Молочный зуб рассказ из цикла борискины записки

               Записка третья
     В это утро я проснулся раньше обычного. Сон мой прервала мамина рука и предчувствие большого приключения. Вчера вечером мои родители решили свозить меня в Бочкарёвку, на приём к фельшерице Надежде Ильиничне. А дело было в том, что у меня уже три дня болел зуб, с которым справиться самим нам никак не удавалось. У меня и раньше возникали проблемы с молочными зубами, но мы с мамой вполне успешно при помощи крепкой нитки удаляли эти проблемы вместе с очередным зубом. Р-р-аз! – и вот он, больной зуб, уже на ниточке висит. А этот, ну, никак не поддавался, и мама решила отвезти меня в фельдшерский пункт, а заодно и свою младшую сестру, тётю Полину, проведать.
     Жила тётя Полина в ближайшем к нам селе, прозываемом Бочкарёвкой, с мужем дядей Александром Ефимычем и дочкой Нелей, которая была годом меня старше. До Бочкарёвки ходу было километров шесть по дороге, что вилась вдоль речки Чёки. Летом расстояние это почти никого не смущало, а вот зимой, особенно после обильных снегопадов, дорогу напрочь заметало, и чтобы восстановить сообщение с большой, так сказать, землёй, необходимо было приложить определённые усилия. Для прокладки дороги до Бочкарёвки использовалось высшее достижение тогдашней инженерной мысли – клин! Клин представлял собой треугольник из трёх могучих брёвен, скрепленных намертво железными полосами и скобами, и буксировался на толстой железной цепи за гусеничным трактором. И вот таким образом в течение снежной сибирской зимы восстанавливалась дорога до нашей родни, а также до медпункта, до почты и до библиотеки. Для нас с Бочкарёвки начиналась цивилизация, потому что там даже радио было!
     Вот об этой Бочкарёвке и пошла речь, когда мама заговорила вчера в обед с отцом о моём зубе.
     - Отец! - начала мама, едва папаня отложил ложку, - Ты не поможешь мне с Бориской завтра к Полинке съездить? Смотри, два дня уже малец с зубом мается, не пожевать, не поспать ладом. Мы с ним пробовали, как обычно, зуб этот ниткой суровой выдернуть, но не получается – крепко сидит, заматерел. Свезу-ка я Бориску к Ильинишне, уж она-то это дело выправит!
     - Ну, а чего? Езжайте, - ответил отец, подумав немного. – Дорога налажена, клин только третьего дня протащили туда – обратно. А с зубом шутить – себе дороже! Ты же помнишь, как меня в том годе прихватило – хоть на стену лезь! Я уж его, треклятого, и одеколоном тройным жёг, и пассатижами тянул, но не вытащил, а только расколол на части. Потом напился у Николая Боровкова самогонки до бесчувствия и уснул, не помню, как. А утром, слава Богу, отпустило по неведомой причине. Так что поезжайте, поезжайте, и думать нечего. Я через часок пойду на работу, заверну в Правление и занаряжу у бригадира лошадь с санями на завтра.
     Я так и подпрыгнул в своём углу с немудрёными игрушками:
     - Тятя, тятя, занарядьте Серко, ну, пожалуйста, пускай мы на Серке в Бочкарёвку поедем!
     - Ну, что ж, Борька, можно и Серка запрячь, лишь бы он свободен был, на другую работу не выписан, - последовал ответ отобедавшего и пребывающего в благодушном настроении отца. Он достал из кармана металлическую баночку из-под монпасье, в которой у него была махорка и особым образом сложенный обрывок газеты.  Свернув внушительную самокрутку, он пересел на табуретку у печи, закурил, а мы с мамой принялись обсуждать подробности завтрашней поездки.
     И здесь просто необходимо разъяснить мою просьбу, адресованную отцу. Дело в том, что этот самый Серко был нашим общим любимцем из числа колхозных лошадей. Деревня наша была небольшая, даже маленькая, и общественных лошадей в конюшне было совсем немного. Да и лошади были все старые, работой изнурённые. И Серко, молодой, красивый конь серой масти вызывал у нас, пацанов, необъяснимую симпатию. Я помню, что частенько угощал его припасённой заранее корочкой ржаного хлеба, прежде чем выдернуть у него из гривы два – три волоса для лески на удочку.  Да и будучи молодого возраста, Серко и запряжённый часто, без всякого понукания, самостоятельно переходил с размеренного шага на энергичную рысь от избытка сил, видимо.
     От заполнивших мою голову ожиданий и мечтаний у меня и зуб болеть почти перестал, и игрушки стали неинтересными. Я с нетерпением ждал, когда отец придёт с работы и подтвердит завтрашнюю поездку. Ждал я отца с таким упорством и нетерпением, что даже устал от этого ожидания и, сморившись, уснул в своём тёплом углу с игрушками.
     Проснулся в этот раз я не сам, а от лёгкого прикосновения маминой ладони, положенной на мой лоб.
     - Ну, просыпайся, сынок, пора – скоро отец подъедет. Как ты себя чувствуешь, зуб не болит?
     Зуба я спросонья совершенно не чувствовал и, чтобы убедиться в его присутствии, немедленно сунул палец в рот. Вот он этот зуб, на месте, шевелится в десне, но никуда не делся. Значит, нужно ехать к Надежде Ильиничне, чтобы его выдернуть. И, странное дело, при мысли о вырывании зуба во мне не возникало панического чувства, сопровождающего посещение стоматологического кабинета уже во взрослом возрасте. Этот страх придёт позже.
     В доме уже все давно проснулись, отец с утра задал сена овечкам и корове, мама попоила и покормила прочую домашнюю живность, осталось только меня поднять и собрать в дорогу. В замёрзшее окно уже вовсю светило солнце, на стенке над столом в солнечном луче весело стучали цепочные «ходики», отсчитывая минуты нового дня.
     Сборы мои были недолгими, тем более, с маминой помощью. А вот уже и на улице раздался скрип подъезжающих саней и отцовский голос, обращённый к коню с обычным мужским напутствием. Потом открылась входная дверь, и в дом вошёл отец вместе с клубом белого морозного воздуха.
     - Здорово бывали, лежебоки! Готовы в дорогу? Сани поданы, а ну, выметайся на улицу! – приветствовал нас тятя с добродушной строгостью.
     Мама помогла мне застегнуть меховую шубейку и накинула поверх шапки и шубки старую шаль, завязав её концы мне крест на крест за спиной.
     - Выходи, сынок, на улицу, а то сопреешь здесь одетый. Я вас догоню.
     Я вышел на улицу и осмотрелся, стоя на крыльце.
     Морозец стоял крепенький. Он сразу же стал пощипывать меня за нос и щёки, холодный воздух обжигал рот и горло при дыхании. Сам воздух был неподвижен и прозрачен и, казалось, звенел от мороза. Деревня уже давно проснулась, в домах топились печи, и дым из труб поднимался серо-голубыми столбами в безоблачное небо. Солнце, небольшое, но необычно яркое, жарко пылало над горизонтом. Стоял конец декабря 1957 года, мне было от рода шесть лет, и вся жизнь лежала впереди.
     Возле дома на улице уже стояли сани с запряжённым Серком, который приветствовал моё появление негромким ржанием. Я, неловкий в шубейке, в валенках не по ногам да ещё увязанный в материнскую шаль, заковылял с крыльца на улицу. Серко, похрапывая, переминался с ноги на ногу, косил на меня большими выпуклыми глазами. Он, видимо, понимал, что ему предстоит не тяжёлый труд, а лёгкая прогулка, и с нетерпением показывал свою к ней готовность.
     А мороз с утра стоял на улице приличный, казалось, сам воздух звенел и потрескивал, даже извечные забияки – воробьи попрятались по амбарам и застрехам, а кто не успел спрятаться, валялся замёрзший на дороге. Для привычного к улице Серко тоже было довольно холодно, и он стоял в наброшенной на спину попоне, морда его возле ноздрей и рта была в маленьких сосульках, а изо рта, как у Змея Горыныча, вырывались струи сизого пара.
     - Привет, Серко! – Я хотел было погладить его по морде, но мешала горбушка хлеба, зажатая в большой рукавичке. Я предложил ему хлеб, и Серко аккуратно взял его у меня большими серыми губами. Пару раз хрупнув небольшим сухарём, он начал тыкаться большой головой мне в руки, выпрашивая ещё чего-нибудь вкусненького.
     - Борька, марш в сани! Не балуй лошадь! – раздался с крыльца голос отца, мама тоже показалась за ним с каким-то узелком в руках.
     Я взобрался на сани, мама тоже уселась рядом, отец набросил на нас двоих большой лохматый тулуп, подал в руки маме вожжи и звонко хлопнул ладонью Серко по крупу.
     - Счастливого пути, граждане! – напутствовал он нас шутейно и, не оглядываясь, зашагал к крылечку.
     А Серко будто только и ждал команды «марш». Он легко сдёрнул сани с места и резвой рысью устремился вперёд. Я, не ожидавший от коня такой прыти, даже на спину завалился, а Серко всё набирал скорость, разгоняя, видимо, застывшую кровь. Мама вожжами придержала его прыть и свободной рукой помогла вернуться мне в сидячее положение.
     - Эх, - подумалось мне, - здорово мы едем, вот только жаль, что в обычных санях! Вот бы тятя кошёвку нам подрядил! Приехали бы к тёте Полине, как короли.
     Но кошёвка, видимо, нам не полагалась, в ней ездили только деревенские начальники, бригадир и учётчик. Субординация тогда соблюдалась строго.
     А я, несмотря на свой малый возраст, в сельских повозках разбирался уже довольно хорошо. И, надо сказать, в повозках этих наблюдалось изрядное многообразие. Из зимних я знал сани – розвальни и, как уже было сказано, кошёвку, которая была как бы легковым автомобилем для местного руководства. А в летних повозках выбор был побогаче. Самым тяжёлым был фургон, предназначенный для перевозки тяжёлых грузов и в который запрягалась пара лошадей. Потом обыкновенная телега, лёгкая телега – бричка и ходок, летний вариант кошёвки, на котором к нам изредка приезжали даже инструкторы райкома во время посевных и уборочных кампаний. Приезжали, ели от пуза сало и домашнюю колбасу, запивая крепчайшей самогонкой, и, написав кривыми строчками отчёты, убывали в сторону райцентра Кыштовки, загруженные в ходок в горизонтальном положении.
     Так думал молодой Бориска, в тулупе сидя на санях…
     А тем временем накатанная дорога с лёгким скрипом бежала нам под сани. Серко приноровился к определённой скорости, только ноги мелькали, и селезёнка ёкала под его крутыми боками. Он, безусловно, прекрасно знал дорогу и, после того как мы по мосту переправились через Чёку, совершенно не требовал управления. Дорога была довольно однообразная, разговаривать с мамой через укутавшую мою голову шаль было не очень-то удобно, и я незаметно задремал, навёрстывая недосып, случившийся из-за раннего подъёма.
     Проснулся я, когда мы из леса выехали на гриву, на безлесное поле, плавно идущее на подъём, на котором летом располагались посевные угодья колхоза. На них и работал мой тятя на всех небогатых механизмах того времени. Пахал, боронил, сеял, культивировал, жал и опять пахал и на колёсном тракторе, и на гусеничном. Я к нему сюда этим летом на велике приезжал, чем удивил отца нешуточно. Так удивил, что он даже затрещину мне отвесить позабыл за такое путешествие!
     Минут через пятнадцать и Бочкарёвка в морозном мареве показалась. До дома тёти Полины ехать почти через всё село, у всех на виду, и я после поскотины упросил маму дать мне вожжи.
     - Ну, что с тобой сделаешь, порули, ямщичок! – сказала мама, передавая мне вожжи, ты только коня не понужай, он и так бежит, старается.
     Мама, она всегда мама, ей и коня жалко! Хотя, чего его жалеть? Серко тянет сани, будто балуется. Впереди показался неглубокий овраг с пологими краями, оставшийся от протекавшего когда-то здесь ручья. Это старое русло делило село примерно пополам, а за ним по правую сторону стоял магазин сельпо и тётин дом с палисадником. Я привстал на ноги, пошевелил чуток вожжами и прикрикнул на конягу.
     - Н-н-но, не балуй!
     Серко встрепенулся, перешёл на лёгкий намёт, сани наши буквально вылетели из овражка и, эффектно повернув направо, подкатили к тётиному палисаднику. Мы приехали.
     Не успели сани остановиться, как из-под ворот к нам с заливистым лаем подскочила маленькая лохматая собачонка и ну вокруг саней круги описывать. А пока мы из тулупа освобождались и с саней спускались, из калитки вышла тётя Полина, прикрикнула на собаку и давай с мамой обниматься. Надо понимать, как она была рада нашему приезду, неожиданному и скоропостижному! Мы ведь не могли сообщить ей о нашем визите, потому как не на чем было сообщать. Ни телефона, ни рации – шмации тогда между нами не существовало и в помине. Связь с роднёй поддерживалась только с оказией или при личной встрече.
     Тётя Поля завела нас в дом, и я как в новый мир попал. На окнах тюлевые занавески, на полу домотканые дорожки, пол выкрашен масляной краской, над столом висит керосиновая лампа «летучая мышь», а в углу играет музыку большой чёрный репродуктор.
     В доме тепло, чисто и … празднично!
     Дядя Александр Ефимыч пошёл коня устраивать, а мы разделись, прошли в дом, помыли руки под рукомойником и расселись за столом. Тётя Поля сунула мне пряник в руку и разговорилась с мамой, а я сидел молча и только морщился от боли, попытавшись куснуть глазированный пряник и ощутив горячий прострел боли от прикосновения к больному зубу.
     - А что, - частила тётя Поля, -  Ильинична, слава Богу, никуда не уехала. – Вот чай попьём и сходим к ней. Она поможет, ты, Борька не сомневайся, зуб выдернуть – не роды принять! Плёвое дело.
     Так и вышло, как тётя Поля говорила. Медпункт находился неподалеку, в одной половине дома, а во второй половине жила сама Надежда Ильинична. Мы, возглавляемые тётей Полиной, проследовали до этого дома, на стук вышла хозяйка, сопроводила нас во вторую половину, где велела мне снять верхнюю одёжку и усадила на стул под яркой лампой.
     - Закрой глаза, Бориска, и открой рот, - сказала Надежда Ильинична и подойдя ко мне почти вплотную, звякнула чем-то металлическим. Мой язык  ощутил во рту что-то холодное, и мне в десну словно шилом кольнули. Я отрыл от неожиданности глаза и увидел, как фельдшерица закладывает мне в рот комочек белоснежной ваты.
     - Всё, больной, операция проведена успешно, - с улыбкой сказала Надежда Ильинична и протянула мне удалённый зуб. – Видишь, у твоего зуба четыре корня, но обычно их бывает три, а четыре гораздо реже, как у этого. Вот поэтому он вам и не поддавался. Приедешь домой, брось этот зуб за печку и скажи ему вслед: зуб, зуб, будь крепким, как дуб, вырастай новый, острый и здоровый! И три раза сплюнь.
     Я сидел молча, с ватой во рту и только хлопал глазами. И это всё? И ради этого стоило ехать за километры? Святая детская простота! Тогда я ещё не знал, что такое зубная боль. Надежда Ильинична завернула мой зуб в бумажку и отдала его мне. Со словами горячей благодарности на устах мама, я и тётя Полина направились до дома.
     А там нас уже поджидал Александр Ефимыч и их дочка Неля. Она была на полтора года старше меня и уже ходила в школу.  Тётя Поля работала на речке, снимала какие-то параметры и отсылала эти данные в райцентр, дядя Александр был в правлении колхоза при какой-то должности, по местным понятиям они относились к местной элите, поэтому и дом у них был обставлен особым образом, так сказать, эксклюзивно. Пока взрослые накрывали на стол в честь нашего приезда, Неля отвела меня в горницу, чтобы похвалиться своими богатствами. Я вполне равнодушно взирал на её самодельные куколки, разные тряпочки и открытки и осматривал чистую светлую комнату. Всё здесь было необычно и удивительно: две кровати, одна поменьше, другая побольше, с блестящими никелированными спинками, стол у окна и два стула за ним, а не табуретки или лавки, комод, покрытый вышитой салфеткой, а на ней несколько фарфоровых слоников. В углу стояла необычная конструкция из полочек, на которых стояли книги, и Неля называла это этажеркой.
     Книги меня не заинтересовали, а вот то, что лежало на нижней полочке, притянуло меня, как магнитом. Это были журналы, как сейчас помню, «Костёр», «Пионер» и «Весёлые картинки»! Я прочитал названия, полистал «Костёр» с «Пионером», посмотрел в них картинки, посмотрел заглавия, а сами тексты в номерах читать не стал, для меня это было ещё сложно, я читать мог, но не усваивал прочитанное. И, наконец, «Весёлые картинки»! Я взял один номер, открыл его где-то на середине, вижу смешную картинку и читаю: «Идёт бычок, шатается, вздыхает на ходу: ой, доска кончается, сейчас я упаду»! Ну, умора, я так и зашёлся смехом. Вот это книжка! И не одна, вон их сколько – целая полка. Я уселся на пол поудобнее и углубился в журнальное богатство. Всё осталось где-то в стороне: вырванный зуб, двоюродная сестра Неля и даже вечный побирушка Серко с его мокрыми губами. Я нашёл здесь целое сокровище!
     Так я и просидел возле этажерки, пока мама не позвала меня к столу, обедать. Я направился на зов сначала с журналом в руке, но Неля забрала его у меня, обиженно фыркая на невнимание с моей стороны.  А тётя Поля добавила, что буду я непременно большим начальником, коли так читать люблю. И подарила мне этот номер со стихотворением про бычка. Я даже подпрыгнул от восхищения и благодарности. Большего подарка на предстоящий Новый 1958 год я и представить себе не мог. Ай, да зуб! Вовремя он у меня заболел, думал я с благодарностью и незаметно поглаживал карман на штанах, в котором лежал завёрнутый в бумажку тот самый зуб.
     После обеда мама, тётя Полина и Неля занялись изготовлением масок для нас на Новогоднюю ёлку. Тётя Поля выложила на стол припасённый откуда-то лист ватмана, ножницы, мучной клейстер в блюдечке. Она карандашом рисовала на ватмане маску в виде очков и треугольник – заготовку для носа. Мы вырезали всё это ножницами, а мама клейстером склеивала из бумаги носы для масок, длинные и острые, как у Буратино. Потом носы приклеивались к очкам, и получалась смешная маска с резинкой для крепления на голове. Потом тётя Поля развела в воде пару таблеток какого-то лекарства, по-моему, стрептоцида и этим раствором выкрасила маски в приятный золотистый цвет. Маски были готовы.
     А там незаметно и время подошло собираться в дорогу. А то как бы не пришлось затемно домой по лесу ехать, что совсем не входило в мамины планы. Мы с шутками и улыбками оделись-обулись, собрали нехитрые свои вещицы, а там и Александр Ефимыч наши сани к дому подогнал. Мы, попрощавшись и поблагодарив хозяев за тёплый приём, уселись в сани и помаленьку тронули с места. Застоявшийся Серко опять начал набирать скорость, но мама в этот раз не придерживала коня.  Домой  можно ехать и побыстрее. И Серко как чувствовал, что дорога наша ведёт к родному дому.
     Бежал конёк весело и с ветерком, унося меня через застывший заснеженный лес в Шагирку, в новую жизнь, в Новый год. В этом году я пойду в школу, в этом году я буду со всей деревней ночью выходить на улицу и искать напряжённым взором в угольно чёрном небе блестящую летящую точку – наш Спутник, о времени и месте пролёта которого будут сообщать все радиостанции Советского Союза.