Два поэта, две судьбы

Документальное повествование

Стоял тёплый августовский вечер 2005 года. Мы с женой вернулись из Сокольников, и как только переступили порог квартиры, зазвонил телефон. Я снял трубку.

- Слушаю.

- Валерий?.. Здравствуйте, Валерий. Это Евтушенко говорит.

У меня даже дыхание перехватило! Но, тем не менее, я собрался и вымолвил:
- Вот уж этого от Вас я никак не ожидал, Евгений Александрович!

Он хохотнул.
- Да, это я... Я получил стихи Вашего приятеля и должен признаться, что они мне понравились... Да и вы, молодец, что прислали.

Вот история, которая сподвигла меня на отправку чужих стихов такому большому поэту.

Как известно, Евтушенко день своего рождения (18 июля) с некоторых пор стал отмечать в Большом зале Политехнического музея, что на Лубянской площади. В свои годы здесь звучали голоса Блока, Ахматовой, Есенина, Маяковского и многих других. Вот и Евгений Александрович решил приобщиться к этой компании. Более того, директор музея, в знак глубочайшего уважения к поэту, предложил ему уникальный контракт: праздновать здесь все последующие дни рождения в течение двадцати пяти лет. Вплоть до 2019 года. А дальше? а дальше ... по ситуации, как говорится.

То моё посещение евтушенковского вечера было третьим по счёту. Надо сказать,   что это всегда был праздник поэзии. Зал заполнен до предела, сцена завалена цветами, столик перед микрофоном прогибался под тяжестью дарственных книг,  картин и всяческих других подношений. Юбиляр, как всегда, в яркой рубахе невообразимых расцветок блистал у микрофона. Вокруг сидели друзья: поэты, писатели, артисты, художники. Они по очереди подходили к микрофону, поздравляли юбиляра, читали его или свои стихи, рассказывали значительные, а то и просто забавные истории из общей жизни. Словом, давали триумфатору передохнуть. Этот передых, впрочем, был и не нужен, настолько поэт казался заряженным энергией в своём поэтическом марафоне. Богатырской удали был человек!

Вечер вёл литературный критик и помощник поэта по готовящейся к изданию антологии «Поэт в России – больше, чем поэт» Владимир Радзишевский.

Я пришёл на вечер с большим конвертом жёлтого цвета, в котором находились стихи моего приятеля в количестве сорока трёх штук и моё короткое послание поэту.

«Уважаемый Евгений Александрович! - писал я. Ко всем пожеланиям добра, здоровья
и долгих лет жизни присовокупляю и стихи моего старшего товарища Владимира Пантелеевича Колесникова. Ему в ноябре этого года исполнится 69 лет. Живёт в Москве, здоровья небогатырского, но каждое утро, как он сам констатирует, подтаскивает себя к письменному столу и работает, работает. Поэт он, насколько я чувствую, настоящий, и те редкостные публикации в газетах и журналах явно недостаточны. Жаль, что почитатели отечественной поэзии не знают этого автора.
Евгений Александрович! А может и в Вашей Антологии найдётся местечко для двух-трёх стихотворений Колесникова. Вот было бы здорово! Так хочется помочь талантливому человеку! Об этой моей «миссии» он, конечно же, не знает, но, надеюсь, я решился на благое дело!»

Далее я указал свой телефон и домашний адрес.

И вот, в перерыве между первым и вторым отделениями я спустился вниз, подошёл к
сцене и положил конверт в общую кучу подношений.

Тем временем начиналось второе отделение. Под аплодисменты к микрофону прошёл Евтушенко и в наступившей тишине произнёс: «Мне тут друзья указали, что же это ты, мол, на записки не отвечаешь? Народ жаждет. А я, вы уж меня извините, скажу на это: лучше на все вопросы, что в записках, я отвечу своими стихами».

Этим он дал понять, что, нечего, мол, на ерунду тратить время. Сегодня бог-стих!
И сорвал аплодисменты зала.

Когда блистательный вечер благополучно завершался, поэт в окружении свиты направился к выходу. "Передадут - не передадут?" - не давала мне покоя дилемма.  Я поспешил спуститься вниз, прошёл к столику и забрал свой конверт. Но мне повезло. Рядом оказался Радзишевский, который, вероятно, собирался унести всё, что было на столе.

Я обратился к нему с просьбой передать конверт Евтушенко.

- Да, да, конечно, передам ...

И вот через две недели этот звонок. Разговор наш длился сорок пять минут. Весь телефонный эфир занял, в основном, Евтушенко, а мне доставались лишь отдельные реплики да ответы на его вопросы. Чувствовалось, что он по-хорошему взволнован, даже возбуждён. Зачитывая вслух очередное стихотворение, а иногда просто понравившиеся строфы, смеялся, не в силах сдержать переполнявшие его эмоции, и восклицал: «Я и это возьму! И это! Каков молодец! Кто он? Откуда?»

Потом спросил:
- У вас есть мои «Строфы века»?

- Да, конечно.

- А вот теперь я готовлю антологию русской поэзии. Я называю её пирамидой Хеопса. Грандиозное будет сооружение! Даже и не знаю на сколько томов. Сейчас занимаюсь Языковым и Веневитиновым. Какие были поэты! А вот сейчас, Валерий, нет хороших поэтов. Не трогают душу. Пишут сухо, шаблонно. Всё какие-то компьютерные стихи. Мёртвые, не живые. За последнее время на меня произвели впечатление стихи Аркадия  Кутилова. Слыхали такого?

- Нет. А где он живёт?

- Уже, к сожалению, не живёт. Жил в Омске... И вот теперь ваш приятель. Расскажите о нём.

Поговорили о Колесникове.

- Только характер у него сложноватый.

- Что, пьёт?

- Ну не так, чтобы очень, но бывает.

- Вы ему передайте, что я звонил ... А, впрочем, дайте его телефон, я сейчас сам позвоню.

Минуты через три:
- Нет, загулял, видно, ваш Пантелеич. Не получилось у меня. Я вас попрошу: передайте ему мои телефоны, пусть позвонит.

И продиктовал переделкинский и московский номера телефонов.

- Да, Валерий, а вы сами-то стихи пишите?

- Евгений Александрович, а кто их не писал в семнадцать лет?

- Вы мне пришлите. Только не откладывайте. В начале сентября я улетаю. А почта наша переделкинская работает из рук вон плохо. Не хотят люди работать за триста рублей. Разносят один раз в неделю... Нет, вы пришлите. Пусть на почте лежит. Потом получу.

Я почувствовал его благожелательное настроение.
- Евгений Александрович! Может Колесникова-то подборку дадите куда-нибудь. В «Огонёк», например?

- «Огонёк»? А кто его сейчас читает?

- Стихи Колесникова я когда-то показывал Кирпотину Валерию Яковлевичу. Помните такого?

- Да. Старичок был такой. И что он?

- Сказал, что стихи хорошие, но помочь ничем не может. Все поумирали, а новых   он не знает. На просьбу написать что-нибудь о Колесникове, сказал: «Нет. Ограничимся словом».

- Что же он? Надо было написать.

На этом наш разговор закончился.

На следующий день я позвонил Колесникову. Но он не с тем энтузиазмом, который я ждал от него, встретил новость:
-Сколько же бутылок я теперь тебе должен?

(Можно подумать, что мы с ним часто выпивали).

Я продиктовал телефоны Евтушенко.

- Володя, только позвони обязательно. Он очень просил.

- Позвоню, позвоню... Но я должен всё это переосмыслить, пошарить по потолку, покурить.

Ну, покури!

Вечером звонит:
-Валерий Сергеич, а мы с Софьей празднуем! (Ага, значит всё-таки празднует!) Взяли бутылочку вина. Вон пьяная Софья... Валерий Сергеич, хочешь поговорить с пьяной Софьей? Софья, иди сюда!!

Её я видел пару раз, но говорить с пьяной у меня не было никакого желания.

Через неделю я поинтересовался:
- Звонил?

- Нет. А чего звонить? Если ему понравилось, пусть печатает... А тебе, собственно, что? Что ты переживаешь? Ты и так большое дело сделал.

Я не понял: клянёт меня или одобряет. Скомкав разговор, жене своей я сказал, что звонить Колесникову по этому поводу больше не буду.

Но вскоре он объявился сам.
- Ну что сказать, разговор состоялся.

- И кто же кому позвонил?

- Он мне. Представился: это Евгений Евтушенко. Слышал, слышал, говорю, такого. Посмеялись. «Что же, говорит, Вы не звоните?» «Евгений Александрович, отвечаю,
я же должен всё переосмыслить... (Далась же ему эта фраза! В.И.-А.) Да и что я буду отрывать Вас от дел». «Ну, под лежачий камень, как говорится ... но тем не менее давайте поговорим». И стал нахваливать мои стихи. Долго это продолжалось, а потом: «А что же вы молчите?»   Я говорю: «Евгений Александрович, а я не знаю, что в таком случае должен говорить». Смеётся. Потом попросил прислать ещё стихотворений двадцать. В газеты собирается их дать. Да и фотография моя нужна. «А у меня её нет». «Как так?» «У-у, Евгений Александрович, я же жил так давно». Рассмеялся. Понравилась ему эта фраза. Понадобилась ещё и моя биография. Завтра вышлю. Софья засекла, разговор наш длился сорок пять минут.

(Евтушенко, что, со всеми по сорок пять минут разговаривает?)

На другой день я послал письмо в Переделкино.

Помимо всего прочего написал и следующее: «Евгений Александрович! А знаете ли Вы московского поэта Михаила Грозовского? Мало того, что он очень хороший поэт, так он и друг мой тоже. У него есть сборники стихов, и он, как говорится, «охвачен массами». Если в Вашей пирамиде найдётся незаполненная ниша, то я подтащу к ней и эту плиту».
 
И приложил несколько Мишиных стихотворений.

Но ни Володя, ни я так ответа на свои письма и не дождались.

Шло время. Мелькали события. Иногда я нырял в интернет с надеждой найти что-нибудь касательно моего Колесникова. И вдруг в 2012 году дождался. Оказывается, Евтушенко на радио постоянно выступает в своей авторской программе “В начале было слово” (Антология русской поэзии), и одна передача, прозвучавшая в эфире 5 июня 2010 года, была полностью посвящена поэту Владимиру Колесникову (!!!) Я перенёс её с голоса Евтушенко на бумагу. Слово в слово.

Вот она:

«Вы знаете, я хочу вас сегодня порадовать… Хотя чем-то и огорчу. Я представлю вам одного поэта, о котором, кроме его стихов, у меня нет никакой информации. Это Владимир Пантелеевич Колесников. Телефоны, которые были приложены к его стихам, ни один не отвечает. Но кто-нибудь, я надеюсь, из наших слушателей знает его и сообщит, что я читал его стихи по национальному радио. Я знаю только одно, что он ещё молод. По-моему, не перешагнул двадцатипятилетний рубеж. И перед нами тот случай, когда человек пишет стихи не случайно, профессионально. Даже не будучи ещё знаменитым. У него определённая, какая-то особая своя нежная интонация. Я бы сказал, что иногда улавливаю то, что его некоторые стихи перекликаются с моими. Но, в отличии от меня, у него не бывает прямых гражданственных стихов. Хотя есть такая гражданинка лирического характера, она существует. Вот посмотрите, какая у него нежная интонация:

По степному Придонью,
По отлогам седым,
Будто кот под ладонью.
Изгибается дым.
Будто души растений,
Уцелев на огне,
В этот вечер осенний
Припадают к стерне.

(Какая замечательная строфа!)

Не желая, должно быть,
Улететь в небеса,
Стынет памятью копоть
И слезами – роса.
Я ведь тоже по саду
Разойдусь в полумгле.
На кургане осяду,
На старинной земле.
И, включаясь незримо
В посевной оборот,
Доползу в виде дыма
До родимых ворот.
И прильну к заоконью,
И почудится им:
Будто кот под ладонью
Изгибается дым.

Какая в нём прелестная есть есенинка! Иногда перекликающаяся, по-моему,
и с евтушенинкой. Он неподражательный, он самостоятельный поэт.

Понимаете, вот то, что он «и, включаясь незримо в посевной оборот» - это такие прозаические строчки, а как они в контексте звучат поэтично!

Вот ещё одно стихотворение. Посмотрите, какое мастерство у него молодое. И, конечно, как замечательно он знает фольклор!

Под водой зелёный мел,
Я ходил по отмели.
Я такое всё имел.
Чтоб его не отняли.
То была моя река
В глиняной проточине.
Костерок издалека,
Клевер на обочине.
На автобусе толпа
В город за продуктами.
Хрип вороны со столба.
Будто в репродукторе.
В осокорях огород,
Вдовушка соседова
И дорога у ворот –
Убежать отседова.

Какое очарование! Сколько весёлой, такой, как бы сказать, озорной молодости в последних строчках! Это не насмешка над всеми этими милыми деталями, а просто такая вот шалость.

А вот замечательное стихотворение. Я бы такое никогда не написал, я ему просто завидую. Вроде бы ничего не сказано, а вот второй поэтический смысл можно подложить.

На склоне лето. Всё покорней
Растенья зною. Всё старей.
Горячей горечью их корни
Без ветра веют с пустырей.

(Какие две строчки чудесные!)

Горячей горечью их корни
Без ветра веют с пустырей.

И дальше:

Как будто в пыльном безвоздушье
Они доверчиво несут
Свои очнувшиеся души
На человечий страшный суд.

Вот чудесные стихи:

Ночую на клеверном стоге,
Глазами созвездья собрав,
И слушая тихие вздохи
Сухих оседающих трав.
Во цвете их срезали жаткой
И в этот курган намели,
В постели высокой и шаткой
Я чую вращенье земли.
Как пыльный тускнеющий жемчуг,
Луна обветшало поздна.
А сено вздыхает и шепчет,
Душе его снится весна.

(Как чудесно!)

Исполнен мелодий и таинств
Над мёдом шмелинный виток,
Кого ж приглашает на танец
В батистовом платье цветок?
И я просыпаюсь в тревоге
При первом движении дня:
Роса, оседая на стоге,
Ползёт по щеке у меня.

Какое тонкое чувство природы! Сейчас, к сожалению, редко попадающееся.

Вот замечательное тоже стихотворение:

Пылают вспененные гуси
На чёрном солнце озерка.
Жарища, Господи Исусе! –
Сияет дед от козырька.
А сам застёгнут в старый китель,
В сухие валенки воткнут,
И всё косится, не в раките ль
Оставил свой пастуший кнут?
Уже давно и тайно ищет,
Оглядывая каждый склон,
Тот ремешок на кнутовище,
Которым к жизни прикреплён.

Смотрите, какая неожиданная, пронзающая концовка! Вроде бы простые стихи, а какие непростые, какие многослойные.

ОСЕННИЙ СВЕТ

Осень, золото везде,
Скоро будет листопад,
От берёз в лесу весь день
Тихий свет, как от лампад.
И привиделось окно,
Где с полей через кювет
На меня давным-давно
Шёл такой же ясный свет.
Я хотел бы в том селе,
Свету чистому под стать,
На обеденном столе
Напоследок полежать.

Вы знаете, так никто ещё, пожалуй, в поэзии не писал о смерти. О смерти, которая приходит к человеку не как наказание за грехи его, а как вознаграждение за его чистоту. Когда человека кладут на обеденный стол, а он располагается на нём, как будто дневной свет, успокаивающий, умиротворяющий и обещающий другую, на самом-то деле никогда не кончающуюся жизнь.

Ну, вот ещё один, короткий, как все его стихи, просто шедевр, с моей точки зрения. В нём вся эпоха. Хотя, вроде бы, камерное стихотворение:

Сколь сладок мир! Мы розовое солнце
Глазами полизав, как леденец,
За щёку помещаем наконец,
По очереди вдоволь насосёмся:
Ты, я, наш пёс, потом опять ты, я ...
А, наготове, утирая слюнки,
Дальнейший люд построился по струнке,
Свои глаза под веками тая,
До наступленья собственного дня…
Так мы стояли в детском захолустье
К одной конфете, что для тёти Усти
Передала из города родня.

Мы говорили о ещё недостаточно известном, к сожалению, поэте Владимире
Пантелеевиче Колесникове.

И обращение ко всем: если кто-нибудь узнает его точные координаты, мы просим помочь нам его найти”.

Как вам это нравится?! Похоже на то, что большой поэт окончательно утратил память и ничего не помнит ни о письмах, ни о телефонных разговорах, ни о первой встрече со стихами Колесникова в 2005 году. Трудно в это поверить! Неужели за прошедшие какие-то пять лет можно всё забыть? Чертовщина какая-то!

А когда я познакомил с этим текстом самого Володю, он в недоумении усомнился: “А Евтушенко ли это говорил? Может сын его?”

В 12-ом же году, в ноябре я написал в Переделкино:

«Евгений Александрович, добрый день! Два года назад Вы читали на радио стихи Колесникова Владимира Пантелеевича, очень хорошо о них говорили и в конце просили откликнуться знающих его. Так вот, стихи эти моего давнего друга прислал Вам я в 2005 году. Вы мне звонили. Потом и с самим Колесниковым Вы имели продолжительную беседу по телефону, после которой он послал Вам ещё большую подборку своих стихов. Что касается его возраста, то Вы ошиблись ровно на полвека – ему сейчас 76 лет.
Если Вы, Евгений Александрович, не передумали поместить его стихи в Антологии,   я пришлю Вам и его фотографию. По электронной почте или как Вам будет угодно.
Здоровья Вам! Валерий».

И на это письмо он не ответил.

В 2013 году я позвонил ему. Он куда-то очень спешил и не пожелал со мною разговаривать. На предложение послушать всего четыре строчки из стихов Колесникова сухо заметил, что ему много присылают стихов со всего света, и он не обязан всех их помнить... Я положил трубку.

Эти странные перепады настроения Евтушенко - от нескрываемого восторга до агрессивного равнодушия - так и остались неразгаданными.

А тем временем в 2014 году вышли уже четыре тома Антологии. Издание, конечно, шикарное! 

Евтушенко в США, в Оклахоме. Мне раздобыли его телефон и однажды в три часа ночи я ему позвонил. Он встретил мой звонок доброжелательно. Пожаловался только:
-У меня сейчас дома настоящий госпиталь: тёща болеет, сын болеет, а мне ногу ампутировали.

Я выразил ему свои сочувствия и пожелал держаться.

В Киеве в это время уже проходили известные события.

-Я написал об этом стихотворение и его напечатали все газеты мира, - похвалился он.

Когда я заикнулся о Колесникове, он предложил ещё раз прислать его стихи и продиктовал свой электронный адрес.

Вспомнил ли он меня? - непонятно.

- Евгений Александрович, только как получите от меня письмо, сразу же ответьте, чтобы я убедился, что оно дошло.

- Хорошо.

На том и распрощались.

Я подождал с полчаса и лёг спать.

Утром смотрю почту - от него нет ничего.

В следующую ночь набрался храбрости и наглости и позвонил снова.

- Ой, Валерий, как хорошо, что вы позвонили, а то я сунул куда-то листок с вашим адресом и не смог найти!

(А зачем этот листок, когда в электронной почте всё есть?)

-А вы - молодец! Настойчивы.

Похоже, что вспомнил.

Короче, странности продолжались.

А потом пришёл 2017 год и всё было закончено.

Вот такие два поэта. Со своими судьбами.

Евтушенко известен всем. Я коснусь только двух эпизодов, которые многое о нём скажут.

Однажды по переделкинской алее шёл молодой отец с четырёхлетним сыном. Не поэт и не писатель. “Простой инженер”, как сказал бы Аркадий Райкин. А навстречу им из калитки своей дачи вышел Евгений Александрович Евтушенко. Они не были знакомы, но поздоровались. Евтушенко, пребывая, видимо, в благодушном состоянии духа, остановился, и они о чём-то побеседовали. Потом поэт спросил у мальчугана кем, мол, он собирается стать, когда вырастит. Тот сначала стушевался, а потом само небо подсказало: прямо над ними с рёвом пронёсся серебристый истребок. Малец уверенно произнёс: “Лётчиком”. Поэт водрузил свою длань на его черепушку, закатил глаза в поднебесье и проникновенно изрёк: “ТЫ БУДЕШЬ ИМ!!!”

Ну чем не праздник Святого Йоргена?!

А вот второй эпизод, свидетелем которого был я сам. В Доме Литераторов проходил вечер, посвящённый дате (не помню какой) Николая Глазкова. Человека трудной судьбы, талантливого поэта. Его долгое время не печатали. А он печатал свои стихи на пишущей машинке, сшивал листочки в тетрадки, ставил вместо положенного указания издательства слово "самсебяиздат" и дарил друзьям. Потом этот своеобразный метод издания преобразовался в слово "самиздат" и вошёл в историю нашей отечественной литературы.

Так вот, вечер вёл Евгений Евтушенко. Он рассказал биографию Глазкова, вспомнил встречи с ним, поведал о его от безысходности пристрастии к выпивке и прочёл мастерски несколько стихотворений юбиляра. Потом на сцену стали выходить один за другим поэты и актёры и тоже читали стихи Глазкова. По одному стихотворению. Когда их поток иссяк, слово снова взял ведущий. Послушайте, товарищи дорогие, (это уже я говорю) ну если уж при жизни поэта мало печатали, а сегодня вечер его памяти, так пусть хоть сегодня позвучат только его стихи! Тем более они достойны того, чтобы их послушали. Да и Глазков, там, наверху, послушает и порадуется. Ему при жизни так мало досталось... Так нет! На столе перед ведущим стоит ноутбук. Поэт признаётся в том, что вчерашнюю ночь совсем не спал, а писал, писал, писал. И его понесло! Он в упоении стал читать себя любимого. А писать стал километрами. Евгений Александрович не собирался останавливаться. И кому посвящён этот вечер, было уже непонятно. Рекламная пауза затянулась.

Позвольте заметить, что стихи, вероятно, надобно создавать до определённого возраста, а потом постепенно ограничивать свой пыл. Как и всё в этой жизни.
 
Зал был наэлектризован. Было жарко. Все порядком устали. А впереди ещё предвиделся обещанный просмотр документального фильма о Николае Глазкове.

- Ну что он делает? - подумал я. Ведь сейчас кто-нибудь поднимется с места и брякнет в сердцах что-нибудь нелицеприятное.

Так и есть! Смотрю, по рядам передают записку. Евтушенко развернул её, молча прочёл и, как говорят, в лице изменился.

- Ну родина-уродина, - проговорил он. Мне завтра лететь, а тут такое присылают.

Но озвучивать текст не стал.

Теперь о Владимире Колесникове. Родился в 1936 году. Окончил филфак Воронежского Университета. Учился в аспирантуре. Изучал творчество одной русской писательницы Х1Х века, но однажды разругался со своим руководителем по курсу и ушёл из аспирантуры. Потом решил: “Чем изучать чьё-то творчество, не лучше ли писать самому?”. И пошёл работать в газету. Был в хороших товарищеских отношениях с известным поэтом Алексеем Прасоловым. Потом переехал в Москву. Газета “Гудок”. Долгие годы работал на Московском заводе “Калибр”. Пожарным и в охране. В дни дежурств, признавался мне потом, ему здесь хорошо писалось. Ещё бы! Ведь то был завод-сад.
 
В 1998 году журнал “Московский вестник” опубликовал повесть “Сухая речка”, о трудной судьбе мальчика в годы войны. Вместе с женой Софьей Орловой перевёл на русский язык поэму классика немецкоязычной романтической литературы Николауса Ленау “Савонарола”. Перевод получил высокую оценку академика Лихачёва, который в частном письме признался, что не спец в этой области, а вот в Москве, мол, есть профессор, доктор наук, который... и дал его адрес. Тому перевод очень понравился. Поэма была включена в тематический план издательства “Академ-книги” (малая серия), но ... профессора сбивает машина, и он гибнет.

 Авторы перевода издают поэму в 2003 году за свой счёт в количестве 65-ти экземпляров.

Большие подборки стихов Колесникова публикуют журналы “Арион” (в трёх номерах),
“Кольцо А”, киевский журнал “Радуга”, а журнал “Октябрь” даже объявил его своим лауреатом года за опубликованный рассказ.

Ну, всё это было потом. А знакомство наше состоялось много раньше, в 1980 году.
Я возглавлял заводскую типографию. Однажды летним днём приходит работник охраны
и говорит:
- Сергеич, дай бумажки для нашего писателя.

- Какого писателя?!

- Да вот, пришёл к нам работать.

- Да-а?!.. Когда он заступает в следующий раз?

- Завтра.

На следующий день я пошёл знакомиться с писателем. Он мне сразу понравился. Как могла не понравиться его добрая и мягкая, с нескрываемой хитринкой улыбка? Между нами сразу установились добрые товарищеские отношения. На следующем дежурстве он показал мне внутреннюю рецензию на свою только что написанную повесть, которую принял и собирается печатать на своих страницах журнал "Новый мир". Кроме положительных слов относительно художественных достоинств повести рецензент ещё и поздравил редакцию с новым перспективным автором. Он так и написал: "Поздравляю редакцию журнала с новым перспективным автором". Это была оценка!

(Правда, из этого замысла ничего не получилось. Владимир Пантелеевич поехал через какое-то время в редакцию узнать о судьбе своей повести, а её найти не могут - потеряли. Потом, правда, нашли, Извинялись. Просили оставить, но он, в сердцах, забрал её и больше там не появлялся. Он всегда был конкретным человеком).

Я приносил ему только что вышедшие из печати книги и свежие журналы, которые выписывал в огромном количестве, он мне свои стихи. По доброте душевной часто с посвящением "Валерию Сергеевичу - моему первому читателю". Я сразу был покорён его ярким самобытным поэтическим талантом. 

Человеком он был по натуре мягким, добрым, с юмором. Вот строчка из его письма через много лет знакомства: “Юля (это моя дочка), наверно, помнит, как дядя Володя воровал для неё охраняемую им сирень”.

А вот строки на публикации в журнале "Трезвость и культура": "Дорогой Валерий Сергеевич. Ты всегда верил в творческие силы заводской охраны. Благодарный тебе. В.Колесников. Август 1988".
 
Однажды, не застав меня на работе, оставил на столе записку:

"В.С. К сожалению, бегу, спешу делать зло (несносное, литературное). Ещё раз спасибо за журнал - и Мише тоже. Salut. В.Колесников"

А иногда был способен даже и на возвышенное:

"Дорогой Валерий Сергеевич! Поздравляя Тебя с днём рождения, хочу выразить чувства словами поэмы, переводимой мной Тогда, при твоей горячей дружеской поддержке. В.Колесников:   

НИКОЛАУС ЛЕНАУ. Отрывок из поэмы "Савонарола".

О, Джероламо, Джероламо!
Прошли над миром триста лет,
Но в нашей памяти упрямо
Сияет твой высокий свет.

Приди, коснись меня рукою,
Благослови полночный стих,
Чтоб я неловкою строкою
Тебя не ранил, а постиг.

Позволь проследовать по вехам
За удивительной судьбой.
И отозваться тихим эхом
На песню, спетую тобой."

А вот письмо периода, когда у нас не работал. (Он часто уходил в газету "Гудок", корреспондентом или ответственным секретарём). Но всегда, обычно на лето, возвращался на "Калибр":
 
“Дорогой Валерий Сергеевич! Как ты был у нас, на второй день Софья отвезла подборку стихов в издательство. Пока молчат, может потому, что "Ворону" я как раз и не включил. Но старого мерина новым штукам не выучишь. А пишу я тебе для того, чтобы горячо поблагодарить за то, что ты бескорыстно кинулся с этим делом в наш медведковский угол. Вспомнишь - и писать хочется, несмотря ни на что. Времени и здоровья в обрез, но подтаскиваю себя к письменному (т.е. кухонному) столу. Как-нибудь отпечатаю новую подборку и выберусь к тебе. Ты, должно быть, сейчас много читаешь нового. Вот интересно бы послушать. Поздравляю с наступающим праздником, желаю тебе со чадами и домочадцами здоровья и счастья. Крепко жму руку. В. Колесников. 3 ноября 1987 года”.

Да, здоровье было ни к чорту! Тем более, что он с ранних лет пристрастился к спиртному. Были периоды благоразумного отказа от этой пагубной привычки, но они оказывались непродолжительными. А потом он же ещё и курил нещадно, что было ему категорически противопоказано (он когда-то перенёс операцию на лёгких, во время которой одно лёгкое было удалено).

Словом, эта безрадостная жизнь в конце концов ожесточила Володю. “Жизнь наша сейчас - сплошное преодоление” (писал он мне в письме).

- Володя, а как тебя угораздило к Проханову попасть?

- А жрать хотелось!..

Да, поработал и в газете “Завтра”. Когда в 1991 году члены редакции кинулись во двор Дома Ростовых сжигать чучело Евгения Евтушенко (было и такое), он отказался от этой акции. И написал статью в защиту Евтушенко.

В годы перестройки обратился в райком партии. Решил восстановиться, его когда-то оттуда попросили. За что? - не знаю. Но из этой затеи тоже ничего не вышло. Впрочем, был ли он членом партии, я не знаю. Может это его посещение райкома партии было просто патриотическим порывом в тяжёлое для страны время.

Он всю жизнь бился об углы.

Году в 81-ом я познакомил его со своим другом поэтом Михаилом Грозовским, который в то время писал книгу на документальном материале к пятидесятилетию “Калибра”:
-Будущий лауреат Нобелевской премии, - представил я Володю.

Он не воспротивился, а даже как-то кивнул в знак согласия.

С тех пор мы старались держаться друг друга. Встречались у меня на Бориса Галушкина или у Миши на Шаболовке. Миша тоже принимал большое участие в Володиной творческой жизни.

Володя мне рассказал, как однажды весной поехал с тонкой тетрадкой стихов в Переделкино. К Борису Пастернаку. Да, да, к тогда ещё живому поэту. Нашёл его на огороде, с лопатой в руках. Представился. Володя, вероятно, рассчитывал на то, что Пастернак сейчас бросит все свои дела и займётся им. А Пастернак сказал: “Вы знаете, я хотел бы закончить, примерно через час освобожусь, тогда и поговорим. А Вы пока погуляйте”. Володя был очень застенчивым человеком. Порою ранимым. Ему бы успокоиться, а может и предложить свою помощь. Поучаствовать, так сказать, в весеннем субботнике. Было бы потом, что внукам рассказать. Не догадался. Он просто обиделся на классика. Пошёл от него боком, боком, потом вперёд, дошёл до станции, попил пива. А тут электричка подошла. Он сел в неё и уехал.

Как жаль, что эта встреча получилась такой непродолжительной!

ПОСЛЕДНЯЯ ГРОЗА

Весь вечер сдёргивали молнии
С пустынных улиц темноту.
И громы будто что-то молвили
И замолкали налету.

Гроза казалась обескровленной,
И в слабых отблесках с небес,
Ваш городок под сенью кровельной
Был белоглазый, как слепец.

Однако светом фиолетовым
И со слезами сквозь обряд
Гроза напоминала лето вам
В последних числах сентября.

И пахла майскими фиалками
В саду опавшая листва,
Но вы сочли потуги жалкими
И не припомнили родства.

Опять зима. Уже которыми
Снегами заметает дверь.
И время плакать над повторами
Неповторимого теперь.

Эти замечательные стихи написаны Колесниковым много позже, вдогонку тем из тонкой тетрадки. И, согласитесь, в них чувствуется огромное влияние творчества Бориса Пастернака.

Однажды, году в 2014, Миша Грозовский пригласил меня на свой поэтический вечер, который должен был состояться в Переделкино, в доме Корнея Ивановича Чуковского. Я знал, что и Евтушенко находился в это время в Переделкино, и меня осенила такая идея: а не посетить ли поэта для выяснения некоторых неясностей и несуразностей, которые сложились в последнее время. Да и чем чорт не шутит, пригласить на вечер.  И я поехал много раньше срока. На полпути к Евтушенко я всё-таки засомневался в целесообразности задуманного. Без приглашения? А как он меня встретит? Как отнесётся ко всему? Вдруг задержит на неопределённое время, а я потом не успею на вечер? А тут ещё грянул проливной дождь. Короче, я развернулся, как когда-то наш премьер над океаном, и поспешил под крыло дома Корнея Ивановича.   

Евгений Евтушенко умер 1 апреля 2017 года.

Владимир Колесников умер 2 сентября 2018 года.

Евтушенко был многоцветным, Колесников - многогранным.

Может я и не прав.

Выйдет ли шестой том Антологии? Никто не знает. Даже издательские работники.
А если выйдет, то будут ли там стихи замечательного русского поэта Владимира Пантелеевича Колесникова?

18 июня 2019 года


ВЛАДИМИР КОЛЕСНИКОВ

С Т Е П Ь

Июньский день высок и светел,
Прозрачна даль после дождей.
И так чиста, что я заметил
У края неба лошадей.

Бегут ко мне неторопливо
И в мягком свете облаков
Сияют дымкой чернослива
Над сизой зеленью хлебов.

Проходит час. Они далёко.
И расстоянием томим,
Свежепростираной дорогой
Иду и я навстречу им.

А в высоте, от влаги синей,
Такая бездна белых гор,
Что только небо над Россией
Вместить их может в свой простор.

***
Под водой зелёный мел,
Я ходил по отмели,
Я такое всё имел,
Чтоб его не отняли.

То была моя река
В глиняной проточине,
Костерок издалека.
Клевер на обочине.

На автобусе толпа
В город за продуктами,
Хрип вороны со столба,
Будто в репродукторе.

В осокорях огород,
Вдовушка соседова,
И дорога у ворот -
Убежать отседова.

***
Я спал этой ночью, не чуя.
Ни спада жары жестяной,
Ни маминого поцелуя,
Ни трубки отца за стеной.

С политых цветов маттиолы
Усладу несли сквозняки,
И всё расходились из школы
Поющие выпускники.

Я спал над землёю давнишней,
Не зная, что молча расту.
Как эти за окнами вишни,
Как те ячмени за версту.

Я был в удивительном мире,
Не ведая даже о том,
И солнце взошло, и четыре
Пропели часы животом.

В болоте менял головастик
На лапы младенческий хвост...
Когда зачернело от свастик
Сиянье растаянных звёзд.

Я спал в лепестковом уютце,
За лаской кроватных сетец,
Я мог бы совсем не проснуться.
Но рано вставал мой отец.

***
Сколь сладок мир! Мы розовое солнце
Глазами полизав, как леденец,
По очереди вдоволь насосёмся
Ты, я, наш пёс, потом опять ты, я...

А наготове, утирая слюнки,
Дальнейший люд построился по струнке,
Свои глаза под веками тая
До наступленья собственного дня...

Так мы стояли в детском захолустье
К одной конфете. Что для тёти Усти
Передала из города родня.

***
Детсада не было. До школы
Меня воспитывал мой дед.
Его окутывали пчёлы
Как бы орбитами планет.

Ученья сладостные миги!
А начинались вы с кого?
Он доставал из улья книги
За той печатью восковой.

И в вечереющих беседах
Земля тянулась до морей.
Но почему ты, дед, без сеток,
Но почему без дымарей?

- Безгрешен, стало быть. - А я -то?
За что ужалила вчера? -
- И ты, дитя, не виновато,
То впрок напутствует пчела ...

И вот сквозь годы поманили
Меня родимые места.
Ищу приметы на могиле
Когда-то крепкого креста.

Но нет и кладбища в помине.
Распахано. Я в сельсовет.
А там: Как четверть века минет,
Так ликвидируем. - А дед?

Иные книги степь листала,
И только видела трава,
Что плачет грешник запоздало
И что пчела была права.

ПАТРИОТИЧЕСКОЕ ТРИО ГЛИНКИ
В ЩИГРАХ 9 МАРТА 1953 ГОДА

И мы стояли сиротливо,
Его оплакивая прах,
И патетическое трио
Звучало в городе Щиграх.

На отсыревшем и продутом
Райисполкомовском столбе
Для нас впервые репродуктор
Молился не ему - судьбе.

Мы этого ещё не знали,
Переполняя тёмный сквер
До той черты в Колонном зале
По всей России и Москве.

Ещё помалкивала Клио,
Ещё лежал на сердце страх,
Но патетическое трио
Звучало в городе Щиграх.

Друг друга плача, утешали
Кларнет и, кажется. фагот,
Как отъезжающий в печали
Жену обмершую ведёт.

И будто было рано-рано,
Ломая льдинки на весну.
Нас ободряло фортепьяно
И обещало новизну.

И нашу память обострило
Грачей знаменье на буграх,
И патетическое трио
Звучало в городе Щиграх.

В О Р О Н А

А в памяти пятидесятый год...
Подметено и высвечено взору,
И залито извёсткой, будто в зону
Тогда меня доставили тайгой.

Следит в глазные прорези собрат
С прожекторной и пулемётной вышки,
И где-то жизнь проходит понаслышке,
Пока не в силах разума собрать.

Опять весна, и вздрагивает нос
И нюхает отталую помойку,
А не добраться до неё, поскольку
Ослабли ноги - авитаминоз.

В санчасти ни живы и ни мертвы,
Но выползли на солнце за бараком
И пробуем ещё хотя бы раком
Поползать в рассуждении жратвы.

Там, в мареве, блестит издалека...
Не выдать только взглядом суетливым,
Что там блестит серебряным отливом
Селёдочная целая щека!

И взяв её на внутренний замет,
Ползу для вида по дуге сторонней,
Но где тягаться с подлостью вороньей?
Карр! - и наверх, когда я был за метр.

И в первый раз за весь печальный срок,
Как на меня мой лучший друг накапал,
Я от вороны горестно заплакал
И навсегда стал высушен и строг.

С тех пор моя отрезанная жизнь
Так впереди куском и серебрится,
И я ползу, ругаюсь: сволочь птица,
Считай схватил - ты, сука, не вяжись!

***
По степному Придонью,
По отлогам седым
Будто кот под ладонью
Изгибается дым.

Будто души растений,
Уцелев на огне,
В этот вечер осенний
Припадают к стерне.

Не желая, должно быть,
Улететь в небеса,
Стынет памятью копоть
И слезами роса.

Я ведь тоже по саду
Разойдусь в полумгле,
На кургане осяду,
На старинной земле.

И включаясь незримо
В посевной оборот,
Доползу в виде дыма
До родимых ворот.

И прильну к заоконью,
И почудится им:
Будто кот под ладонью
Изгибается дым.

***
Столица юности - провинция,
Куда теперь уж не пробиться,
Там за высокие провинности
Живут весёлые провидцы.

Там первоклассное снабжение
Покоем, воздухом, сиренью,
Уже не служба, а служение,
Свободный доступ к озаренью.

По исключительной протекции,
Попав туда в командировку,
Мы ищем, жалкие, простецкие,
Своё былое, как обновку.

***
У нас июль. Темней и гуще ночи,
Я сторожую, деда подменя.
Невесть откуда взявшийся щеночек
Скулит на куст и лезет под меня.

Неужто чует с человечьей грустью,
Что сохнет у ореха кожура
И лето входит в пору захолустья,
И всё враждебней холод и жара?

Спокойно, пёс! Осеннеет не вскоре,
Пока достигнешь лапой под навес,
Повторно встанет скошенный цикорий
Отцветием застиранных небес.

Сейчас он синий, и на сердце тихо,
И я поверить, кажется, готов:
Развесила весёлая портниха
По стебелькам остатки лоскутков
.
Сама ушла на танцы в синем платье,
В июле ночи глубже и свежей,
И лето шоколадно, и плевать ей
На рассужденья праздных сторожей.

КИНОПЕРЕДВИЖКА
В 1942 ГОДУ

Я помню военные зимы
И странные те два часа...
Воистину непостижимы,
Россия, твои чудеса.

Скамейками церковь заставлена,
На царских вратах полотно,
“За Родину! - лозунг. За Сталина!”
Под ним звуковое кино.

Опять эту землю прославить
Встаёт с обнажённым мечом
Святой Александр Ярославич,
Окрасив чело кумачом.

Село наше прифронтовое
Глядит звуковое кино,
Привыкшее к грому и вою,
Картиною потрясено!

Как тонут проклятые рыцари,
Окрест раздаётся “ура!”,
А окна завешены ризами,
Поскольку ночная пора.

И будто совсем незнакомы.
Сидят, не деля ничего,
Приезжий инструктор райкома
И батюшка храма сего.

ПОСЛЕДНЯЯ ГРОЗА

Весь вечер сдёргивали молнии
С пустынных улиц темноту,
И громы будто что-то молвили
И замолкали на лету.

Гроза казалась обескровленной,
И в слабых отблесках с небес,
Ваш городок под сенью кровельной
Был белоглазый, как слепец.

Однако светом фиолетовым
И со слезами сквозь обряд
Гроза напоминала лето вам
В последних числах сентября.

И пахла майскими фиалками
В саду опавшая листва,
Но вы сочли потуги жалкими
И не припомнили родства.

Опять зима. Уже которыми
Снегами заметает дверь.
И время плакать над повторами
Неповторимого теперь.

***
А только середина мая,
А как мальчишка загорел!
Лежит он, глаз не поднимая
На появленье женских тел.

Они его же однолетки,
Но, скинув платьица в полынь,
Восходят обе из-за ветки
Уже с надменностью богинь.

Неужто эти изваянья,
Что изогнулись у реки,
Его ругали на собранье
За годовые трояки?

Вот в отражении двуликом
Они мелькают кое-где
Подобно плавающим бликам
На синей солнечной воде.

Затем являются над пеной
И возлегают на песок,
С такой же грацией надменной,
Сдвигая ноги искосок.

Они смеются. и заманчив
Их пустяковый разговор,
И, сердце до смерти занянчив,
Он жгуче слушает, как вор.

Они двойной походкой гибкой
Уходят в сумрак лозневой,
Прощаясь ласковой улыбкой
И глядя как бы сквозь него.

***
Незаметна скорость лета,
Будто зрелая река,
Но уже ботва истлета
На арбузах у ларька.

Но уже гремят укропы,
И пылают остро в них
Слишком пьяный для Европы
Запах далей островных.

Но подсолнечник в треухе
Наклонился от небес,
И за топливом старухи
Потянулись в райсобес.

***
На склоне лето. Всё покорней
Растенья зною. Всё старей.
Горячей горечью их корни
Без ветра веют с пустырей.

Как будто в пыльном безвоздушье
Они доверчиво несут
Свои очнувшиеся души
На человечий страшный суд.

***
Пылают вспененный гуси
На чёрном солнце озерка.
Жарища, господи Исусе! -
Сияет дед от козырька.

А сам застёгнут в старый китель.
В сухие валенки воткнут
И всё косится, не в раките ль
Оставил свой пастуший кнут.

Уже давно и тайно ищет,
Оглядывая каждый склон,
Тот ремешок на кнутовище,
Которым к жизни прикреплён.

***

Ну, лето, ну двуликий Янус!
Завесой дождь, за лесом жар.
Летящий пух садится на нос,
Дымок доносится со мшар.

Бушует тихо брага в лете,
Настой смородин на меду.
Но озорует: благолепье? -
Я чертовщинки намету.

И вот среди лесного зноя
По большаку, по вереску
То дуновение сквозное
Горелой грусти за версту.

Оно в цветочной пене лишне,
Укрытье печки торфяной,
Как танцевать на пепелице,
Как затянуть простор войной.

И странно - в воздухе нагретом
Морозный дым нейдёт с ума,
Как будто ходит рядом с летом
Вокруг да около зима.

Х У Д О Ж Н И К

Природой очарован
До омутного дна,
Осенних вечеров он
Искал полутона.

О, колористу мало,
Что зренье утоля.
Тихонько из тумана
Выходят тополя.

О, колористу надо,
Чтоб ощутить могли
В палитре листопада
Застенчивость земли.

Перебирал как чётки
Он краски наугад
И отблескам нечётким
Ворча, был очень рад.

А на его мольберте
Кричащие мазки,
Как маленькие черти,
Казали языки.

И он, срывая галстук,
Опять в картину лез
И матерно ругался
На весь осенний лес...

Потом на вернисаже
Стояли не дыша.
Ах, тихие пейзажи!
Ах, тихая душа!

Х У Д О Ж Н И Ц А

Живопись мерцает.
Жимолость ветвится.
Художница ходит
По своей светлице.

От масляных красок
Все её халаты
Давно затвердели
И гремят, как латы.

Она пишет зелень
С жёлтого обрыва,
Соседи смотрели,
Говорят, красиво.

По ночам выходит
Она в палисадник:
Не привязан конь ли,
Не идёт ли всадник.

Но толпятся только
Звёзды возле дома.
Речные ребята
Смеются с парома.

А дорога в гору
Очень неудобна.
Жимолость поспела,
И та несъедобна.

ОСЕННИЙ СВЕТ

Осень, золото везде,
Скоро будет листопад,
От берёз в лесу весь день
Тихий свет, как от лампад.

И привиделось окно,
Где с полей через кювет
На меня давным-давно
Шёл такой же ясный свет.

Я хотел бы в том селе,
Свету чистому под стать,
На обеденном столе
Напоследок полежать.

***
С Е Н О К О С

В.С.Иванову

Вдоль по лугу с ромашками
Ходит косарик размашками.

И лежат от его лезвия
Не цветы, а мои всё друзья.

Я ли клевер в траве оседающей?
Или срезанным стану когда ещё?

Из-под солнца, как встарь,
Приближается тенью косарь.

Мне по плечи степная трава,
Но над ней не видна голова.

Ходит тихий косарь по низине,
Алый мак истекает в корзине.

ЗИМНИЙ САД

Смерть не одна - у каждого своя,
Моя с улыбкой ела эскимо.
Бездельничала, видно, как и я,
И также выходила из кино.

Я, собственно, наткнулся на неё,
И дама обернулась, не сердясь.
Разговорились. Правда, вороньё
Плело вверху чернеющую вязь.

Как прожил век? Не жил, а ожидал
Конца войны, начала перемен
Да их конца. И вот девятый вал,
Корабль уже не выровняет крен.

А всё чего-то жду. Уж не Его ль?
Высокий свет, и синь, и мир, и мирт...
Она кивнула. Женщина, уволь.
Зачем же перед ним случайный флирт?

Посредница. К тому же и стара!
Я повернулся и пошёл назад.
Там ангелы вязали свитера,
Укутывая снегом голый сад.

***
Дочери

Давай постоим перед этим пейзажем,
Я так покурю, ты наладишь мольберт?
Рябиновый кустик, никем не посажен,
К столбу телеграфному жмётся в мольбе.

А тот в проводах, по-бурлацки сутулый,
Глядит на собратьев, глядящих с бугров.
Они издалёка, они из-за Тулы,
Они из-за Ливен и прочих Щигров.

Столбы устарели, на самом-то деле,
Релейная башня, как Эйфель, стройна …
Они не гудят? Нарисуй, чтоб гудели,
По ним над страною гудела война.

И ветер, студёный от аквамарина,
Ты через меня всё припомнила вдруг,
За это вот поздняя с прутьев малина,
А пальцы измазаны - ешь с моих рук.

ПРАЗДНИК

Всегда заложенная дверь
Теперь открыта на террасу,
И это было, как - доверь,
Я не жила ещё ни разу!
И вот раскинула она
Свои сухие половинки,
И ветерком удивлена,
И словно радуясь новинке,
Сияло солнце в сентябре
И пламенело, как в июле,
Но только мягче и добрей
На свежевыкрашенном стуле.
Сияло в садике тепло
И золотилось бабье лето.
Оно в жилище не текло,
Оно врывалось без билета.
А в кузовке из камыша
Желтели китайчонки яблок,
Тугими щёчками дыша,
Уже в подпалинах озяблых.
На обдуваемой стене
Играли блики от корыта.
И так приятно стало мне,
Что эта дверь теперь открыта.
... Отец о листья вытер кисть
И маму веселит и дразнит.
Он говорит: вот это жисть!
Какой ещё устроить праздник?

Э Т Ю Д

Закутан запад в золы. Тая,
Разбитый солнечный желток:
Стекает. Церковь золотая
Тускнеет. Холодно жесток

Железный блеск воды от ветра,
И меж деревьями на ней
Провалы ночи. Безответно
Всё затаилось, как на дне ...

А на картинке у девчонки
За вздрагивающей спиной
Я вижу эти же потёмки
В интерпретации иной.

Там всходит солнце из-за тучи.
И колоколенка вослед
Летит. Не серый, не едучий,
Сияет ей жемчужный свет!

Да, жемчуг. Капли мела просто,
Но горсть его рука взяла.
И наливаются в ней звёзды
От человечьего тепла.

***
Ночую на клеверном стоге,
Глазами созвездья собрав
И слушая тихие вздохи
Сухих оседающих трав.

Во цвете их срезали жаткой
И в этот курган намели,
В постели высокой и шаткой
Я чую вращенье земли.

Как пыльный тускнеющий жемчуг,
Луна обветшало поздна,
А сено вздыхает и шепчет,
Душе её снится весна.

Исполнен мелодий и таинств
Над мёдом шмелиный виток,
Кого ж приглашает на танец
В батистовом платье цветок?

И я просыпаюсь в тревоге
При первом движении дня:
Роса, оседая на стоге.
Ползёт по щеке у меня.

***
Взгляни-ка, о. взгляни-ка,
Не зарева ли свет?
Алеет земляника
В серебряной листве.

Алеют веки, смежась,
С полынной духоты,
На солнечную свежесть
Приляжешь тихо ты.

И горести прилягут
В траве без ветерка,
И будет сладость ягод
Остужено терпка.

Не за такую ль алость
Морозная заря
Нанизывает жалость,
Что пропадает зря?

А тут в досужей лени
Горстями, искосок,
Без всяких сожалений
Разбрасывает сок.

И косари у ягод
Присядут и замрут:
Ну чем тебе не яхонт?
Ну чем не изумруд?

***
Коновязь. Мороз. И кони.
Под оконцем заскучав,
Как святые на иконе,
Клонят шеи до плеча.

И такой же синий-синий
И вздохнувший тихо взгляд,
И блестит на гривах иней
Их серебряный оклад.

В этих отсветах России
Мы не раз ещё найдём,
Что сравняются святые
Одинаковым трудом ...

А пока у коновязи
Бьют копытами об лёд,
Ездовой на нефтебазе
С кумовьями водку пьёт.

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Ты свои печали выжми,
Словно косы поутру,
У янтарной старой вишни
Я глаза тебе утру.

Нет, не так. Ты косы выжми
И отправься поутру
В золотой пахучей пижме
Я местечко подыщу.

И не так. Подсохли комья,
Но в рябинке золотой
Притаилось насекомье,
Притворилось сиротой.

Огорошенною степью
Жавороночью свирель
Маком розовым растеплю
От насмешливых зверей.

Только так. И свет вечерний,
Будто личико зажёг,
Славно дышащий в люцерне
Разметавшийся стожок.

От загара золотая,
Повителью обвита,
Стихла ты, жуков считая
И на радуге цвета.

***
Солнце, купаясь в бочке с водой дождевою,
Сияньем своим зеркальным нас разбудило.
Выходим из комнаты мятной на горячие доски веранды,
Промытой в каждой морщинке, будто колодезный сруб,

Утро, но жарко уже, лопухи у забора свернулись,
Только дыханье реки занавеску еле колеблет.
Скорее туда! Но, гражданка, ты спохватилась:
Надо бы окна закрыть! Возвращаемся окна закрыть.

Так, помогая друг другу, мешаем, и разобраться,
Где руки твои и мои, невозможно в зелёной прохладе.

Вижу у глаза загар золотистый темнеет,
Чую у губ своих солнечный запах загара ...

Надо бы двери закрыть, - шепчешь ты бесполезно -
Некогда, окна и те не успели закрыть ...

В О Л К И

Учительница была молодая,
Из города и разодета.
Сама с безразличием голодая,
Оставила двоечников без обеда.

Вот выучили все до урочка,
Вот ответили Нине Андревне,
Выбежали, а не улице ночка,
А девочка из другой деревни.

За околицей только метель полощется.
В ту послевоенную зиму
Безнаказанно по долам и рощицам
Волков развелось невыносимо.

Добежала она до омёта в поле,
Воют, проклятые, на пищу кодлой,
Вернулась девочка к освещённой школе,
Скрипит на крыльце и звякает щеколдой.

“Что тебе. Шишкина?”- “Тётенька, волки!”-
“Какие волки в половине девятого?” -
Держала учительница в губках заколки,
Ждала из города курсанта-авиатора.

Превратилась она к ночи в царевну,
Длинное платье висело для примерки:
“И не тётенька, а Нина Андреевна,
Стыдно, Шишкина, бояться пионерке!”

На рассвете скотник в сугробах свалянных
(Волосы дыбом, мерин дыбом и в храп)
Нашёл с невыгрызенной ножкой валенок
Да ботанику с кровавым рисунком лап.

Разогнался курсантик с пайком-обедом,
А его любимая, из петли окаянной,
Как под образом, лежит под портретом
То ли Молотова, то ли Микояна.

***
Вы уезжаете, пардон,
На историческую родину,
А мы туда ж, сиречь, на Дон,
Где дивы на юру юродивы.
И где полынный вязкий зной.
Нас убаюкает, как сказками,
Нездешней, чорт возьми, кинзой,
А также лаврами кавказскими.
Пускай из кислых бакалей,
Где застоялось в ночи тление,
Хоть с голодухи околей,
Выносишь только впечатление.
Пускай в ковыльнике мазут
Уже не вмажется, а втопится,
И нас подолгу не везут
На обломавшемся автобусе.
Пускай в преддверии пустынь
От суховеев степь заржавлена ...
Ты поотстань, ты поостынь
Водой колодезно-журавельной.
Подковыляет к нам клюка,
Ведя вослед старуху строгую,
И та предложит молока
Перед понятною дорогою.
Аир заполнил мокрый лог,
Его сиреневые зонтики,
Как пряный праздничный пролог
В васькодагамовой экзотике.
А наш-то Васька? Гам да гам,
Пока цветами не намесится.
Он конь и спутан по ногам,
А мы купаемся на месяце.
С тебя стекает лунный луч
Жгутом с таинственными тенями,
Он тоже тёмен и пахуч
Речными грешными растеньями.
Пропитан запахами Дон,
И даже сладостна солома там,
И по сей день там Посейдон
Стоит с туманами над омутом.

***
Уже печальный лёд крушила
Баржа в затоне и в порту,
И придорожная крушина
Вязала горечью во рту.

Уже кричал в грачиных сварах
Березнячок бестеневой,
И пламенело ярче сварок
Сквозь веки небо синевой.

Уже весна была весною
И обнадёживал прогноз.
Когда с метелью навесною
Ударил утренний мороз.

Она висела серой тенью,
Почти что сладкая метель,
И мы сдавались запустенью,
Печали считанных недель.

Как будто повернуть обратно,
Связать оборванную нить
Отрадно было и приятно -
Повременить ... повременить ...

А был залог. Иглой сквозною,
В зелёной заводи чиста,
Над полумёртвой новизною
Пронзала сумерки звезда.

Она была уже из лета,
С водой, дымком, березнячком,
И от дрожащей песни света
Ложились горести ничком.

И ты долбила каблучками
Последних льдинок дребедень,
И расходился облачками
Назавтра ясный синий день.

***
Дело в июне. Степная ночёвка.
Нам у костра целоваться неловко.
Будто уставились из темноты
Лошади, ставшие с нами на ты.

Будто сидят в круговом озаренье
Зрители-звери, а мы на арене.
Ты индианка на алом свету,
На ухо шепчешь: “Пойдём в темноту”.

Там обитателей нет и в помине,
Кроме душистой и мягкой полыни.
Утренней звёздочкой гаснет костёр,
Сладкий дымок для заснувших простёр.

***
От пустого созерцанья
Той осинки на лугу,
Той осоки с озерцами
Отвязаться не могу.

Где-то бьют по наковальне,
Где-то пеночка звенит.
Солнце с тихим ликованьем
Поднимается в зенит.

СОСТАВИТЕЛЬ БУКЕТОВ

Составляю букеты без правил и схем
По свободной, своей икебане,
Но фиалку мою не слагаю ни с кем,
А поставлю отдельно в стакане.

И за ней акварельный восточный портрет,
Он возьмёт её облик нежнейший.
Как идёт фиолет к желтизне эполет
Самурая с возникшею гейшей!

Лунный свет золотой на цветах как вода
И чернее шагов осторожных.
Ах, фиалка моя, ты не это взяла:
Веера не содержатся в ножнах.

Обагрённый букет вызывает восторг.
В нём означена мощь болдыханья …
А забытый цветок не попал на восток,
Он в корзине лежит без дыханья.

***
Блестят августовские звёзды
На глади холодных волос.
Куда нас, Возничий, завёз ты
В забитом возке без колёс?

Он кинул на облако вожжи
И сплюнул звездой на поля:
Какие вы умные - позже,
Уже лошадей запаля!

Но всё же глаза подобрели,
Ответил старик на вопрос:
Куда подряжались в апреле,
Туда в аккурат и довёз.

Не слышно людского содома,
В лугу не скрипит коростель,
И сладко светлеет солома,
Душистая ваша постель.

Обратно не доставляю,
И ежели вам не сюда,
Найдёте дорогу по лаю,
До света и врозь - со стыда.

Но смехом развеяли сон мы,
Сейчас нас ни бог и ни бес,
Ни строгие звёздные сонмы
На землю не спустят с небес.

***
Настой горячих трав густ
И льётся через тын.
Висит перезрелый август
Яблоком золотым.

А в лесу уже листьев осыпь
Прячет холодный груздь.
Туда по ночам осень
Носит горстями грусть.

АВГУСТ

Тепло и тихо, а в кусте
Уже ворочается север,
И звёзды на озимом севе,
И на душе всё августей.

Всё августей и августей,
Светлее яблоки и полдни,
И небо синее густей,
Весну далёкую припомнив.

Весну далёкую припомнив,
Опять задумались сады,
И хвойный запах лебеды
Цветам скудеющим как ровня.

Цветам скудеющим как ровня,
Опять задумаюсь и я,
Всё молчаливей, всё укромней,
Как наше лето ни сияй!

Как наше лето ни сияй,
Уже посвистывают смерчи,
Не то что памятью о смерти,
Но никого не веселя.

Но никого не веселя,
Земля существовать не вправе,
И паутины кисея
Не зря на клеверной потраве.

Не зря на клеверной потраве
Потомки бледные встают,
Как огоньки с ночных окраин,
Зажжённый на зиму приют.

Зажжённый на зиму приют,
Ты, август, учишь ненароком
Светить перед последним сроком,
Когда нам вьюги пропоют.

***
Сыто лето разлеглось
В подсыхающем отвале,
Глядь - рябиновая гроздь:
Неужель зафлажковали?

Зарябило от рябин
Полосою вдоль окосин.
На кого наводит осень
Синествольный карабин?

Опадающие листья
С горьким привкусом судьбы,
Но моя ухмылка лисья
Захмелела от ходьбы.

Засвистит под ветром дуло
Над охотничьей тропой.
Что ты, осень?!
Что ты. дура?
Кто белеет за тобой?

Я уйду в овраги волком,
Будет след кровав и взрыт.
И заплачешь ты навзрыд
На снегу морозно-колком.

***
Выходим после чащи
На солнечный порог.
Запутанно летящий
Уже цветёт горох.

Уже трава от ягод
Забрезжила огнём ...
Измотанные за год,
Мы славно отдохнём.

Но пляшущий треножник
Как чорт из-за костра.
И что-то нас тревожит,
Неясное, как страх.

Что время исчезает
Следами по росе,
Как этот лунный заяц
На лесополосе.

Что и короткой ночью
Работая, ячмень
К утру взойдёт на очень
Высокую ступень.

Что лето полетело
Страдою меж дорог
И нам пора за дело,
Пока цветёт горох.

***
Солнце, усталое за лето,
Старается, силы собрав ...
И поле сиянием залито,
До медных лесных оправ.

Желтеет стерня в нахрапах -
То буро-зелёный сорняк,
И там замечательный запах
Какой-то травы не иссяк.

И с краю полоска лета -
Окошенная межа.
Слабеющим светом согрета
И славно бы даже свежа.

А запах такой домашний,
И в нём осязаема быль ...
Она роняет над пашней
Свою желтоватую пыль.

Она огородная нечисть,
Листок беловатый нелеп.
В голодные годы, калечясь,
Её добавляли в хлеб.

И я, ничего ей не проча,
Познал в ней особенность ту:
Хранит она дольше прочих
Живительную теплоту.

Последний кузнечик, названивай,
В пожухлой траве ли беда ...
Мне нравится это название
С летучей тоской - лебеда.

СЕНТЯБРЬ

Сияет снег без горизонта
Во всё окно, во весь урок.
И запах краски от ремонта
Волнует вечностью дорог.

И этой вечности впридачу
Забрасываю в лопухи
И нерешённую задачу,
И неучёные стихи.

Ещё вода тепла и пряна
В зелёной тине озерца,
Ещё в обыденность упрямо
Не верят детские сердца.

Копаю с матерью картошку,
Бинтую яблоньке подвой,
И сердце сохнет понемножку
Осенней сладостной ботвой.

И ковыляющий с футбола,
Я размышляю натощак:
Ещё три года будет школа,
Три световых ... почти что так.

И будет отблеск дамбы вечен,
И видеть вечно суждено
Дымком сгущающийся вечер
И двух девчонок у кино.

Они, хихикая несильно,
Чему-то радуются всласть,
Читаю на афише: Сильва.
Зеваю, разевая пасть.

Пожалуй, самое бы время
В молочной кухонной тиши,
Открыв, заснуть на теореме
Для очищения души.

Но я исследую оттенки
Под тополёвою корой
И спрашиваю как у стенки:
А Сильва, кто он? Не король?

***
Ночью дождик незаметно
Первоосень погасил,
Потускнели позументы
Отгусаривших осин.
Тучи движутся, как поезд,
И сигналом в полумгле
Глянет солнце, беспокоясь
О заброшенной земле.
Над разъезженною глиной
В сизом холоде небес
Рвётся, рвётся тополиный
Плащ-палаточный навес.
Это было. Эту стужу
Сердце чуяло всегда.
Это вылезла наружу
Вся окопная вода.
Это всосаны по оси
Два лафетных колеса
Это нужник на погосте,
Фронтовая полоса.
Это почта полевая
Заблудилась средь полей,
Это дождик, поливая,
Треплет память тополей.

***
Небо за голой осиной
Стынет в дали ветровой,
Зябнет и берег с гусиной
Мелкой пожухлой травой.

Как армячишко старинный,
Он порыжело нелеп ...
Стая взметнулась над глиной,
Села, провиснув, на ЛЭП.

Ветер срывает им перья,
Гонит грачей за моря:
Станет зима, как империя,
Вольные души моря.

Что же вы медлите, птицы,
И повторяете круг?
Чуда уже не случится,
Перелетайте на юг.

Чудо, что северный берег
У ледяной кривизны
Будет в оброненных перьях
Вас ожидать до весны.

***
Всё тот же лес. Всё те же мы.
Но одинаковую поросль
Среди осенней тишины
Судьба высвечивает порознь.

Товарищи мои! Лесок!
Отзеленели, отшумели ...
Уже заснеженный висок
Над стёртым воротом шинели.

Мы на виду издалека,
И осень выявила, грянув,
Кто позолоченный слегка,
Кто полыхающе багряный.

Товарищи мои! Лесок!
Разнообразен жизни колер.
Теперь породы на глазок
Определит не только столяр.

Иной в наряженности скуп,
А драгоценна древесина -
Ржавеет как железо дуб
И кумачом кричит осина.

Товарищи мои! Лесок!
Светите в поле до деревни
И заслоните меж деревьев
Меня, засохшего. кусок.

***
За осенним снегом вялым
Наступает лето вдруг.
Как за мглистым перевалом
Освящённый солнцем луг.

И рассеян свет жемчужный
В обветшалой желтизне.
Наполняя свежим чувством
Нашу память о весне.

И покажется весенним
То ли дивом, то ли злом
С лихорадочным весельем
Бледной бабочки излом.

Паутин воловьи слюни
По озимому клинцу ...
Как на цыпочках плясунья,
Осень тянется к лицу.

Прикоснётся, уверяя:
Я по-прежнему всё та,
И не тронула зверья я,
И на небе красота ...

И глаза её измеря,
Я забуду со смешком
О случившейся измене
С первым ветреным снежком.

***
Глухая осень, а теплынь,
И в городе большом
Повеет давняя полынь
И речка с камышом.

И сквозь туманный окорот,
Как будто в деревнях,
Проступит мокрый огород,
Краснея, где ивняк.

Проступит отсыревший вяз
С гнездовьями грачей,
В дыму, что нехотя завяз
Без тяги из печей.

И алой сетью на крыльце
Отраднее наград,
Проступит в сладостной гнильце
Мой дикий виноград.

И выйдет мама, наконец,
Всего ворожея,
В сарае кашлянёт отец ...
О боже ... где же я?

А может не было меня,
И всё осенний смог,
Облезлый лоб воспламеня,
Наврать кому-то смог?

***
В день осенний, непогожий
И на сумерки похожий
Шёл прохожий под рогожей
С мокрой рожей, но пригож.
Он свистел напропалую,
Мол, любую зацелую,
Но свободу удалую
В тую сбрую не впряжёшь.

А свистеть не надо, братцы,
Вот морозы серебрятся,
И украдцей за оградцей
Даже вкратце - не оно.
Стала жёнушкой невеста,
Лестно место у насеста,
А не бес то от небес-то?
Занавесь ты и окно!

Он закурит от полений,
Сунет бороду в колени:
Ни полей нет, ни оленей,
Сам от лени, как тюлень.
Покосится на огонь и
Видит оные погони.
И на склоне до бездонья
Скачут кони целый день.

***
Хороши и лес, и бор:
То в воде двоится терем,
То за мшарами затерян
Сосен сводчатый собор.

Развлечёт и завлечёт
И звучанье, и цветенье.
И хожу - не сам ли чёрт? -
В глухомани целый день я.

Но когда же, опаля,
Соберётся в сердце смута,
Лес не тянет почему-то,
А зовут меня поля.

И в мерцании полей,
В их полынном изначалье
Мне и горше, и милей
Исцеляться от печали.

Может, это потому,
Что в его солдатской боли
Полагается и полю
Утешенье самому ...

***
Эта пожухлая нежить,
Перестоявший репей,
Вдруг непонятно разнежит
Средь запустенья степей.

Ржавые плети в отлоге
По ветру бьются шурша ...
Что же, как лошадь с дороги,
К ним повернула душа?

Будто не хватит старья нам
И засоренья вокруг.
Что я любуюсь бурьяном,
Как неразборчивый друг?

Или из древней эпохи,
С ними в засаде слиян,
Жаловал чертополохи
Рыжий дружинник славян?

НАСТАСЬЯ И СОВЫ

Село затопляется сумерками.
Ужасен из тени жасмин,
Там совы общаются с умершими
И кличут меня на помин.

Но в пятницу танцы на станции,
Щебечет девичий синклит,
И блузка соседки Настасьи
Над тёмной травою летит.

А я, поливающий овощи,
Повычерпал воду до дна,
Восходит луна, как сокровище,
Но совам она не видна.

Колодец наполнится снова,
Когда, открывая зарю,
Уснут и Настасья, и совы,
А я во дворе закурю.

***
На заводском дворе "Калибра"
К усладе занятых сердец
Завёл подобие верлибра
Весной овеянный скворец.

Его мы знали понаслышке,
Он зимовал у кузнецов,
Теперь в поношенном фрачишке
Играл на публику с низов.

Мы улыбались и бодрели
И удивлялись, распознав,
Что подражал он трелью дрели
И клокотал, как автоклав.

Гудел сигналами термички
И даже бухал, будто пресс.
Запечатлелся в бедной птичке
Весь производственный процесс.

А солнце окна перекрыло
И косо хлынуло сквозь цех,
И мы в минуты перерыва
Разговорились о скворце.

О назначении искусства,
Натурализме и левей ...
Но приближался май из Курска
И надвигался соловей.

***
Из-под снега запах сена,
Настоявшийся во мгле,
Теплотой проклюнул семя
Лошадиного во мне.

И опять дороги жёлты,
О, божественный навоз,
От мороза отошёл ты,
Благовонней диких роз

Мне изысканно и чайно
Засияли те комки,
Расслабляя чрезвычайно
На душе моей колки.

И печали не загложат,
И срастаясь пополам,
Как отвязанная лошадь
Я скитаюсь по полям.

***
Зелёный ветер стукнет ставнем,
Лучи засветятся пыля,
И мы, посмеиваясь, встанем,
Уйдём в промокшие поля.

Среди серебряной полыни,
Срывая брызги и жуков,
Оставим след примято-синий
Высоко поднятых шагов.

И на тебе от детства отблеск,
И ты воскликнешь, как в семь лет:
Давай идти, идти весь отпуск
По этой сладостной земле!

Но пообсохнуть, постоять бы,
Вернуть ботинкам божий вид
У разорённой той усадьбы
В печальных плетях ежевик.

Былая, видимо, аллея
Чернеет пнями от комля,
И мы примолкнем, сожалея,
Что без хозяина земля.

И ты прошепчешь за сараем,
Косясь на вырубленный сад:
Куда мы, собственно, шагаем,
Не лучше ль повернуть назад?

***
В степи уже пахнет аптекой,
И свет - не стерильно ли чист?
Своё по дорогам отбегай,
Сюда приходи и лечись.

Ах, тихая бабушка осень ...
Когда на селе без огней,
Недуг становился несносен,
Бежали за помощью к ней.

И бабушка сирым и хворым
Была как лампадка в избе.
И сладким своим заговором,
И горьким отваром - испей.

И в этой обители жалкой,
Раздельно и в веник свиты,
Над глиняной жёлтой лежанкой
Дышали и вяли цветы.

Запомнил в открытии мира
Её окровавленный внук
Касание лёгких и милых,
Истёртых работою рук ...

Сюда приходи и калекой,
Усталым от бед и обид,
Как доброе слово, как лекарь,
Как бабушка - степь исцелит.

***

Однажды на тёмном рассвете
Мы сразу проснёмся вдвоём,
С тревогой подумав о лете,
Как будто хозяйстве своём.

Как будто пошло оно прахом,
И каждый кусок на счету,
И мы ожидаем со страхом
Заслуженную нищету.

Пока затлевают поленья
Без отблесков до потолка,
В кустах одичалость оленья,
В полях сиротливость волка.

И темень в провалах межзвёздных,
И это одна из примет:
Уже остывающий воздух
Не держит слабеющий свет.

Когда ещё хмурая хворость
Дойдёт до зимы в ноябре
И вспыхнет на западе хворост
Уже в предвесенней заре.

***
Иду бывало на завод,
Ледком обломанным любуюсь,
И вижу былочку любую,
И поле за город зовёт.

Вздохну на дальние кусты,
На лошадь, впряженную в сани,
Посожалев, что слишком занят
Для постиженья красоты.

Когда обыденную жизнь
Освободит рабочий график,
Тогда природа мне потрафит,
Тогда уж я ... тогда держись!

Теперь свободен я - и вот
Среди растений многохвостных
Ловлю перегорелый воздух,
Напоминающий завод.

***
В поле прибрано и тихо,
И стоит осенний свет.
Хорошо с тобой идти, хоть
До скончанья наших лет.

И не жмуриться под солнцем
Из приспущенных высот
На запаханный подзольцем
Отсыхающий осот.

К золотому, до зенитца,
Стогу сена пристаём,
Где в тени уже синица
Зазвенела хрусталём.

И смеёмся, как врезаясь,
В запустелый низкий лес,
По-собачьи рыжий заяц
То ли не был, то ль исчез.

Чистый воздух в душу налит,
И с весёлостью святой
Ты обламываешь наледь
Из колдобины с водой.

***
Драгоценных камней не любитель,
Обожаю естественный свет,
Закопченный на юте Юпитер,
Если туча, конечно, корвет.

Синим бархатом звёздной шкатулки
Унижать бы я небо не стал,
У меня там свои закоулки,
Потайные грибные места.

Я присяду на Кассиопею,
На двойной, не ольховый ли сук,
Где планеты с полуночи спеют
Земляникой в июльском лесу.

Млечный путь по извиву разбросан,
Византийской стезёю скользя,
И Медведица встанет вопросом,
На который ответить нельзя.

От росы уже звёзды намокли,
Метеоры слетают с чеки,
И меня оторвёт от бинокля
Прикасание милой щеки.

И земной высотой возвеличен,
Я велю, чтобы нам запрягли,
Мы закатимся вместе с Возничим
На края приворотной Земли.

НОКТЮРН

Дуло в поле безуглом,
И лаяли где-то собаки
Далеко-далеко,
Будто булькали звуки из тьмы.
Я стоял и ругался:
Ничем не плеснув в бензобаке,
Мотоцикл мой улёгся
Железными всеми костьми.

Мы с ним сбились с пути,
Занесла полевая дорога
К прошлогодним стогам,
Затерявшимся,словно без зим.
Колесили по всяким
Откосам овса и гороха
Пока в чёртовом месте
Не кончился чёртов бензин.

Продувающий душу,
В стерне стервенеющий ветер,
Завывал о своём
И некстати касался утрат.
Косо высветив фарой
Листы лугового щавеля,
Я уселся на них
Терпеливо сидеть до утра.

А когда рассветало
И радость опять пообвыкла,
Разминаясь, я сделал
Не глядя единственный шаг
И застыл:на таком
Расстоянии от мотоцикла
Разверзался под нами
Обманутый ночью овраг.

***
О боже, зачем это было,
Кому это нужно,
Что жёлтая гильза светила
В оконную стужу?

Зачем из патронного глянца,
Изломаны кругом,
Глядели глаза итальянца
С нездешним испугом?

Он кутал шинель в одеяло
От снега и срама,
И что-то ему подавала
Суровая мама.

Оттаивал он у порога,
Молчал, а покуда
Сказал я по-взрослому строго:
"Добился, паскуда!"

Он перекрестился неловко,
Избу покидая ...
И гладила мама головку,
По мне причитая.

***
Спугнули сон, как птицу из куста, -
Луна или рука, упав отвесно,
Иль небо, сдунув облако, отверзло
Со вздохом саваофовы уста.

Он улетел, весёлый синий сон
О том, не вспоминаемом, о добром,
Он был ко мне случайно занесён
И справедливо с полночи отобран.

Спасибо и на том. Но вы, неся
Его смотреть мальчишке на рассвете,
В предутреннем тумане не развейте!
Или ему после меня нельзя?

И станет он метаться, как огонь,
От горечи, предчувствующей зрелость,
И не остудит мамина ладонь
Головку, что на солнце перегрелась.

***
Бывает. в детство с места ринусь,
А невзначай переберусь
В совсем далёкую старинность,
Почти что Киевскую Русь.

Как будто, памяти капризней,
Замкнуло времени реле,
И. заблудившийся средь жизней,
Я вышел не на той земле.

Всё было прежнее, но раньше,
Но всем распоряжалась смерть.
Закат раскошен и оранжев,
На нём чернел согбенный смерд.

То над ореховой сохою
В упряжке отощавших баб
Старик пылил землёй сухою
И сам до святости ослаб.

На хуторочке небогатом,
Когда-то бывшем слободой,
Уже лучины жгли по хатам,
Хлебали тюрю с лебедой.

И лезло на порог ковылье,
И кланялось, ища родства.
А ведь года сороковые,
Двадцатый век. От рождества.

О, как же я тут жалко вырос
Чертополохом на полях!
Но пыль меж пальцев шелковилась
И стлался в мир широкий шлях.

Пока же я оттуда бегал,
Ища приют у бурьяна,
Разбитый миной "студебеккер"
Напомнил, что прошла война.

Так вот релейная поломка
И наслоение годин,
Из-за чего я, детство скомкав,
В средневековье угодил!

А где-то тёмно голосили
И светло пели в свой черёд ...
И долго брёл я по России
При возвращении вперёд.

***
Отец, несу тебя в себе,
Покуда сам живу,
И в самолёте, и в седле,
И в стужу, и в жару.
Ты был привычен ко всему,
Да и теперь - смотри -
Не ты ль сыновью косину
Подправил изнутри?
Нет, не святого я несу,
Ты не любил икон.
Ты лес любил. Тебе в лесу
Я поводырь и конь.
Ты отработал, как мужик,
И весело, и всласть.
Я тоже к этому привык -
Чтоб к вечеру упасть.
И никого не умолю,
Коли упомяну:
Любил ты матушку мою,
И я люблю жену.
Любил ты выпить втихаря,
И значит, мы с тобой,
Пока вечерняя заря,
Того ... за упокой.
Но никогда, отец, не верь
Живущим мертвецам,
Что мы не следуем теперь
Ни дедам, ни отцам.
А впрочем, что я говорю?
Тебе-то лучше знать!
Ты и подземному ворью
Житья не дашь опять.
Воображаю громкий гнев
За гранью гробовой,
Когда главарь их,  умерев,
Предстал перед тобой!
И ты с землёй не разлучён,
Пока я жив, пока
Сильна твоим, отец, плечом
Сыновняя рука.

ЖЕНЩИНЫ

Июнь сорок пятого,
Наши ещё не вернулись,
Они ещё едут
Из бургов и дорфор постылых,
А женщины ждут
И глядят, леденея, вдоль улиц,
На случай и в будни
В шелках из солдатских посылок.

Меня, восьмилетнего.
Странно волнует отныне,
Что, принарядившись,
Девчонки уже не подростки.
Что Фроси и Приси,
Невидные в постном сатине,
Теперь длинноноги,
Стройны и светлы, как берёзки.

И страсно оглядывая,
Во что же другая одета,
И слушая часики
На изогнутом запястье,
Скользя файдешином,
Поёживаясь из крепжоржета,
Твердят их названия
Как заклинание счастья.
Откуда всё знают?
Наверное сразу, от неба,
От женского бога,
Их песня без слов и мотива.
И благоговея,
Ступаю за ними нелепо,
Босой и в чернильных
Штанах из кооператива.

Солдаты вернутся.
Пройдут ещё долгие годы,
Пока я не вспомню
Картинок тех полустёртых,
Пока не постигну,
Что женская сущность природы -
Раскрытые руки
На дымных мужских гимнастёрках.

***
То проклятое лето и в сорок шестом.
Осыпается пепел на землю и души.
Комарится молебен, и я под шестом,
Неосмысленный нехристь, со  всеми идущий.

И заря на закате, сиза и ала.
Задувает остуженным, но суховеем.
Что от корня единого зло и зола.
Мы босыми ногами уже разумеем.

И чернеют деревья, сквозя наголо,
И ветвятся такие же трещины в пашне,
Даже мхи на болотах сухменью сожгло,
На зелёную воду по-волчьи напавшей.

Догостилась до августа та пустота,
Колыбелью с погибелью объединилась.
Было поздно молиться и всуе Христа
Подвигать на заведомо жалкую милость.

Ту картину теперь объяснить не берусь.
Оживили дожди ли озимое семя?
Только всё представляется древняя Русь
И заплаканный отрок, идущий со всеми.

***
Свобода, слобода, окраина,
Экзамены на аттестат ...
Теперь домишко без хозяина
Заброшенному мне подстать.

Ещё от старости сутулиться
Сооруженью не резон,
Но наступают башни улицы,
Шагающей за горизонт.

Из окон хлопая обоями,
Не скажешь о своём тепле ...
И засмеялись над обоями
В высотном каменном дупле.

Над возвращениям к окраинам,
Где лунным вечером сады
Как бы опущены в аквариум
Слегка подсвеченной воды.

Где зеленело небо озером
У созревания в тиши
Той, задеваемой бульдозером
И всепрощающей души.

***
Провинция и ночь, и юг,
И свет в листве террас,
И смех девчонок-отчаюг
У молодости раз ...

Командировка и ночлег,
И наплевать на хлам,
И за окном мешают смех
И свет дежурных ламп.

Но из ремонта до сих пор
Дорогами врастяг
Взойдёт серебряный собор
На пыльных скоростях.

Но одичалый школьный сад,
Но старое кино
Перенесут меня назад
Как будто в век иной.

И осторожно вороша,
Что принято ломать,
Вздохнёт провинции душа,
Как из могилы мать.

И всё же беглостью примет
Музейных милых мест
Не постигается предмет ...
Но был ещё отъезд.

Но бухал трубами вокзал:
Холерный поездок
По-фронтовому отъезжал
Куда-то на восток.

И были речи горячей,
Чем требовал мой слух,
О назначении врачей
Как всенародных слуг.

Но пахло йодом и бедой,
Когда нельзя соврать,
И старомоден молодой
И молод старый врач.

Растаял поезд, как во сне,
И стёжку заметал,
И мне почудился в пенсне
Мальчишка санитар.

Я разыскал своё купе,
Уселся не спеша ...
И всё играла на трубе
Провинции душа.

***
Моё сердце, как небо, распахнуто
Над весенним туманным теплом.
Солнце льётся на свежие пахоты
И на синий лесной окоём.

Тополёк не поймёт, заворожен чем,
Веет ветер далёких морей,
Бьётся трель на лету жавороночьем,
Как на жилке сердечной моей.

***

Опалённый степными ветрами,
Для себя не вполне постижим,
Я примчался - и как в мелодраме
Ты, конечно, сидела с чужим.

Остывала под окнами "татра",
Где обычно я ставил "уаз" ...
Филиал областного театра
Открывали в районе у нас.

Он, о боже! - помог мне раздеться,
Всё толкуя про свой филиал.
Ты смущенно сказала: друг детства,
И мы оба промолвили: а-а ...

***
Ты ласкова и счастлива,
И любишь не меня,
И дружески участлива,
Расстаться временя.

Я в недоразумение
С тобой играю тож,
И это промедление
Как занесённый нож.

Пускай оно болезненней
Удара о траву,
Пока не в сердце лезвие,
Я всё ж живу, живу ...

ДЕРЕВЕНСКИЙ ДУРАЧОК

Сидит на площади в тени,
На заднице протёр суконце
И сладко щурится с земли
На проходящих, как на солнце.

Его обласкивает люд,
Хотя ему уже за тридцать,
Везде находит он приют
И лишь ночует у сестрицы.

С утра уходит со двора
И суетится возле дела,
По-детски рад, но детвора
Его не любит неумело.

Она такая же, как он,
А он, прикинувшийся взрослым,
Нарушил времени закон
И к детям вечностью подослан.

Они кричат: Степан, Степан,
Спляши матаню, на - конфеток!
И он, похлопав по стопам,
Стоит с рукою напоследок.

Так обманувшись много раз,
Он верит в новую пустушку,
Разладом жестов и гримас
Изображая им частушку.

Они же, брызнув наутёк,
Покрутят пальцем - недоверчен -
И зло смеются: дурачок,
Такой большой, а так доверчив!

***
Неужто эта же луна
Тогда сияла над селом?
И ты скользнула из окна
В мои ладони босиком.

И от луны высокий сад
Внизу был чёрно-голубой
И, как тельняшка полосат,
И мы по тени шли с тобой.

Туда, где звёздами жасмин
Белел. и нежен, и душист,
И был весь этот ужас мил,
Как на груди твоей батист ...

Неужто эта же луна
Вчера глядела на село?
Вздыхал дежурный у окна
И в телефон кричал "алло".

Сказала трубка: устрани
Свои романсы под луной,
Не та эпоха у страны,
Поскольку год тридцать седьмой.

Неужто с этой же луной
Стояло лето над страной?

***
Нет лучше солнечного света
После вчерашнего дождя,
Срывает ветер капли с веток,
На бликах листьев трепеща.
Несутся облачные тени
По бездорожью косяком
Почти из детских сновидений
Души, бегущей босиком.

ВЬЮЖНЫЙ ДЕНЬ

Уютна вьюга в южном городке,
По улицам, как белые мазки,
Сыпучий снег летает налегке.
Всё сближено. И женщины близки.

Прохожие тревогою полны,
Ступая на позёмку-повитель,
Они опалены, воспалены,
Но, в сущности, им нравится метель.

Или за ней мелькание весны,
Или милей невидимая цель?

И душу обступает старина,
Сквозь пелену угадывать готов,
Где колокольня сладко не видна,
Где привиденья сводчатых рядов.

Домашний дым доносится с небес,
Оконницы иконами висят.
Висит визит. Я захожу не без
Того, чтоб пропустить сто пятьдесят.

Вторая смена школьников идёт,
Облеплены метелью голоса.
Ни зги. За поворотом поворот -
Наощупь. Да хранят их небеса!

***
Она за рекою жила
В глухом переулке с крапивой,
Но та половина села
При ней становилась счастливой.

Её обольстительный дом
В садовом светлел промежутке,
И всё за открытым окном
Казалось таинственно-жутким.

Я так и стоял в лопухах
И ждал, как по улице душной
Она пробежит впопыхах
С собакой, ко мне равнодушной.

***
То ли с тополя пух, то ли снег -
До чего же холодное лето!
Это солнце подобно блесне,
Это небо в лохмотья одето.

И оттуда осенний сквозняк,
Продувающий душу навылет,
Заползёт, плесневея, в сосняк
И пустую грибницу намылит.

Эти стебли в воде, будто рис,
С отражением сизых излучин,
И вздохнёт из плаща тракторист,
Что овёс непогодой измучен.

И раздумья в глазах защемив,
Человек наяву убедится:
Вот какой остывающий миг,
Вот одна из его репетиций!

То ли снег, то ли с тополя пух,
То ль цветы отсырели. как вата ...
Так-то так, но вылазит лопух,
В самый раз прицеплять культиватор.

***
После недавней вьюги
Звёзды особенно ярки,
Блещут, как вольтовы дуги
Дальней электросварки.

Переливаясь то алым,
То синеватым, то белым,
Звёзды клубятся валом
Надо мной, оробелым.

Нет на земле уменья
Так сиять беззаботно.
Ах, не дышат каменья,
Не мерцают полотна.

Светящую осторожно
Звезду у сенного стога
Изобразить возможно
Только слезами восторга.

CОЛЖЕНИЦЫН

В полночный час он зажигает лампу:
Висит в саду окно, подобное эстампу,
Рисующему Пимена с натуры.
Вороны думают, что утро, и сна дуры
Лишаются, кричат тревожно, резко,
Пока он не задвинет занавеску.
Они ворча смолкают. Всё в порядке,
Но остаётся карканье в тетрадке.

УЧИТЕЛЬ

Снежной пылью под стреху
Задувает спозаранку,
Я лучинок настригу,
Затоплю свою голландку.

На сугробе в пол-окна
Спляшут отблески украдкой,
Похлебаю толокна
И засяду над тетрадкой.

Замурлыкаю мотив,
Как любил Татьяну Гремин,
Мы прошли инфинитив,
Учим будущее время.

По метели на урок
Побегу короткой рысью,
Приобщая граждан впрок
К доброте и бескорыстью.

В повседневности забот
Я одумаюсь не сразу,
Что столетье наперёд
Обо мне писал Некрасов.

В ПАРИЖЕ

У вас там Покров, и по рыжим
Просёлкам затеплился снег,
А солнце блестит над Парижем
Забытой звездой на сосне.

В стальной зарешёченной ели
Стремленье невольника вверх,
Но это творенье Эйфеля
И он, старовер, не отверг.

За свистом высотного ветра
В толпе с испареньем мадер
Он чует, что этот модерн
Уже превращается в ретро.

С усмешкою век принимая,
Он знает: окончив фокстрот,
Заявится паства немая
Просить подаяния строк.

А дома Покров, и на душу
Печаль, как снежок на стерню,
И тянет он, брит и надушен,
Опять к бороде пятерню.

Россию одну не избудем,
Всё прочее - есть или нет...
Иван Алексеевич Бунин
Спускается в свой кабинет.

П Е С Н Я

Да не коршун кружит по небу,
Из-под солнца озираючись,
Душа Махна Нестор Иваныча
По степи летает-мается.
Кличет-ищет волю вольную,
Правду верную, единую,
Землю мягкую, мужицкую,
Человека-де прекрасного.
Вишь ты, тень по житу носится,
Птаху сирую пугаючи,
Крылья черные то буркою,
Клюв то саблею кровавою.

Что, душа, летаешь-маешься,
Аль и на небе не встренулось
Напридуманное смолоду
Буйным сердцем да головушкой?

СВЕТ НЕБЕСНЫЙ

Ночь за полночь, и в темноте
Черны речные ивы,
Ведут от этих к тем, но те
Выводят на обрывы.

А там в воде средь камыша
Сияет отблеск синий,
Как будто светится душа
Невидимой святыней.

МОРЯК И ГРАМОТЕЙ
Перевод из Руми

На Судне спросил грамотей рулевого:
"Ты синтаксис знаешь?" - "Не знаю ни слова!"
Учёная кверху задралась ноздря:
"Полжизни своей проворонил ты зря!"

Но в шторм обратился моряк к грамотею:
"Ты плавать умеешь?" - "Отнюдь, не умею!"
"Тогда проворонил и ты заодно
Всю жизнь целиком. Мы уходим на дно".

***
С неба мышку увидев,
настиг и склевал её сокол.
Все обитатели степи
зоркий отметили взгляд.
Ну, и глаза у тебя! -
каждый опасливо цокал.
Крыльями сокол пожал,
не поняв, о чём говорят.

Ч А Б Р Е Ц
Венок сонетов

Цветов я до поры не замечал,
Пока не понял их предназначенья
Делить с людьми веселье и мученья
В конце концов, начале всех начал.

Была ещё наставницей война,
Как человек с величьем и ублюдством.
Трава или душа обожжена?

И танки по костям или по чувствам?
Но молодость цветами спасена -
Перекрещеньем естества с искусством.

Цветы, вы песни тихие природы,
Целительное лунное вино!
И даже засыхая, мой венок
Прекрасным сеном застилает годы.

     1.

Цветов я до поры не замечал,
И без того забот не мало детству.
Река за огородом по соседству,
На сваях кладка - первый мой причал.

Мать хлопает, как парусом, бельём,
А сын, вступая в полосу открытий,
Надолго покидает отчий дом

В Гусином отвоёванном корыте,
Напутствуемый мокрым рушником,
Но победитель, что не говорите.

Победа есть восстанье из паденья,
В руках штаны минувшие да сук...
Цветов не замечал я - недосуг,
Пока не понял их предназначенья.

     2.

Пока не понял их предназначенья,
Цветы казались жалкой мишурой
Со слабостью своею под жарой
И скромностью вечернего свеченья.

Что там о красном шепелявят маки
В пурпурную тревожную зарю?
«Интернационала» ярче взмахи.

И к Первомаю или Октябрю
Воспламеняют серый ветер флаги,
И я в том алом пламени горю!

Но в эти обострённые мгновенья
Желанной для ребёнка суеты
Я узнавал, что могут и цветы
Делить с людьми веселье и мученья.

     3.

Делить с людьми веселье и мученья -
Нелёгкое на свете ремесло.
Ну, первое делить куда ни шло,
А уж второе - камень преткновения.

Владеют в совершенстве им собаки,
Когда ж из нас находится такой,
Мы не жалеем для него бумаги

И прославляем: гений и герой!
Я тут обидел шепчущие маки...
Да... маки над могильною горой.

Нас на земле сочувствием венчал
Разумнейший закон существованья,
Он воплощён в вершине мирозданья,
В конце концов, начале всех начал.

     4.

В конце концов, начале всех начал
Явился человек. Но мы едва ли
Себе ответим - а другие твари
Зачем живут? Кто это изучал?

Быть может, в нашей общей красоте
И дело всё? А наблюдал не раз я
Сама природа для своих детей

Торопится исправить безобразья,
Смущённо скрыть последствия смертей
С их мерзостью безносья и безглазья.

И смерть над красотою не вольна,
Во имя красоты идут на муку....
Так постигал я главную науку,
Была моей наставницей война.

      5.

Была моей наставницей война...
Зачаровала красотой нас мина,
Мы били по судьбе в кустах жасмина,
Моя в тот раз была обойдена.

Аукая, мне помешала мать -
Она умела, стоя наа крылечке -
Потребовалось срочно наломать
Сухого ивняка для летней печки...

Едва успел я маме улыбнуться,
Разрыв сотряс окрестные места....
Есть подлая подделка-красота,
Как человек с величьем и ублюдством.

     6.

Как человек с величьем и ублюдством
Запомнился иссохший день в степи.
Мы к беженцам пристроились, ступив,
Похоже, в стену - пыль над многолюдством.

И в этом фантастичном коридоре
Процессия такая же брела
Из сказочных рисованных историй..

И чёрными крестами два крыла
Нас, грешных, свыше осенили вскоре,
И звуки накалились добела.

И корчилась людская свежина
Кровавыми отдельными кусками.
Мы с матерью приткнулись под кустами.
Трава или душа обожжен?

     7.

Трава или душа обожжена,
Когда в недетском истовом порыве
Искал я углубленьица в полыни,
Шепча за мамой следом «Боже ж наш».

Но маленькая балочка, в обрез,
Перекричала неземные зверства:
К лицу прильнул сиреневый чабрец -

Из праздника приотворилась дверца,
И свежий дух, извечностью согрет,
Дотронулся и снял коросту с сердца.

Вовеки непонятна заратустрам
Всесильная материя добра,
Чего не может конница добрать
И танки по костям или по чувствам.

     8.

И танки по костям или по чувствам
Прошли моим - один и тот же груз...
Отбыв бомбёжку, ели мы арбуз,
А кто-то наводил на бахчу ствол.

Мы равнодушно издали взглянули:
Стояли танки на дороге в ряд,
Уже спасенья не было от пули.

А только заклинание «навряд».
А он сидел на башне, как на стуле,
И весел был насытившийся взгляд.

Была та композиция полна
Неведомой тиргартенской отравы.
Её мне долго выгоняли травы,
Но молодость цветами спасена!

     9.

Но молодость цветами спасена,
Как водится, незнаемо и сложно...
Весну ль несёт подснежник осторожно
Или его проклюнула весна?

Я видел, как соседствуют цветы
С особо человечьими делами.
Так с древности, никем не наняты,

Приходят в хату песенники сами
Поплакать вместе с горя-маеты
И искренне порадоваться с нами.

В сочувствии, хотя и не изустном,
Но не молчанье неживых камней,
Цветы однажды показались мне
Перекрещеньем естества с искусством.

     10.

Перекрещеньем естества с искусством
Природа нечто хочет нам внушить,
Какую-то оборванную нить
Всё силится связать в круженьем грустном.

Мы с естеством-то технику связали,
Бионикой, простите, нарекли.
Нам радостно присутствовать в начале

Комфортного грядущего земли.
Но переставить мебель в гулком зале
Своей души пока что не смогли.

А красота сияет сквозь невзгоды,
Уже мы знаем, сущность - не наряд,
Об этом и цветы нам говорят.
Цветы, вы песни тихие природы!

     11.

Цветы, вы песни тихие природы.
Родись, о величайший музыкант,
Переложить на ноты в фолиант
Мелодию бессмертную, без коды!

Она звучит из таинства потёмок
И в нас, и в отдалении полей...
Искал мой дед, но в бороде негромок

Тянул он вой на пасеке своей.
Что завещал последний Пантелей.

А деду было, как тому, дано
Читать природы книгу, был он знахарь,
И признавал его недужный пахарь
Целительное лунное вино.


     12.

Целительное лунное вино
Цветов кого когда не веселило!
Вливает в нас антическую силу,
От нашей общей матери оно.

Мужчины любят с виду суроветь.
Я раз букет на подоконник
Поставил и подкрался посмотреть:

Ромашку гладил он и нюхал донник,
Хватал губами клевер, как медведь,
И ласково светил из глаз бездонных.

Но говорят, обсаживать порог
Любил и тот... на башне....
За что и стане петелькой тогдашней
И даже засыхая мой венок.

     13.

И даже засыхая, мой венок
Приятен мне, как осенью,да в вечер,
К ноге прижмётся, робок и доверчив,
От ветра погибающий цветок.

Он сравнивает свой короткий век
Со звёздами, высокими и в луже...
Но звёзды не спускались в тот кювет

Спасти меня под пламенем от стужи.
Ах, чабер, чабер, хорошо ты спет
И напоследок ни о чём не тужишь.

В соцветии, что подготовят всходы,
Добро и красоту не расколоть,
Но и твоя пожухнувшая плоть
Прекрасным сеном устилает годы.

     14.

Прекрасным сеном устилает годы
Накошенное нынешним житьём,
И мы его старательно жуём,
Как всякие съедобные породы.

Но озаряют изредка моменты
Из прошлой или будущей мечты,
Что, например, цветы не сантименты,

А золотого времени черты,
Разъятая пока на элементы
Энергия всемирной красоты.

Тогда одно и то же говорят нам
По-своему и физик и поэт,
Исследуя биенье биоритма...

Ах, чабер, чабер, ты ещё не спет!