому бы поклониться. Необязательно президенту. Религия,  например, пользуется теми же хитростями.  Люди верят в бога, потому что хотят подчиняться. Им, видите ли, недостаточно живого господина в телевизоре. Я так же, как и многие, прислуживал невидимой силе. Возможное существование Бога утешало меня, молитвы согревали скорбными ночами, когда глаза просили слёз. Сомнения подкрались позже, подкрались вместе с диагнозом. Бог не излечит, он может лишь выслушать, точно психолог. Целуй иконы, целуй руки священнику, а рак посмеётся над тобой. Господь, отчего смерть столь ужасна? Не ответишь? Ты создал человека по образу и подобию своему, но забыл про мерзость гниющего тела, про червей, которые пожрут твоё великое творение. Художник, создавший восхитительную картину, не подожжёт её. А ты, мастер всех искусств, разбиваешь идеальную скульптуру вдребезги! Ложная справедливость содержится в твоём учении! Устал. Слишком много безумных мыслей.
Я думаю: останется на планете один человек, не будет других живых существ. Не упадут оковы с ничтожного homo sapiens. А знаете, почему? Тело человеческое, разум и сознание уже власть. Свобода от самого себя есть свобода абсолютная.
 
Не надоело ли читателю разбираться в моих беспорядочных мыслях? Не вздыхайте так тяжело. Он уже вернулся в реальность, и готов продолжить повествование о своей неоконченной молодости.

Привлекательное высшее образование я грубо оттолкнул. Мне нужны были деньги, съёмная квартира, самостоятельная жизнь в одиночестве. Решение принял быстро. Устроился кассиром в магазин, через три месяца снял квартиру на окраине столицы, позволил себе жить спокойно. Я писал каждый день, писал в любую свободную минуту. По строчке, по странице мой первый роман двигался к концу. Мне грезилась слава! Никто не объяснил глупому начинающему писателю, что его книгу, какой бы прекрасной она ни была, бесплатно не опубликуют.  Пишешь как Достоевский? Молодец, но деньги заплатить придётся. Мы тебя не знаем, читатели тебя не знают, кому ты нужен? Я думал о самоубийстве — страх перед физической болью остановил. Примечательно:  дурные чувства вызывали во мне желание творить, изливать негатив на бумагу.  Я откладывал деньги, экономил почти на всём ради будущей славы. Зря мучился!