Ее-руун-да или воспоминания тихони

Пасмурный летний вечер. Икарус с наклейкой «Дети». Около автобуса толпа взрослых. Они машут на прощанье. Кто-то из родителей украдкой всплакнул, а кто-то вздохнул с облегчением. Мне одиннадцать лет. Я первый раз в жизни еду в пионерский лагерь. Рядом со мной какая-то девочка. Как только автобус отъезжает, она поворачивается ко мне, говорит, что её зовут Юля, и начинает разговор. Хотя, конечно, это не разговор, а треск, который утомительно и слушать и поддерживать, но ей охота болтать и я болтаю тоже.

***
На следующий день рано утром мы приезжаем к воротам пионерского лагеря. Нас встречает какая-то тётя и ведёт прямиком в медпункт. Там проверяют на вшей. Вообще-то уже проверяли перед выдачей путёвки, но время тогда было очень вшивым, вот и ввели двойной контроль. Маленькие чесучие жучки были настоящим бичом детских садов и школ. Время было не только вшивым, но ещё и паршивым в материальном плане, для всего недавно почитаемого рабочего класса, а ещё для врачей, учителей, и прочих работников бюджетной сферы. Мы были детьми переломных девяностых, это не значит, что мы родились в девяностые, в это время мы взрослели, что намного существенней. Кое-кому перемены, наоборот, нравились – у представителей нарождающегося класса предпринимателей дела пошли в гору. Правда, их регулярно постреливали, иногда сразу, иногда предварительно помучав. Лучше всего преуспевали чиновники и депутаты - по сути те же предприниматели, но имеющие связи с ОПГ или даже руководящие ими. Буквально возле каждого городского поселения в те годы вырастали так называемые «долины бедных» – районы частной коттеджной застройки. Туда, за высокие «демократические» заборы, переселялись люди, которым на фоне общей нищеты не хватало денег на третий этаж. Честные и головастые уезжали за рубеж или спивались. Не про них было это времечко.

После проверки кого-то оставляют на профилактику, остальные под предводительством тёти пересекают территорию лагеря и выходят на широкий песчаный пляж. Перед нами открывается море. Мы зачарованно глядим как оно тихо лежит у наших ног и почти не плещет. Глядим на эту ещё сонную бирюзово-серую глянцевую необъятность, укрытую утренней дымкой.

– Поздоровайтесь с морем, ребята, – говорит тётя. Она окунает палец в море, а затем облизывает. – Видите, как это делается.

Я повторяю за ней. Палец горько-солёный. С тех пор я всегда именно так и здороваюсь с морем.

Затем нас ведут завтракать. Еда не такая уж и противная. Есть можно. Труднее всего сделать вкусным завтрак. Если поварам это удается, то за обед и ужин можно не беспокоиться. Я с удивлением рассматриваю ложку. Она из какой-то мутной пластмассы в крапинку, вдобавок широкая и плоская - мало зачерпывает и с трудом пролазит в рот. Интересно куда подевались нормальные ложки? Хотя это ещё что! В те же девяностые я с классом ездила на экскурсию в другой город, и в привокзальном кафе нам подали слабозаваренный, почти что жёлтый, чай в... майонезных баночках!

Затем нас делят по возрастам, по отрядам и, наконец, по комнатам, которые называются палаты. В каждую заселяют по 12 человек. Кому-то из нас 11, а кому-то 12 лет. Кое-кто из девочек приехал со мною вместе и примелькался за дорогу, остальных я пока не знаю.

У каждой в распоряжении оказывается странная мебельная конструкция из тёмного ДСП, напоминающая динозавра, тело которого — это диванчик на четырёх толстых ножках, с высокой жёсткой спинкой, а шея и голова — это прикрепленный к изголовью диванчика мини-шифонер. Диванчики поставлены в два ряда, спинками друг к другу, так что вся палата разделена будто бы на шесть купе СВ. Три купе с одной стороны и три с другой.

Двенадцатилетки чуть покрупней и мнят себя нереально крутыми, а тех, кому 11, считают отсталой малышней. Но они нам рады, поскольку всегда хорошо, когда есть за чей счет самоутверждаться. 12+ располагаются ближе к окну, 11+ ближе к двери, то есть к туалету, ведь он за дверью – всё происходит как во взрослой лагерной жизни.

С одной стороны у окна обосновалась девочка Аня. Вернее, девочкой её не назовешь. Это девушка. Ей почти 13. Она блондинка с густыми волосами до плеч и голубыми глазами. Её глаза, как два озера, поросшие густой осокой ресниц. Улыбка мягкая, приятная, будто эта девочка уже сейчас знает, что всегда будет вне конкуренции, что злость, зависть и женское коварство ей не пригодятся. Дело в том, что она красива целиком и полностью, не только лицо, но и фигура - загляденье. У неё большая и высокая грудь. Однажды, когда мы пришли с пляжа, Аня встала, положила на грудь простынку и сказала, улыбаясь своей лучезарной улыбкой:

– Девочки, смотрите, держится! – Простыня и вправду держалась и не падала.

В другом ряду у окна – девочка Лера. У неё симпатичное, скуластое и бесстрастное, как у модели, лицо. В её длинных светлых, слегка волнистых волосах нашли мёртвых гнид и она не ходила здороваться с морем. Такое фиаско в начале прибавило дерзости, заносчивости и какой-то безжалостности к её и так непростому характеру. В общем она обладала всеми задатками классической стервы. 

Утром, зайдя в умывальню, я увидела Леру. Она смотрелась в зеркало и расчёсывала свои опозоренные волосы. Физиономия у неё была уже подкрашена. Рядом с ней на умывальнике стояла внушительная косметичка. Я взяла из дому мамину помаду. Мама не пользовалась ею, даже не знаю зачем купила. В семье макияж не приветствовался, а тут у меня был реальный шанс потренироваться. Я тоже подошла к зеркалу и начала красить губы.

– Тебе сколько лет?

– 11.

– Рано тебе ещё краситься, – категорично и с наглецой в голосе заявила Лера.

– Да, пошла ты, – сказала я, но… не вслух.

Я редко хамлю открыто, всегда просчитываю во что мне это выльется, то ли это трусость, то ли лень ввязываться в истории. Я сообразила, что если буду хамить в ответ, то либо пролезу в их тусовку, и потом мне постоянно нужно будет что-то из себя изображать, либо натравлю их всех на себя. И то и другое меня не грело, гораздо лучше было быть самой собой и тихо-мирно наблюдать за ними со стороны. Поэтому я просто молча продолжила своё дело, презрительно сощурив глаза. Лера посмотрела на меня, как на полнейшее ничтожество. Я ещё раз молча послала её подальше. Так мы и жили: двеннадцатилетки в своём мире, одиннадцатилетки - в своём.

Рядом с Лерой обосновалась Кристина, похожая на гречанку. У неё были тёмные волосы, голубые глаза, очень четко очерченные губы и нос с горбинкой. Однажды во время тихого часа она сказала:

– Девочки, хотите я вам открою секрет?

– Валяй...

– Секрет заключается в том...
 
– Ну?

– Как бы это сказать... Вы не поверите, но... Короче, тут такое дело...

– Да говори уже!!!

– Я пукаю через писю...

Мы грохнули так, что в комнату вбежала дежурная, чтобы прекратить раскаты смеха, который объединил всех, 12+ и 11+ ржали, как сумасшедшие. Кристина польщенно улыбалась, и чуть ли не раскланивалась, как артист, отыгравший удачный номер и заслуживший признание публики.

Ещё была какая-то девочка, которую помню не по имени, а по прозвищу. Она мне не нравилась и я её окрестила Лесной разбойницей. Высокая, худая, кожа очень светлая, а глаза и волосы, наоборот, тёмные. Черты лица острые, волосы подстрижены под каре, а чёлка под острым углом. И вся она какая-то контрастная, резкая. На её лице то и дело вспыхивали гипертрофированные, как мне казалось, выражения. Например, если она смеялась, то громко, с широко раскрытым ртом, запрокинув голову и выкатив глаза. 

Остальных девочек из тусовки 12+ не могу припомнить. Я думаю, они меня тоже вряд ли помнят - я типичная тихоня. Мой девиз: меньше действий, больше созерцания.

***
Что касается мальчиков, то, конечно же, были и они, их тоже было 12 в нашем отряде, жили они в точно такой же комнате, как и у нас, но на первом этаже, то есть под нами. Помню я их очень смутно, можно сказать, что и не помню вовсе, кроме Алексея. Алексей был худеньким парнишкой, обычного для своих лет роста, но что-то отчаянное и в то же время решительное угадывалось в его голубых глазах и проявлялось в поступках. Он ввязывался в авантюры, но при этом умел повернуть ситуацию в свою сторону. Этакий Дон Корлеоне в отрочестве.

Алексей сразу оценил Аню. Однажды, ещё в начале смены, когда мы вернулись после утреннего пляжа, он неожиданно для меня, но по договоренности с девчонками из 12+, зашёл в нашу палату и залез под Анину кровать. Аня и Лера задерживались. Разбойница сказала:

- Значит так, сейчас придёт Аня, когда она разденется мы все дружно запоём песню Богдана Титомира «Ерунда». Это будет сигнал для Алексея.

Через секунду зашли Аня с Лерой. Лера шла за Аней и хитро улыбалась. Она успешно выполнила миссию - немного задержала Аню на пути с пляжа. Аня подошла к своей кровати. Никто не спешил раздеваться, все делали вид, будто заняты чем-то другим. Аня сняла лифчик. Чудесная грудь озарила комнату неземной красотой.

– Девочки, вы чего? Что это вы на меня смотрите, а сами не переодеваетесь?

– Ее-рууун-да, – запели Лера и Кристина, -  Ее-рууун-да - подхватил кое-кто ещё из тех, кому 12. А Разбойница дико завращала глазами и завопила:

– Да рано же ещё!!!

Аня озадаченно скривила бровь и переводила взгляд с одного лица на другое.
В ту же секунду из-под кровати, стукнувшись от спешки головой, выскочил Алексей. Он встал перед Аней на вытяжку и уставился на неё. Аня завизжала и бросилась укрываться простынёй. У Алексея было ровно три секунды, чтобы узреть то, что делало Аню "number one".

Контуженный визгом и зрелищем, Алексей постоял ещё немного, очнулся и стал удаляться, причём спиной. Он пятился и продолжал смотреть в то же место, хотя там уже топорщилась простыня. У него были глаза человека, только что побывавшего в космосе. Он бормотал:

– Аня, не обижайся! Ты супер! Как я и думал, но даже лучше! Ты просто супер, Аня!
 
Аня сказала, что мы все дуры. Она была права. Но дулась недолго. С этого дня каждый раз, когда мы организованно шли в столовую или на пляж, первой парой неизменно шли Аня и Алексей, причём все шли просто рядом по двое, а они шли как в детском садике, за ручку.  Надо было видеть Алексея. Сам директор лагеря был ему теперь не брат. 

Любовь Ани и Лёши включала в себя и ночные свидания. Правда, они тоже проходили при свидетелях. После отбоя Лёша и два его товарища забирались по решётке балкона, которая будто для того и была предназначена, на второй этаж и попадали к нам в комнату. Леша садился на постель к Ане, два его кореша, к своим девочкам. Девочки лежали, а мальчики сидели рядом. Высокие спинки диванчиков, скрывали их от взглядов "малышни". Они разговаривали и часто пели шепотом песни популярной тогда группы "Мальчишник". Помню припев одной из песен:

Секс, секс, как это мило,
Секс, секс без перерыва.

Другие песни были такие же и о том же.

Но по большому счету всё было очень невинно. Разврат ограничивался песнями. Посиделки редко затягивались больше, чем на час. Во-первых, где-то через час-полтора после отбоя был дежурный обход - в палату заглядывала дежурная, а во-вторых, подъём был в семь часов, а потому любовь-любовью, но и выспаться хотелось.

Однажды дежурившая в тот день тётя приоткрыла дверь раньше обычного, ребята ещё находились в палате. Пока Лёшины кореша уходили по стандартной схеме - выпрыгивали на балкон через узкую фрамугу, мешая друг другу, Алексей нырнул под Анину кровать. Расчёт был на то, что глаза дежурной не сразу привыкнут к темноте. Расчёт не оправдался - тётя его засекла. Она была явно не из тех, под чьи кровати ныряли ребята в детстве, и сомневаюсь, что позже в её кровать ныряли любовники, максимум был один чудом отыскавшийся муж. Она проковыляла до Аниной кровати, грузно опустилась на неё, взяла чемодан и начала мощными, бегемотоподобными ногами заталкивать его под кровать. Чемодан прижимал Алексея к стене. Она прессовала и прессовала его. Алексей не издал ни звука, он ждал когда ей надоест. А она ждала мольбы о пощаде. Не дождавшись, она встала, повернулась и стала лупить по этому чемодану ногами, причём остервенело, с яростью. Все оторопели и наблюдали в тупом оцепенении. Наконец, из-под кровати послышался голос:

– Мадам, если вы меня прибъёте, вас посадят.

Тётя как будто очнулась и приказала Алексею вылазить. Затем прочитала всем мораль и сказала ему выметаться. Алексей проковылял мимо неё, как калека. Тётя и бровью не повела. Наоборот, она наябедничала руководству, чтобы за нашей палатой получше присматривали. Алексей не жаловался, считалось, что раз попался, то сам виноват. Лазить к девушкам в окна во все времена было чревато неприятностями. Но настоящих парней, будь они Ромео или Дон Жуаны, это никогда не останавливало. Риск только сильней будоражил кровь и делал избранниц ещё желанней.

На следующий день, когда мы уже начали видеть первые сны, вдруг отворилась дверь и включился яркий верхний свет. Такого ещё не было. Какой-то кекс обвел глазами палату. И тут нежный голос пропел:

– Какой х.. включил свет? – Аня недовольно сморщила заспанную мордашку и сонно щурилась на дверь.

– Сейчас узнаешь какой. Вставай, одевайся и пойдем.

– Что в самом деле узнаю? Вот неинересно ни капли. Я спать хочу.

– Ещё слово и ты у меня вылетишь из лагеря.

Аня встала, накинула халат и поплелась за придурком. Мы не спали.

– Куда это он её повел? – спросила Кристина.

– Объяснительную писать, понятное дело. А ты думала х.. показывать?

Минут через десять Аня вернулась.

– Ну что?

– Он там сидит с какой-то вожаткой, тискает её, обжимается, а мне сказал объяснительную писать по поводу моего поведения.

Я написала, что спросонья обозвала дежурного матом, потому что он нас всех разбудил.

– А он что?

– Порвал и сказал, чтобы я написала, что это я сама мешала девочкам спать и говорила матом. Нормально?

– Беспредельщик.

– Сказал, что если не напишу, он меня из лагеря выгонит с позором за непотребное поведение.

– А ты что?

– Написала. Подумаешь! Будто мне трудно. Главное, чтобы родителям неприятности не  устраивать.

Да, родителей нельзя было подводить. Мы тогда уже чётко понимали что значит для них слово "уплочено".

***
В палате я оказалась в одном «купе» с русской девочкой из Узбекистана. Кира была высокая, тоненькая, со слегка раскосыми карими глазами и немного напоминала лань. По её внешности совершенно нельзя было судить о том, какой она будет когда вырастет: красавицей или статисткой. Дней через пять-шесть после приезда в свободное от различных мероприятий время мы с ней одновременно вернулись в палату, чтобы написать письмо домой. Это было верным признаком тоски. Большинство детей и взрослых забывают про родителей, когда у них всё хорошо. Мы сели на свои кровати, друг напротив друга с листками и ручками. Но коллективно письма не пишутся, для письма нужна изоляция, дистанция, письма не терпят чужого биополя. Поэтому, вместо того, чтобы писать, мы разговорились. С каждым сказанным словом мы проникались взаимным интересом и уважением. Мы узнавали друг друга с таким чувством, как если бы поднимались всё выше и выше по живописному холму, и с каждым шагом нам открывались бы всё новые, захватывающие дух горизонты. Тоска прошла, написание писем было отложено. В тот день моя душа соприкоснулась с родственной душой. То непередаваемое ощущение, которое я помню до сих пор, лучше всего назвать словом благодать. Мы стали неразлучны, не хуже Лёши с Аней. Всё свободное время, то есть после полдника и до ужина, мы бродили вместе по аллеям и разговаривали.

***
Жизнь в лагере стала казаться вполне сносной. После ужина по чётным дням крутили фильмы в летнем кинотеатре, а по нечётным была дискотека. Мне нравилось смотреть фильмы и ходить на дискотеку, особенно нравилось видеть при подходе к площади как толпа в упоении колышется под музыку. Рельефная поверхность голов вздымалась и оседала, как море. Ритм задавал Валерий Сюткин:

Этот новый танец, словно динамит,
Пусть танцуют с нами все, кто любит бит.
Киев и Магадан, пам-пам-пам-пам-парам
Пенза и Ереван, пам-пам-пам-пам-парам,
Над страною звучит...
Московский бит...

При упоминании очередного города, те, кто был оттуда родом, поднимали вверх руки и орали его название вместе с Сюткиным.

Были и медленные танцы. Я мечтала, чтобы меня пригласил один мальчик из другого отряда, я ничего о нём не знала, мне просто нравилась его внешность. Но он, конечно, и не думал меня приглашать. Вряд ли он вообще хоть раз остановил на мне взгляд. В лагере я узнала, что для таких, как я, существует «белый танец». Это шанс для тех, у кого нет других шансов. И вот однажды, когда объявили «белый танец», я пригласила этого паренька, стараясь, чтобы всё выглядело как можно небрежней - мол, просто он оказался ближе всех. Вначале танца всё было очень здорово. Мои руки лежали у него на плечах, а его - у меня на талии. Я передвинула руки чуть повыше, он в ответ опустил свои чуть пониже. Я сделала это потому, что видела, как это делают другие. Мои собственные ощущения показали, что это делается не зря. Но потом мне на коленку сел комар, медленный ритм танца не пугал эту сволочь, и он вонзил в меня свой хоботок. Вся нога задергалась мелкой нервной дрожью, но, сама не знаю почему, я, как загипнотизированная, не могла оторвать рук от шеи того паренька и так и протанцевала с комаром на коленке, думая о том чего я хочу больше: чтобы танец закончился сию же минуту или о том, чтобы он не кончался никогда. Продолжения не случилось - сам он ни разу не пригласил меня в ответ и ни разу не заговорил со мной. У этой истории не было развития, и запомнилась она мне по большей части своим логическим финалом.

Однажды в лагере устроили игротеку. Вся площадь, на которой обычно крутили дискотеки и выстраивали торжественные линейки, была разбита на квадраты. В каждом квадрате проводили какой-нибудь конкурс. Кто справлялся с заданием, получал талончик, его можно было отоварить в специальной палаточке, то есть поменять на конфету, пряник и т.д. Я прошлась по площади и решила поучаствовать в прыжках на скакалке. У меня это здорово получалось, так как дома я посещала секцию художественной гимнастики и нас там натаскали на это дело. Я с легкостью заработала талончик. Мне казалось странным, что не у всех это получается. Я тут же опять пристроилась в хвост очереди из желающих попробовать себя в прыжках. Но когда я снова взялась за скакалку, оказалось, что меня запомнили и сказали, что повторно участвовать в одном и том же конкурсе нельзя, если ты  уже выигрывала. Тогда я пошла искать другие способы заработать.

И вот я подошла к квадрату, рядом с которым никого не было. Ребята, проводившие конкурс, сами подозвали меня и объяснили правила. Нужно было за 15 секунд сказать не меньше, чем какое-то дикое количество раз фразу: «какая я красивая - никто меня не любит» и при этом ни разу не моргнуть, хотя рядом со мной будут специально кривляться, моргать и смешить меня. Я согласилась. По технике скорочтения я часто занимала первое место в классе, в крайнем случае - второе. И вот началось. Я села, вытаращила глаза и начала повторять скороговоркой, что я красивая, а меня никто не любит. Рядом с моим лицом кто-то усиленно старался заставить меня моргнуть. И тут я увидела его. Он стоял прямо напротив и смотрел на меня, на мои вытаращенные сумасшедшие глаза и слушал мои жалобы на судьбу. Его рот кривила усмешка. Затем он повернулся и пошёл дальше. Я чуть не сморгнула, но всё-таки сдержалась, заработала талон и ушла. Я брела со своими талончиками сквозь игротеку и переживала трагедию, я представляла себя его глазами, представляла как ему было смешно. С этими мыслями я отоварила талончики и положила первую конфету за щёку. Она была вкусной. Очень вкусной. И я подумала: «А кто он, собственно, такой? Что у нас с ним было? Разве он интересовался мною, проявлял какую-то инициативу? Нет, нет и нет. А значит и нечего переживать». Потом, когда я выросла, и в моей жизни произошло много всякого разного, я  сформулировала те мысли, которые впервые посетили меня на игротеке.  Отношения, в которых инициатива всё время принадлежит женщине, в лучшем случае (если МЧ порядочный) ничем не заканчиваются. В худшем - они разрывают душу в клочки. Поэтому такие отношения не стоят талончиков, денег, упущенных возможностей и жертв. Талончики и деньги никогда не срут в душу. Видимо, верно говорят в народе: не родилась ещё та яйцеклетка, которая бегала бы за сперматозоидом.

***
Однажды обычную череду событий нарушило странное происшествие. Аня обнаружила, что кто-то откусил её любимую перламутровую помаду. Именно откусил. Она долго вертела флакончик в руках, пытаясь сообразить, что бы это значило. Ей посочувствовали и забыли. Однако вскоре то же самое произошло с помадой Леры. Затем последовали ещё два аналогичных случая. Лёша, конечно, был поставлен в известность. После четвёртого случая он решил, что пора вмешаться и заработать себе на этом очки. Иначе, он их, наоборот, потеряет.

Он начал с того, что пришёл вечером в нашу комнату, заложил руки за спину и, прохаживаясь по ряду между диванчиками, трагическим голосом обрисовал нависшую над нами опасность и попросил всех сохранять бдительность. О том, что он берёт на себя эту проблему, он не сказал. Но по отдельности переговорил со всеми, у кого пострадали помады, и записал их показания на листочки. Никто из опрошенных по его просьбе не проронил ни слова о содержании беседы.

На следующий день крутили кино. Оно было грустным. Какая-то сказка про нищих средневековых европейцев, которым счастье улыбнулось только в конце фильма, а на всём его протяжении их преследовала жуткая невезуха. Вдруг один парень оживил просмотр. В какой-то момент он совсем заскучал и стал смотреть не на экран, а на попу и ноги сидевшей впереди него девушки. На ней была мини-юбка. Почему-то он решил, что это кто-то из старшего отряда. Он просунул руки между сиденьем и спинкой, взял её за бедра и, облапив, сказал: «А ляжки как у моей Машки!»

Оказалось, что ляжки принадлежат молоденькой вожатой. Вышел скандал. Прямо посреди фильма его увели к директору писать объяснительную.

Когда кино кончилось, обсуждая по пути происшествие и немного сюжет фильма, мы вернулись в палату и обнаружили в там Алексея, двух его коммандос и заплаканную девочку Юлю, ту, с которой я ехала в автобусе.

– Ну, а теперь садитесь и слушайте. Я разобрался. После беседы с потерпевшими я сопоставил факты и понял, что помадами закусывали в те дни, когда по вечерам кино. Поэтому сегодня мы с парнями устроили засаду. Залезли под кровати и стали ждать. Где-то через час пришла она. Подошла к чужой тумбочке, взяла косметичку, достала помаду. Пора было поймать её с поличным. Я подал сигнал: «Е-е-рууун-да» (все невольно посмотрели на Аню. Аня закатила глаза к потолку). Мы выскочили, ну и, собственно, всё. Дальше пусть сама расскажет.

Заплаканная девочка рассказала, что в середине фильма, когда все были увлечены картиной, она возвращалась в корпус, мол, ей хотелось в туалет, заходила в палату, залазила в косметички и откусывала помады. Затем она смешивала их в маленьких пластиковых коробочках, которые она предъявила по требованию Алексея. Она смешивала помады, чтобы получать новые цвета. Так поступают похитители машин – перекрашивают их после угона. На следующий день она красила губы в новый цвет. В одной из коробочек хранились остатки несмешанных помад, которые тут же были узнаны их бывшими владелицами.

– А зачем ты их откусывала? Почему просто не отламывала пальцами. Это что за извращение? – спросила Лера.

– Если бы я отламывала, то у меня в руках оказался бы весь стерженёк. А так я откусывала только половину. Я не забирала всё.

– Итак, мы являемся свидетелями краж, совершённых с особым благородством! Ну просто Юлия Деточкина какая-то! Лучше бы отламывала – нужны нам теперь эти помады после твоих зубов.

– Ещё раз такое – пеняй на себя.

Аня гордилась Алексеем. Алексей был доволен собой. Он уходил из нашей палаты героем, Джеймсом Бондом, человеком, который проводит с женщиной ровно столько времени, сколько нужно ему самому и не минутой больше, потому что он настолько неотразим, что она от него ни за что не откажется. Было видно, что чувство напрочь заглушило его грусть от того, что ночного свидания не предвидится - после отбоя должен был состояться очередной творческий вечер Лилии Михайловны, которую он иногда с досады называл Тюльпаной Медведевной. В сложившейся ситуации, её визит был как нельзя кстати, поскольку он мог разрядить обстановку.

***
Лилия Михайловна была уборщицей в нашем корпусе и работала в режиме сутки через трое. После вечерней помывки полов, она оставалась до утра дежурить по корпусу. Пройдясь после отбоя по коридорам и потихоньку заглянув во все палаты, проверить все ли в порядке, она заходила к нам. Почему именно к нам - не знаю, поскольку не помню, как всё это началось. Она приходила и садилась на табуреточку у двери, а мы начинали её упрашивать.

– Лилия Михайловна, пожалуйста, расскажите что-нибудь.

– Что же вам рассказать? – спрашивала она.

– Что-нибудь такое, наподобие того, как в прошлый раз.

– Даже не знаю. Вот разве что...

И она рассказывала про инопланетян, про привидений, про слепых провидиц. Даже такие известные мифы как, например, Атлантида, приобретали в её пересказе гораздо более мистический, потусторонний характер. Такие темы, да ещё в лагере, да ещё в тёмной палате – классика жанра. Нам крупно повезло, что мы оказались подписанными на этот абонемент. Рассказывала она прекрасно, чуть просторечно, но образно и легко. Сколько же непревзойденных артистов служат нянечками, санитарами, кочегарами и пр. Это были вечера всеобщего экстаза, интересно было всем, а не только тем, кого навещали кавалеры.

***
У меня в этом лагере тоже случилась своя мини-сексуальная история. Но, к сожалению, она оказалась совершенно мерзопакостной. Моя новая подруга Кира любила слушать в моём пересказе разные истории, которые я когда-то читала. А мне нравилось рассказывать. Не вообще рассказывать, а именно ей. У этой девочки было не просто желание и умение слушать, у неё был на эту тему талант. И вот, однажды, я решила, что нужно прочитать что-нибудь новенькое, так как репертуар подисчерпался. И я отправилась в библиотеку. Это было отдельно стоящее здание, куда в летнюю пору, понятное дело, очень редко кто заглядывал. Мои шаги гулко раздались по каменному холлу здания. Я открыла дверь в книгохранилище. За столом, уткнувшись в газету, сидел пожилой дядька в очках. При виде меня он оживился. Его глазки сально заблестели из-под очков. Я сказала, что мне нужны какие-нибудь короткие, но очень интересные рассказы. Он сказал, что я могу найти что-то такое в дальнем конце зала, на нижних полках. Я пошла туда, удивляясь про себя: «Странно, а что же тогда стоит на видном месте: педагогическая поэма Макаренко? История КПСС?» У дальнего стеллажа я нагнулась и стала ковыряться в книгах. Но всё было что-то не то. И в ту секунду, когда я подумала: "Зачем он меня сюда отправил, тут же нет того, что мне нужно?!", я ощутила на своей спине его руку, видимо он побоялся положить её сразу куда хотел. Он стал поглаживать, вернее оглаживать меня, как тёлку, и при этом отеческим голосом интересовался моим выбором, называл меня девочкой, девонькой и т.д. Я схватила первую попавшуюся книгу, сказала, что беру её и направилась к выходу. Он пошел за мной. Я в совершеннейшем шоке взялась за ручку двери, чтобы выйти, но он сказал:

– Куда же ты, девонька, книгу нужно записать.

Я, как робот, повернулась к столу. Он записал, и на последнем росчерке схватил меня за руку и притянув к себе, усадил на колени. Его руки оказались у меня на груди. Так как ничего основательного в его ладони не легло, он стал судорожно натирать мне грудь. Он елозил своими лапами вверх-вниз, чтобы ощутить то немногое, что успело вырасти. При этом он нёс какую-то пургу про чтение, будто это могло отвлечь меня от того, что происходило, а из него сделать чуть ли не доброго дедушку Ленина, который просто очень любит детей. Я застыла от шока. Когда одна его лапа поползла по животу я очнулась: «Да что ж за хрень-то такая!», резко дернулась и, лягнув его пятками по ногам, вырвалась. Он меня не удерживал и не преследовал. Судя по всему, старый дрочила уже получил своё и дальше продолжил в одиночестве. Я хлопнула дверью и поскорей выбежала на улицу, залитую таким ярким, таким безопасным солнечным светом. Меня передернуло от мерзости. Книга осталась на столе. Остаток смены я потчевала Киру выдуманными историями.

***
Она мне тоже рассказывала много интересного, но её рассказы были  практического характера, например, как легко и просто сшить эффектное платье для куклы. Меня тогда ещё интересовали такие вещи. А однажды она попросила у меня совета, как ей быть. Сказала, что её мучает совесть. До того, как познакомиться со мной, она дружила с одной девочкой. Эта девочка ей постоянно рассказывала про какого-то мальчика, с которым они ехали вместе в лагерь откуда-то издалека, и в которого она за долгую дорогу успела втрескаться. Только о нём и речи было. Выходило, что никого прекраснее, благороднее и лучше нет на свете. И с каждым днём ореол вокруг него сиял всё ярче. Кира уже порядком подустала от одной и той же пластинки, но её талантливые уши продолжали слушать, чем девочка охотно пользовалась. Однажды они, как обычно, шли вдвоём по лагерю и вдруг эта девочка толкнула мою подругу локтем и сказала:

– Вон он, смотри. Тот, который повыше.

Мальчики приблизились. Когда они поравнялись, объект воздыханий небрежно кивнул вроде как знакомой девочке, а Кира сказала, уставившись на него:

– Так это он и есть?

Мальчик услышал, озадаченно посмотрел на них и прошёл мимо.

– Дура! – зашипела влюбленная девочка.

– Извини, как-то вырвалось.

– Извини, извини... Он же всё понял!

– А что он, собственно, мог понять?

– Перестань!

– Мне кажется, что он ничего не мог понять наверняка, но, вероятно, заинтригован. И это хорошо.

– Ничего хорошего!

– Ну, извини, правда. Сама не знаю, как получилось.

– Ты мне больше не подруга! Не подходи ко мне больше! Ты всё испортила!

– Что я испортила-то?

Ответа не последовало. Так у них дружба и кончилась. Кира спросила меня:

– Я, наверное, и вправду дура, не оправдала доверия.

– Нет, ты не дура. Скорей – она.

– Так неудобно перед ней.

– Забей.

– Думаешь?

– Да. Иначе ты до сих пор ходила бы и слушала её излияния и вздохи, к концу смены ты бы сошла с ума и придушила обоих.

***
К позитивным вещам относились персики. Их частенько давали на полдник. Персики бывают разные. Как ни странно, нам давали очень хорошие. Местные, спелые, оранжево-бордовые мячики, покрытые нежным пушком, очень большие и очень сочные. Мы собирались в небольшом скверике перед столовой, там, где стоял длинный ряд умывальников и висел плакат: «Мойте руки перед едой». Перед едой их никто не мыл. Нам выносили подносы с кефиром и персики. Мы пили кефир и ели персики прямо в этом скверике. В столовую нас не пускали. Сотрудники жалели себя. Дело в том, что эти персики невозможно было съесть аккуратно. Сок тёк по рукам, по подбородку, капал на землю, на носки сандалий. Пришлось бы отмывать все столы и весь пол. В конце мы дружно шли к умывальникам и мыли руки, а также лица, кто-то застирывал обляпанную футболку, а кто-то зачерпывал воду и мыл после еды ноги.

***
Под конец я так привыкла к лагерю, к распорядку, к морю, к воздуху, что мне не хотелось уезжать и даже девочки из 12+ с каждым днём, приближавшим отъезд, казались всё более сносными. А уж они чуть ли не рыдали. Накануне отъезда все собрались, включая Лёшу и ещё двух кавалеров, и дали торжественную клятву ровно через 10 лет встретиться и даже забили стрелку в какой день и где именно. Все были серьёзны, пафосны и очень решительно настроены на встречу. Ни дать ни взять – мушкетёры короля. Но думаю, что никакой встречи, конечно же, не произошло. И это так светло и так грустно одновременно.

Прошло ровно 20 лет. Я была на море в тех самых местах, и мне очень захотелось посмотреть снаружи и, если удастся, изнутри на тот лагерь, где я отдыхала подростком. И вот я отыскала пионерские лагеря, растянувшиеся длинной вереницей вдоль берега. Затем нашла среди них «свой», прошла в ворота, и прогулялась по территории. Я увидела тот самый корпус, летний кинотеатр, столовую. Нахлынули воспоминания. Захотелось их записать. Потом, меня заметила работница и попросила покинуть территорию. А вечером, в густых сумерках прогуливаясь по набережной, я услышала и увидела сквозь забор, что на площади «моего» лагеря снова, как и 20 лет назад, дискотека. Но музыка была современной, то есть совершенно другой. Я отвела глаза и побыстрее прошла мимо, чтобы в памяти всё сохранилось таким, как было раньше. Не потому что всё, что случилось со мной в этом лагере было прекрасно и незабываемо, а потому, что только нетронутые воспоминания способны воскрешать, хотя бы в памяти, юность. Потом я одела наушники и поставила на плеере мелодию - фаворитку тогдашних дискотек:

"Останься со мною ещё несколько минут.
Я знаю под утро часы бешено бегут.
Посмотри в глаза,
Я хочу сказать,
Я забуду тебя,
Я не буду рыдать..."

- нежным голосом пела молодая Наталья Ветлицкая и море, то же самое море, серебрилось под луной точь-в-точь как тогда.