Его версия смерти

 
                Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)   
               
                ЕГО ВЕРСИЯ СМЕРТИ /3-х частный (Ni; Cu; Zn) рассказ/
               
                из цикла  "SUCH IS, Б*Я,  LIFE"; 
                источники вдохновения: затянувшаяся, почти болезненная трезвость; чтение даровитых семитов, коих в отечественной литературе всегда хватало;               
                упоённое, неведомо, в который раз, прослушивание альбома «The Mirror Pool» австралийской певицы LISA GERRARD — одного из величайших, полагаю, образцов женских вокализов конца века № 20 — и в след за ним понимания, что жизнь, как ни крути, конечна, и по большому счёту, весьма бестолкова;
                возрастные ограничения: 18+.   
   
               
                “Tut, I have lost myself; I’m not here;
                This is not Romeo, he’s some other where” —
                is from SHAKESPEAR’S ROMEO AND JULIET.               
               

                “Dead, for a ducat, dead!” —
                is from SHAKESPEAR’S HAMLET.
               
               
                И вот я думаю: ё…..й в рот, было же время, когда я гусей боялся. Почему моя жизнь так повернулась?
                Ю. Дунский, В. Фрид, финальная строчка рассказа «Лучший из них».   
               
               

                — Ni —   
               
                *
             
                Начать бы с чего поинтереснее, но необъяснимым образом, наполовину почерневший ноготь большого пальца правой ноги, занимал сейчас больше всего — странный выбор для только пришедшего в себя, но так уж выходило — Гильза всерьёз взволновался: не грибок ли? 
                Приличествуя обстоятельствам, следовало немедля подскочить и, по-собачьи, радостно елозя на ягодицах, приняться крутить башкой, отплёвывая напирающие слюни и накопившийся мат, — но почему-то не хотелось. Вместо этого ощущалось благозвучное единение умиротворённого духа и приятной опустошённости тела, при чётком осознании торжественной серьёзности момента, — прямо как в тот, навсегда запомнившийся день, когда обречённо махнувший рукой (двух «основных» к исходу 1-го тайма «56-ая» уже поломала), за 10 минут до финального свистка, Степаныч велел: «Выходи!», и Гильза сходу принял угловой, а потом, чуть споткнувшись, чем обескуражил обоих защитников, корявым, скорее толчком, а не ударом, запихнул мяч в сетку, сравняв счёт. Его одобрительно похлопали по спине, всерьёз не воспринимая, но за минуту(!) до конца, он, взмокший и выдохшийся, с лёта пробил мяч, зло и сильно навешанный от безысходности Игорем-Совой, — и влупил точнёхонько в «девятку»! Его долго качали и до конца учебного года уважительно протягивали, здороваясь, руки — большего торжества в жизни испытать не довелось ни разу, даже когда на Кавказе ему, с десятком сослуживцев, вручал медали мрачный, небритый подпол из штаба бригады, всё время морщившийся не то от зубной боли, не то от неутолимой зависти-ненависти к контрактникам-распи..ям, назавтра отбывающим в нормальную, гражданскую жизнь, в отличии от него, вынужденного торчать в этой заднице,  сколько Богу и командованию будет угодно.
                Но сейчас, как ни странно, внутри осязалось необычайно пусто и легко, — этому чувству не мешала даже усевшаяся на в 1/2 лиловый палец, плотоядно сучившая лапками, огромная, пучеглазая муха, — а ведь за свои 32 ему случалось чувствовать себя по-всякому, в широком, так сказать, диапазоне: от рвущихся внутри фейерверков радости обладания давно и безответно любимой (1 раз), до скотски-униженного, с внутренним надрывным воем и вакуумной сухостью в глотке, желания выжить во что бы то ни стало (2 раза, оба на Кавказе); или, напротив, бетонно-непреподъёмной уверенности, что жить далее ни дня не стоит (многажды, с перепоя), — но теперь он чувствовал себя совершенно прежде незнакомо.
                И только бьющая с размеренностью метронома, о дно оцинкованного ведра капля, могла извлечь столь невыносимого свойства звук, проникая в сознание который, вызывает непередаваемое ощущение никчемности и пустоты, длящееся, похоже, вечно. Вечно слушать подобное совсем не хотелось и, чтобы избавиться от снующего в черепе пробойника, Гильза решил — самое время просыпаться. Но, удивительное дело — в след за решением, подоспело осознание, что он совсем не спит, — а раз так, следовало понять, как он дошёл до жизни такой, и поняв, поскорей отсюда убраться. Приподняв голову, он услышал местное радио, включенное в пол-силы, сразу отметившееся вербальной неухоженности перебранкой, в которой басовой партией звучало «это наше, сударь, исконное», а по верхам, нервно-гуманитарно тренькало «не видать вам собора — и не мечтайте!»; причём, оппоненты использовали аргументы, похоже метафизического свойства: бас зычно призывал: «Изыди!», а в ответ ему слышалось увещевательное: «Побойтесь Бога, голубчик!»
                Не торопясь, огляделся: в углу, за небольшим столом с ленинского, зелёного абажура, лампой, украшенным початой «Марусей» и тарелкой с живописно расчленённой курицей-гриль, упёршись медвежьей лохматости и размеров башкой о стенку, похрапывал неслабых габаритов мужик в синем, с большими накладными карманами, халате — ему, вроде само собой, как  1-го января подарок под новогодней ёлкой, оформилось прозвище "Косматый" . Вытянувший свои мощные, похожие на размашистые корни с трудом поваленного дуба, ножищи в растоптанных, бежевого цвета, штиблетах, он издали походил на медбрата, крепко задумавшегося о правильности выбранного однажды пути, или, на расчувствовавшегося за лишней рюмкой, маньяка.   
                Хотя, стоит ли кривить душой? — с самого начала намечалась конкретная лажа — Гильза всё-таки попал к Роберту на счётчик, чего не пожелаешь и заклятому врагу, как бы не хотелось тому мучительной и страшной кончины. Роб был ещё из прежней, настоящей «казанской» мафии, которой до сих пор в Школе милиции особо непослушных ментят пугают — и проказники сразу затихают, надолго, — а ночью ходят в сортир по 2-3 раза. Все те страшные, каким-то мудаком прозванные «лихими», годы, в которые творилось такое, что никаким MIRAMAX и MARVEL, с их гангстерскими байками и прочими угарными кино-комиксами, не могло привидеться и по лютой обкурке, его звали Роберт — только так: ни Боб, ни Роб, ни Рождественский, ни, упаси боже, Бобби — за подобное надругательство над собственным именем, он сразу вскипал своей неугомонной татарской кровью и без базара лепил в челюсть каменным, «набитым» об войлочные круги, кулаком, украшенным вдобавок, огромной золотой печаткой на среднем пальце. И со временем, число охотников подобрать ему прозвище, заодно дав прилично заработать здешним дантистам, заметно поубавилось, вскоре полностью сойдя на нет. Ведь Роберт и по сей день сохранился, как марочный скотч, в том лютом, первородном качестве злодея из 90-х, на протяжении долгих лет демонстрируя склад характера и садистическую фантазию, присущие истому, прирождённому душегубу.
                Ещё в самом начале своей карьеры он снискал себе пугающую известность «гораздого на выдумку» «конченного» — обладателя той жутковатой креативности, коей отличались наиболее способные из детдомовцев (а Роберт сызмальства был сиротой), выходившие во взрослый мир с одной, как правило, но пламенной мечтой — запомниться этому миру, сука, надолго. Должникам-кооператорам, например, всерьёз не воспринимавшим требований о сроках уплаты, предварительно изловив и примотав их проволокой к стулу, он, не брезгуя, засовывал в расстёгнутые штаны самолично отловленных крыс, — крепкие с виду мужики орали от ужаса и омерзения, бились в истерике, обещая сквозь рыдания никогда — клянусь, ни-ког-да! — с «отстёгиванием» не затягивать. Роберт, рукою в мотоциклетной краге, милостиво вытаскивал визжащую крысу из промежности несчастного, сдавливал её до кровяных брызг из глазёнок, и приблизившись к готовому рухнуть без чувств «комерсу», голосом человека, знававшего чинный покой читальных залов (на удивление, он был изрядно начитан), тихо произносил: «Чтоб никаких просрочек, договорились?» — и стоит ли говорить, своевременности платежей позавидовали бы и на WALL STREET! И вы ещё хотите что-то поведать об ИЕРОНИМЕ БОСХЕ?
                Ну, а ко дню сегодняшнему, Роберт, странным, пегим образом поседевший, с лицом, изломанным глубокими морщинами и страшным шрамом, оставленным ударом тесаком наотмашь (то, было дело, крепко занервничал наркодилер, в своё время отслуживший в 201-ой в Таджикистане и посчитавший условия, предложенные работодателем, т.е.  Робертом, сущим грабежом, — его умертвили показательно и страшно), мало в чём изменился. Сказать, что Роберт просто был злым, означало бы основательно дискредитировать сей оценочный термин, переведя его в категорию незначительных и мало о чём говорящих, — потому что злым Роберт был очень и по призванию. Выжив в бесконечной череде кровавых сеч, чем 90-ые, по сути, и являлись (ему довелось даже как-то шмальнуть из гранатомёта по «великолукским»), в коих без счёта полегло его друганов-товарищей, ныне он имел статус прижизненной легенды, вроде тех, кому радио «Шансон» обязано своим процветанием.
                Окружив себя молодой порослью совершенно выдающихся отморозков, рекрутированных, похоже, в неких параллельных мирах, где милосердие и человеколюбие эволюцией всерьёз не рассматривались, бывший беспризорник-книголюб устроил на районе такой «жесткач», что люди бывалые и в теме, несколько раз на дню осеняли себя татуированными перстами и чаще обычного заказывали чифиру. И вполне ожидаемо, всего через каких-то полгода Роберт стал главным районным злодеем, которому, не ропща, «заносили» все, так или иначе отмеченные полным, либо частичным пренебрежением российским законодательством: барыги (спайсовые, таблеточные, «флористы» и героинщики); угонщики и промышлявшие токмо снятием колёс; профессиональные, с мрачным мерцанием в глазах врождённой склонности к душегубству, «гоп-стоперы», или работающие чисто по вдохновению, с нечищенным «ТТ» и когда бабло на подсосе; шлюхи «под крышей» и отчаянные индивидуалки; торговцы палёным бухлом и краденными смартфонами — и даже те, кого не указали в списке — все, все без исключения платили банде Роберта дань, а если нет — см. абзац «с крысой». И время тут не было властно; менты, в прочем, тоже. 
                Вот такому персонажу, Гильзу и угораздило, с позволения сказать, быть поданным на ужин: гусем, сука, с яблоком (в каком месте, понятно).    
               
                **
               
                Разумеется, не лишним будет пояснить, откуда взялась столь романтичная кличка у главного героя.
    Прежде, Витя Парчин отзывался на «Витёк», а чуть повзрослев — на «Витян» — до 8-го класса в школе, а после и в «путяге», в которую подался по наставлению, тогда ещё трезво-пьяного 50/50 календарных дней в году, отца, сумевшего красочно (благо похмелился) расписать достоинства благородной, почти аристократической, средь чумазых пролетариев, профессии «слесаря-инструментальщика». Витьку и впрямь по началу понравилось, после ознакомительного посещения инструментального цеха на «Северном» — он так и представлял себя в дальнейшем — в чистом, элегантном халате, с «мерителем» в нагрудном кармане, суровый и немногословный, выслушивает сбивчивый лепет главного инженера, или, чего уж, зам. директора о неминуемо срываемом плане; неспешно, но мастерски и в срок, восстанавливает некий загадочный штамп, чем спасает и зама, и общезаводскую премию, со сдержанным достоинством кивнув в конце на многословную, коллективную, с парою краснеющих, симпатичных девчонок-технологов в толпе, благодарность.
                На деле ему в первую же практику вручили связку напильников, «рамку» и толстенную железяку — в технологическом будущем матрицу, с отфрезерованным «окном» посредине, велев припилить оное в черновой, под «калку», размер. Проваландавшись 2 дня, Витя, разумеется, требуемый размер прослабил, т.е. по-местному, прое.ал (заводские выражались кратко, но содержательно), а получив от «мастака» за это люлей, мрачно задумался: надо было с Михеем и Дюшей в «58-ое», на автослесаря идти — они в самом начале практики уже  чё-то там пиз..нули и при грошах оказались. А тут, в инструментальном, хрен ли? 
                Ко всему, на момент окончания ПТУ, Витина специальность «инструментальщика», сродни русской выхухоли, оказалась вымирающей, без каких-либо шансов попасть в Красную книгу (выхухоль, правда, попала) — после 92-го заводы убивали, как по команде — возможно, так оно и было. Верняк, следовало подаваться в автослесаря — б/ушные иномарки уже стройными колоннами через Выборг попёрли в город, и Михей с Дюшей вовсю жировали, на зависть дворовым лохам.  Впрочем, Витёк по этому поводу парился слабо, потому как в том же 92-ом, по осени, его призвали в армию. Вернувшись, о службе он рассказывал мало и неохотно — всё ж ВВ («внутренние войска») почётом никогда не пользовались, особенно средь приблатовывающей районной гопоты. Пусть служил и не в конвое, не стерёг зэков на этапе, а в роте охранения, но всё-таки, как ни крути, «краснопёрый», что не особо «камильфо», хотя там он нагляделся всякого — времечко выдалось то ещё — Быкову с Поплавской и не снилось. Однако, слесарные навыки не канули втуне — Витян быстро обрёл себя в качестве свойского, расторопного и надёжного пацана на подхвате, по части скоренько перебрать-раскидать битую иль угнанную тачку, а то и взаправдашним ночным татем, свернуть комплект достойных, «сытых» колёс с какого-нибудь SAAB’а или «мерса».
                И вот однажды, вольготно расположившись на летней травке у распивочной-«бульки» и незаметно распалившись тремя стопками неведомой водки PETROV (где-то, наверное, продавался и VASECHKIN), он сдуру влез в спор по поводу чеченской компании, неожиданно и кроваво начавшейся в январе, а спустя полгода всем, мало-мальски смышлёным, стало ясно — это х..ня надолго. Витян, как человек, ещё не забывший запаха сапожной ваксы и оружейной смазки, азартно, а главное, громко, не без позёрства, взялся критиковать действия штабистов, попутно излагая, как и всякий дембель-стратег, своё видение успешности компании. Случившийся рядом Паша-афганец, невысокий и молчаливый, изрешечённый на той войне осколками, и к своим 30 начинавший собирать все известные и не очень, болезни, благодарно кивнув, заглотил услужливо предложенную «соточку», после чего смял резким движением пластиковый стаканчик и зло, уставившись на Витька, проговорил: «Ты х.ля распаляешься, вэвэшник х.ев? Съездил бы туда, под пули, а не пиз..болил — мы б тебя тогда и послушали… Когда в тебя духи шмаляют, а ты это видишь и понимаешь — поверь, ни х.я весёлого тут нет!» И тогда Витёк, задиристо шваркнул «шапкой о земь» — прилюдно заявил, что коль такие дела, то нема лишнего базару — завтра он едет в райвоенкомат, вербоваться контрактником. А правильный пацан, то всем известно — он ежели сказал — значит, считай, сделал.
                Люди, регулярно почитывающие, к примеру, критикессу ТАТЬЯНУ МОСКВИНУ и, следовательно, в немалой степени образованные, назвали бы Витино решение «спонтанным», но сам он таких слов не ведал, спокойно обходясь в своей несложной жизни без них, — поэтому, сказать проще, подписался он на это сгоряча, под воздействием замечательно зашедших 300 г. (в три захода, разумеется) водки, из уже упомянутого пластикового стаканчика. Следует ли живописать, что в военкомате его приняли, как родного — поглазеть на редкостного идиота даже поднялись на поверхность, из подвала, две полупризрачные сотрудницы архива, существование которых давно подвергалось серьёзному сомнению. Так вот и случилось, что по пьяной удали Витёк определился на Кавказ в «контрабасы», откуда привёз напрочь отбитое взрывной волной левое ухо, медаль «За боевые заслуги» и чёткое осознание, что ох.енно свалял дурака.
                В память об этих, одновременно страшных и странных, большею частью невозможных для пересказа, 372-х днях, он с год таскал на шее шнурок, пропущенный через просверленную гильзу от АКМ, — кто-то боязливо таращился, иные недоумённо поднимали брови, но некоторые шлюхи, особливо из приезжих, отмеченные глубинным патриотизмом, делали на минет скидку — и то неплохо. И пусть к концу жаркого и душного лета он её снял, поскольку нещадно от пота зеленела, кликуху свою всё ж заработал — на районе уже пошло гулять — Гильза. Вроде бы и ничего, но одно обламывало, что женского рода — Штык, или Затвор звучало бы круче…
                Ну, а пока он воевал, на гражданке мало что изменилось: шумно, с надлежащей интригой, плясками и нешуточным волнением прошли президентские выборы. Но поскольку кабинетные паяцы-коммунисты зассали принять Отчизну в руки обратно, жиды опять протащили «алконавта»-Борю — и толстый полярный лис (полный писец) продолжил уверенное шествие по стране. Ценники в магазинах по-прежнему изумляли числом нулей, напоминая канувшие в лету празднования годовщин Революции (странным образом постоянно кратные 5), с транспарантами-обещаниями, где красовались миллионы кв. метров жилья, квт/часов, тонн стали, зерна и хлопка в дар любимой Родине, — но вот что характерно: по большей части, обещания выполнялись. В небесах и морях летали-хаживали наши самолёты и корабли, работы было завались, вплоть до статьи «за тунеядство», а на улице никто тогда не жил и с голой жопой у мусорных баков не тёрся. Но о тех временах стоило разве что вспоминать под «стопарик», а ныне следовало шустрить и шевелиться. Как справедливо заметил рыжий реформатор, «не всем россиянам удастся вписаться в рыночные отношения» — требовалось, не мешкая, поспешать, чтоб, суки, не закопали.
                Об этом Гильза несложно размышлял, пару месяцев до крови сбивая пальцы, срывая закоревшие гайки в полутёмных гаражах, после чего решительно забил на «бычью» долю — у него созрел план. Под «соточку»-другую он туманно намекнул собутыльникам, что как пацан по жизни рисковый, решил пойти «ва-банк», но большей откровенности себе не позволил, благо мозгов на это хватило. А задумал Витёк, ни много ни мало, безбашенно и отважно, смотаться в далёкий, суверенный Таджикистан — за ханкой, вестимо. Тому нашлось две причины, и у каждой было своё, собственное имя.
                Первая саднила в душе с давних, школьных времён, и звали её Альбина. Высокая и грациозная, с удивительными, пропащей зелени глазами, она, гордая и неприступная, оставалась самым чистым и светлым образом в душе Гильзы, влюблённого в неё, кажется, класса с 6-го — безнадёжно и безответно, как уж водится. Поняв, что с ней ему ни хрена не светит, он запер в сердце боль и смирился: "Прощай, лети, я путы разорву, // Хотя они из нитей сердца сшиты." /У. ШЕКСПИР "Отелло" акт 3-ий, сцена 3-ья, пер. Б, ПАСТЕРНАКА/.         
                Дембельнувшись со службы, он узнал, что возлюбленная по-взрослому сожительствует с Пашей Мавриным — высоким, под стать ей, красавцем, которого иногда называли (завистники и недруги, Гильза в их числе) «Гнедой» — за горделиво откинутую голову увесистой, античной лепки с гривой, а по-иному и не скажешь, вьющихся каштановых волос. Витёк, понятно, на его фоне терялся: роста среднего (с натягом), сутуловатый, частой авитаминозной сыпью на лице, волосики — светлые и редкие, с вроде бы намечающимися залысинами, прямо как у бати. Но тот так до самой смерти и проходил, в отличии от буйнокудрых товарищей, к 50-ку полысевших, что твоё колено.
                Альбина с Мавриным парой были на загляденье — когда шли, мало кто не оборачивался — и мужики, и бабы. Только вот незадача — девчонка ихняя случилась того, с синдромом Дауна. Может, Пашёк бухал без меры, а то и втихаря от любимой (пижон х.ев, пол-улицы как-то розами усыпал и на руках её пронёс) «ширялся», — или сверху «смотрящий» глянул: ну, уж больно у вас, голубки, всё хорошо — так не бывает! Короче, не удалась у них Машка, дочурка, значит. Помнится, громко, на весь двор, рыдала Альбинина мать, тёть Аня, когда забрали их из роддома, со знанием дела утешаемая соседками, наверняка злорадствующими внутри — ишь, больно гордячкой доченька-то ходила, а Господь, он-то всяко метит… 
                Уже будучи на Кавказе, из необязательного письма от кореша Саньки, траванувшегося вскоре дармовым, однако ж, метиловым спиртом, Гильза узнал, что Гнедого «вальнули» — видать, допёк кого-то из блатных своим везением (Маврин слыл удачливым «шпилевым» и забирал порой ох..нные карточные «банки»), потому как сработали его по «уркаганской» классике: сзади, ударом шила прямо в сердце. Конечно, Альбине без него пришлось несладко; к тому же, она наотрез отказалась сдавать дочь в интернат для не полноценных, терпеливо, с малахитовым упорством во взгляде, разучивая с ней азбуку и затевая развивающие игры.
                Вернувшись с Кавказа, Гильза застал Альбину (она жила в пятиэтажке напротив) в конкретной «жопе»: дядя Слава, её отец, известный во дворе балагур-запевала, обладавший тонким слухом и тоскующим тенором, регулярно доводившим местных домохозяек до состояния, приближенного к оргазму, бессменный солист заводского хора, бывавший с ним даже в Болгарии, однажды в цехе, по утру, лишканул с денатуратом и ослеп — прям как STEVIE WONDER, с той лишь разницей, что доходы стали поменьше — вернее сказать, никаких ни х.я не стало. Мать уходила спозаранку торговать в овощной киоск, принадлежавший хачам, а возвращалась затемно и злей, чем её чернявый работодатель — визгливый мат тёти Ани подолгу слышался из распахнутых окон. Дядя Слава, отбыв положенный месяц в постбольничной депрессии, нацепив чёрные очки времён крымских санаторных набегов и вооружившись баяном с памятной табличкой на боку, отправлялся в след за супругой, только на вещевой рынок. Там, приладив к плечу кофейную банку для подаяний, заливистыми трелями тешил купеческий люд, временами «поднимая» очень неплохо — как раз на «подмигивающего» RASPUTIN’а и жирную селедку вдогонку. Но, случалось, слишком уж жалостливое интонирование при исполнении «Тёмной ночи» или «Вологды» тем паче, заставляло торговый народец смутно подозревать, что их всех, т.е. всю страну оптом, очевидно и грубо нае..ли. Тогда STEVIE гнали с рынка взашей, не взирая, что незрячий и хочет кушать.
                Альбина же крутилась, как могла: сводила сальдо мутноватым торгашам, с повадками условно-досрочно освободившихся, благо финансовый техникум закончила с «красным»; временами что-то кому-то шила на заказ, даже  подъезды мыла  — и при этом удивительным образом казалось, что ниспосланные испытания лишь укрепляют её  уверенность в своей исключительности, когда она походкой усталой манекенщицы проходилась по двору, а от ейного зелёного, как морская волна, взгляда, всякий мужик обезноживал само малое на четверть часа, прилипая к лавке или замирая на месте. Правда, иногда глубокой ночью она куда-то уходила и возвращалась только под утро. Тётя Аня в тех случая будила нецензурным, на зависть нынешним рэперам, речитативом три подъезд кряду — свой и смежные по бокам. А дядя Слава, на уменьшенных, но всё ж правах отца, тоже мелодично вступал в октаву, однако Альбина одаривала родителей таким мертвенным, нездешним взглядом, что тётя Аня обрывалась на полуслове, а дядь Слава, даже сквозь чёрные очки и омертвевшую роговицу глаз, понимал — ну его на х.й!
                А вот через себя она не переступала — ни разу, храня раздражавшую многих верность убиенному красавцу-«мужу» — так она называла Гнедого. Хотя к ней такие перцы подкатывали — боже ж ты мой! Но, говорят пристального, точно рентген, ну чисто инопланетного взгляда Машки, которая всегда находилась при ней, никто из потенциальных ухажёров не выдерживал и сбегал; как сказывал один из откланявшихся, дюжий отморозок Сева, из весьма канавших тогда «братских»: «Дитя, ведь, в натуре, бестолковое, — а глянет в душу — ну, чисто прокурор базарит: тварь ты, мол, Сева, — самое большее, в ряду предпоследняя!» Так что бандиствующие, и прочей удачливости amigos, мечтавшие о жарких ласках безутешной вдовы, вскоре иссякли, тем более, что охотниц отдаться по умеренному тарифу в те времена хватало — малолетние дурёхи, насмотревшись «интердевочек», бросали грызть буквари, и за возможность прокатиться на навёрнутой «тачке», покирять «Амаретто», закусывая «Сникерсом» без счёта, позволяли вытворять с собой такое, за что нынешние жрицы «шлюхо-сайтов» истребуют ползарплаты, что, видимо, свидетельствует о безусловном укреплении нравов — или удорожании?
                Что же до Гильзы, он знал: представься ему случай, лопоухим щенком заходясь от счастья, не раздумывая и не колеблясь, отдаст дьяволу душу — эту странноватую, вряд ли нужную, слабо ощутимую (за исключением тех случаев, когда она дважды уходила в пятки) субстанцию, — за одну лишь ночь с Альбиной. 
                «Чёрт возьми, в этом есть нечто сверхъестественное, если бы только философия могла доискаться» — У. ШЕКСПИР, «Гамлет», акт 2-ой, сцена 2-ая (пер. М. ЛОЗИНСКОГО).               
               
                ***
         
                Ну, а вторую причину звали менее романтично — Анатолий Сергеевич Мезликин, и служил он с Гильзой на Кавказе в одной роте.
                Толик с мамой были из самой первой партии русских беженцев, смекнувших, что в солнечном Таджикистане отныне им долго будут не рады. В Смоленске, у какой-то далёкой родни, которая оказалась рада чуть больше таджиков, он закончил школу, схоронил мать и кого-то неслабо отп..дил на танцах, — а чтобы не сесть в тюрьму, премудрым пескарём рванул в военкомат, требуя индивидуального призыва. Сын главврача стоматологической клиники, славный, душевно ранимый, но не очень способный к наукам юноша, как раз сомневался на счёт своего конституционного долга, — поэтому, уже через неделю, Толик выхватывал в «бороду» от ингушей, в Богом и преобразованиями забытой, мотострелковой части.
                Всего на год моложе Гильзы, он в точности соответствовал посконному славянскому званию «расп..дяй», вдобавок отмеченный неизбывным налётом придурковатой азиатчины, прилипшей к нему как загар, невосприимчивый к среднерусским снегопадам. Больше всего в жизни ему хотелось баб, анаши и денежного безделья — «чтоб хавчик, Витёк, достойный по утряне, потом косяк припалить и тёлку драть до обеда…» — так он самолично озвучил Гильзе незамысловатое жизненное кредо, двинувшее его сразу после «срочной» на контракт: «А х.ля, Вить, в той жопе делать?» — таким манером он отозвался о второй своей родине, Смоленске. Но пулемётчиком Толик оказался классным — Гильза имел случай в том убедиться.
                Ко всему, Гильзе очень нравились его рассказы о легкодоступных, умеренных в цене, различных видах «расслабона» в «Таджикистониии» — вспоминая настоящий, памирский «план», Толик становился возвышенно-печальным, а местный, кстати весьма недурной, презрительно именовал «сенокосом». Но больше всего отлегли в памяти истории о спящих, прямо на брикетах ханки, постелив поверх чапаны, суровых бородачах из Куляба, радушно встречавших желанных покупателей более чем божеской (без всяких конфессиональных привязок) ценой на чистейший, a white shade of pale, «герыч» — немногим больше штуки «вечнозелёных» за 100 г. — а это сулило не просто навар, а навар ох.енный, потому как в Питере он отлетел бы минимум с 7-ми, а то и 10-тикратной наценкой! 
                Толик решил остаться на Кавказе ещё на год, и они изредка списывались. Из постновогоднего письма Гильза узнал, что Дед Мороз принёс корешу в мешке одни проблемы: упившись, он разодрался с молодым, после училища и борзым, взводным, крепко тому наваляв — опять замаячила зона. Имея в арсенале массу криминальных ноу-хау, Толик «замастырил» себе палец на ноге, дождался, когда тот распухнет перезрелой черникой, и «затихарился» в госпитале, — но прокуратура не унималась, потому он, в одностороннем порядке прервав контракт, свалил домой, лишив себя тем самым возможности получить свои немалые «боевые». Письмо заканчивалось вполне в его стиле: «И вот, братуха, сижу я на конкретном подсосе в ё…ом Смоленске, бедный, как тот Буратино — только х.й вместо носа!» — Гильза, представив такого Пиноккио, от души посмеялся. В общем, идея о намечающейся концессии не долго витала неприкаянной во влажных питерских эфирах, — Гильза вскоре отбил Мезликину телеграмму: «Приезжай есть дело». 
                Встретив друга через 2 дня, прямо с перрона Московского вокзала, наскоро перекусив придорожными чебуреками, Гильза повёз гостя любоваться красотами Питера — кружным, через Адмиралтейский, путём. Словно прямой наследник Петра, он великодушно дарил заезжему провинциалу строгую мощь Казанского собора, не растерявшуюся за века помпезность «Исаакия», изящество изломов Обводного и тихую прелесть Фонтанки. К вящему удовольствию Гильзы, Толик, явно находясь под впечатлением от увиденного, регулярно бормотал «зае..сь» и «ох..тельно», правда, часто невпопад — но сие относилось на счёт монументальности впечатлений. Лишь оказавшись на Дворцовой, стало ясно, что заторможенная восторженность Толика была следствием нехилой «обкурки» в поезде, на пару с неведомым хачом. Упёршись взглядом, начинавшим приобретать присущую ему ироничную осмысленность, в Александровскую колонну, Толик искренне изумился: «Е.ать, во х.ёвина!» — и обернувшись к Гильзе, добавил: «Витян, харэ архитектуры — треба похавать!»
                Следующие 2 дня кипела подготовительная работа: спровадив мать к её верному идальго, дяде Жене, имевшему любовно вылизанную «шестёрку», дачу с парниками и крепкую мужскую стать, благо не сильно за жизнь поломался, зарабатывая выслугу лет «попкарём» на зоне, кореша развернули на квартире подобие КП — Гильза просчитывал финансовую сторону вопроса и скатывал в тонкие, нужного диаметра, трубочки зеленоватые портреты Бенджамина Франклина и  У. Симпсона Гранта (18-го президента США, не Гомера) , а Толик, в тельняшке, с не потухающим косяком в зубах и брутально позванивающим на шейной цепочке жетоном, бродил по хате с радиотелефоном и вёл нескончаемые переговоры с друзьями детства, оставшимися на свою жопу в Душанбе. Ключевых, многажды повторяемых слов звучало немного: «хоп», «движенье» и «горенье» — ими объяснялось практически всё, поскольку любой вид активной деятельности назывался «движеньем», а в случае, если это не давало ожидаемого результата, сразу переходило в категорию «горенья». Ну, а «хоп» служило вводно-связующим словом, призванным настроить собеседника на серьёзный, конструктивный диалог.
                Поскольку Министерство обороны, ушлым напёрсточником поимело тов. ст. сержанта Мезликина на кровно (это не фигура речи: Толика под Шали действительно не слабо «зацепило» в бочину) им заработанные, материальное обеспечение грядущего азиатского вояжа, легло, ясен перец, крепок хрен, на Гильзу. К тому времени он, преодолевая немалые трудности бюрократического свойства («у вас не отметок об отсутствии взысканий по месту службы; в госпитале не поставлена дата убытия; нет подписи нач. финотдела части и т. п.), посредством банального отката в 30 % от полагающихся ему выплат жирному, обильно потеющему майору — зам. райвоенкома, удачно имевшему родственницу в департаменте бюджетного планирования и соцобеспечения МО РФ — слаженным дуэтом они помогали отчаявшимся «контрабасам» получить причитающееся, — не забывая, конечно, себя — очень даже «не забывая». Но Гильза, здраво рассудивший, что лучше иметь 2/3 в кулаке, чем целый палец в жопе, не шибко расстраивался — и так на руки вышло душевно, бухать-не перебухать. Хотя он, понятно, с мозгами отныне дружил — а скорее, просто включились наследственные осторожность и аккуратность в обращении с большими (для него-то точно) деньгами. Покойный отец рассказывал о прадедах-хлеботорговцах, аккурат перед самой революцией «поднявшихся» на военных заказах и сменивших суконные поддёвы на атласные жилетки, с золотыми, при мощной цепи, QTE BOUTTE в кармашке — может, от них?
                Не привлекая внимания, малыми суммами и в разнорайонных меняльнях, Гильза обратил цветастую кипу ельценских «лимонов» в полновесные заокеанские «грины», справедливо предполагая за ними будущее. Получилось, страшно сказать, почти 5 «штук»! — он до трусов вспотел, пересчитывая. Но, отчасти научившись смотреть немного вперёд, понимал — не такие уж это деньги, если думать о собственной хате, нормальной бабе, а не вечно буханутой прошме, которой без разницы, где и с кем встречать похмельное утро… И Гильза рисково вложился, от себя добавив изготовленную знакомыми заводскими пацанами на заказ, из герметично завинчивающихся дюралевых трубок, неприметную багажную тележку — сам додумался, никто не подсказывал. 
                Опуская душеоскорбляющие подробности, навроде 4-хдневного путешествия в душанбинском поезде, оживившем лично у него в памяти кадры кинохроники об эвакуации в теплушках; грузовиках с вопящими в кузове басмачами, в халатах и «калашами» на проспекте Рудаки; нищих русских стариках и старухах, распродающих последнее, — поездка, грех жаловаться, удалась!
                Они пару дней обходили кентов Толяна, коих было посто ох..ть сколько, выпив немерено здешней баночной водки «Аврора» (готовились, видать, к их приезду) и одаривая всех предусмотрительно закупленными кассетами с альбомами «Морская» от МУМИЙ ТРОЛЬ и «Фонарь под глазом» СПЛИН — аборигены, натурально, рыдали от счастья, припадая к корневой культуре исторической пра-родины. Гильза долго вспоминал потом чумовые пляски под «Кот кота», под чинарой и охренительно звёздным душанбинским небом.
                Ещё больше его впечатлили особенности местной торговли спиртным ночью: каждому, думаю, понятно — независимо от географического расположения точки, где русские собрались побухать, водка там неизбежно заканчивается. Точно так случилось и у них, часам к 2 а.м. местного времени. Гильза никогда (видимо, подспудно напуганный ранней смертью не похмелившегося однажды отца) не любил безмерных алко-доз — но положение состоятельных гостей обязывало. Дойдя до обыкновенной архитектуры киоска, подслеповато светившего бельмом витрины, из-под кустистых ресниц накрывшей его чинары, компания узрела здоровенный висячий замок на окошке. Гильза облегчённо вздохнул про себя — можно было отправляться спать. Но встречающая сторона, а именно Женёк, кипучий и переломанный, где можно, в прошлом горноспасатель, списанный за пагубное увлечение ханкой (подсел, переживая очередной перелом — на улицах тогда стреляли, а аптеки пустовали — вот и пришлось, народными, б.я, средствами), подобрав с земли камушек, ловко запустил им в черноту листвы. Оттуда немедленно высунулась, страшной, бородатой кукушкой, настоящая басмаческая рожа, и вдобавок, на них сразу уставился ствол АК. «Чего надо?» — рыкнула «кукушка». «Хоп, брат, мы за водкой, вот деньги!» — миролюбиво произнёс Женёк, высоко поднимая руку с зажатой в ней здешней валютой.
                Спустя полчаса, продолжив с недавними соотечественниками жизнерадостные возлияния, Гильза улучил момент, и в паузе, когда приготовлялась очередная порция закуски для настоящих мужчин — резанный кольцами лук, уксус и местный, продирающий до копчика, перец, спросил о происшедшем. Ему снисходительно объяснили, что киоск расположен на ходовом, но трагически неудобном для продавцов месте — точки пересечения территориальных претензий двух группировок, — и те, которым киоск не принадлежал, не отказывали себе в удовольствии, проезжая мимо, пальнуть разок-другой в освещенную будку, видимую ночью издалека. Двое предыдущих сомелье так и погибли — прямо за прилавком, так сказать, на посту.  Но вот нынешний, в прошлом из лютых «вовчиков», быстро прокубатурил и сделал «движенье», схоронившись на крыше, «сокрытый в листве» чинары. И в нужный час, столь отзывчиво, в полрожка, двинул ответку из старого, доброго АК-47, что конкуренты больше не появлялись — но привычка к маскировке осталась.
                На утро, мрачные с похмелюги и от осознания важности предстоящей миссии (нет бы, выспаться дебилам, как следует!)  собрались на сделку. Для подкрепления Толик призвал долговязого Славика, обладавшего чудесным образом, оказавшимся в этих невозможно пыльных краях, ружьём для подводной охоты (его, в смысле, Славика, оставили в машине, сечь поляну, ежели что), и, понятно, Женька — тот сразу, со зверской рожей, весьма соноровисто закрутил нунчаками, давая понять, что с ним бздеть не стоит. А вот Гильзе, как явному фронтовику, сунули за пояс наган — сука, всамделишный, с 4-мя патронами в барабане! — видать, тов. Сухов оставил. О том, что топорщилось у Толика под курткой, на размер большей, не хотелось и думать, ибо смахивало это на «Муху».
                Но всё обошлось — их не кинули, не ограбили и не убили, а радушно улыбаясь, пересчитали деньги на капоте нещадно дымившего (от дерьмового бензина) «мерса», отсыпали «порошка», взвесив на древних, советской поры, весах и, пожелав удачи, дали спокойно уехать — велик Аллах и Магомет пророк его!
                Выдав пацанам за «службу» по сотне «бакинских» и тщательно забив полиэтиленовыми тубусами с «пыльцой» внутренности тележки, гружёной для отвода глаз хурмой и здоровенной дыней, компаньоны отправились домой. Оставив позади надменный в своём недавно осознанном, древнем величии Узбекистан, бескрайне-неприкаянные степи Казахстана; с пафосным проходом по вагону казахских пограничников — высоченных (на кумысе, что ли, откормили?) бугаёв с помповиками, надменно пинающих в проходе ящики и тележки, с фокстерьером-живчиком на поводке, тревожно сделавшим возле них стойку, но смешно чихнув, потрусившим дальше.
                Нет, есть польза в чтении книг — и не малая. Про «кенийскую смесь» — микс из махорки с перцем, знатно отпугивающим собак, Гильза давно прочитал в «Моменте истины» В. С. БОГОМОЛОВА — и запомнил. Вот ведь мужик был — кремень! — как он какому-то чмошнику, написавшему книжонку про ГУДЕРИАНА с ВЛАСОВЫМ, вставил — по самый, что есть, не балуй! Нам, конечно, с ними уже на равных не потягаться…   
                И лишь миновав саратовский мост через матушку Волгу, до слёз и кома в груди великую и родную (таджики к вагонным окошкам дружно поприлипали, отродясь столько воды за раз не видев), Гильза вздохнул и с размаха хлопнул Толика по плечу — как там у «Квинов»:
                мы, б.я, the champions?   

 

               
                — Cu —
               
                *
               
                Возвращение, что и говорить, вышло триумфальным.
                Рюмочная-«булька» подобных аншлагов не ведала давно, с памятных поминок известного угонщика Аллигатора, изловленного злобными хачами в момент вскрытия ихнего «ровера», — и у него же заколоченного битами насмерть — профессиональные риски никто не отменял. Ангажированная до глубокой полуночи, смазливая разливальщица Люда, наводя броско подведённые глаза на щедрого, как Крез, Гильзу, плотоядно облизывала сочные губы. В сумерках пьяно затянули «Ворона» и закусывали, по-купечески, креветками.
                А днём ранее, благополучно вернувшиеся на берега Невы камрады, «растарив» тележку и чуть передохнув, отправились дальше — ковать бабло.  Предварительно отзвонившись, они заявились к известному на районе персонажу со смачным прозвищем Холодец. Оный промышлял поставками бодрящих порошков и иных хим. соединений в ночные клубы, коих в Питере пооткрывалось до жопы. Ведь теперешняя молодёжь, не нюхнув или не заглотив чего-либо, веселиться отказывалась наотрез, — а вот Гильза и по сей день помнил, как после 2-го курса «путяги», на «картошке», они до утра пекли её, родимую, «Марионетки» и «Поворот» под гитару пели и, конечно, малёха целовались — даже он. А всего-то было: водяры пара пузырей и несколько портвейна — и это на всю кодлу! Но нынче времена на дворе совсем другие — сам Гильза тоже вот, ни х.я не слесарь, а вполне себе фартовый драг-диллер — так это вроде бы теперь называлось.
                В общем, когда компаньоны вывалили на стол кучу «закруток» с знатной афганской «присыпкой», Холодец слегка прих.ел, а когда сделал «пробник» (рядом с биллиардной, где он заседал, всегда слонялся какой-нибудь потерянный «торчок», готовый на пробу «ужалиться» чем угодно) и всё распакованное взвесил — без малого 400 г. (Гильза, не будь лохом, чуток отсыпал себе  на чёрный день), прих.ел окончательно. Конечно, базару нет, рожа еврейская (это вытекало из маячившей на груди, массивной, в кленовый лист 1: 1 размером, золотой «звезды Давида», притороченной к шее цепью, похоже, с петровского ялика), крепко их «подвинул», назначив цену по самой, что ни есть, «оптовке» — но и так вышло, аж ноги подкосились.
                При дележе барыша случилось неизбежное: Толян, сучонок, обиженно скривил губы, посчитав, что 1/3 — ни х.я не по-братски. Гильза, прищурившись, спокойно изучал анфас ох.евшего компаньона, дивясь людской жадности и неблагодарности, идущей с ней заодно. Поистерить у Толика не вышло — Гильза, напрягшись, взглядом дал понять, что пересмотра доли не будет, — а переть «буром» Толян, пусть имевший пресс выпуклыми, что речная галька, кубиками, зассал. Хлопнув дверью, тем же вечером он отбыл в свой Смоленск, хотя Гильза ранее предлагал ему в Питере тормознуться, но Толик отказался, мотивируя, тем, что, мол «бабы здешние из себя лишнего корчат» — когда, интересно, узнать успел?  Больше они не виделись. 
                И конечно, Гильза не мог ведать, каким раскладом у его дружка сложилось дальше, — а сложилось, хрен ли там, как говаривал тов. Ульянов-Ленин, «архискверно, товарищи!», т.е. х.ёво. Забегая вперёд, стоит отметить, что шальные деньги, о чём не единожды свидетельствовала мировая литература, не принесли Толику счастья, — но читал он прискорбно мало, — и то сказать, в основном объявления о приватном «досуге».
                Смоленск, понятно, пусть в малой его части, но всё же вздрогнул. Толя колдырил с неделю, угощая всех подряд, купил подержанную «бэху», очки-капли, как у ТОМА КРУЗА и «косуху». Рассчитываясь с очередной красоткой по вызову, Толик вдруг понял, что бабки кончились — и тихо, сквозь зубы, удивился столь скорому исчезновению дензнаков. Сим же часом, под запаленный косяк, он вновь созвонился с душанбинскими кентами — те радостно озвучили готовность к сотрудничеству, но Гильзе звонить не стал — на х.я? — уж больно деловым питерский оказался. Продав в полцены айзерам «бэху», и не мудрствуя, купив в хозмаге тележку, Толик снова двинул в гостеприимный, коль ты с баблом, Таджикистан, презрев неутешительный (специально посмотрел) для себя гороскоп от семейства ГЛОБА (вот только они знают, как их фамилия склоняется во множественном числе).
                В Кулябе всё легло ровно, свои 150 г. он распихал по трубкам, предполагая не слабо разбодяжить, вернувшись, этаминалом перед продажей. Но ё..ный фокстерьер, видно обладал отменной зрительной памятью, запомнив с прошлого раза губастого парня с наглой рожей. И облаял, тварь кудлатая, тележку, а казахи здесь же её разломали — и тут, бл.ха, понеслось! Толик предусмотрительно притулил «колесницу» в общую мешанину таких же, навьюченных коробками с хурмой и гранатами, зорко за ней присматривая, но сейчас, остановив поезд «до выяснения», пинками, дубинками и зуботычинами казахские парубки выгнали весь вагон и уложили мордами в насыпь. Закатав рукава и расстегнув верхние пуговицы, чтоб не мешали, гостеприимные казашата стали пи.дить натовскими берцами, покорно лежащий когда-то братский народец, начав, для удобства, с краю. Тихо посовещавшись, томившиеся посередине, в ожидание пи..юлей таджики, Толика сдали.
                Ему вломили дубиной до темени в глазах и поволокли вдоль уткнувшегося в щебёнку строя. Понимая, что это только начало, и на местной зоне ему во век из-под нар не подняться, потому как на тюрьме, бравые казахские пацаны пустят залётную славянскую «Снегурочку» в первую же ночь по кругу, Толик рванул обречённой птицей на классический «рывок» (слушать одноимённую песню В. ВЫСОЦКОГО) из ослабевших на мгновение рук, — и твою-то мать! — сумел выскользнуть, оставив половину шёлковой рубахи (мира вам, и благоденствия, китайские ткачи!) в жёстких пальцах пограничника. Тревожно, обещая неслыханное везение, загудел проходящий по соседнему пути, «товарняк» — и Толик, на удачу, неслышно в стуке колёс, разевая рот в диком матюге, метнулся между ними — и выкатился, в мазуте, счастливый и оглохший, с другой стороны. Искали его до темна, злобно призывая: «Иван, выхаты, найтём, бутэт хужи!», перекрывая временами собачий лай, но он всё бежал, бежал и бежал…
                ГЛОБА, однако, не соврали — следующим вечером, на него, обессилевшего от пройденных 20-ти с лишним км., одуревшего от обезвоживания, наткнулась укуренная в хлам, кишлачная молодёжь, на старенькой, ещё советской, «Ниве» со здоровенным фароискателем на крыше. Не вникая «кто, откуда и зачем», а с ненавистью понимая, что это настоящий «ур» — из тех, что когда-то научили их дедов мочиться стоя, они, дико улюлюкая и гогоча, заколотили Толика кетменями, бросив подыхать в близлежащей канаве.
                И перед тем, как приять последний удар, разрубивший грудь ржавой, в зазубринах и прилипших комках глины, гильотиной, Толик успел всё-таки подумать, с какой бы радостью он рассказал своему другану, сраному питерцу Витяну, с их вечно-угрюмыми, что твои свинцовые цеппелины, облаками и заносчивыми, неприступными бабами, насколько, б.я, безнадёжно красиво в степи ночное звёздное небо...
               
                **
               
                Избавленный от тягостных подробностей кончины недавнего партнёра, немалым расстоянием меж ними, Гильза тем временим свернул на корню «рюмочную» благотворительность — то вновь заявили о себе гены здравомыслия и бережливости — всё, что досталось ему в наследство от пращуров (мельницу, пай в пристани, буксир и 2 баржи к 1918 г. уже экспроприировали). Затем, дабы обезопасить себя от обладателей волчьего прикуса, алчущих, подобно РОБИН ГУДУ, справедливости в подлунном мире и с чутьём упырей, узнающих на районе о всяком, отличившимся удачей, занёс «блатным» штуку «зелени» — на общак. Те проникновенно поблагодарили за, б.я, пацанскую сознательность и милостиво разрешили на них ссылаться, ежели что.
                А «ежели что», не замедлило явиться в лице известного беспредельщика Новика, питавшего к Гильзе кровожадные чувства ещё со школы, когда в 5-ом классе, записавшись в секцию бокса, он немедля стал отрабатывать удары на щуплом, прыщавом Вите, заодно выбивая из него никелевую мелочь, вместе с верой в добро и справедливость. После школы, из множества открывшихся дорог, Новик ожидаемо выбрал зону, «присев» за банальный «гоп-стоп» — снял с подвыпившего мужика часы и норковую шапку. Освободившись к шумному бенефису 90-х, он не замедлил проявить себя во всей криминальной красе…   
                И теперь, объявившись на пороге, посмотрел так по-акульи бесстрастно, в свои две застывшие, свинцовые бляхи, назвать которые человеческими глазами язык не поворачивался, что отчаянно захотелось вновь стать маленьким и исчезнуть на лето у бабки, в деревне, — но к году нынешнему давно уж не было бабки, да и деревни, скорей всего, тоже. На ожидаемый вопрос о нех..вом наваре (понятно, Холодец, сука, расп..дел по району) и необходимости поделиться с «правильными» пацанами, Гильза, стараясь не смотреть в жуткие, лишавшие всякой воли, глаза, чуть дрожащим голосом сообщил, что положенное он намедни отстегнул — «достойные» люди подтвердят. Неожиданно расплывшись в добродушной, совершенно не шедшей ему, ухмылке, Новик с размаху втёр своим стальным кулаком в подъездную стену — с глухим отзвучием, сразу отозвавшимся у Гильзы в рёбрах памятной болью, и спокойно сказал: «А-а, подсуетился — понимаю! Ладно, фраер, живи пока, свидимся — всё отдашь…» —но не довелось ни того, ни другого: неделю спустя, на «исторической» стрелке с «тамбовскими», Новика застрелили прямо в лоб — чё-то он там не по чину ляпнул.
                Вдохнувший полной грудью, благословлённого тёзкой ЦОЕМ, ветра перемен, Гильза прикупил давно желанную «однушку» — немалого метража, в новом доме, и по принятому обычаю среди людей с достатком, сделал в ней достойный «евроремонт». Кроме того, критично глянув как-то в зеркало на то, что чистит по утрам, основательно потратился на дантиста. Выбрав однажды погожий, солнечный день, облачённый в недавно купленный строгий костюм, сидевший, по уверению торговки, «прям, парень, как по тебе шито!» и жизнерадостно отливавший на солнце добротной турецкой синтетикой, с пакетом, полным сладостей и фруктов, он стал дожидаться вдовствующую Альбину. Она появилась, ничуть не изменившаяся — с царственной осанкой (иного определения и не подберёшь — «Ну, чисто кронпринцесса!» — сказал как-то покойный батя, большой знаток и поклонник творчества В. ПИКУЛЯ), невозмутимо наблюдала за счастливо гонявшей голубей, Машкой. Увидев ребёнка, Гильза внезапно почувствовал небывалое: сердце у него участливо сжалось. Как всё-таки они, «дауны», схожи друг с другом — растрёпанная, с румянцем во всю щёку, нездешним взглядом и торчащими соломенными волосами, что делало её, стыдно сказать, очень похожей на Страшилу из читанного им в детстве «Волшебника Изумрудного города» А. ВОЛКОВА (с иллюстрациями Л. ВЛАДИМИРСКОГО), Машка, что-то радостно вопя на своём, только им с мамой понятном языке, старательно махала руками, явно стараясь взлететь наравне с напуганными, до диареи сверх обычного, голубями. Да, странная всё-таки это штука — гены... Вроде и Гнедой при жизни был писаный красавец, Альбина — та просто "модель", а ребёнок вот не задался — и никакой тебе, бл.ха, закономерности! Вон, Любка-давалка с 3-го подъезда: сигарету изо рта не вынимает, бухая через день, а троих родила, в лёгкую, от тех, с кем по году жила — грузина, молдаванина-маляра и от нашего, горемыки-"сидельца". И звали их, соответственно: Митя, Ваня и Алёшка, — но куда там Фёдору Михайловичу со своими малахольными да блаженными братцами, — наши такими сорванцами уродились — загляденье! На Пасху дверь того и гляди, высадят, яиц требуя. Татары вон, Ахметовы, с 4-го этажа, люди хоть и не крещёные, а яйцами всё ж запасались, потому как понимали, что иначе себе дороже выйдет. Троицу эту, кстати, с лёгкой руки Серёги Бекешева, спившегося рок-музыканта, во дворе так и звали: КАРАМАЗОВЫ Brothers.   
                Альбина с удивлением и вроде бы с интересом посмотрела на гладко выбритого, с белозубой улыбкой познавшего успех человека, отливавшего на солнце чешуёй достатка, Гильзу.
                «Привет, Вить! — солидно выглядишь — в бизнесе теперь?» — с извечной, так что хрен поймёшь, стебётся она или всерьёз, насмешливостью, полюбопытствовала она. Запыхавшаяся, так и оставшаяся на земле, Машка, подбежав, со зверушачьей преданностью обхватила мать за ногу, — но на пакет уставилась с любопытством. Гильза было собрался произнести заранее отрепетированное, в меру витиеватое (сочинялось 2 вечера кряду) приветствие-приглашение, но ожидаемо смутился, спутался, невнятно бормоча что-то о новоселье и «просто посидеть», и, в конце концов скомкав проникновенно звучавший перед зеркалом, спич, просто сунул пакет со снедью Альбине и зашагал прочь, раздражённо доставая на ходу сигареты. Но райской музыкой позади прозвучало: «Вить, я зайду — только сам понимаешь, с Машкой!» — торопливо развернувшись, Гильза радостно кивал, диктуя адрес, а девчонка, не теряя времени даром, доедала уже вторую «Куку-руку», ловко выуженную ею из пакета, — и кто из них двоих был более счастлив? Голос Альбины приобрёл привычную требовательность: «Да, Вить, ликёр возьми «грейпфрутовый, и GITANES — только Blondes бери, понял?» — Гильза безостановочно кивал головой, гарантируя исполнение любых капризов, — хотя GITANES, блин, — как она его курит (знай он, что по-французски это означает «цыганки», не удивлялся бы)?
                Расчёт оказался верен — во дворе не было секретом, что ослепший дядь Слава, от безысходности продолжавший налегать на всяческие суррогаты, с полмесяца как впал в беспамятство и начал заживо гнить. В квартире, ясно, стоял невыносимый запах — отторгаемой плоти и табака, — чтобы умирающий не донимал своими стонами, ему без конца прикуривали и вставляли в рот, одну за одной, сигареты; поэтому Гильза прекрасно понимал — Альбине за счастье хоть куда-то вырваться из домашнего ада.  В голове радостно вспыхивало: всё, провыбиралась, кронпринцесса, видать, начало доходить, что и Витёк Парчин вариант ничего себе, а? Будь Гильза образованнее, он непременно и к месту, блеснул бы знанием английского фольклора: In the kingdom of the blind the one-eyed are kings /в королевстве слепых и одноглазые — короли (англ.)/, но, поскольку огорчительно не был, просто ох..вал от счастья.
                Музон ей не понравилась сразу — стародавние КИНО и ТАЛЬКОВ, — она умело изобразила недоумённый росчерк соболиных бровей: «Вить, да кто такой хлам сейчас слушает?» — ловко щёлкнув, переключила новёхонький PANASONIC в режим FM — тотчас чертовски уместно загрустил CHRIS REA: «And you my love, my sweet, sweet love….». Пила в тот вечер много — и «Абсолют», и ликёр, не жалея, пахуче сочетались во вместительном бокале — рюмки с презрением отвергла сразу. Всё ярче блестели её глаза, и всё настойчивей лез в ноздри дурманящий аромат колдовских духов, пополам с терпким дымом GITANES — излюбленных сигарет французской богемы… Машка, счастливо объевшаяся всего шоколадного ассортимента ближайшего киоска, уснула в предусмотрительно разложенном кресле под жизнерадостно-визгливых «Чип и Дэйлов», кассету с которыми Гильза заботливо прикупил накануне. Альбина, употребившая достойно, курила и с волнительно-пьяноватой неторопливостью отбрасывала голову назад, по-змеиному покачиваясь в такт музыке, — а вокалистка ROXETTE, стриженная под недавнюю зэчку, выводила, как по заказу: «It must’ve been good, but I lost some how|It must’ve been love, but it’s over now…»
                Облизнув губы так, что Гильза немедленно взмок и следом высох, Альбина, прерывисто дыша, наклонилась и ухватила его за ворот рубахи: «Ну, Витенька, покажешь, каков ты мужик, а?» — и впилась в рот ледяным поцелуем — у Гильзы в ответ, что называется, замаячило колом, и он показал бы: отчасти, что видел на кассетах PRIVATE video, отчасти, до чего додумался сам…
                Но того, что последовало дальше, ему не забыть никогда. Альбина оказалась сверху — бесцеремонно рванула из штанов его «жезл» — сладострастно урча, как кошка, нежно коснулась губами, — Гильзе показалось, что если умирать, то сейчас самое время. Бесстыдно возбуждая себя рукой, она ласкала извивающегося Гильзу, произнося страшно похабные слова — но, б..дь, как же это заводило! Потом она вскочила — чёрт, именно так! — на «жезл» страсти, и Гильзу, до сего дня будто закованного в ледяной панцирь, словно заново взялись выплавлять, мучительно прекрасно и неторопливо, в раскалённой, идеальной форме, делая тело мужественно крепким, дух незамутнённым, а плоть — ненасытной. Да, трахаться Альбина Вячеславовна умела!
                Утомлёнными крыльями упали, разметавшись по подушке, её длинные, тёмные волосы, в которые ему сегодня дозволено было окунаться, а предплечье бессильно откинутой руки, с тлеющей сигаретой, украшало, похожее на дикую розу, огромное родимое пятно — настоящая stigma diabolicum (печать дьявола) — которое, если верить проницательным монахам, гарантировано изобличало ведьму и служило веским основанием для отправки её на костёр в средние века, когда о душевном здоровье пеклись с гораздо большим усердием, чем сегодня. Гильза, приходя в себя, надорвано дышал — сердце, подстёгиваемое алкоголем и шариком (для тонуса) ханки, униматься никак не хотелось, и он наклонился с поцелуем к Альбине, но та, почти брезгливо, остановила его растопыренной ладонью: «Уймись, кабальеро ты ненасытный!» — и снова было не понять, то ли она похвалила любовника, то ли мимоходом его «опустила».
                Утром сказка предсказуемо закончилась: Машка, проснувшись, принялась капризничать, требуя «продолжения банкета», и Гильза, с трудом разлепивший глаза (полночи снился сущий кошмар: за ним бегал, утробно хохоча, несвеже-зеленоватый Новик, с кипящим чайником в руках и счастливо вопил: «Чё, хитрожопый, умываться будем?» — и как Гильза ни уворачивался, плеснул-таки, гондон тухлый, кипятком ему на рожу, а незнакомый, весь в чёрном, мужик внимательно наблюдал за ними с секундомером в руках, — вот как после такого не поверить в пагубность смешивания напитков?), засобирался было сбегать за очередными «Марсами»-«Сникерсами», но Альбина чуть слышно произнесла: «А ну-ка, замолчала!» — и Машка, послушной куклой с внезапно кончившимся подзаводом, в раз осеклась на чудесно страдальческом всхлипывание. Обернувшись к Гильзе, неулыбчиво, с раздражением молвила: «Кофе есть? Свари!» — и столько зазвучало в кратко-сказанном барственной отчуждённости, и показалось пренебрежения в тёмных, как минувшая ночь, глазах, что Гильза сразу понял — случившееся у него с Альбиной никогда больше не повторится. И в подтверждение этому, она, затянувшись последней сигаретой, изогнула бледные губы в горькой усмешке, словно глядя на кого-то за его плечом, негромко, но с искренней болью произнесла: «С такой горы пойти в таком болоте // Искать свой корм! О, есть у вас глаза?» /У. ШЕКСПИР «Гамлет», акт 3-ий, сцена 4-ая, пер. М. ЛОЗИНСКОГО/. Конечно, исходя из драматического канона, Гильзе следовало ответить: «...Что за бес // Запутал вас, играя с вами в жмурки?» /там же/ — и оказался бы, стоит предположить, неподалёку от истины. В абсолютной тишине выпили кофе под безмолвно-изучающим взглядом Машки. Молча собрав дочь, Альбина небрежно накинула ветровку, отпрянув от неуклюжей галантности хозяина, взялась за ручку двери, но обернувшись, не щадя, полоснула бритвой презрения во взгляде, спокойно произнеся, — и снова ожогом и болью полыхнуло лицо: «Смерд, мельче в двадцать раз одной десятой // Того, кто был вам мужем…» /там же/.  Занавес — и никаких тебе аплодисментов.
                Лифт по утреннему обыкновению не работал, и долго, по всем 3-м этажам, радостным эхом голоса ребёнка, ничего не ведающего о земных страстях, звучало звонкое: «Пока!», а потом гулко, словно навечно отрезая весь прежний мир, хлопнула подъездная дверь — чисто крышка гроба.
             
                Я б предпочёл быть жабою на дне
                Сырого подземелья, чем делиться
                Хоть долею того, что я люблю.
                /У. ШЕКСПИР "Отелло", акт 3-ий, сцена 3-ья, пер. Б. ПАСТЕРНАКА/
               
                ***
         
                Но сейчас подобные излишества памяти оказались ни к чему: крайне осторожно, чтя недолгий, но боевой опыт, Гильза выглянул из-за шторы во двор — так и есть, вольным бычком на выпасе, перегораживая тротуар, под окнами замер огромный NISSAN Patrol синего цвета, и сколько в нём находилось народу, было не разобрать из-за траурной тонировки стёкол, — но, по-любас, рожи 3-4, не меньше. Один «боец», коротконогий крепыш, стриженный под «ноль», широко расставив ноги, не таясь и очевидно наслаждаясь, отливал в приподъездную клумбу. Двор молча и уважительно внимал молодецкому напору бандитской струи. Гильза судорожно вздохнул — всё, пи..ец, время вышло — Роберт дал отмашку, и его опричники явились по гильзину душу.
                С собачьей тоской во взоре глянул снова — именно так посмотрела на него однажды, трусившая мимо мусорных баков облезлая псина, — с пружинистой пугливостью ожидая окрика, палки или броска бутылкой. И точно таким же взглядом, если доведётся, на «той стороне», он, Гильза, верняк, будет смотреть в глаза Вседержащему, — заискивая и скуля, потому как за неверный ответ, его навеки примет бескрайняя, ледяная пустыня. Ничего не оставалось — вскрыв заначку, он выгреб её полностью, захватив ещё только «военник» и паспорт — требовалось сваливать — и побыстрей. Осторожно ступив на балкон, благополучно выходивший на другую сторону (порой это весьма полезно для здоровья) — с опаской глянул вниз: вроде бы тихо. «Валить, валить отсюда на хрен!» — Гильза и понятия не имел, с какою образной роскошью М. ЛОЗИНСКИЙ перевёл слова ШЕКСПИРА по тому же поводу: «…пора, пора! // У паруса сидит на шее ветер!» /У. ШЕКСПИР «Гамлет», акт 1-ый, сцена 3-ья/.
                Одевшись, не без труда перелез на нижний балкон, где проживало вечно пьяное семейство Савельевых — благо, в силу редких периодов трезвости, их планы по остекленению лоджии ограничились четырьмя, по углам прибитыми, средней обструганности брусками. Глава семьи, прилежный прежде лекальщик с ЛИЗа, дядя Гена (об этом вспомнилось совсем некстати) когда-то был не единожды дипломированным балалаечником, и летними вечерами порой давал на лавочке у подъезда «джазу» — только сейчас, совершенно не ко времени, до Гильзы дошла исключительная музыкальность его соседей по двору — любого бери — и на «Евровидение», — всех порвут, на раз, как газету…
                Почти кайфуя от обнаруженного в себе тайного агента, Гильза мягко спрыгнул на дорожку за домом, еле видимую в зарослях пионов — никого. И только он захотел мысленно похвалить себя за прирученную удачу, тут же над ухом проскрипело издевательски-насмешливое: «Во ты, бл.ха, майор Вихрь!» — и ему, словно выстрелив из пушки, жестоко навесили с ноги в бок, на пару минут исключив самую мысль о последующем вздохе.
                Очнулся Гильза от тяжести 3-х, как, собственно, и предполагалось, пар добротной обуви, расположившихся прямо на нём, а он, стало быть, безгласной подстилкой валялся на полу салона задней части NISSAN’а, где на широком, «патрульном» диване и восседали обладатели замечательной обувки. Тяжко заныло в боку, а следом обожгло мыслью — мандец, отбегался!
                Прямо над ним, т.е. упёршись крепкими подошвами в гильзину поясницу, сидел обладатель надорванного тенорка, битого жизнью урки, а заодно, судя по монологу, обладатель полового признака выдающихся размеров и небывалой полезности, которым он угощал всех жаждущих и не очень, баб, регулярно выдавая «на клык». Боковые, отметившиеся, соответственно, на гильзиных плечах и лодыжках, радостно притоптывали всякий раз, заслышав уморительное «б.я, пацаны, она аж подавилась, — а глаза, отвечаю, что у белки стали…» — вот так, с шутками да прибаутками и доехали. А горестная горизонталь, помимо уничижающих свойств, давала возможность осмыслить — как вообще подобное сделалось возможным? 
                Всё оказалось до обидного просто — Гильза незаметно, но плотно, как и сотни, тысячи мечтательных дебилов, «подсел» на игровые автоматы, коими ушлые джентльмены, заручившись снисходительно-благосклонным кивком власти, заставили все мало-мальски подходящие для этого площади, включая сиротские дома, богадельни и автовокзалы. Сколько жизней кануло в пучину нищеты и адовых мук в след за сим начинанием — никто не знает. Да и кому было интересно? А вот сколько бабла подняли на этой затее, загнав уйму народа в долговую яму — тсс-с! —  право же, он, народ, для того, бл.ха, и существует, чтоб куда-нибудь, его, бестолкового, да загонять!  Гильза, конечно, проявил себя 100%-м имбецилом (так он размышлял в порядке самокритики) — оставшегося «лавандоса» вполне хватало на эпизодическое отсвечивание у рюмочной в статусе «ветерана», пары шлюх в неделю и ничегонеделания в течении 2-3-х лет самое малое, — так нет: «А вы азартный, Парамоша!» — уселся Гильза разок за новомодную тогда развлекуху, — да и завис на долгие 1,5 года, спустив практически всё.
                И не деньги ведь, как таковые, влекли и манили — нет, в его пустой, не занятой ничем и никем душе, кроме присущей лузерам обиды, на в упор не замечающий их мир, достало только места убогой, куцей мечте — стать хоть как-то известным на районе, что при обычном раскладе нипочём ему не светило. Флёр рискового коммивояжёра продержался за ним не долго, к тому же, у Гильзы хватило ума его не раскручивать — слишком серьёзными могли быть последствия — статья-то за «распространение», без «бэ», «глуховая»… А так мечталось, чёрт возьми, прослыть фартовым, щедрым и бесстрашным — чтоб упоминая о нём, «пацаны» уважительно замолкали — мол, Гильза? — ну, этот крут, хрен ли тут базарить!  И вроде бы пустенькая, по началу, никчемная мыслишка разрослась в нём и став вдруг полноценной мечтой, заполнила всего, без остатка, — и он играл, играл сутками напролёт.
                Порой, слух его бодрил сильней, чем любимая ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, звон опорожняемого нутра автомата — но то были крохи, а хотелось ошеломительной удачи — сверкающий ковшом экскаватора, лоток, доверху набитый никелевым изобилием, — звенящей компенсацией за серую, скучную (даже Кавказ не слишком помог) жизнь, делавшую враз его персону исторически (в масштабах района) заметной и памятной в поколениях: был вот, Витёк Парчин, отчаянна голова — изловил-таки за хвост удачу…
                Но так если и выходило, то только во сне, а на деле он уже давно играл в долг, и к тому моменту, когда, пользуясь оборотами из копеешнных романов, «пелена наваждения (как вариант — «колдовского») спала с его очей», т.е. очухался и пришёл в себя, он оказался крепко должен барыжьей морде, Муравью — а тот, сука, ходил под Робертом и обо всех должниках составлял подробную справку — кто и что имеет из недвижимости. Понятно, Гильза со своей «улучшенной однухой», засветился в самом «топе» сего хит-парада, — и значило это, что писец, пушистый и незаметный, к нему всё-таки подкрался.
                Гильза, вестимо, для приличия децл посуетился: с умеренной, опять же, из не к ночи упомянутых романов, «скупой» слезой в голосе, под пластиковый, не раз утешавший, стаканчик, посетовал перед копчёноликими собутыльниками, безучастно таращившимися на него, на судьбу-злодейку. Даже попытался подзанять денег, чтобы снова отчаянно махнуть в Ср. Азию — но куда там! Должники Роберта торжественно, едва ли не герольдами на главной площади, объявлялись «вне закона» — и горе тому, кто отваживался им помочь — вот почему на районе их приравнивали к «прокажённым». И кто собирался ждать, пока ты, бедолага, чего-то там наскребёшь (а проценты, кстати, набегали на зависть Сбербанку!), ведь квартира — вот она, только дарственную подмахни и отмучайся, God bless you!
               Конечно, был возможен какой-никакой выход: обратиться к «блатным» с просьбой об отсрочке; к государству за легальным, как участнику боевых действий, кредитом; встретиться, в конце концов, с Робертом и попробовать перетереть с ним с глазу на глаз, — но Гильза, порядком деградировавший за полтора года воспалённого вглядывания в мерцающее табло игрового автомата, не придумал ничего лучшего, как тупо «гаситься». И праведно, по понятиям, вознегодовавшая братва, объявила на него, «крысёныша хитровы..анного», охотничий сезон…       
               Из машины выволокли Гильзу просто, без затей и за шиворот, для приличия разок двинув по хребтине, —  покорно согнувшегося, втащили в массивные, кованного происхождения, отсылающего ко временам тоскующих менестрелей и запертых в замках девиц, ворота. Достоинств архитектуры Гильза оценить не успел, т.к. головы поднять не давали, но, судя по аккуратно выверенной дорожке из всамделишного, в красивых прожилках, булыжника, сделавшего бы честь и Дворцовой, они, безусловно, имелись. В гостеприимно распахнутый подвал его закинули чуть ли не с размаху, в худших традициях гангстерских киносаг, вроде «Однажды в Америке», очень вовремя, в самом конце 80-х, показанной в России, и на которой сформировалось полноценно-криминальное «будущее» страны, искренне считавшее «ствол» и паяльник совершенно необходимыми для первичного приобретения капитала. Гогоча, братва с удовольствием наблюдала, как унизительно семеня, Гильза старался не упасть — умирать думалось всё ж с некоторым достоинством.
                Подвал представлялся огромным, полутёмным и недоделанным — замечалось, что хозяева никак не могли решить, что здесь сподручнее устроить — биллиардную или пыточную? Но после того, как обкуренные «пацаны» насмерть забили грузчика-таджика, оплошавшего при затаскивании дубового стола с роскошного плетения сетками на лузах (т.е.. попросту его не удержавшего), выбор, вроде бы сам собой, сделался в пользу последней.
                Глаза, испуганными кроликами до того метавшиеся в мрачной полутьме, стали привыкать. Вплотную к стене стоял тот самый, уроненный грузчиками, несостоявшийся биллиардный стол, — почившая вместе с криворуким таджиком благородно-ристалищная карьера, прискорбно заменилась ролью банальной «поляны» — на столе разночинной компанией, от обычной водки до «упаднического» абсента, толпились початые и закупоренные бутылки, а на пакете покоилась нехитрая снедь. Далее, вызвавшее незамедлительное пересыхание гортани, валялось нечто, тревожно смахивающее на противогаз, — сударь, а кто говорил, что умирать будет просто? Завершением хрестоматийно-бандитского набора служили 2, лежавшие ближе к краю, автомата — новёхонький, сверкающий заводской краской, АКМС и в противовес ему, видавший виды и оборвавший, похоже, не одну жизнь, старина АК-47, с ободранным, как протез одноногого пирата, прикладом и неожиданно накрученным на ствол винтажно-штатным ПБСом. В противоположном, не менее сумеречном углу, за низким, вычурным, словно позаимствованным из будуара раскаявшейся блудницы, столиком, в прямоугольнике светящего ноутбука, как в дизайнерской рамке, виднелось лицо классической нотариальной крысы, явившейся сюда, видать, сразу по завершению съёмок «Бандитского Петербурга» — яйцеобразное, при тонкой оправы очках, увенчанное лысиной и брезгливой гримасой вместо рта, дёргавшейся при очередном, рядовой кровожадности, тосте: «Чтоб всем сукам пи..ец, а нам, пацаны, ни х.я!».  Он, как и несколько сумрачных субъектов, всегда готовых к добыванию правды и только правды, через отбивание селезёнки, бросивших смачно закусывать добрые порции алкоголя, недовольно поворотился на шум, прервав раскладывание гербовых бумаг. С куском льда там, где недавно стучало сердце, Гильза сообразил — это тот самый, печально известный нотариус «на прикорме», вроде бы по кличке «Голубчик» — именно так он, рассказывали, обращался к бедолагам, переломанными пальцами едва удерживавших ручку, для последней подписи в их жизни.
                Большего разглядеть ему не дали; от компании дожёвывающих что-то ароматное, копчёное и мясное, отделился чернявый, почти квадратный субъект, который, чудно ковыляя к Гильзе, гостеприимно заорал: «Чё, сука, бегать за тобой надо?» — и приблизившись, с ходу отыскал у него печень, — и сделал это, гондон криволапый, крайне болезненно. Присутствующие одобрительно заржали, а Гильза, с трудом соображая почему, оказался лежащим на полу. Через минуту 2 стриженных бугая резко подняли его, красиво, по-киношному, заломав за спину руки. Чернявый, стоя напротив и с ненавистью глядя из-под непричёсанных бровей, злобно выкрикнул: «Осознаёшь, падла, что неправ — или помочь?». Понимая, что под словом «помочь» подразумеваются дальнейшие, не менее болезненные, анатомические изыскания, Гильза обречённо кивнул. По заведённому в артели РОБЕРТ & СОТОВАРИЩИ, правилу, изловленный, прежде чем умереть, обязан был покаяться: «Чё, б.я? Не слышу! Должен Роберту, а?» — Гильза, догадываясь, что сие и будет его последним словом, стараясь не дрожать, громко ответил: «Да, пацаны, должен!», «А х.ля, крысёныш, коптиться взялся? Готовь его, парни!» — затем последовал, поставленный долгими часами общения с «грушей», мощный удар в правое, «рабочее» ухо. Сразу стало тихо — участники событий перемещались, забавно, беззвучно разевая рты. Вот только смеяться совсем не хотелось…
                Сзади навалились, сдавливая плечи и усадили на стул, дыхнув чесночно-утешительным: «Не дёргайся, фраер, помирать будет легче…». Не торопясь, явно почитая свою роль здесь главной, изобразив поганую усмешечку, к нему приближался знатный районный упырь Хворост — долговязый, с отёчным, желчным лицом, он славился необъяснимо-садистским отношением к шлюхам, частенько избивая их и с наслаждение калеча, — те, понятно, боялись его не меньше, чем 100 лет назад их лондонские товарки приснопамятного JACK’а THE RIPPER’а.
                В руках, покрытых затейливой вязью исколотых вен и орнаментом тюремных «портачек», Хворост держал тот самый, примеченный раньше, противогаз, у которого вместо фильтрующей коробки, шланг завершался массивной, тускло мерцавшей, дюралевой заглушкой, — Гильза противно, обильно вспотел — захотелось, не торопясь, исповедаться первому встречному. Стало ясно — братва затевает любимую игру «выпустить слоника на волю».
                Сию злодейскую забаву, «простую и безотказную, что трёхлинейка» (так частенько говаривал сам Роберт — правда, характеризуя импонировавший ему тип женщин), если верить преданиям, в конце минувшего века придумал особо лютый его подручный, сумевший выделиться даже среди коллег — совершенных отморозков, — любимец босса по имени Рамис. А вот он, как далее сказывали районные аксакалы, вынес оную из поры срочной службы в «химбате». Рамис, коль уж речь зашла о нём, несколько лет как пал геройской, правильно-пацанской, смертью: удолбившись однажды «поверх крыши», он устроил пальбу прямо на улице, гоняясь за непонравившимся мужиком с собакой (вроде таксой), а может, эстетически его более огорчила псина, — или в целом, не глянулись оба, но в конце концов, мужика он подстрелил, — собака, правда, скотина ушастая, сбежала. Вызванный, охреневшими от устроенного под их окнами биатлона, гражданами наряд ДПС в переговоры вступать не стал, по причине пальбы и задорных выкриков: «Сдохните, ментяры! Русские не сдаются!», а истратив 3 автоматных рожка, нейтрализовал злодея, заодно основательно продырявив «хонду» и «мерседес», за которыми тот умело скрывался, отстреливаясь до последнего. Но в память о павшем друге, компаньоны превратили разовую, от случая к случаю, забаву, в полноценный, почти сакральный, к тому же любимый, ритуал.
                А сейчас к Гильзе приближался, игриво крутя шлангом противогаза, затейник Хворост — дело Рамиса продолжало, сука, жить: Welcome back my friends, to the show that never ends — Ladies and Gentlemen, как говорится… 
               
 


                — Zn —
               
                *
               
                Теперь поподробнее о самом «слонике» — и пусть тем, кто хоть раз надевал противогаз, суть садистской затеи в целом понятна, для полноты картины извольте, несколько сочных мазков: отловленной жертве стягивали за спиной руки чрезвычайно уместным при данных обстоятельствах, очередным китайским новшеством — пластиковым хомутиком. Ну, а потом натягивали на голову противогаз с заткнутым шлангом, и отпускали «на волю» — вот, собственно, и всё. Через минуту несчастный начинал задыхаться, и тут-то стартовало самое веселье: бедолага, мыча, вскидывал голову, судорожно, по-козлиному, подпрыгивал на месте, истерично мотал «хоботом» из стороны в сторону, пытаясь избавиться от удушающей маски; некоторые, из шибко умных, валились на живот и старались, упёршись в пол лицом, судорожно извиваясь, стянуть противогаз, — этих невежливо подымали точечными ударами ног по рёбрам.  Вот так приговорённый и носился по кругу, время от времени возвращаемый в его центр, затрещинами и пинками.
                Для придания разудалости происходящему, на этом «утреннике» для взрослых, стоявший в углу «бумбокс» врубался на полную, с каким-нибудь бодрящим музоном, — и особым успехом пользовались: «Ты целуй меня везде, 18 мне уже», «А я всё летала» и вопросительно-заводная «How Much Is The Fish?» — заходило, что и говорить, душевно. Многие из пацанов снимали «забеги» на телефоны, чтобы потом, в компании друзей и подруг, под шашлычок и водочку, чисто поржать. Ну, а в финале, упавших, страшно хрипящих и дёргающихся, словно от напряжения в 380 V, несчастных, добивали выстрелом в грудь, не в голову — противогаз почитался за талисман и его берегли. Всё это — примерно всё, Гильзе было известно, и на участливое, прямо в ухо «помирать будет легче», примеченное ещё Ч. ДАРВИНОМ, животное начало в нём разом восстало, ибо умирать не хотелось вовсе.
                В тот самый миг, когда один из амбалов закончил ласково шептать ему в ушко, а второй невозмутимо готовился заковать руки в новомодную пластиковую петлю, Гильза, понимая, что дальше ему только «ангелы споют такими злыми голосами», с затуманенной ужасом скорой кончины головой, не слишком ею соображая, а движимый, вернее всего, тем самым инстинктом самосохранения, что выводил млекопитающих из океанской пучины на берег и позволил им пережить неотапливаемые сезоны длинною в тысячи лет, желавший только, бл.дь, одного — выжить, — вывернув шею до хруста, зажмурившись, отчаявшимся зверьком впился зубами в доступную плоть: волосатую, воняющую водкой, копчёным салом и частым душегубством, кисть «опричника» — тот немедля взвыл, громко и неожиданно визгливо, отдёргивая до крови прокушенную руку. Но самое важное было достигнуто — он на секунду выпустил плечо жертвы, и Гильза, незамедлительно, рывком качнувшись, повалился на бок вместе со стулом. 
                Всё-таки кинобоевикам случается порой быть отчасти реалистичным: дальше всё закрутилось, как на съёмках оного, с немалым бюджетом, постановочным размахом и маститым режиссёром во главе. С неожиданной, даже для себя, ловкостью, Гильза жёстко, прямо в косточку, «подсёк» второго — этот заорал громче и басовитей. Не теряя времени, сноровисто поджал ногу и выхватил из прихваченного ремешком к лодыжке, «кожушка», одинокими вечерами любовно выточенный «в бритву», нож — носимый неведомо сколько и невесть для чего (ну, положим, шлюхи натурально вздрагивали и уважительно пугались, когда он небрежно извинившись, задирал штанину и отстёгивал «сбрую», мрачно цедя сквозь зубы ответ на немой вопрос в густо подведённых, девичьих глазах: «малёха напряг на районе — так, на всякий случай…») — и кто ж мог подумать, что он так в тему сгодится? — самодельный, хищно-акульих обводов, с не слишком симметричной, но обоюдоострой заточкой, «кикшкорез», сработанный во времена недолгой слесарной доли (так его обозвал наставник Гильзы, матёрый «инструментальщик» Александр Михалыч: глянув на подопечного, увлечённо, с капающей слюной — «…но усердие моё беспримерно» /У. ШЕКСПИР «Король Лир», акт 1-ый, сцена 3-ья, пер. Б. ПАСТЕРНАКА/, обрабатывающего страшенную железяку, взамен валявшегося неприкаянным беженцем, недоработанного пуансона, Михалыч шевельнул тронутыми возрастной изморосью усами и задумчиво произнёс: «Знатный кишкорез, Витюш, ладишь, знатный…» — с минуту помолчав, со вздохом добавил: «Да, паря, — толку, видать, с тебя ни х.я не будет!» И оказался прав, поскольку после армейки на завод Гильза уже не вернулся, — да и завод вскоре накрылся титановым тазом. Но «пиковину», на зависть дворовым кентам, дрожа и холодея от страха, Витя всё же вынес с завода, и она долго валялась дома — мать категорически отказывалась брать «этакое бандитство» в руки. А после возвращения из Азии, вступив, так сказать, в мутные воды криминала, Гильза счёл себя вправе вооружиться, — как было сказано, на всякий случай. Основательно, вечер-другой допоздна проторчав у друганов в гараже, переделал нож: значительно уменьшив и сделав осмысленно-удобным, заодно пошив неказистый чехольчик, Гильза, как стародавний нью-орлеанский gambler, стал таскать его, притороченным к лодыжке), которым, едва дотянувшись, он секанул по «копыту» обладателя утешительных, как у тёти Вали из «Спокойной ночи, малыши», интонаций — от свинячьего визга аж заложило ухо!
                Изогнувшись пружинящей пластиной, Гильза вскочил на ноги подобно завсегдатаю шаолиньских скитов, — но времени удивляться себе уже не доставало. Заходясь от животного восторга, высвобождал упоительно-сокрушительную мощь нечаянно выпущенного на волю зверя, — и ничто не могло сравниться с этим! — прав был НИЦШЕ, или ФРЕЙД? — или оба разом?! Хворост, продолжая сжимать ставший вдруг ненужным противогаз, остолбенело смотрел на восставшую жертву, — и глядя прямо в выцветшие от скотского блуда, пьянства и частого мордобоя, упырские зенки, Гильза с замаха, от плеча, саданул ножом Хворосту по шее — разрубленная артерия немедленно отозвалась кинематографично брызнувшим фонтаном крови. Остальные «граждане бандиты», стоит отметить, пребывали в состоянии избыточной ажитации, т. е. единодушно ох.ели и впали в кратковременный ступор.
                Не теряя времени, со внезапной сноровкой и удалью гладиатора (ну, паясничал несколько раз, курнув по старинке, с ножом перед зеркалом, но чтобы, бл.ха, так…), Гильза рванул к столу, без жалости нанося секущие удары направо и налево: «Пробил себе отважно путь мечом, // Дымившимся кровавым воздаяньем…» /У. ШЕКСПИР «Макбет», акт 1-ый, сцена 2-я, пер, Б. ПАСТЕРНАКА/; разудалого немецко-подданного с его идиотским вопросом про рыбу, незамедлительно перекрыли дружные вопли и разнобойный мат — братва, расслабленно выстроившаяся полукругом и предвкушавшая привычную «хохму», такого расклада не ожидала.  А Гильза, прорубаясь, молил об одном — чтоб автомат, лежавший на зелёном сукне, был заряжен. Подскочив последним, длинным прыжком к столу, он отбросил нож, ставший от крови скользким и липким, схватил АК, грамотно перекинул в левую руку и рванул затвор: тускло блеснув золотой рыбкой, обещающей исполнение самых страшных желаний, звякнул, вылетая, патрон: заряжен, сука! Распалённый желанием карающего мщения, Гильза заорал дурным голосом: «Еб.льники в землю, суки, грабли за голову!» — и с наслаждением, ведомым токмо палачам, дал очередь по верху, умышленно зацепив здоровенную, у самого потолка, лампу дневного света.
                Размеренно и методично заплямкал сквозь «глушак» старый АК, как пенсионер, забывший вставить, с ночи утопленные в стакане с водой, зубные протезы, — а в ответ, в раз наступившей темноте, донесся дружный рёв убоявшихся смерти, хруст стекла, «а я всё летала, но я так и знала, что мечты лишь мало…», ругань и проклятья, — Гильза саданул «короткую» на звук — Господи, как они завопили! В пульсирующем пламени он успел разглядеть чернеющий проём двери; с удовольствием засадив в вопящее месиво тел ещё пяток пуль, двинул на выход, с дивным хладнокровием переведя автомат на «одиночный» — и словно каратель отмечал выстрелом каждое движение рядом, а пару раз даже наотмашь заехал в темнеющий силуэт прикладом, наслаждаясь хрустом высаживаемых зубов. Перед тем как выскочить из подвала, обернулся назад, в темноту, из которой било в нос перегоревшим порохом и парной, только что пущенной, кровью, — ориентируясь на стоны, несколько раз нажал на спуск…
                Почерневший от праведной мести, забрызганный кровью с головы до пят — «So I run to the river it was bleedin’ I run to the sea… It was bleeding all that day» /И тогда бросился я к реке, истекая кровью, бросился я к морю — истекающий кровью весь день напролёт (англ., пер. авт.) NINA SIMON, песня “Sinnerman”/, Гильза выскочил во двор и тут же увидел мчащегося к нему здоровенного добермана. Присев на колено, не дрогнув, будто в тире за плюшевого панду, метров с пяти, он засадил пулю прямо в служебной, тренированной злобе, оскаленную пасть — пса отшвырнуло, словно от удара оглоблей: шмякнули об облицовочную плитку вышибленные мозги, а тело, крутнувшись в воздухе, распласталось возле игриво журчащего дворового фонтанчика, — калибр 7,62, тут хрен поспоришь. Выскочивший из гаража на звук выстрела, загорелый и накаченный молодчик в чумазом комбинезоне («Верняк, в порнухе снимается», — уважительно подумал Гильза) почему-то по-бабьи всплеснул руками и, повернувшись, ринулся обратно. Гильза деловито отстегнул рожок, удостоверился в наличие хотя бы пары патронов, пристегнул снова и неумолимо шагнул за ним — пленных сегодня не берём. Пожалел только высокую, 20летней давности красивую блондинку, неожиданно появившуюся в холле с планшетом в руках, да так и замершую от испуга. Не отводя взгляда, Гильза качнул стволом «калаша» и негромко продублировал: «Исчезни!», но поворачиваясь, в огромном зеркале напротив увидал, как перезрелая прелестница кинулась к столику, с лежащим на нём, сверкающим гангстерским хромом, огромным револьвером — зря ты это, кисуля, ох зря… Ополаскиваясь в фонтане, он окрасил в красное воду: «...Океана // Не хватит их отмыть. Скорей вода // Морских пучин от крови покраснеет.» /У. ШЕКСПИР «Макбет», акт 2-ой, сцена 2-ая, пер. Б. ПАСТЕРНАКА/; чем испугал пару необычайно красивых рыбёшек — ишь ты, а рыбок, значит, любят, уроды…
               
                **      
               
                Спустя минут 40, перемахнув через забор и оздоровительно пробежавшись по лесу, запыхавшийся, но с радостью, что «заставляет сердце в рёбра бить» /У. ШЕКСПИР «Макбет» акт 1-ый, сцена 3-ья, пер. Б. ПАСТЕРНАКА/, он трясся ПАЗике, публикой внутри и обличьем снаружи, более всего подходящего под определение «пригородный», где все настолько были погружены в свои рассадно-поливочные думы, что не обратили на него ровным счётом никакого внимания — даже шофёр, замещавший на редких остановках хрипло-надсадным голосом билетёра, — «Не жмём, граждане, копеечку, передаём за проезд!» — и, судя по густо татуированным пальцам, к исполнению мечты возить людей, он шёл долго и трудно. Водила только мельком глянул на Гильзу и сразу отвёл глаза — очканул, видать — воина видно сразу. Весь тряский путь до города всё внутри содрогалось в такт, звучавшей бетховенской мощью, фразе: «Жив, бл.ха, живой, ушёл, х.й вам всем в глотку!», и он чувствовал себя, как  сполна испивший чужой крови, гладиатор, пьянее ещё сильней, от хмельного воздуха отвоёванной им только что возможности надышаться вволю.
                Вдруг захотелось увидеть мать, с которой они не виделись, почитай, 2 года. Прознав, в кого превратился её непутёвый сын — игромана со слезящимися, вампирскими глазами, не брезгующего ничем, чтоб подзаработать, и водящегося с такими же утырками и шалавами, она, дорожившая пуще всего своей репутацией, уже почти всеми забытой, непреклонного ст. контролёра отдела качества ПО «Светлана», изводившая регулярными приступами вдовьей суровости несчастного дядю Женю, знававшего толк в ветчине и маринадах, но никак не в супружеской романтике, запретила Гильзе являться даже на порог. Но сейчас — он просто ей скажет: «Мам, я выжил…», крепко прижмет к себе, вдыхая памятный с детства запах «яичного» шампуня. И они поднимутся в их старую квартиру, с давнишним, как не стало отца, ремонтом, где она заставит его вымыть руки с мылом, дав свежее полотенце, накормит голубцами и быстро, как умеет только она, испечёт оладья. Потом, не торопясь и отдуваясь, походя тем самым на покойного деда, он будет пить чай — обязательно с вишнёвым, самым вкусным на свете, вареньем. И всё это время они будут не переставая, говорить — как умеют говорить только непозволительно долго молчавшие, самые близкие друг другу люди. Но сделав из-под дворовой липы шаг ей навстречу, Гильза наткнулся на её безжизненный, не видящий взгляд; тотчас в глаза бросилась чёрная, шифоновая косынка, отсекавшая радость жизни неведомым трауром: «Блин, с дядь Женей чё?» — замерев в испуге, что пропустил что-то важное и страшное, он смотрел в удаляющуюся спину матери, а она даже не глянула в его сторону — крепко, должно быть, он разочаровал Нину Александровну, очень крепко…
                Но бурлящее внутри беспокойство «новоявленного», требовало выхода, и Гильза вспомнил про Альбину — а с чего бы и нет? Чудом выжившим положена скидка! Он резко поворотился и незамедлительно уткнулся в непонятно откуда взявшегося мужика весьма странного, не сказать, зловещего вида: не смотря на жару, всего в чёрном, с ухоженной ценою долгих и явно дорогостоящих усилий, седой шевелюрой, бледным, будто только с «кичи», лицом и антрацитовыми зрачками глаз, смотревших в упор, что стволы расстрельной команды. Помимо, в целом пугающе-неприятного вида, у Гильзы очень глубоко, но опасливо шевельнулось воспоминание, что он где-то видел этого мужика прежде. Незнакомец, без вступительных фраз и извинительных шаблонов, прокаркал, словно пристреливаясь, каждый слог Гильзе в лицо: «Милейший, не тем заняты!» — и повернулся уходить. Но только Витян, сообразно обстоятельствам, открывшим в нём неведомую прежде брутальность, и судя по последним событиям, не вот тебе терпила безголосый, вознамерился послать критика без затей «на х.й», как вспомнил: мужика он видел с Альбиной, пару месяцев назад, на Герцена, у «Старой книги», где при любой погоде толкаются «ушибленные», готовые всё отдать за нужную им книжонку. И точно, тогда его поразило выражение почти собачьей преданности на лице этой вечной гордячки, а мужик что-то ей раздражённо объяснял, с утомлённостью и скукой на бледном челе, словно профессор-бонвиван, только что отсосавшей ему студентке, красивой, но бестолковой. При этом, помнится, он размеренно постукивал рукой с длинными, перламутровыми ногтями гитариста или инквизитора, по толстенной книге, что держал в другой руке, — в старинном переплёте и с застёжкой размером в хлястик от шинели.
                И как только он это вспомнил, куда-то разом подевались бравада, трепет и огонь, до сего момента бурлившие в жилах, а вместо них явилось зябкое оцепенение, словно у ненароком заночевавшего на погосте. Просящим, дрожащим от ужаса возможного ответа, голосом, отбрасывая все остальные вопросы, как семечную шелуху, Гильза спросил единственно важное в уходящую, но жуткую даже спину: «А что там, мессере?» Плечи незнакомца заметно вздрогнули, и мраморный анфас снова оказался перед Витей, а людоедской кривизны клыки обнажились в обморочно-страшной ухмылке: «Мессере? Никогда бы не предположил, на вас, сударь, глядя, знание подобных слов! Удивительная всё ж была ваша прежняя власть — даже столь записные троечники, как вы, вполне сносной образованностью отличались, — чего же вам, выб..дкам, не хватало? Ну да ладно, не по чину вопрос… а там, знаете ли, всякому по его вере — вернее, по его страхам: чего более всего боишься, то там и встретит, не разминёшься, никак…» — и развернувшись, зашагал прочь, на диво ладной, пружинящей походкой, но на прощанье глянул на Гильзу так, что до зубной боли захотелось исчезнуть «без помин, без кутьи» с этих глаз долой, и постараться забыть те две, пристально глянувшие в него, страшные воронки битумной, засасывающей пустоты.       
               
                *** 
               
                Со двора он выскочил, чуть дыша и не помня себя от ужаса, переживаемого ранее едва ли, даже на Кавказе, — просто до усеру и почти полного паралича. На проспекте сразу сделалось покойней, исчезла почти без следа недавняя «готика», и солнце, в своей патриархальной, предзакатной задумчивости, показалось таким добрым, близким и по родному горячим, что немедленно захотелось положить на него, не боясь обжечься, озябшие от недавнего страха, ладони.
                На пешеходном переходе появились Альбина с дочерью, и Гильза, молодцевато расправив плечи и старательно изобразив на лице нечаянную радость, двинул на встречу к ним. Пестуя затаённую надежду («О звёзды, не глядите в душу мне, // Такие вожделенья там на дне!» /У. ШКСПИР «Макбет», акт 1-ый, сцена 4-ая, пер. Б. ПАСТЕРНАКА/), он остановился у магазина, надеясь, поравнявшись, сказать чего-нибудь броско-незабываемое, но Альбина, сумрачно глядя вперёд, даже не подала вида, что заметила давнего полюбовника. А вот Машка, вытянув в его сторону руку, радостно собрав в потешные щёлочки-глазки, заулыбалась ему: «У! Ма! Дядя, у!» — на что Альбина, глянув в указанную ребёнком сторону, досадливо закусила нижнюю губу и дёрнула дочь за руку: «Идём!» Машка, уходя, с грустью обернулась, и Гильза готов был поклясться, как ребёнок-даун, чётко артикулируя, ясно произнёс: «Ты токо не бойся!» — вот это что, бл.дь, такое было, а? 
                Опустошённый отчётливой никчемностью своей персоны, Гильза закурил, совершенно, от расстройства, видно, не чувствуя дыма, с вялым интересом наблюдая за навощённой старухой, звонким голосом нецензурно пенявшей бронзовой тренированности и лет на 20 её моложе, супругу, за нерасторопно отворённую дверь ярко-красного «ягуара». «Ну, а как ты, зёма, хотел: любишь круто кататься — люби и старушкам лизать», — с сочувствием к морально опущенному Аполлону, подумал Гильза. Но засевшее внутри колющей занозой чувство забредшего в пустыню, выхода из которой во век не найти, его не оставляло, и чтобы немного отвлечься, он проследил взглядом за красным росчерком, отметившимся в витрине магазина, с места рванувшим, ведомым уязвлённым жигало, «ягуаром». За ним в зеркальную поверхность переместился натужно-шумливый тополь; проносящиеся машины, под занятным углом спешащие две рюкзачные человекообразные среднего пола; вальяжно аплодирующие себе хлопками крыльев, взлетавшие голуби… Гильза повернулся полностью, в анфас, чтобы войти на равных в фотографически отражённую в стекле жизнь, но сердце вдруг оборвалось перетянутой струной от крупной ряби, разбежавшегося на чёрном полотне стекла, невозможного — его, Вити Парчина, там не было. И едва от страха захолонуло до ледяного кома в груди — что не вздохнуть, как рядом возник, так же ни х.я не отражаясь, давешний господин, и брезгливо поджав узкие, бескровные губы порнографа со стажем, сварливо произнёс: «Всё, нагулялся», — и легонько ткнул, обжигающим, как раскалённый гвоздь, пальцем в плечо…
                Изводящей гаммой надорванного гобоя, звучала, ударяясь в дребезжащую раковину, сливная струя; далеко и страшно бухал огромный, надо думать, шаманский бубен (а кто в него колотил, даже представлять было страшно), силясь разогнать липкую, сальную духоту, облепившую коконом всё тело и мешавшую даже хотеть что-то сказать, заставляя торопливо понять наперёд, что это совсем ни к чему.
               Лишь когда в цинково-тусклом, столетие никем не мытом оконце, показалась багряная жаровня, едва различимого сквозь оконные подтеки, солнца, невыносимо далёкого и чужого, дрогнуло в нём то, что исстари у православных зовётся душой, и дошло до него, что никуда он, на х.й, не вырвался из проклятого подвала: не достало, не хватило смелости или отчаянья, отваги иль куража — он упустил ту единственную секунду, когда можно было вцепиться зубами в руку супостату, и далее бы, как в мечтах, — нет, он покорным мулом дал заковать себя в пластиковые кандалы; для проформы чуть помотал, сопротивляясь, башкой; позволил напялить на голову противогаз и звонким ударом чей-то ладони по натянутой резине дать отсчёт последних минут в своей жизни, чтобы потом уморительно приседая, скакать в кругу живодёров, стараясь разглядеть их сквозь махом запотевшие стёкла, пытаясь умолять ртом, заполненным вязкой, густой слюной, надеясь до последнего, сквозь ломяще-болезненные удары остроносыми полуботинками по коленям и гулкие подзатыльники, что натешатся, нагогочутся, сочтут, что напугали достаточно и остановив, сдерут маску и заорут прямо в облитое потом лицо: «Понял, всё понял, букашка?» — и он будет покорно ползать, благодарить, рыдая и трясясь от счастья, — но нет: неотвратимое, тяжкое, сдавливающее череп стальной струбциной, удушье, мелькание расползающихся пятен, нарастающий вой в ухе, — нет уже мочи, гниды, кончайте скорее! — и, как избавление, выстрел в грудь из раритетного ТТ. И то верно, ведь случись такое, лет через 20-30 всё равно умирать —  но будет горько и стыдно.
                А приняв всю эту, уже совсем не человеческую, безмерной тяжести, правду, Гильза понял, что не было ни удалой, гладиаторской поножовщины, ни меткой стрельбы на поражение, ни счастливого побега — ничего этого не было, а верно, самое малое, как двое суток назад, в том страшном подвале его убили. На что-то невозможное ещё надеясь, он боязливо опустил глаза и глянул на грудь: там чернело, в рамке опалённой порохом кожи, входное отверстие — прямо напротив сердца. И осознав безвозвратность случившегося, Гильза завыл, затрясся, судорожно осеняя себя крестом раз за разом — но было уже поздно. Из тёмного угла, где давеча дрых Косматый, неторопливым шагом вышел Новик, с пулевой дырой во лбу и кровавым подтёком, делавшим рану похожей на огромную, страшную запятую, сосредоточенно наматывая на кулак двухжильный электропровод, чтоб сподручнее было «пробивать бочину», ломая рёбра с одного-двух ударов. Отбрасывая со лба спутанную прядь, знакомо откинув голову, роскошно полуголо-мускулистый, за ним появился Гнедой, задумчиво, почти нежно, помахивающий огромной киянкой, примеряясь, верняк, как половчее врезать. «Сука, ему-то чё я сделал?» — успел с тоской подумать Гильза, как вдруг, на невероятным образом вытянувшейся шее, перекошенное от ненависти лицо Гнедого глянуло на него в упор, страшно шепча: «Но увидать, что отведен источник //  Всего, чем был я жив, пока был жив… // Но знать, что стал он лужею, трясиной // Со скопищем кишмя кишащих жаб…» /У. ШЕКСПИР «Отелло», акт 4-ый, сцена 2-ая, пер. Б. ПАСТЕРНАКА/.
                И тут, спугнув по-хозяйски ползавшую по аппетитной черноте пальца, муху, ему на ноги вскочила невесть откуда взявшаяся совершенно голая Альбина, — с шевелящимся чёрным облаком волос, в тон чувственно-смуглой наготе тела, — сущая, как и ожидалось, ведьма; с жутко распахнутыми, бездонной мрачности, очами, с тлеющим в них адовым пламенем ответа на самый главный вопрос: что же там, за краем? Из её алого, словно пятно краски на палитре, рта прозвучало хриплое: «Хочешь меня, уё.ыш?» — и она, опёршись на руки, сладострастно, как в тот единственный раз, откинулась назад, демонстрируя гибельный искус рдеющей щели бл.дски выбритой вагины. Гильза застонал, но хриплый голос неумолимо скомандовал: «Дайте-ка ему пи.дячек, пацаны, да посильнее!» — и сейчас же рёбра, колени, плечи — да что там, всё тело содрогнулось от грядущей боли, сильней которой не было в жизни, и конца которой не будет во век. Разевая рот, захлёбываясь слезами переполняющего ужаса и несчастья, Гильза изо всех сил завопил: «Господи, Господи, да за что же…».
                Перекрытая вода исподволь отмечалась редкой, протяжно звучащей, каплей, и поверх безыскусного, однообразно-ритмического полотна, Косматый вышивал кому-то по «сотовому» басовито-раздражённой гладью, а ему внимали смирно, не выдавая своих тайн, рядком лежавшие свежевымытые трупы: «Да я, бл.дь, тебе ещё раз говорю: я скоро в две смены, не выходя отсюда, жмуров мыть буду, а вы, твари безмозглые, только кредиты еб.ные набирать и можете!»…
                Городское радио, в поздний час, украдкой усердствуя в поддержании реноме некогда культурной столицы, давало «Доктора Фауста» АЛЬФРЕДА ШНИТКЕ — «Балладу дьявола», если не ошибаюсь.

               

                В след за угасшею свечой, душой восстав во тьме глубокой,               
                Не спрашивай, что «иже там, на небеси».               
                А равно, как и на земле, отсель уже далёкой —               
                Не верь, не бойся, не проси…