Сулико

         Начало этой истории – далеко в прошлом,  в далекой послевоенной Карелии.
   Туда нас с мамой привез отец – капитан, офицер Советской Армии, после войны
   оставшийся служить в тех местах, где воевал.
         Жили мы в военном гарнизонном городке по месту службы отца. Иногда
   вечерами он стелил на кухонный стол старую газету, доставал свое табельное
   оружие – пистолет  ТТ, и начинал процедуру полной разборки, чистки всех
   деталей и последующей сборки. Мне было семь лет и я, конечно, не мог
   пропустить это интереснейшее действо.
         Я вертелся рядом и одолевал отца многочисленными вопросами: «а что
   это?»,
   «а зачем это?» и, конечно – «а почему?». Он подробно объяснял, потом  доверил
   протирку  сначала несложных деталей, а затем и серьезных -  ствола с
   использованием шомпола. А после чистки начиналась сборка, которую отец
   превратил в интересную игру. Он предлагал мне подать ту или иную деталь, а я
   должен выбрать именно ее из всего набора. Если я ошибался, он не делал
   замечаний, а просто строгим голосом повторял название нужной детали.
        Какой музыкой были для меня слова: ствольная накладка, патронник,
   магазин,
   мушка, предохранитель! А когда я, по его мнению, «созрел», он поручал мне
   самое главное: разборку и сборку боевого оружия. Это были настоящие праздники.
       Я быстро освоил эту технику, отец меня сдержанно хвалил, а однажды
   наверняка сам себе буркнул: «научил на свою голову!». Впрочем, это только мое
   предположение. И к настоящему повествованию не относится. Уже взрослым,
   услышав знаменитую сентенцию «Если в первом акте пьесы на стене висит ружье,
   оно должно  выстрелить в третьем акте»,  я про себя добавил: «особенно, если
   рядом вертится семилетний любопытный пацан».
       Иногда разборка, чистка и сборка пистолета происходила в молчании. Тогда
   отец тихо и задушевно напевал:
                Сактварли  сафлац  ведзебди,
                Верна кирдакар гулико,
                Гула москвнили-и-и-и  встероди,
                Сада харчемо Сулико.

       Сразу прошу прошения  у всего Кавказа за орфографию и грамматику.Я
   никогда не видел текст в русской транскрипции. Только слышал эту песню.
       Конечно, я спросил  у отца, что это за песня, о чем она, и откуда он ее
   знает. И он мне спел куплет на русском языке и рассказал, где и как он ее
   выучил. А было это вечерами во фронтовом блиндаже во время затишья, когда не
   звучала артподготовка (пушки молчали), не нужно было поднимать батальон в
   атаку или для обороны. В такие вечера в блиндаже собирались боевые друзья –
   товарищи и, случалось, пели песни – совсем не военные, а любимые мирные. Отец
   показал мне даже фотографию, где была сфотографирована одна из таких
   посиделок: полутемный «интерьер» фронтового блиндажа, освещаемый керосиновой
   «коптилкой», самодельный стол, за столом группа из трех, еще совсем молодых
   офицеров и пожилой усатый дядька сержант – отцовский ординарец.
       И был там офицер - грузин Николай Вассадзе. Он любил петь «Сулико» на
   грузинском языке. А  отец сначала ему подпевал, а потом они ее пели вместе –
   дуэтом.
       Наверное, пистолет заставлял вспоминать войну, а воспоминания  о
   фронтовом друге окрашивались этой незатейливой песней «Сулико». Я специально
   ее не заучивал. Она «заучилась» сама собой. И тоже иногда я ее вспоминал и пел
   – для себя.
 
       Прошли годы. Я, уже девятнадцатилетний, снова попал на Север. Только не в
   сказку-Карелию, а в Архангельскую область, где тоже много сказочных мест. Как
   и тот семилетний малыш, я попал в армейскую среду, но уже сначала  рядовым
   Советской Армии, а потом – старшим сержантом и секретарем комсомольской
   организации отдельного стрелкового батальона – уже на третьем году службы
   (тогда солдаты срочной службы в пехоте служили по три года).
       С молодым пополнением в батальон прибыли два осетина – Варден и Шакро.
   Оба из Цхалтубо (не путайте с Цхинвалом). Они сразу нашему командованию
   принесли некоторые неудобства. По прибытию их распределили по разным взводам.
   А когда они попросили, чтобы им разрешили служить в одном взводе, им ответили
   традиционно: « - Разговоры!, Выполнять команду!». Командиры не учли, что перед
   ними – гордые сыны Кавказа. Они командирам тут же ответили неповиновением и
   объявили голодовку. Когда командование поняло, что это всерьез, оно крепко
   задумалось. О таких случаях положено докладывать по инстанции до самой Москвы,
   а от Москвы, которая, как известно, слезам не верит, ничего хорошего ждать не
   приходится.
       Замполит вызвал меня,  объяснил ситуацию и поставил задачу – комсомольским
   средствами уговорить парней перестать «бузить». Мне удалось убедить его, что
   все методы бесполезны.
   Они меня просто не послушают. И я задал замполиту вопрос, на который он (между
   прочим, тоже фронтовой офицер): каким образом будет подорвана мощь Советской
   Армии, если эти ребята будут служить в одном взводе? Замполит не ответил,
   обвинил меня в политической незрелости и отпустил.
       А парней все же определили в один взвод, даже в одно отделение. На этом
   инцидент и исчерпался. До следующего.
       Флегматичный и молчаливый увалень Варден закончил перед призывом техникум
   в Цхалтубо,  и был старше Шакро  на один год. Шакро пришел на службу после
   десятилетки, был ниже ростом,но живой, быстрый, с детски-любопытным взглядом
   и с неисчезающей улыбкой.
       Он сразу стал бы общим любимцем у всего взвода, если бы не некоторая
   настороженная отчужденность старшего Вардена, который в этой паре был,
   безусловно,  ведущим и своеобразным опекуном. Я замечал, как Варден иногда
   короткой фразой на осетинском гасил быстрые порывы отзывчивого Шакро.
       Их солдатские будни проходили незаметно, они безотказно выполняли приказы
   и распоряжения,   ни положительной, ни отрицательной активности в жизни
   батальона  не проявляли, поэтому были в тени.
       До следующего инцидента, в который я не имел права не вмешаться, ни как
   человек, ни как комсомольский «вожак».
       Однажды, заходя среди бела дня в казарму, я сразу стал свидетелем острого
   конфликта между этой парой и их командиром – старшиной Сандуковым. Это была
   потрясающая сцена. Флегматичный  Варден  в присутствии старшины сломал об
   колено швабру и бросил обломки ему под ноги, а потом ногой отфутболил ведро с
   водой туда же,  с криком:
   - Не хочу больше служить в этой армии. Сажай меня в тюрьму или расстреливай!
   Рядом стоял белый,как полотно,испуганный Шакро.
       То, что Варден в истерике, я понял сразу. Уже не помню как, мне удалось их
   обоих увести в комнату, где располагался их взвод. Там никого не было. Усадив
   Вардена на койку, я дал ему возможность успокоиться, прийти в себя, и попросил
   рассказать, что случилось.
       Разговор был долгим и явно не задушевным.  Варден срывался на крик, при
   этом  никому не угрожал, но бурно выплескивал свое недовольство.
   - Пачиму старшина не дает нам увольнительную?
   - Пачиму мы каждый день моем пол, а старики не моют?
   - Нам что, нельзя давирять автомат?
   - Када я приеду домой, отец спросит: что ты делал в армии, что я ему отвечу –
   что каждый день  мыл пол?
       Они оба, Варден и Шакро, довольно хорошо говорили по-русски, с легким
   акцентом, который было приятно слышать, но тогда слова и фразы вылетали
   исковерканные, он их повторял на осетинском. А свой последний вопрос он
   произнес тихо,с горечью.
       Я все понял, только про увольнительную – при чем здесь она? И тогда они
   мне объяснили, что там, куда они хотят поехать, служит командиром роты майор Н
   – осетин. В их планах- попроситься к нему в роту. Наивные ребята. Я  знал
   этого майора, настоящий мужик,  и он меня тоже знал. И я знал, что в связи
   с некоторыми обстоятельствами он не сможет перевести ребят к себе в роту.
       Но что-то нужно было срочно делать.
       И я пошел к замполиту. Все рассказал. Про ребят и про старшину Сандукова,
   сверхсрочника, дослуживающего последние годы до пенсии,  и не желающего
   вступать в конфликт со «стариками» (кто служил уже третий год)  из
   подчиненного ему  взвода по поводу хозработ. Увидев, что осетины безотказны,
   он по глупости, иначе не объяснишь, стал их просто эксплуатировать. А командир
   взвода, старший лейтенант, был военным дознавателем,  и во взводе появлялся
   очень редко.
       Замполит, выслушав меня, буркнул: «- Как тебе нравится быть адвокатом у
   разгильдяев!»,  но вызвал старшину  и в моем присутствии произошел тяжелый 
   разговор, в конце которого замполит прямо приказал старшине отменить эту
   практику, прекратить «поощрять дедовщину», напомнил про «Меры по соблюдению
   социалистической законности» - нововведение Хрущева во время «оттепели»,
   использовать осетинскую пару строго по назначению и взять их под наблюдение.
       Когда старшина ушел, мне было приказано «усилить среди них» и вообще во
   всем батальоне воспитательную работу.
       Я поговорил с горцами, описал ситуацию и посоветовал выполнять служебные
   обязанности так, чтобы «комар носа не подточил». Упрямый Варден напомнил про
   увольнительную и получил рекомендацию отложить  ее на время. На том и
   порешили.    
       Пришлось поговорить со старослужащими взвода, в котором служили осетины.
   Удалось убедить «стариков» слушаться старшину и не обижать  «молодых».
       А через месяц я пришел к замполиту и попросил разрешить  Шакро и Вардену
   увольнительную в подразделение,  которым командовал их земляк майор Н. С
   письмом от меня. В письме я просил майора поговорить с ребятами не по-
   командирски, а  по-отечески, без морали и наставлений, объяснить им
   невозможность перевода с одного места в другое без причины, продиктованной
   военной необходимостью. Желательно на родном языке. Примерно в таком духе.
   Письмо я составил с полным соблюдением воинской субординации.
       Нельзя сказать, что я при этом «пекся» только об этой паре. Мне было
   интересно, как это предложение воспримут командиры, и что из этого получится.
   Можно сказать – экспериментировал.
       Замполит посмотрел на меня с каким-то странным и непонятным выражением
   лица, пообещал подумать и отправил выполнять срочное задание по оформлению
   наглядной агитации.
       А через неделю рядовым Шакро и Вардену перед строем было объявлено
   поощрение за добросовестную службу в виде увольнения сроком  на  двое  суток в
   расположение отдельной роты… и так далее. И было выдано письмо для вручения
   лично командиру роты, с припиской замполита.
       Парни, естественно были ошеломлены и… растеряны.  И  было это уже не
   только увольнением, но и приказом,  который подлежит  беспрекословному 
   выполнению. Тем более, что был назначен и старший, конечно Варден. 
       Возвратились парни из увольнения точно в срок. Какие-то повзрослевшие, без
   прежней настороженности, уверенные в себе. И привезли лично мне  запечатанный
   конверт. В котором было всего два слова:«Спасибо, сержант».И подпись:майор Н.
   Я представил, о чем он с ними говорил вечером у себя дома, куда он их
   пригласил с ночевкой. Мой эксперимент удался.
       Но, хватит про комсомол. Почти все мы тогда были комсомольцами. Кто-то
   был,а кто-то только казался им. Но все носили в кармане комсомольские билеты.
   Время было такое.
      Ближе к теме. Хотя, если бы он – комсомол,  нас не свел вместе, не было бы
   продолжения этого рассказа.

       Однажды я в своем «кабинете» - в комнатушке - подсобке ленинской комнаты
   (она была в то время в каждом армейском подразделении) в одиночестве 
   перебирал и приводил в порядок текущие документы. И ни с того ни с сего
   замурлыкал себе под нос эту самую… «Сулико». На грузинском языке. И тут в
   комнату зашел Шакро. Услышав песню, он на миг остолбенел, сразу забыл, зачем
   пришел, а потом закричал. Настойчиво и громко:
   - Командир, подожди, не пой!
       Я ничего не понял, тем более, что никогда не видел тихого Шакро в таком
    состоянии, и замолчал.
    А минут через пять в комнату зашел Варден,его  подталкивал в спину  Шакро.
      Когда они ввалились в комнату, Шакро с просящими интонациями вновь
   обратился ко мне:
   - Теперь пой, пожалуйста!
     Я, опять ничего не понимая, ответил:
   - Да ну тебя, то пой, то не пой, не мешайте работать.
       Тем более – спеть грузинам (а мы тогда всех кавказцев считали грузинами)
   на вот таком грузинском языке. Но Шакро не унимался, так умолял и уговаривал,
   что пришлось уступить. И я запел.  Это был маленький импровизированный
   концерт.
       Солист сидел за письменным столом, загроможденным ворохом разных бумаг,  и
   старался петь. Двое других участников счастливо улыбаясь, приплясывая в такт
   песне. Маленькая ремарка: парни не замечали, или деликатно не обращали
   внимания на  «грузинский» язык солиста. Когда солист закончил, Шакро спросил у
   него, откуда он знает эту песню. Пришлось подробно рассказать. И про Карелию,
   и про пистолет ТТ, и про семилетнего любителя разбирать и собирать оружие. И
   про фронтовых  товарищей – русского и грузина, тихими вечерами в блиндаже
   напевавшими  эту  и другие песни. Для себя, для души.
       Они молча внимательно слушали, Шакро с широко распахнутыми, почти детскими
   глазами, а флегматичный Варден – как будто перемалывая в мозгах то, что
   слышал. Когда я закончил свой рассказ, Варден с серьезным выражением лица
   медленно изрек:
   - Командир, когда закончим службу, приезжай к нам в Цхалтубо. Кунак будешь.
   Все девушки твои, все вино твоё.
   Шакро радостно кивал и добавил:
   - Приезжай,а?
   Я, конечно, поблагодарил и пообещал приехать. А Шакро - напоследок:
   -Только не забудь, хорошо?
       Как протекали наши дальнейшие армейские будни, рассказывать не буду.
   Нормально протекали. Когда я, демобилизованный до срока – для поступления в
   ВУЗ, покидал батальон, они вдвоем пришли попрощаться, Варден вручил мне листок
   бумаги с адресом  в Цхалтубо, а Шакро снова спросил:               
   - Приедешь, не забудещь?

        На "гражданке" я часто вспоминал этих парней. Но приехать к ним в гости
   не получилось. Наверстывал  то, что не успел до службы в армии.О чем жалел
   тогда, и сейчас жалею. Своему отцу я однажды рассказал про «Сулико»,  про
   этих двух парней и о приглашении. Отец задумался и произнес:
   - Конечно,  езжай.
        Сейчас я жалею, что не предложил ему тогда поехать вместе. Думаю, он бы с
   тайной радостью согласился. И мы бы поехали. Еще жалею, что не знал тогда,
   что такое (точнее – кто такой) кунак в Осетии. Думал, просто лучший друг.
   Оказывается, кунаками становятся после торжественного обряда  посвящения в
   это звание. А сейчас туда ехать уже поздно. Осталось только вспоминать.
        В заключение. Этот рассказ не «по поводу». Этот  рассказ о том, как,в
   общем-то, незатейливая  песенка может связать в прочный узел нити между
   разными людьми даже разных поколений из разных мест.
        Если бы не фронтовое братство, мой отец не пел бы эту песню на грузинском
   языке, вспоминая фронтового товарища-грузина. И я бы просто её не знал.
        Если бы я был не русским, а грузином, этой песни даже в идеальном
   исполнении  не было бы достаточно для приглашения меня в кунаки.
        Если бы Шакро не зашел ко мне в комнату именно в ту минуту, когда я
   мурлыкал для себя эту песню, он бы ее не услышал.
        Если бы я вспомнил эту песню в другое время, тоже ее не услышали бы эти
   парни.
        Так много «если», что напрашивается мысль: вероятность выросла в
   неизбежность.      
        И последнее. Если так случилось, значит это кому-то нужно?