Кубизм уныния II

                Светает. Смотри, он ведь тлеет!

  На следующее утро, которое началось для меня к полудню, я проснулся уставшим и изможденным. Ощущение, будто всю ночь я провел в схватке с железнодорожным вагоном, только усилилось. Я ломал о железо кости, а потом пытался обогнать свет прожекторов, стирая в кровь босые ноги. В голове стоял рев, во рту - сухость с привкусом рвоты; все мое тело трясло и знобило - по правде, довольно привычное состояние после залитых энергетиком прогулок. Сполз с кровати, сильно жмурясь, почти на ощупь - от яркого, но бесцветного солнца у меня перед глазами плыли трупные черви. Я начал искать раскиданные ночью вещи, собирать сумку, успев за это время заметно проснуться. Но лучше мне не становилось: гул и странные дребезжащие звуки в моей голове лишь нарастали.

  Всегда терпеть не мог подобные минуты, просто ненавидел их. Просыпаться изломанным изнутри, особенно остро ощущая себя при этом одиноким и каким-то… ненужным. В такие моменты я всегда мысленно обещал себе, что этот раз был последним, что моя печень скоро издохнет от подобного пойла и что с следующего дня я прекращаю медленно уничтожать ее. Однако я понимал - это не так, и продолжал оправдываться перед самим собой, осознавая никчемность и мелочность данной лжи.

  Мысленно я пытался ухватиться за девочек: ведь пили мы все вместе, я делал это с ними за компанию. Но ухватиться за них мыслью не удавалось, они словно одёргивали свои руки, неприятно задевая меня своими острыми ногтями. Гвен и Мичико заливали алкоголем и энергетиками свои проблемы, никак не связанные со мной, и я не мог оправдаться их заботами. Для них угробить свое здоровье к двадцати - это не худший выбор, а для меня, наверное, наиболее простой.

  И проблема на самом деле даже не в том, что я хотел что-то менять в своем досуге - развлекаться подобным образом действительно круто. Я хотел избавиться от этого чувства вины перед никем и из-за ничего.
 
  Вдруг все потемнело. Слишком внезапно, мне  будто выключили зрение. Пространство вокруг разом залило густой темнотой.

  «Что за!?»

  Пальцами вцепиться в поверхность письменного стола, чтобы не потерять равновесия. «Походу уже в глазах темнеет от кофеина, доигрался». Несколько раз я потер до боли веки, светлее не становилось, приходилось пробовать заново. В конце концов, прищурившись, понял, что вижу смутные очертания предметов - значит, дело не в том, что в конец сердце угробил. Тогда я уперся о стену и наощупь двинулся в сторону окна.

  То бы тотем. Огромный, именно он заслонил весь свет с улицы. Я открыл одну из оконных створок и высунулся по пояс, но маска не исчезла - она вообще никак не сдвинулась. Впервые бог представал передо мной так близко (какая ирония, в другой жизни можно было бы считать себя мессией после подобного); подайся я вперед еще немного, мы могли бы прислониться нос к носу. Только вот носа у тотема не было, как у какого-нибудь средневекового сифилитика - на отведенном для него месте в маске зияла пробоина. «Черт, а у него вообще есть хоть какие-то органы?» Я постарался заглянуть ему за маску, увидеть за ней чье-то лицо, покрытое старческими складками. Но у меня ничего не вышло - в прорезях для глаз и рта лишь оглушающая тишиной темень, а увидеть края этой деревянной личины из окна не получалось.

  Постоял так еще немного; в комнате отчего-то запахло бензином, резко и едко, будто старались перекрыть этим зловонием еще что-то, и оставаться так дальше становилось просто невыносимо. Поэтому, захватив сумку, я поспешно вышел - скоро мог вернуться домой мой брат. А мне проще быть неугодным богу, чем получить от бухого родственничка по скуле. Сомнительная кара где-то в будущем, которая может и не наступить вовсе, ничем не страшнее реальной боли и ощущения собственного бессилия.

  Дверь за спиной с грохотом хлопнула.

  Во дворе было душно. Воздух спертый, пропитанный пылью и зловонием канализации. Словно сверху кто-то вытряхнул мешок из огромного дряхлого пылесоса, и теперь здесь, на земле, приходилось вдыхать всю эту дрянь.
Дым выходил столбом из десятков заводских труб, затягивая небо все сильнее. Ведь тучи состоят из фабричного смрада, грозы и проливные дожди производят на специальных заводах, все они - заговор корпораций. Просто монополистам нужно толкать нам громоотводы; стабилизаторы для техники, увлажняющие кремы и солярии для тех, кто не хочет походить на мертвеца серостью кожи. Я прекрасно об этом знал, хотя едва ли есть люди, для которых это казалось бы удивительным. Куда страннее было бы видеть в погоде что-то вроде божьего промысла.

  Девочки уже ждали меня около подъезда, стоя при этом на довольно значительном расстоянии друг от друга. Гвен накрасилась еще сильнее, нежели вчера; Мичико вновь заклеила щеку тряпкой, похожей на свернутый рулетом бинт.

 - Доминик, ты чего там так долго возился? Мы обе уже решили, что ты все-таки помер, - язвительно заметила Гвен. Иронично было слышать от нее «обе», хотя, я уверен, они и парой фраз за это время не обмолвились.
 - Задолбали меня хоронить блин. Вы угарнете, просто я утром увидел бога, и меня что-то заклинило. Типа, как в тупых социальных рекламах, прикиньте?
 - Фига, - она смешливо цокнула языком, - что, к семье Мичико в секту намылился?
  Японка от этих слов замялась и ссутулила спину. Если когда-нибудь она хотела зарезать свою подругу, думаю, сейчас в ней это желание особенно обострилось.
 - Я серьезно, он пялился на меня через окно.
 - Вау, и что ты сделал, Доминик-помазанник божий? Небось стал первым, кому наш тотем сказал хоть что-то?
 - Я его закрыл.
 - Кого, бога нашего? - с каждой выброшенной фразой Гвен, казалось, начинала повышать тон и язвить все больше. И нервничать, она нервничала.
 - Нет, окно. Завали плиз, - я достал сигарету и затянулся, - ты сегодня какая-то особенно отбитая на голову, пропей таблеточек каких-нибудь, окей?

  Тут она внезапно поджала губы и нахмурилась - осеклась столь резко, что даже Мичико подняла голову, дабы рассмотреть ее лицо из-под челки. Взгляд Гвен от нас отвела, а потом и вовсе, тихо выругавшись, отошла в сторону.
  Подобное случалось лишь в моменты сильнейшего ее расстройства или же гнева. Мне не нравилось видеть эту эмоцию на ее лице: чтобы оно сохраняло благородность черт, самой Гвен нужно было оставаться спокойной и беспристрастной. А в такие минуты она походила на серую насупившуюся крысу, морду которой перекосило от запаха отравы.

  Возможно, конечно, у нее просто начались менструации - подобно большинству девушек Гвен в такие периоды нещадно клинило, но уверен я не был. Если подумать, у меня не было достаточно времени, чтобы привыкнуть к выражениям у Гвен ее приступов пассивной агрессии. Впервые я столкнулся с таким пару лет назад, - всего ничего относительно времени, в течение которого мы общаемся, - ее отец тогда ушел из семьи. Казалось бы, банальный сюжет, и тем удивительнее было видеть, что Гвен он так сильно задел.

                ***
 - Мне кажется, моя мать сама все прое… - не докончив фразы, Гвен запрокинула назад голову и несколько моргнула почти с силой. - Сейчас она вообще такая жалкая, противно ее видеть… Но знаешь, родители бесят меня почти одинаково из-за всей той параши, которую орут в сторону друг друга, когда изредка все же видятся.
 - Да чего ты так загоняешься? У всех в семьях такая фигня: кто-то однозначно либо бухает по-черному, либо остальных поколачивает, как у Мичико. Смотри, даже я со своим братом дерусь постоянно, что тоже подтверждает статистику. Да и разводятся каждые вторы…
  Гвен меня перебила.
 - Но у тебя же не развелись, Ник! У тебя мать не спивается, потому что муж променял ее на какую-то молоденькую шалаву, окей? Я не просто часть статистики! Я этого не заслуживаю!
 - Только на меня орать зачем? - я старался сохранять спокойный тон, потому что все эти надрывные излияния, в которые постепенно перерастала наша болтовня, были мне не по вкусу. - Твоя мать не по моей вине в запое и, заметь, даже не по твоей. Так что постарайся относиться к проблеме это, блин… как ты там сама говоришь в таких ситуациях? «По-философски» короче.
  После этой фразы я невольно откинул назад голову, потому что был уверен, что выкрутился. Хотелось размять затекшую шею и позволить похрустеть пузырькам воздуха в своих позвонках. И, дабы окончательно превратить это в шутку, я продолжил:
 - Ты же сама говорила, что отец тебя подбешивает, а теперь ты будешь его видеть, ну, сколько? Раз в год, не считая конвертов с алиментами? Одни плюсы, если так посмотреть! Зато представь, через пару лет, когда вы всем там поуспокоитесь, встретишься ты со своим батей как с чужим тебе человеком и сможешь поговорить о чем угодно. Спросишь, например, о том, как тебя зачали, прикидываешь? Круто же! Я бы многое отдал, чтобы это самому увидеть!
 - Я бы не стала с ним о таком говорить.
 - Ладно, сужу по себе. А о чем тогда?

  Девушка не ответила. Мы стояли на крыше, маясь от полуденного безделья. По крайней мере, я от него маялся. На небо снова натянули выцветшую серую тряпку из какой-то тусклой пелены. На фоне этой тряпки проводили испытания военных самолетов. Черные куски железа летали низко и клином; и воздух ревел, как рыдает обычно во время грозы.

  И в тот момент Гвен впервые состроила это лицо. Я имею в виду «это лицо».

 - Если бы он хоть пасть свою при мне открыл, я бы об его язык потушила сигарету. А потом ждала, пока она прожжет мясо насквозь, потому что говорить нам больше не о чем.

  Короче, в тот день я понял, что у Гвен большие проблемы с чувством юмора.

                ***
  Я всегда поражался людям, которые во время своих прогулок успевали обходить весь город; которые заведомо не знали, куда направятся в тот или иной день и рисковали тем самым заблудиться. В этом виделось что-то странное и почти нелепое, ведь мы сами во время прогулок всегда выбирали один и тот же заученный маршрут; бродили кругами вокруг школы и по ближайшему к ней кварталу. Предложения пройтись до соседней улицы если и звучали периодически, то быстро тонули в потоках обсуждений и сплетен, чтобы не всплывать оттуда еще недели три.
  Возможно, наша жизнь и вправду протекает словно в коробке, но нам в этом коробе удобно. Подобная монотонность как гарант стабильности и комфорта; как залог моей уверенности в том, что изо дня в день я могу весело проводить время.

                ***

  В тот день я все так же плелся вместе с девочками по тротуару вдоль трассы. Мы молчали, каждый копался в собственных мыслях, и звенеть царящей тишине не давали разве что звуки проносящихся мимо машин и шаркающие шаги Мичико.
  Я вспоминал сюжет из утреннего выпуска новостей: какой-то парень из параллельной школы докурился и загремел в больницу с раком легких. Это значило, что сиги снова начнут продавать только по паспорту из-за поднявшейся вокруг этой ситуации шумихи. Хотелось поговорить о том, как нас лишают законного права на дым, но слова на моем языке все никак не очерчивались. Взглядом я цеплялся за не высохшие лужи под ногами, за нечеткие отражения в витринах - даже мое смуглое лицо в них приобретало серый оттенок. И ведь наша молодость, она в этом? В запахе дождя, смешавшемся со смогом, в кругах под глазами? Доводить эту мысль до логического конца желания не было, и отдельные ее куски зависали у меня в голове.

  Тем же неспешным шагом мы свернули, но потом я резко потерял равновесие и с грохотом налетел на мусорный бак.
  Это все Мичико. До того вяло плетущаяся за нами, она внезапно рванула меня за рукав куртки и потянула обратно. Другой рукой она схватила и Гвен, судорожно пытаясь затащить нас за угол, но в тот момент я звучно споткнулся. Судя по ее резко помрачневшему лицу, после моего падения все действия Мичико смысла больше не имели.

  Это была та самая улица рядом с магазином электроники - кажется, я бы узнал ее даже с завязанными глазами, исключительно наощупь, прикасаясь к бордюрам и облицовке зданий. Но взглядом найти знакомую витрину с телевизорами не получалось. Ее загородила толпа людей, человек пятнадцать, не меньше. В длинных накидках с черно-белым геометрическим узором, они стояли, уставившись в экраны и, кажется, даже не моргали. Крутили повтор передачи про квадратное солнце, тот самый фрагмент, где его, крича и брызгая слюной, сравнивали с маской тотема. Бесполезная фигня, такое может быть интересно разве что…

- Ник, но это же… это те сектанты, верно?

  Гвен нагнулась ко мне, стала налегать мне на ухо торопливым и теплым шепотом:
Я видела их по телику, но не думала, что они так и по улице ходят, эти стремные накидки… - было слышно, как она облизнула пересохшие губы и громко сглотнула. - То есть семья Мичико из их тусовки, они поэтому сюда переехали? Ты их среди сектантов прям видел?

  В ответ на все вопросы разом я молча кивнул. Несколько братьев и сестер Мичико я действительно видел в этих рябящих в глазах рясах.

  Мы с Гвен так и замерли, склонившись друг к другу и не зная, в какую сторону теперь двигаться. Мичико же в попытках нас оттащить почти вылетела вперед. Теперь она замерла, то сжимая, то разжимая руки с испуганным лицом.

  Но никто из толпы на шум даже не обернулся. Возможно, подойди кто-то из нас поближе или даже толкни слегка одного из этих людей в накидках, внимания на нас бы так и не обратили. Картинка в экранах дублировалась, иногда рябила, и витрина оттого походила на чёрный фасеточный глаз.

 - Может, попробуем тихо свалить? - шепнула Гвен, все также прижимаясь к моему уху.
 - Я без понятия, как выцепить Мичико. Кажется, ее знатно…

  Сказать «перемкнуло» я не успел - на середине фразы мой голос смолк. Передачу прервали. Началась реклама сигарет с ментолом - я ее знал, потому что сам курил такие. Дрожащие голоса перестали звучать синхронно, они все больше наслаивались, они перекрикивали друг друга. Говорили про свежее дыхание, но разбирал отдельные фразы я только по памяти. Начиналось словесное месиво.
  И тут на нас стали оглядываться. Будто завороженные, мы все втроем не двигались с места, пока один за одним люди в накидках поворачивались в нашу сторону. Из-за слабых динамиков звук дребезжал, повизгивал, но чужие шаги показались мне куда громче. Шершавый звук подошвы об асфальт. Как трение наждачной бумаги у самого уха.

 - Мусумэ!

  Я вздрогнул. Перед нами возникла женщина с болезненно-серым лицом. Узкие глаза - пустые и темные, будто за веками у нее зияла одна пустота.
 - Дорогой муж, - сказала она, повернув голову, но не отведя взгляд, - Мичико уже три ритуальных сбора пропустила. Не значит ли это, что Мичико хочет предать свою семью и своего бога?
  Мысли в моей голове - как размокшая глина. Я никогда ранее матери своей подруги, и теперь не мог найти между ними ни малейшего визуального сходства. И я искал общие для них черты в момент, когда длинные костлявые пальцы вцепились в плечо моей подруги. Кажется, это действительно больно - мое собственное плечо при виде этого заныло.

 - Мусумэ, - продолжала сектантка все громче, - почему ты не носишь накидку? Ты и вправду решила предать наш тотем, Мичико? Ты предательница? Мусумэ, ты предательница?

  Схваченная своей матерью, Мичико совсем сникла. Ее ладони тянулись прикрыть уже искалеченное лицо; коленки стали заметно подкашиваться. Мне казалось, что я чувствую запах пота. И эта немая сцена была переполнена шумом, нарастал ропот остальных сектантов, мы с Гвен слишком громко дышали. Японка, глубоко вдохнув, завопила:

 - Окаа-сан! Окаа-сан! Я же с друзьями, отпусти меня, пожалуйста! - рука не сдвинулась. - Когда приду домой, обещаю, буду делать все, что скажете. Окаа-сан, извини меня! Извини, пожалуйста!

  Реклама сигарет закончилась. Ухом я ловил незнакомую мне трескотню, стараюсь на что-то отвлечься. Гвен стала тянуть подругу в нашу сторону, женщина все больше давила на плечо ее дочери. Я слышал всхлипывания, некоторые сектанты садятся прямо на тротуар, чтобы досмотреть передачу. Некоторые хлопают телевизорам. Их руки изрезанные. Мичико продолжала упрашивать свою мать, но уже по-японски и как-то невнятно. Мимо проносятся машины, звук каждой из них лишь на несколько секунд. Этот мир черно-белый, но от геометрического узора на мантиях он рябил. Мичико рыдала, уже не сдерживаясь. И я отвел взгляд. Смотреть на семейные разборки неуютно.

  (Если машины начнут ездить по небу, то что власти сделают с разметкой? А поезда? Можно ли будет переехать невзначай нашему богу лицо, выехав на встречную полосу? Будут ли суицидниками небесные пешеходы? Насколько скоро начнут штрафовать птиц?)

  К нам подошла еще какая-то сектантка, худая и высокая. Сделала это бесшумно, я даже не сразу заметил ее. Молча выхватила вторую руку Мичико, немного выкрутив кисть, и потащила в сторону остальных. Японка начала вырываться, словно она бьется в припадке, а сейчас ее везут в клинику закалывать препаратами до беспамятства.

  Девушка продолжала кричать что-то своей матери. «Окаа-сан! Окаа-сан!», - в выкриках появлялись хрипловатые надрывные ноты - когда так кричат, подолгу потом не останавливаются. Мичико рыдала, извивалась, ее лицо было завешено копной густых черных волос.
                А женщина на переезде не кричала.

  Я невольно вздрогнул, но с места не сдвинулся. «Она же мать, так, наверное, и нужно». Гвен, широко распахнув и глаза, и рот, стояла рядом. Ее тонкие пальцы то сжимались в кулак, то, вытягиваясь, начинали разглаживать юбку. Сектанты постепенно поднимались с тротуара, начинали вереницей двигаться за троицей быстро удаляющихся женщин. От холодного влажного ветра их накидки покачивались. Квадраты, треугольники, ромбы. На меня вновь накатила странная неуютная усталость - не было сил завязать хоть какой-то разговор, хотя я успел прокрутить его несколько раз у себя в голове. Язык прилип к небу, слюна вязкая. Я на грани того, чтобы зевнуть, но дыхания тоже не хватало. Это дурацкое чувство…

 - Пойдем, - это единственное, что я смог из себя выдавить. Гвен молча кивнула.
 
  Прогулка в тот день окончательно не задалась: я не мог начать разговор, да и Гвен тоже молчала. Она постоянно отставала, часто спотыкалась и путала повороты. Это невероятно бесило: я понимал, произошедшее выбило ее из колеи; мне хотелось холодной газировки и чтобы Гвен наконец пришла в норму. Чтобы весь гребаный мир пришел в норму. Стал, как утром, как вчера, каким уже был до этого всю мою жизнь.

  «Нужно будет списаться с Мичико вечером. Может, посидим вместе в какому-нибудь игровом чатике. Только бы не забыть зарядить телефон - в прошлый раз, когда он выключился…»

  Тут Гвен в очередной раз споткнулась о какую-то трещину в плитке и замерла.
 - Знаешь, - начала она, не поднимая взгляда от своей обуви, - я лучше пойду.
 - Да, проваливай.

  Несколько нерешительных шагов переросли в бег, но довольно скоро и вовсе стихли. Я остался один. И это одиночество, скорее, подсознательно ощущалось; оно словно холодный мокрый песок, который мне резко всыпали в горло. Вокруг все также мелькали десятки людей - этих одинаковых наштампованных лиц, дающих мне ощущение социума, комфорт от чужого присутствия. Только вот теперь этого не хватало. Я действительно один. Машины все чаще проносились мимо, забрызгивая мои джинсы придорожной грязью - на фоне черной джинсы капли становились белесыми. Начинал накрапывать дождь, мелкий, но ледяной. Холод и сырость все больше давили на меня не только снаружи, и внутри.

  С легкой нервозностью я закурил, но не помогло. Затяжка так и не доставила ожидаемого удовольствия: ментоловый дым не шел клубами - от влажности он стелился по стенкам горла, почти не давая вкуса. Было паршиво и просто мертвецки скучно. Хотелось догнать Гвен, затем вырвать у сектантов Мичико и просто поставить их рядом. Заткнуть им рот какой нибудь едой, чтобы не донимали меня разговорами, от которых на душе неуютно. Чтобы они просто шли рядом, чтобы доносились чужие шаги и чужое дыхание. Избавиться от ощущения, будто для остального мира меня не существует. Будто если я внезапно исчезну, то никто и не заметит вовсе.

  На том мне пришлось закончить прогулку и повернуть в сторону дома. Я слишком отвык от того, чтобы тусить в одиночестве, хотя в этом не было ничего удивительного. Это в характере лишь наркоманов или несчастно влюбленных, а я не относился ни к кому из них.
  От стекающих дождевых капель витрины покрылись водянистой пленкой. Несколько раз я останавливался в попытках увидеть свое отражение, но находил лишь неясное и расплывчатое месиво, в котором не угадывалось ни черт его лица, ни его выражения. Но в момент, когда я в очередной момент приблизился к стеклу, внезапно вспомнился разговор с Мичико. Как раз один из таких разговоров, значения которым не придаешь очень долгое время. И возникают они в сознании всегда обрывками, от которых на душе отчего-то неуютно и тревожно.
   
                ***
 - Знаешь, я думаю, это как-то очень неправильно.
 - Ты вообще о чем, Мичико? - я отвечал, придерживая мобильник плечом и параллельно вливая отцовский виски в банку с колой.
 - Да блин, про все! Весь этот город очень неправильный, - она ненадолго замолчала, и трубке доносилось только ее сопение. - Мне кажется, придумывать бога неправильно.
 - С чего бы?
 - Недавно я читала мангу, и в ней автор придумал с десяток новых богов. Понимаешь, они там все такие разные, любой сможет выбрать себе того, какой больше нравится. Ну, там и девочки-воительницы есть, и демоны всякие. Просто смотришь, кто больше заходит, и такой «вау, буду фанатеть вот по этой лоли с крыльями».
 - Мичико, это все дофига интересно, но к чему мне эта информация? И вообще, ты разве против религиозного плюрализма? У нас светский город как бы.

  Сладкая пена полилась с шипением из банки, и я громко отпил ее, не давая протечь на стол через маленький жестяной бортик. Вкус любимого вискаря отца и ледяной колы - на языке растекся вкус запрещаемого проявления зрелости, взрослой алкогольной эстетики. Это будоражило и расслабляло одновременно. Лепетание Мичико с каждым глотком интересовало меня все меньше.

 - Да к тому! - обиженно выпалила она. - Жизнь ведь не комикс, здесь так просто быть не может! Я просто подумала, как же это дебильно: человеку бог разонравился, он выбрал себе нового. Чем тогда этот мир лучше комикса, листы которого можно вырвать, а потом ими же подтереться?

  Я снова сделал из банки глоток. Несколько капель попало на запястье; пришлось провести по руке языком, чтобы не испачкать рубашку. Мы разговаривали уже в районе пятнадцати минут, и это уже начинало утомлять. Мичико продолжала почти кричать мне в трубку:

 - Понимаешь, бог не может тусить только в одном городе! Его не должны придумывать или выбирать, он должен быть всесильным, крутым и, ммм, необъятным, понимаешь же? Он должен быть везде, и это он должен нас создавать, а не наоборот! Ник-кун, ты разве никогда об этом не думал?
 - Нет, ни разу, - признался я без тени неловкости.
 - Ну, вдруг есть места, где все по-другому? Моя семья, кажется, всегда жила так же, как и сейчас, но… Может, если сбежать, то все изменится? Может, предыдущий бог еще где-то остался, и он не будет заставлять меня бить или вообще не даст им меня найти?
 - Что, собираешься одна сваливать в кругосветку в поиске нравственности?

Тогда она замолчала. Теперь уже надолго.
                - Я думала, что и ты тоже, Доминик…

                ***
  Домой я вернулся раздраженным. Хлопнул за собой дверью; куртку швырнул мимо вешалки прямо на пол. Нервозность ощущалась как что-то почти живое; она - насекомые, которые расползались по моим венам и кололи изнутри пальцы. Горло першило; хотелось его прочистить, а потом накричать на кого-нибудь. Зацепив ногой стул, с силой опрокинул его. Рядом ведь никого не было.

  Я уселся на пол, почти рухнул на него. Вокруг лежали разбросанные вещи, край одеяла сполз до самого пола. Казалось, что мое сознание вот-вот утонет в хаосе, что от потока мыслей, которые сломают меня изнутри, меня сейчас удерживает тонкая стеклянная стенка. Стоило мне резко повернуться или просто выдохнуть, и мои мысли захлестнет эта черная леденящая жижа. Надругается над моим мозгом, словно поезд нал мозгами той женщины. Пальцы то и дело впивались ногтями в ладони до боли, затем проводил взмокшими от пота руками по джинсам и вновь сжимал их.

  Тут в комнате потемнело. Я несколько раз моргнул, но ничего не происходило - зрачками я упирался в темноту.
 - А, это снова ты?
  Появление тотема воспринялось мной как нечто повседневное, почти вторичное. Ломился ли он также, как и ко мне, в окна каждого жителя города? Тогда можно было смело позавидовать количеству его свободного времени.
 - Что, как сам?
  Бог не ответил. Он все так же молча улыбался, но сегодня его маска выглядела особенно ехидной. Выходило, что поговорить в тот день мне было совершенно не с кем, это воспринялось с обидой на всех и каждого по отдельности.

  Насекомые ползали в горле. Я распахнул окно - пользовался случаем. Вот-вот тараканы и пауки посыплются у меня изо рта, пришлось стиснуть зубы. Закатил рубашку до самого локтя, на языке колючие паучьи лапы, хотелось расцарапать себе гортань до крови.
  Я рывком всунул руку богу в глазницу. Вокруг меня стоял странный гул, как в прошлый раз, а рука ощущала вибрацию. У тотема внутри ничего не было, словно я полез в канализационный люк или заброшенный колодец. Казалось, за деревянной маской скрывалась лишь мгла - осознание, которое могло шокировать или даже сломать.

                Но я в тот момент ничего не почувствовал.
                ***

  Мичико вновь стала ходить в школу только неделю спустя. Уже обе ее руки до локтей были замотаны бинтами, синяк все так же заклеен какой-то тряпкой. Когда небольшим медленным шагом она подходила к нашей парте, я заметил царапину. Небольшую, длиной где-то в палец, но воспаленную, покрытую гнойной коркой.

  До дня своего возвращения японка не отвечала на сообщения, сбрасывала звонки, лишая тем самым возможности связаться с ней. У меня были весомые поводы для обиды, я даже подумывал в поучительных целях игнорировать ее некоторое время. Однако мне не пришлось отмалчиваться в ответ на лепет: все время Мичико сидела молча. Она не прикрывала руками лицо, имитируя смущение, не болтала со мной, разговаривая сама с собой по сути. Не улыбалась, морща свое лицо; не бегала, одергивая нарочито короткую юбку. Она просто сидела, упираясь в стену стеклянным безыдейным взглядом.
В то утро о небо снова вытирали ноги, оно было серым и грязным. Недавно я видел на его фоне птиц, и выглядело это удручающе. Птицы живые, их крики не постановочная запись. Боль в их голосах оттого жуткая.
  Судя по всему, я действительно столкнулся с личностным кризисом, хотя до того мне казалось, им страдают только ничего не добившиеся стариканы: целыми днями я теперь шлялся один, то и дело поднимая вверх голову. Коридорные сплетни больше не исчерпывали теперь потребности в информации, отсутствие контроля со стороны родителей больше не эквивалентно свободе. Моя одежда недостаточно хороша. От алкоголя я недостаточно пьяный. Темная вязкая жижа напирала на стекло с все большей силой, а отдал бы все, лишь бы все стало по-прежнему.

  Бог, разве из-за тебя все это происходило? Надеюсь, тебе, по крайней мере, было смешно наблюдать за моей ломкой. Хотя бы интересно. Впрочем, с трудом верилось, что тебе хватило бы сил на подобное.

  Проскальзывали мысли убить человека, не столь важно, кого именно. Может, брата, пока родителей не будет дома? Бить его об стену, пока по черепу не разойдутся трещины. Это же так происходит? Оно может получиться?
Я бы прятал в черных мусорных пакетах ошметки мозга, думая только о том, чтобы не вызвать подозрений. Нескончаемый стресс, оправданная тревожность и неоправданный риск. Помогло бы это избавиться от терзающего меня неуютного чувства?

  Телефон Мичико завибрировал откуда-то из нутра ее толстовки - она выудила его осторожным и неуклюжим движением. Ткнула пальцем по единственной кнопке, еще некоторое время посидела, склонившись над ним. Лишь тогда она впервые за день обратилась ко мне:

 - Гвен написала, что она на заднем дворе.
 - Да похрен! Ты действительно думаешь, что нам стоит начать разговор с этого?
Качнувшись и вызвав тем у меня дрожь, Мичико встала. Выражения ее лица я не видел - его скрыли длинные черные волосы.
Мы должны к ней сходить.

  Если бы я был тотемом, то запретил небо. Заставил людей отстроить на его месте еще один город, крыши касались бы сводов перевернутых крыш. Чтобы те, кто бросается с них, просто застывали в воздухе. Устроил геноциды чаек, лишь бы в сердце от взмахов их крыльев больше никогда не щемило.

  На улице мы с Мичико почти разом закашлялись: запах стоял едкий, будто жгли пластиковые упаковки. И тем, кто первым нас встретил, стал дым. Не Гвен. Тяжелое и плотное парообразное месиво, которое прилегало к земле, а не растворялось в тучах. На секунду подумал, что столь же зловонным мог бы быть Эдем, и это показалось забавным. Под ноги прилетали тлеющие куски каких-то серых комочков. Сильно щуря слезящиеся глаза, удалось разглядеть силуэт Гвен, стоящей в центре двора. В руках у нее листы, которые рвала девушка и трясущимися руками пыталась поджечь. Видимо, именно эти ошметки отбирал ветер, разнося их затем по всей улице.

  Когда мы подошли ближе, стали доноситься странные звуки. Сначала я подумал, что мне мерещилось, но Гвен плакала. Она почти что рыдала. Стоило очередной странице вылететь рук, как девушку пробивало на надрывное поскуливание.

 - Почему он не сдох раньше? Почему, когда он это написал, сам, тварь, под поезд не бросился? Этот придурок, он хоть понимал, что делает?
 - Гвен, ты двинулась? Что с тобой? - прокричала сквозь рукав кофты Мичико. 
  Гвен заметила нас и обернулась - глаза ее припухли, а от потекшей подводки лицо исчертили черные борозды. И смотреть на это было неуютно: айсберг на моих глазах превращалась в мелкую ледяную труху.
  - Этот тотем ненастоящий, понимаете? Выходит, выходит что…
  Она вновь подавилась спазмом в горле, и фраза оттого оборвалась на середине. Мы спросили, откуда она это узнала. Гвен с громким хлопком всплеснула руками, в которых держала тоненькую книжку. И снова принялась вырывать оттуда страницы.

  - Выходит, что в нашем городе вообще никакого бога нет! Вся наша жизнь выстроена вокруг пустоты! Эта маска прибита к небу как гвоздем к потолку, а наверху ничего нет, вообще ничего!

  Гвен билась в истерике, поджигала листы, их уносило ветром. Подбирала и снова жгла их. «Я не знаю, как буду жить с этим дальше», «Мне нужно бежать отсюда, я ведь теперь точно рехнусь и брошусь с крышы».

  Мичико наблюдала эту картину, спрятавшись за моей спиной. Если подумать, она ведь говорила мне примерно тоже самое несколько недель назад. Так забавно, наверное, находить единомышленника в своей главной сопернице. А вот у меня уже в висках начинает стучать от этих криков. Нужно было сегодня прогулять учебу.

  Я вновь закурил. Ожидаемого удовольствия это не доставило - вокруг и без того было много дыма, и я почти не ощутил оттого никакой разницы. Впрочем, мне нужно было просто занять себя чем-то в тот момент; выдохнуть вместе с белесым облаком все мысли, которыми я был нагружен. Как способ протянуть те пятнадцать минут, что ежедневно отводишь на ощущение тревоги перед грядущим. Как спасение от вопросов, на которые все равно никто не ответит.

  Рвались последние листы того странного, оставшегося для нас скрытым чтива. В каждом ошметке бумаги мне виделись странные события и неуютные мысли, мучившие меня последние несколько дней. С каждой страницей, с каждым обрывком на душе становилось все легче.
 
  В огромном бетонном ящике сейчас говорили о том, что дети спустя годы будут вспоминать с ненавистью. В десять прекратят показывать маску тотема и начнут трансляцию религиозной передачи про него же. Мичико наверняка изобьют, когда она вернется домой. Гвен тяжело дышала, устав от собственной истерики.
А небо было таким же серым. Густым, однородным и плотным. Через пару месяцев снова начнут учения, самолеты станут летать ревущими клиньями. Но сегодня этих самолетов не будет, не будет оглушающего рева и мыслей про железные дороги. Начнется дождь, мои ноги вымокнут - благо, сегодня по дороге смогу послушать музыку. Уже неплохо.

  Постоянность дает ощущение спокойствия. Думаю, это даже иронично, аутентично так. Утопично.