Рубиновый вторник

“She comes and goes”
Rolling Stones
   Осень, как потерянная собака возле замерзшей лужи, стояла и нерешительно притрагивалась к заиндевелой плёнке зимы на её лице, и не решалась перемахнуть. Снег то и дело начинал сыпать, но размякал в нерешительности и превращался в сырость. Так я и запомнил тот день – серое и тупое ожидание: перемахнём-не перемахнём. Конечно, были породистые кобели и суки, они точно знали места, где можно перепрыгнуть, но в основном…
   Между тем, где-то рядом кипела жизнь. В кипяток бросались люди, некоторые из которых тут же вылетали наружу в виде брызг. Это варился бульон Очередной Русской Революции. И никто тогда не подозревал, какой получится жирный суп и какая густая каша. Правда заварили её, так и не перебрав крупу.
   Всё-таки в воздухе пахло чем-то противным (может с плиты?), и мы решили выпить. Помню, что послали меня, вернее, я пошёл сам, чтобы они опять не купили какое-нибудь дерьмо. Хотелось «Лимонной», и они сказали, что на Садовом нет, а есть в маленьком магазинчике в переулках. Я не знал, где это и побежал, на ходу заглядывая во все подворотни, так как на улице не было ни души – всё как вымерло, и спросить было не у кого.
   В первой же арке я увидел солдат с оружием. Они молча курили. Сзади виднелся военный грузовик, неизвестно каким образом заехавший в этот крохотный московский дворик. Я бежал дальше, и липкий неприятный ком перекатывался в горле.
   Все дворы, снаружи мёртвые и беззвучные, изнутри были забиты угрюмыми солдатами и пожарными. Вместо матросов на этот раз была милиция. Эти продрогшие люди почти не обращали внимания на бегущего за водкой человека, шаги которого громыхали в непривычной городской тишине как паровой молот. Они сосредоточенно слушали другие звуки, которые очень слабо, но доносились сюда.
   Вот застрекотал кузнечик, вот чирикнула какая-то пичужка, а вот дятел… Обнаружил червяка и долбит, долбит кору головного мозга небольшими очередями. Непривычные для ТОГО города звуки, заставлявшие мёрзнущих людей напряжённо вслушиваться в себя, были звуками выстрелов. А может быть, они слушали другую канонаду, бушующую внутри них? Там, за бушлатами и шинелями бились сердца, и эхом отдавалось в барабанные перепонки: «Перемахнём-не перемахнём?!»
   Я принёс литр, и мы съели его почти молча. Стали заглядывать люди, а дело было в фотоцехе фабрики документальных фильмов, и почти каждый молча и скорбно доставал пол-литра. Поднимались тосты – все похожие, типа «Да перемахнём, подумаешь!» И все выпивали и занюхивали хлебушком, и всем хотелось, чтобы «перемахнуть», но никто не хотел ТАК.
   Потом был конец рабочего дня и все пошли домой. На улице был снег. «Наконец-то кончилась эта мерзость», - подумал я. Мерзко теперь было внутри. Я закурил, и стало совсем «хорошо». «Сейчас, наверное, проблююсь», - подумал я,- «Сволочь, почему я не поехал «туда»? А потому что позвонил приятелю, а он сказал: « Поехали, протусуемся, там подгоняют  горячие бутеры, весело…» Но сказал он это так грустно, что я сразу решил не ехать. Всё-таки, было что-то честное в этом питье водки под стук сердец, хотя блевать тянуло безумно. Но я знал, что там, внутри, нет халявного бутера и стаканчика кофе…
   Я стоял где-то на Цветном бульваре, широко расставив ноги, и пытался выплюнуть из себя раба. Тут появилась Она. Не «выросла из-под земли», не «возникла» и не «обрушилась», а просто подошла. Спросила: «Тебе плохо?» «Мадам!»,- сказал я развязно, толком даже не взглянув на неё,- «я очень занят.»  «Я могу пойти с тобой»,- сказала Она. «Куда?», - спросил я, и мощная струя с брызгами вырвалась из моего чрева. «Туда, КУДА ТЫ ИДЁШЬ»,- был ответ.
   Это было уже интересно, но вторая волна подкатывала. И я, не оборачиваясь, бросил: « Давай лучше к тебе, я далеко живу»,- не мог же объяснять ей про жену… « Ну, мой дом значительно дальше, чем твой», - засмеялась Она. «По лимиту что ли? За пропиской?», - со слезами на глазах, булькая и давясь, но почему-то нисколько не стесняясь, может от того, что стоял спиной к ней, спросил я. «Вот чего у меня никогда не будет, так это прописки. Ни московской, ни какой другой – НИКОГДА!», - произнесла Она. «Ого, какие мы серьёзные»-  я наконец-то перевёл дух и решил взглянуть на эту пигалицу. То, что произошло дальше, не имеет объяснения.
   Я увидел это лицо, эти плотно сжатые губы, посиневшие от холода, этот взгляд, и обалдел. Это был поразительный взгляд!  В нём никогда не было осени, никогда не было слякоти, никогда не было полузастывших луж и мокрых тявкающих шавок, стерегущих недоеденный бутерброд хозяина, и не было вопроса, который был везде – «перемахнём – не перемахнём?». Вот чего там не было. Я что-то должен был сделать немедленно, сию секунду, Она уже это знала, знала заранее, ВСЕГДА, а я понял только что… Я открыл рот, чтобы сказать ей, и …
   Очередная порция раба струёй выскочила из меня и попала прямо на неё. Я протянул руку, чтобы вытереть эту гадость, но потерял равновесие и плюхнулся на колени, как Блудный сын на картине Рембрандта и Банионис в картине Тарковского. Я дотронулся до Неё, но это получилось грубо, как будто я хотел схватить или пихнуть её. Уткнувшись мордой в снег, я лихорадочно сообразил, что сейчас, немедленно, ужас, кретин, встать, мудак, жизнь, быстро, когда, прости, урод, встать, руки, сгниёшь, снег, каша, ВСЁ!...
   То, что было когда-то моим лицом, наконец-то оторвалось от снега. Стоя на четвереньках, я был похож, наверное, на беглую собаку, только что провалившуюся в гадкую лужу сквозь тонкий лёд, присыпанный пушистым снегом. Мне было очень холодно, мерзко и страшно. Впереди меня было пусто. Только сейчас я понял, что Она стояла передо мной совершенно голой…
   Теперь я знаю, что в тот день, да и после, Она являлась многим. Почти всем. Мужики хватали её, лапали, предлагали выпить, тащили в тачки, на хаты. Бабы плевали в лицо, обзывали проституткой, да и ещё мало-ли как... Менты забирали без документов и предлагали сделать минет, вобщем чего только с ней не приключалось. Были, правда, и не злые люди, но они скромно отворачивались или делали «вид». Но никто, ни один не снял с себя пальто, не укрыл и не обогрел её. Никто не предложил кров и пищу. Она очень мучилась от стыда за них. Никто не вспомнил!
   «Свобода приходит нагая». Это была Она. Она ушла отсюда, и кто знает, куда она подалась? Может быть она навсегда покинула эту страну? Никто не знает. Она приходит и уходит. Мы сами прогнали её. И я был первый.
          До свиданья, Рубиновый Вторник!
                1991