Люди на Енисее

 Люди на Енисее были разные. Всегда это были рыбаки и охотник, потом торговые и скупщики, затем золотодобытчики и разбойники лихие. Деревня наша Назимово, говорят, основана Ерофей Палычем Хабаровым по пути на Дальний Восток. А Назимов всего один на моей памяти, да и дом у него не выдающийся был, в закутке крайнего проулка к лесу. Хотя, какой там может быть особый дом даже и у потомка торгаша, скупщика пушнины после 50 лет советской власти? Хорошо хоть такой. А может он и не потомок? Как говорила моя бабушка, когда её спрашивали, чего не подавала на розыск без вести пропавшего в войну деда, «вдруг он в плен попал, еще сошлют». Боялись по привычке, хотя куда уже дальше ссылать, и так солнце зимой на пару часов только и выглядывает.
Ссыльных в деревне перебывало много. Историки говорят, что отбывал у нас ссылку декабрист Якубович. Но те ссылки царские хоть и страшны были для питерской интеллигенции, но содержание им выдавалось серебром и должности они занимали не каторжные. Якубович даже исследованиями занимался геодезическими. Пострашнее ссылки сталинские будут. По рассказам стариков коммунистические репрессии начались поздно, да и в общем понятии репрессиями не были. Ссыльные жили и работали вместе с местными. Жили как попало, что даже у бедных чалдонов вызывало усмешку.
 А вообще, революционные настроения в Сибири были слабыми. Как говорила моя бабушка – «В Сибири в лаптях не ходили. У всех кожаные сапоги были». Народ жил от реки и тайги, жил, если и не богато, то уж во всяком случае в достатке. К тому же, Енисейский север был местом приисковым. Здесь мыли золото. Назимово была перевалочным пунктом к тем приискам. Туда почту и провиант, оттуда драгметалл. Еще до революции, а потом и первые годы советской власти. Для назимовских мужиков ничего и не изменилось в укладе жизни и занятиях. Уживались в одной деревне и ямщики, и охотники, и горные инженера, и лихие фартовые люди. Дед Суворов, муж бабушкиной сестры, скупо рассказывал о приисковых нравах да старателях. Старательство всегда было полулегальным делом, а контроль за такими лихими людьми в тайге сложен и опасен. Потому объездчиков я никого не знаю, а вот кто одним махом сдергивал с седла казённого человека, с тем чай пил в детстве. Старик Суворов даже уже больной и старый был крепким и высоким. Последние годы выходил на завалинку погреться на солнышке, а дома всё больше лежал на кровати. И только с гостями, выпив рюмочку, вдруг пускался в разговоры. Был у него своеобразный юмор, лёгкое отношение к жизни, шутил. Как я потом заметил, такой юмор и лёгкая ирония присуща многим северным енисейским жителям. Что им еще оставалось делать в такой суровой жизни. Тут уж и милиции не убоишься, что страшнее мороза, который метровый лёд рвёт и кровь выстужает, когда за санями бежишь. Мама купила балоньевый плащик. Так была рада – и легкий, и дождь не пропускает, и дешево. Пока собирались в Красноярск по поздней осени, утренний морозец плащ тот порвал. Лопнула балонья. «Вот, Мария, - изрёк дед Суворов, - государство не обманешь.» То, что государство не обманешь, он знал по собственному опыту, а мы только сейчас в этом прозреваем. Тётя Маша Еремеева колмогоровская, как и моя мать сбежала в город, но родную деревню не забывала, часто приезжала. Рассказывала о житье односельчанам. Меня тогда поразил её тонкий юмор и ирония. «Обменялась квартирами. А в новой квартире стенка между кухней и залом, где телевизор, убрана. Спрашиваю – зачем. А они отвечают, мол телевизор смотрим и картошку чистим. Я думаю – толи мы картошку нечищенну едим».
  Ссыльные довоенные тоже много поводов давали для смешных рассказов. Казались они беспомощными и несуразными суровым енисейским чалдонам. Кержацкие ведь правила и традиции не из неоткуда взялись. Все тут так жили, по старинным правилам. А эти городские, да еще и с далёкой России. «Жили у нас два ссыльнопоселенца в старой бане Конопелькин и Раев. Раев ленивый был интеллигент, Конопелькин тот попроще. Прикинулся как то первый больным, неохота работать,  на мороз выходить. Слёг занемог. Однако естественная нужда выгоняет. Орёт лихоматичком – «Конопелькин, срать хочу!» А тому все что шло, что ехало, спокойный – «Сери, Раев, вынесу». Ближе к войне мужиков стало прибирать. Ссыльных становилось меньше, всё больше на прииска их. Поломали активисты церковь сельскую, среди прочих и наш дед оказался. Организовали колхоз вместе с сельсоветом. Председателем, кстати, там по потомственной линии те активисты и шли до самого самого, даже я застал. Да и церковку успел я застать совсем маленьким. Церковкой называли в деревне огороженную территорию бывшей церкви. Церковного погоста и жилья священника. В улицу осталась крепкая изба из лисвяжных брёвен – сторожка. В ей сельсовет еще долго работал потом. А на угор выходили несколько разлапистых кедров, пара кустов черёмухи и длинная деревянная лестница к берегу. Поставили там дебаркадер. После войны кедры как-то хиреть стали, я застал только пару, а потом и совсем засохли, были срублены. Жаль. А старшие братья мои еще успели и шишки с них пощелкать, и черёмухи церковской поесть. Серёга младший, тот уже и не помнит.
 Ближе к войне пригнали чеченов. Память о них осталась небольшая, нелюдимые они были, да местные к тому привычны. Сами не шибко общительные, традиции кержацкие. Только дядья рассказывали, работали они на покосах хорошо, выносливые ребята. Но по-своему как-то. Все ухватки ненашенские. Только скорее это наши ухватки особые енисейские. Когда я уехал с дому, так долгое время удивлял окружающих и сам удивлялся. И топор не так держу, и литовкой не так машу, и вилами сено по-особому цепляю. Спасибо дяде Саше крестному моему, многому по деревенской жизни я у него научился.
 Народ в Назимово и ближних деревнях вроде и кержацкий, а с другой стороны лихой гулевой. Даже в исторических хрониках записано, что погулять мужики енисейские большие любители. Так что и удивляться не приходится, пьянки бывали. Только раньше для пьянок все-таки достойные поводы находили, а счас уж и так просто. Почему раньше деревня не спивалась, мне не понятно, почему в конце советской власти вдруг спиваться начала, понятно еще меньше. Но традиции всё же хранили. Праздники старые, гулянки с гармошкой и на тройках украшенных. А работа спорилась, да и сейчас не останавливается. Народ двужильный и основательный. Видно ссыльные волны слегка портили народонаселение, понемногу разбавляли бичесвкими привычками российскими. Так, перед фестивалем молодёжи и студентов в Москве. повысылали далеко и близко ненужный народ. Нашей деревне тоже досталось два типажа – Шурочка-цыганка, да Кузя муж её. Были ли они цыганами, неясно. Скорее нет, что-то рядом. Кузя, мужик здоровый и молчаливый, работал в колхозе. Им пугали нас малолетних. А Шурочка принимала мужиков втайне, а потом уж и почти явно. Тоже не цыганская вроде традиция. Но ходила она в цветастых длинных юбках и была весела. Да и Кузя, как и она, был лицом тёмный совсем.
 Кержаки-старообрядцы жили у нас испокон веку. Имели родню на Ангаре, держались своего устава. Много перед войной немцев выслали, и литовцев. Эти европейские народы с Поволжья быстро ассимилировались и растворились в чалдонком котле. Кержаки же, и свои вроде, да не смешивались долго. Немцы славилсиь всегда порядком домашним, умением со скотиной обращаться, шумными большими семьями, когда все родня друг другу. А кержаки держались особняком. В конце семидесятых, когда активно стали ангарскую тайгу вырубать, появились у нас еще кержаки. Весной по Енисеюна плотах приплыло несколько семей. Обосновались в соседней Сергеево. Вытащили на берег плоты свои, выкопали землянки, обнесли заплотом из дранки дворы и… стали ждать осени. До осени плоты их на берегу высохли. Так это разобранные избы! Собрали избы, положили на мох и зажили, как прежде. Такая добавка староверов должна бы вроде была укрепить староверов в вере и уставе. Но вера верой, а жизнь жизнью. Ержаки и старые, и пришлые всё чаще стали общаться с другими, работать, служить в армии. Молодёжь дружить друг с другом. Благо у ихних девчонок традиционно «птичий грех» легко отмаливается. Дружил и я с кержачкой  сергеевской немного. И брат мой Серёга женился на нашей кержачке из старой серьёзной семьи. Вера старая сохранялась стариками, забывалась молодыми. Да вдруг и возродилась. И уважение к старой вере проснулась не только в потомках кержаков, но и в соседях их. Дядя Вена Горчинёв, отец моей одноклассницы, ездил в скит на Сыме жить надолго. А потом и брат Серёга езди помолиться по самой крутой зиме. Вера, она ведь в душе, как огонёк негасимый. А старая память не даёт людям забывать корни, возрождается всё.
 Скоро вот четыреста лет Енисейску нашему. Помню еще мальцом в сентябре я купил себе красивый значок «375 лет Енисейску». А вот уже и 400. И мне немного радостно за земляков моих, за братьев и за сам город. В Сибири, по Енисею всегда так жили. А тот ажиотаж ненужный со строительством огромного количества церквей надо-не надо, пройдёт и не коснётся истиной веры. Ведь в Енисейске до революции было девять каменных церквей и два монастыря. Один на яру – самое для меня большое украшение города и память детства.