Долговая книга

                1.

     «Пасибочки!.. Пасибочки!.. — Баб-б Маш-ш!» — выхваливала слова благодарности соседка Зося, быстро закрывая за собой калитку. Торопливо засеменила к дому, ловко перепрыгивая густую грязь, небольшие пятачки луж, в которых так любит смотреться деревенское небо. У Зоси счастье нынче много образовалось. Самое значимое в деревне. Долгожданным подарком из далёких северных мест и лишений, в срок вернулось. Сын на неделе, из тюрьмы пришёл, живой и невредёхонький.

Стоит на крыльце баба Маша, смотрит уходящей жилистой крепкой бабьей фигуре, в резиновых сапогах на босу ногу, в халате новеньком, с пояском внахлёст, и вздыхает тяжко, не сводя взгляда с чужого счастья. Соседка одной рукой как косой машет, — торопится. Другой, кулёк с мукой первого сорта к груди прижимает. «Её родненький Толенька вдруг мамкиных пирожочков сильно захотел».

Несётся селянка, спешит, на губах вроде радость играет, только в глазах почему-то страха, скрытые тени, то покажутся, то снова прячутся, в материнское сердце, вгоняя ядовитые сомнения. «Сынок почему-то много кашляет... не в меру курит... земляное высохшее лицо и тело имея».

«Слава Богу, — дождалась! Выстояла, стерпела муки бедная Тихоновна!» — успокаивается старушка, вытирая ноги об скребок. Невольно вспомнила, как приходил худенький паренёк к ней позавчера, как мягонько обнимал старушку. Встречей восторгаясь, по-детски радовался. Оголяя прокуренные испорченные зубы, выказывал свою скопившуюся тоску по родине, по тихой и доброй жизни в таёжной глуши.  Расспрашивал про одинокое её существование, про деток, которые гусями-лебедями разлетелись по всему миру, свои пары счастливо создав.

Тихо в хатке, мило и однообразно. Избяная печь уже наелась дров с самого тёмного утречка. Потрескивает остатками головешек, через все щели не ярким светом по стенам поигрывая. От долгого перегрева, от внутренней нестерпимой реакции, жаром весь кирпич пропитала, отчего всё пространство избы душистым теплом наполнилось.

По дому, в тёплых вязаных носках и безрукавке неторопливо движется наша старушка. На голове платочек, а внутри её копошатся мысли разные. Без них не живёт старушка, девятый десяток годков три года назад разменяв. Отлажены годами действия одинокого деревенского существа, в неумолимо исчезающей деревенской цивилизации. Нового ничего нет, и уже не предвидится, — да и зачем?

Пройдя по избе с вопросами чистоты и порядка, вся успокоенная, опять мягко села на свой любимый уголок, — на край дивана. Здесь рядом, на стуле у окна стоит в большом горшке, огромный молчаливый цветок. Он живой! Он в срок цветочки чудные родит, в срок и пустым поживает, поглядывая на одинокую старушечью жизнь, её медленное увядание. Листочками зелёными упирается в стекло, на зарастающую безлюдную улицу грустно поглядывает, мечтая тот мир увидеть, себя показать. Там  же света и воздуха больше.

                2.

            Рядом, как всегда пульт лежит, он дорожку в другую жизнь бабушке каждое утро прокладывает. Включает телевизор. Щёлк — вспыхнул первый канал. Из экрана, из далёкой столицы, закрасовался бессменный гарант. Чётким, поставленным голосом доводит до старушки: «Смысл всей нашей политики — это сбережение людей, умножение человеческого капитала, как главного богатства России. В приоритетах сейчас человек, нам надо поднять его благосостояние и…» — на «и», баба Маша встала, и двинулась закрывать юшку в печи. 

Когда вернулась, другой важный человек говорил уже о селе: «В этом году было выделено сельскому хозяйству страны 223 миллиарда рублей…». «Селянин от такой суммы однозначно должен зажить лучше!» — думала старая, радуясь такой новости, и тому, что сегодня ничего не болит с утра, и не предвещает.

Поправляя плед на диване, припомнилась вдруг ширь и необъятность страны. Она её помнит, по давней многодневной поездке на поезде, к младшей дочурке своей, на самый Дальний Восток. Видела дали и красоту своего государства. Не спряталась тогда и убогость серых, деревенских сельских селений, вдоль всего длинного пути, где жизнь на ладан дышит, еле теплится. «Мы жа самая богатая страна, у нас больше всего плодовитой той землюшки, и горстка тех миллионов людей на такой вот ломоть богатства... Боженька жа сверху видит, нам всем говорит: что бедных при таком достатке, вообще недолжно быть!» — слушая большого человека, продолжали шевелиться знакомые мысли под платком.

С экрана продолжало литься, звучать: «Под чутким руководством «Единой России», которая является главной опорой правительства в парламенте, эта сумма должна быть рачительно по-хозяйски израсходована, чтобы мужик сельский встал с колен и понял, что о нём партия и правительство заботится...».
             
Скрипнула дверь, в неё просунулась голова:
 — Ба-а-б Маш-ш, — вы дома? — спросило рябое лицо почтальонши.
 — Газету и пенсию вам принесла. — Распишитесь!
Опять сухо проговорила дверь. Рябая ушла. На столе ровненькими бумажками  замерло, — ровно 13 тысяч рублей. Хозяйка сразу аккуратненько откладывает в сторону шесть тысяч. «Это на дрова!». Скоро жа морозы ударят. Надо заказать, кабы привезли. А поколоть — это уже отдельная проблемка. Деревенского старого человека — индивидуальная трудность.

Пока солнце лениво ползало наверху неба, баба Маша накормила собаку, кошку, почесала об перегородку спину, — она с утра просила внимания. Часок поработала в огороде. А как боль чувствительно, с коликами ударила в поясницу, снова вернулась в хату. Прилегла. Взяла в руки «ЗОЖ». На дворе дворняга громким лаем, оповестила о приходе «чужого» во двор.

Старушка напряглась. Дверь скрипнула, тихо открылась. На входе покашляли:
 — Есь хто дома? — низким, робким голоском спросил вошедший.
 — Доброго здоровьица, баба Маша! — присаживаясь на стул, неуверенным голосом изрёк из себя приветствие Васька Дашкевич.
 — И тябе не болеть, Васенька! — спокойно, без волнения отозвалась хозяйка, прижавшись спиной к печи не сводя взгляда с постороннего.

 — Баб, Маш, — понимаешь, хочу крышу перекрыть на бане. Без вступления, без всякого, «вокруг да около», — повёл разговор нежданный гость, неосознанно рыская взглядом по чистенькой избе.
 — Вся сгнила, гори она огнём! Течёт водой давно окаянная, уже терпежу нету смотреть на этот дуршлаг. Надо досок выписать в районе, — гори они огнём, — заканчивает «пламенем» свою речь Василий, всё больше и больше заливая лицо краской смущения и стыда, никак не решаясь встретиться глазами с Марией Павловной.

Когда лицо совсем покрылось волнами жаркой конфузии, гость сильно хлопнул руками себе по коленям, и, хапнув лёгкими смелого воздуха, добавил:
 — Вот, баба Маша, — не хватает чуточки! — и тотчас налетел мимолётным взором, на доброжелательный, цепкий, старушечий, — исчезнув со своими грязными сапогами, в её уставших, глубоких глазах.
 — Помоги!

Не выдерживая самые противные в своей жизни секунды, селянин начинает оттирать грязное пятно на рукаве куртки. Поплевывая на него, растирал место, стесняясь своего унизительного положения.
 — Скока? — спокойно, даже равнодушно спросила бабушка.
 — Две тысячки.
 — Щас, Васенька! — посторонись-ка, — я тятрадочку достану.
Из-под скатерти бабушка вытащила школьную тетрадку.
 — Дай-ка, посматрю яё.

Женщина стала листать, изучая внимательно свои важные записи, ровные столбики циферок и фамилий рядки.
 — Баб, Маш?! — ну, вы ж знаете, я всегда отдаю в срок, — виновато, испуганно заговорил мужик, боясь слететь с удачи, — хотя знает: «Павловна, всегда выручит!». Старушка медленно, аккуратно вывела ручкой — «две тысячи», — напротив фамилии должника.

                3.

                Ночь тянулась долго. Два раза вставала, чтобы выпить настойку. Чувствовала: давление — подлюка, опять пошаливать начало. Снился сын, он дальше всех забрался жить. Обещался приехать осенью  в родную деревню. Долго не хотела вставать, всё думала: как день свой разложить в делах, чтобы не умориться совсем, но и многое сделать с пользой.

Утро. Работу начала с огорода, потом перешла в летнюю кухню, переместилась под навес. Настругала впрок топором лучинок, занесла в хату, положила на тёплую печь. Подшила с аккуратностью и вниманием все газетки, чтобы корреспонденция не развались листами и страницами, не нарушив порядок новостей и важных сообщений. Всё много раз прочитанное отнесла в кладовку. Опять же, аккуратненько, стопочкой, на полочку сложила. Знает: сын приедет — любит почитать их. О жизни родного района, любопытно узнать. Успехам — вместе с ней порадоваться. Обратному, — сердцем попечалиться…

Селянка пьёт чай с пряником и последним кусочком сахара. Опять берёт в руки пульт. Щёлк — вспыхнул канал. Из экрана на старушку смотрел, приятной наружности, красивый человечек. Он сладко словами испражнялся, торопясь искру взаимности высечь у всей собравшийся публики. В студии все напряжены! Человеческие тела томятся. Взяли ж тест ДНК! Масса гудит, — волнуется! Все горят в желании скорей узнать, — кто настоящий отец этой бедной девочки? «Эх! Сыночки, — родненькие! У вас жа матки свои есть! Неужто им не стыдно за вас — стыд потерявших! Развешь так можно с человеком?» — больно волнуется кровь в крохотном старушечьем теле. «Бога не боитесь сынки. Какой стыд и срам!» — в очередной раз вслух негодует старый человек, выщёлкивая — край.

С краевой студии, на жующую старушку смотрело сытое лицо краевого, главного начальника. Внук, что большой пост занимает в большом городе, говорил: что его скоро, то ли «посторонят», то ли «попрут», то ли «задвинут». Ну, как-то так говорил. В более спокойное место, наверное, усадят: за хорошую работу, за внимание и заботу о человеке. Но в данную минуту этот деятель, пока сидел в своём тёплом кресле, и вещал на весь необъятный край: «В свете сказанного вчера из столицы, перед нами стоят задачи, улучшить благосостояние нашего трудолюбивого народа!»

Пока ходила на кухню подлить кипяточку, «краевой» продолжал искусно плести из слов кружева: «Москва в этом году изменяет структуру поддержки села. Меньше внимания будет уделяться растениеводству, зато по-прежнему приоритетом остается животноводческая отрасль…»
 — Ой, як правильна, а! — со звуком закудахтала бабушка Павловна, уже на столе перебирая гречку. «Коровки — это хорошо! Деревня, не должна жить без коровок. Коровка — это молоко стране, душевная приятность, и глазу тёплая красота. Коровка — это бабонькам нашим работка, и копейка, какая-никакая каждый месяц, 13 числа в дом селянина несётся» — сладкими, добрыми мыслями и мечтами наполнила себя старушка, подняв градус настроения.

«Неужто Сибирь просыпается?» — как цыганка гадала про себя Мария Павловна, внимательно высматривая ненужные крупинки. «На сельское хозяйство нашего края выделяется пять миллиардов рублей», — продолжает гудеть динамик старого телевизора. «Мы будем думать, решать, как нам с пользой эту сумму поделить и выгодно использовать. Наш край большой, наполненный несметными богатствами!» — не останавливаясь, заучено гордится говорун. «Мы качаем нефть, и газа хоть залейся. Поэтому в каждый дом будем стараться его провести».

                4.

                Баба Маша пошла на кухню, возясь с её утварью, вспомнила: примерно лет 25 назад слышала с этого же телевизора об этом газе, — «…И чтобы  в каждый дом!». Правда, тогда другие говорили. Люди пишут: те, — «другие», уже за границей давно живут, деток своих счастливо приютив, и сами вроде не бедствуют, с утречка ножки свои натруженные в «море – океяне» умывают. По «ящику» передавали: уж больно по берёзкам родным тоскуют, по восходам нашего большого солнышка скучают. Оказывается: зарубежное — оно другое! Не такое ласковое с утречка, не такое грустное — на закате. Только, как много лет назад, так и сейчас, Мария Павловна печь топит дровишками-дровами, лучинкой смолистой палено разжигая. «Эх! В каждый дом они будут проводить, только получается, — не нашей страны!», — тяжко вздыхает состаренная чуткая её душа, сухенькими ручками заливая водой перебранную крупу.

Подходит к окну, зрячим взглядом ласкает разноцветный высокий лес за огородом. «Спасибо тайге, спасибо родимой неиссякаемой нашей спасительнице…» — коротенько крестится, кашляет в кулак. Поправляя чистенькую занавесочку, сердечно вздыхает, щурится; пытаясь внимательно разглядеть небольшие саженцы в огородчике, свои продуктовые витаминные грядки, от плодов которых, она до лета следующего года продержится, ещё и с соседями поделится.

Наливает из чайника воды в небольшой эмалированный тазик с выщербленными боками, с битым дном. Начинает аккуратненько в нём умывать свою любимую, небогатую посудку. У Марии Павловны ничего лишнего в доме нет, как и на крохотном кухонном пятачке. «Лишнее», оно в кладовке на полочке стоит, пылится. Выставляется когда детки в гости приезжают, радость безбрежную в её хатку на коротенькие дни поселяя. Сначала умывает широкую мордочку неглубокой тарелочки своей, потом берёт за ушко свою любимую кружку с «зайчиком» на ровненьком бочку. Снимает с гвоздика чистенький рушничок, начинает вытирать насухо, то и дело, поглядывая в небольшое окошко.

«А денёк-то будет с настроением, — тёпленький, светленький, ласковый! — думает бабушка, выставляя в рядок свою нехитрую умытую посуду. «Вон как воробьишки, гульбой на коньке летней кухни расселись; сказки друг дружке бойкими «чириками» рассказывают, пригретые улыбающимся солнышком…».

                5.

                Во дворе опять заголосил дворовый охранник. Скрипнула дверь.
 — Мария Павловна! — Вы дома?
На половичке, у входа, стояла, сцепив ручки на поясе, маленькая пожилая женщина, и печально смотрела на хозяйку хаты.
 — Ниначка! — роднянькая, скольки ж я тябе ня видела? — почитай с таво лета. Дома жа сяжу, у тэй край ня хожу, никого ня вижу — дружелюбно, открыто говорит старушка, приближаясь к гостье.
 — Здравствуйте, баба Маша! — Такая уж жизнь! — понуро отвечает женщина, осторожно, мягонько усаживаясь на стул у окна. В её глазах чувствуется лёгкое напряжение, усталость от жизни, от общего телесного существования.
 — Мне гаворять, што бабы все с биржи снялися? — сочувственно спрашивает Павловна, улыбаясь слабой несмешливой улыбкой.

Женщина берёт паузу. Суетливо двигает маленькими плечами, подбирая пола длинной юбки, пытается ближе подвинуться к столу, чтобы млеющие руки положить на него, чтобы опору крепкую заиметь, глазам найти успокоение, душе управу. Заправив по краям цветастый платок на голове, что-то думает своё, пытаясь выстроить правильно и доходчиво речь:
 — А что, баба Маша. — Платят-то всего 450 рублей и заставляют ездить туда два раза в месяц — отмечаться. — Представляете? Вот, на все эти поездки «туды-сюды» и уходят эти деньги! Так скажите, — зачем стоять на этой бирже, а? — у женщины искажаются брови, вопросом кривятся губы. Стихнув, отворачивается, шмыгает носом, нервно теребит концы платка, потом ими же, вытирает уголки болезненных, сизо-бледных, слегка накрашенных губ.

 — Ая-яй! — Ая-яй! — как им ня стыдно так мордовать человека! — покачивая головой, заканчивает тему хозяйка дома. Потом бабий разговор перешёл к огородам. Поговорили об урожае. О том, что уродилось у каждой, — а что не взошло? Неспешно прошлись по новостям в деревне. О своих детках, каждая сказалась, другую, —  внимательного выслушала. Так, пройдя кругом обо всём и обо всех, вернулись к главному: — Нинкиному заболеванию.

Страдая, вздыхая и охая, менялась в лице бедная женщина. До сих пор не верит диагнозу, что поставили врачи в краевой больнице. Но-о!
 — Надо ехать в район, лекарства покупать, чтобы болячку  не запустить, — тихонечко печалится худенькая крестьянка, стыдясь заплакать. Мучительно старается овладеть голосом, вздыхает, вся выговаривается, мнёт влажные ладони, щелкает косточками пальцев. На дне глаз, — плотина, вот-вот горькие солёные воды через край хлынут. Опять подымается скатерть, — достаётся тетрадь. Снова выводится аккуратно ручкой – «Две тысячи пятьсот рублей». 
 — Господи милостивый! — сжалься над несчастной Ниночкой, — еле слышно шепчет в след уходящей женщине. Осенив троекратным знамением её дух, исчезнувший за дверью, вернулась в большую комнату.

                6.

             Ночь. «Печку надо было протопить больше», — думает старушка, замерзая под тёплым одеялом с ногами в тёплых носках. Опять рваные сны. Под утро только стало, ярко видится: будто несметное количество телят, гонят пастухи на фермы с полей, кнутами резко стреляют.  Быки ревут! На месте топчутся! Некуда им идти, потому что коровники все стоят разрушенные. «К чему такое страшное снится?» — волнуясь, спрашивает себя сонная голова, тяжело подымая сухонькое тело с постели. Нехотя одела на себя всё что можно, подпоясалась шалью, подошла к окну, посмотрела на улицу. Безлюдна она и одиноко старится, как и народ в дряхлеющей деревне.

Растопила печку. Запахло приятным на нюх дымком. Изба быстро напилась печного тепла. Задышала добрым духом, просторная, уютная, деревянная старушечья обитель. От перепоенного водой цветка появилась мелкая мошкара. Подле окна кружат эти крохотные маленькие жизни, к свету Божьему хотят поближе. Старушка кряхтит, старый суп мешает в посудине собаке. Выходит на двор с маленькой кастрюлькой, с похлёбкой забеленной молоком. Над её стареющими дворовыми постройками бездна синевато-сумрачного неба. Воздух ароматный, свежий, утрешний. За ночь отстоялся, очистился. Это тёмно-зелёный загривок густого хвойного леса за огородом величественно стоит, полезный кислородный нектар округе дарит.

Полусонные, полуживые облака медленно тянутся на восток. Скучна жизнь, пустого стареющего старушечьего двора. Только верный пёсик, хоть как-то пытается, вдохнуть живую — на движение, на эмоции жизнь, в это крохотное дворовое пространство. Завидев Павловну, знакомую кастрюльку, — начинает сходить с ума от радости, от предстоящей сытости, бешено дёргаясь на толстой цепи. Скулит, прыгает, воет, просит…

«Надо себе что-то сварить», — кряхтя, думает старушка, усаживаясь на табуретку на крохотном кухонном закутке. Поставив кастрюлю с водой на огонь, идёт в горницу. Снова в руках чай, и последний твёрдый пряник. Медленно гоняет его во рту, где уже давно нет жевательных зубов. Снова пульт в руке. Щёлк  — вспыхнул экран! Опять из него льётся мёртвая вода. А здесь патриоты-правдолюбы, полнозубые, красивые с виду люди, правильное и понятное вроде пытаются сказать, до самой глухой деревне довести, достучаться.

«Што ж вы сыночки так ругаетеся, злобным криком наполняя мою тихую, чистенькую старушечью хатку. — Развешь так можно на усю страну, на увесь мир?! У вас жа детки свои есть — смотрят вас родненьких, воспитываются на вас...» — уж, сколько лет непроизвольно думает её голова, вздыхает душа, невольно слушая этот людской шум, пустую болтовню, раж явного разложения. Неравнодушная натура старого человека, всегда болеет от людского бесстыдства, души падения. «Телевизор явно в руках сатаны находится!.. — Творят, краёв опасных не замечая!..» — тяжко вздыхает впалая грудь, худотелым, морщинистым пальчиком щёлкая — район.

                7.

                На экране, на фоне трехцветного колера, засветился ухоженный молодой человек. Он перед журналисткой сидит, как бы отчитывается за уже «проделанное». Он внимательно смотрит своим цепким взглядом на хозяйку дома. Старуха тоже внимательно разглядывает новое лицо. Что-то знакомое улавливает в этих чертах. Где же я его уже видела? «А-а! — Вспомнила!» — Это ж он, часто в районной газетке мелькал своим лицом. Это ж лесной «магнат»! Он сынком какого-то там большого важного генерала, на белом свете значится. Он лес весь под собой держит в районе, за пограничные столбики, — дико чужим, — нескончаемыми составами продавая. Так было написано когда-то молодым, смелым журналистом в краевой газете, которого, говорят, за какой-то белый порошок, потом посадили. Оратор замолк.

Старушка хрустнула пряником, медленно стала посасывать, не сводя пристального взгляда с молодого. Под его дорогим галстуком побежала быстрая строка. Бабка приоткрыла рот, внимательно считывает: «Вот тябе и лес!» — тотчас эмоционально восклицает, живо хлопая рукой по душке дивана, чуть не выпустив напиток из рук. Строка указывала: «Перед бабулькой толкает речь, уже не леса хозяин, а всего района — вождь!».

Качает головой Мария Павловна. «Такой молодой, а уже глава администрации её района! Вот что делает великая сила нашего сибирского леса!» — про себя, с лёгкой
«саркастинкой» думает она. Оратор, сделав паузу — хочет всего зрителя залюбить своим ответным словом, мыслью и мимикой. Взаимного ждёт и от своего слушателя!
«В свете сказанного вчера руководителем края, сейчас в центре внимания — человек! Мы должны всё подчинить в своей работе, чтобы селянин зажил достойно! Дабы он смотрел в своё будущее с широко открытыми глазами. Хоть нам краем выделены деньги...», — наступательно, доходчиво въезжал в старушечьи уши молодой и прыткий, выдерживая льстивый, угодливый взгляд молодой работницы прессы.

Ни разу не поперхнулся, не смутился от заданных вопросов, будто с ночи вчерашней знал их, видел. «Но с учётом неправильной политикой «бывшего», и очень большого дефицита районного бюджета: — будем зажимать пояса, урезаться, — вынужденно оптимизироваться, — искать, выискивать резервы!» — полилась и побежала знакомая вода из человеческих слов, из стеклянного, безжизненного экрана.

Но старушка, до последнего сидит и слушает. Может, скажет новая кровь, — как мужику деревенскому жить без работы? Может в своём словоблудии, стратегию важную выложит: — как извести безработицу на селе, от которой крестьянин с ума сходит, от безнадёги всякую отраву хлыщет, периодически подворовывая, беспричинно колошматя свою жену, и гоняя бедных детей по грязному двору, хате...

Помнит старушка слова «краевого»: он пел вчера красиво: «В приоритетах сейчас животноводство!». Напряжённо слушает бабушка скороспелого, но напористого районного главу с трехцветным медвежонком на отвороте пиджака. Должен же он сказать, когда в коровники снова коровок загонят, — чтобы деревня вновь с работой была, а округа и пастбища с уходом? Но этот молодой, тоже мимо этой темы идёт, как и все те, кто вчера и позавчера с экрана на неё смотрели.

                8.

                Тишину нарушил лай собаки. «Каво там яще, нялёгкая нясе?». В сенцах послышался мужской голос, возня, стук тяжёлых ног. Скрипнула дверь.
 — Можна-а! — пьяным голосом пробухтело в прихожей.
 — Здорова, наша спасительница! — качаясь телом и виляя языком, с порога говорит Сергей Мишулько. Шатаясь, делает первый шаг на входной половичок, глазами выискивая стул.
 — Здрастуй, Сярёженька! — што заблудився, што с таго конца дяревни пришёв ко мне?

Гость нежно обнял старушку, в ухо, дыхнув не свежим перегаром.
 — Ты всех выручаешь, Павловна в деревне, — вот и я пришёл. — Прости меня, баб Маш! — болею я! Душа у меня болит.
Мужик сел за стол, вроде попытался улыбнуться, — но не получилось обмануть состояние души. Обхватил руками голову, взглядом подпёр перегородку. На ней  висит численник. Он показывает восход и заход солнца, и луны местоположение. Там «полнолуние» на сегодня указывается. Пишут: «Неуравновешенным, и эмоционально-восприимчивым надо быть осторожным».

 — Ух-х! — из его нутра вылетела пьяная боль. Он размахнулся, хотел ударить сильно по столу. Потом стих, и ударил мягко, заскрежетал зубами. Смиренно опустил голову.
 — Плохо мне... баб Маша!.. Никто меня не понимает!.. Я здоровый мужик. Посмотри на мои руки.
И он вытянул вперёд свои большие ручища. «Да, таким и вправду цены нет!» — бабочкой вспорхнула мимолётная мысль в старой бабьей голове. На Марию Павловну смотрели красивые зелёные глаза, правда, жутко мутные, бесконечно грустные, одинокие, потерянные.

Сергей икнул, потом ещё и ещё. В животе его голодно заурчало.
 — Вишь Павловна, — не инвалид, не пьяница, не урод! — мне 55-ть только. — Я не какой-нибудь языкастый паразит, не приспособленец, жизнь за тем бесполезным компютэром просаживая. Я руками умею всё делать! — безработный гулко саданул себе в плотную грудину.
 — Трактор, комбайн — знаю, как пять пальцев. В передовиках ходил, сколько лет… — знает вся деревня.
Его лицо скривилось, в страдальческой маске мучаясь. 
 — Понимаете, — а я никому не нужен! Не нужен трактор, не нужен комбайн больше деревне, а деревня — как кость в горле для страны!

Сергей в сердцах матюкнулся. Тотчас, попросил прощение, за истерзанной души,  некрасивый словесный кувырок, и тут же вполголоса добавил, сопя раскрасневшимся носом:
 — Впали мы им все Павловна… глубоко-глубоко! Эх... пропащие людишки...

                9.

         Гость замолчал. Опять опустил больную голову, заскрипел зубами. На багровой шее проступили набухшие кривые вены. Вольно распахнутая волосатая грудь ходила ходуном. От его дешёвой китайской одёжки, плотского живого существа пахло хлевом, назёмом и мазутом; а от внутренней его житейской философии, веяло — силой, надёжностью и глубокой прирождённой наивностью.

Вдруг за окном, с надрывом, жалобно замычала чья-то корова. Старуха устремилась к окну, прильнула к раме. Чёрно-пёстрая буренка, с впалыми боками и обгаженным хвостом, истуканом стояла у палисадника, и дурковато мычала и мычала, пытаясь мордой, дотянуться до ветки черёмухи. «Ти здурела совсем? Припёрлась жа с тово самого краю, — а чья?». А чья, старушка уже и не знала. Их же, из 60-ти в деревне осталось только шесть, — поди, догадайся?

Мужик, совсем не обращая внимания на заблудшее животное, только сопел, продолжая бороться с собой, со своей совестливой душой, с чёрным круговоротом внутренней воды в его жизни.
 — А вчера бригадир сказал, что с района поступила команда — ломать все коровники! Слышишь баб Маш? — ло-ма-ть! К ху…м, всё — подчистую! Хватай! — бери мужик что хочешь! — пьяно провыл не похмелившийся Мишулько, глядя куда-то под свои ноги, под стол.

 — Ой!.. Божачки!.. — вскрикнула, как подстреленная, старушка! — Вот тябе и сон! Вот тябе и главные приоритеты, вот тябе и животноводство!» — схлопнулась воздушным пузырём горькая обида, глубоко в сердце бывшей доярки. «Ая-яй! Ая-яй!» — как некрасиво сыночки! «Ая-яй! Ая-яй!» — Выходит «все» обманули меня старую, — растерянно думала бывшая колхозница — неоднократный «ударник коммунистического труда», разжёвывая обиду языком, рукой закрыв рот, нервно подёргивая худой коленкой.

Сергей не унимался, мучаясь от такой жизни, от вчерашнего пьяного перебора.
 — Как так получилось, а? — баб Маш?
Мужик кусал губы, мотал головой, по которой рассыпались всклоченные грязные волосы. В сердечной боли и души рыданья, гоняя в ноздрях воздух гнева, пытался вытащить сигарету из мятой пачки толстыми кривыми, потресканными пальцами. Хватался грубо, потрясывая рукой, от чего сигареты ломались, падали на пол.

Бывший колхозник кряхтел, сопел, пытаясь, согнувшись собрать мусор.
 — Хай ляжать Сярёженька, я уберу сама потом, — учтиво говорит баба Маша, не трогаясь с места.
 — Мой батька их строил своими руками, матка жись и красоту там оставила! — Сергей вскинул брови, некрасиво скривился, постукивая пальцами по столу. — Представляете! — всё под нож, — суки продажные!
 — А бригадир што? — спохватилась старушка.
 — А ему всё по барабану! Знаешь жа, жизнь такую прожила, — тому насрать на деревню. Его хата всегда с краю по жизни стояла. Умел правильно в рот начальству районному смотреть. А ты, Павловна, за свою жизнь хоть раз видела это начальство, работая на ферме.
 — Да ты што Сярёженька, я таво председателя колхоза можа раза два, а «районных» борони Бог!
 — Если бы он раз против вякнул, — давно бы на завалинке сидел, и покуривал
«бамбук», наблюдая как «другие» уже рулят.

                10.

          Разговор становился тяжёлым. Мария Павловна переживала, закрыв ладонью рот, не сводя глаз с дёрганного, нервного земляка. Знакомая ноющая боль давила её грудь. «Надо таблетку выпить, пока не поздно» — стукнуло в голове.
 — Мне моя Верка кричит, — деньги неси-и! — мужик запнулся, сник. Повернув в сторону старушки глаза, внутри которых вовсю бушевала боль, вопросительно сказал:
 — А мне куда бежать, за ними, а?.. — В тот город ехать на долгие-долгие месяца, — да? — а зачем мне туда подаваться, если я не хочу жить на чужбине, — чужаком! 

Сергей вновь надулся, злобно боднув пустой воздух, своей тяжёлой загорелой головой, с морщинистыми гусиными лапками у глаз, нервно крутя в руках пустой стакан, из которого баба Маша только что запила таблетку.
 — И что-о?.. И что-о?.. — не унимался крестьянин. — Если уеду… — Она же будет одна свои жилы рвать со скотиной, с огородом, домом, дровами, покосами, внуками… чтобы за год в старуху окончательно превратится...
 
Тускло блестя глазами, добавил:
 — Так уже жалк… — Сергей осёкся, недоговорил, прервав звук слова, мысли ход. Обхватив крепкими, широкими лапами-ладонями голову о чём-то опять задумался. Мария Павловна зная этого мужика, не встревала в разговор, в тему. Сергею надо обязательно выговориться, а ей — послушать его.

Господи, Боже мой! Конечно, старенькая жительница маленькой деревне всё знает, что в мире и деревне делается! И телевизор смотрит, и газетки читает, и с людьми общается. Жила, до последнего всегда надеясь в душе, что в деревне затеплится ещё трудовая, плодовитая жизнь, как раньше. Но складывается так, что всё зазря, безнадёжно и напрасно живут в её сознании эти думки.

С печи громко спрыгнула кошка, подошла сонная, лохматая к хозяйке, стала ластиться об худенькую её ножку. В хате повисла болезненная немота. Даже было слышно, как постукивает стрелками маленький будильник на столе, убаюкивающе мурлычет маленький холодильник, притулившийся в углу избы.

Морща лоб, выгибая густые чуткие брови, Мишулько сопя рыкнул:
 — Она кричит, кричит!..  а я… психану, уйду из дому, а сам страдаю…  Всё думаю и думаю, как дальше жить, — где заработать?

Мужик дул губы, смотрел в пол, на свои нечищеные давно ботинки, больно ощущалась алюминиевая проволока, которая держала вместо ремня брюки. Её острые концы чувствительно врезались в живот, мешая телу гнуться ниже.
 
 — Тридцать пять годков уж вместе, баб Маш! У меня дороже её нет на свете никого. Почему я должен куда-то ехать, — ну что ты молчишь, Павловна?
 — А нешто я ничаво не знаю родненький, — усё знаю, — всё так, всё так, Николаич! — успокаивала гостя хозяйка, с глубоким сочувствием в душе и голосе.

Мужик замолчал, опять свернув в дугу свои живые брови, холодно, со сталью в голосе, дополнил:
  — Я хочу работать там: где родился, где проживу всю жизнь, где и помру!
Гость, вытер на половину сухие губы, в уголках которых спряталась белая пена отчаяния и похмелья. Не спрашивая — сам встал, медленно прошёл на кухню, с ковшика долго пил холодную воду. Потом вдруг резко поперхнулся, — пырскнув брызгами в сторону сухих дров, ровной стопочкой сложенных в закутке.

Ещё находясь в образе, под впечатлением своих тяжких дум, чуть ли не крикнул: 
  — Представляете, — мне тут молодой Романовский, что с армии пришёл, на днях говорит: — Дядь Серёж! — давайте в тихушечку, скрытно лес пилить на дрова, — чтобы чурками народу продавать! Мол, у вас трактор есть, а он типа молодой... сильный, — сноровисто будет с дровами справляться. Ему, видите ли, надо деньгу срубить, а скопивши, навсегда в город рвануть!

                11.

              Человек вдруг притих, сознанию сделав остановку. Мимолётно осмотрел старенькую печь, чугунки и сковородку на ней.
  — Мария Павловна! А печурка-то ремонта требует, не мешало бы её подшаманить чуток.
  — Знаю, знаю Серёженька! — мягко подплыв в мягких тапочках к своей кормилице, старушка учтиво заглянула в глаза доброму гостю.  — А што-о? — ты и печи вмеишь класти? — в глазах хозяйки сверкнул огонёк надежды.
  — Эх, баб Маш! — здесь не только печи, здесь и вязать научишься, от такой «стабильной» жизни.
  — Можеть што перекусишь? — у меня, правда, ничаво таково сяводня не сварено. Давай супчику налью, а?.. — налить? — тёпленьким взглядом, и таким же словом выспросила сердечную просьбу одинокая старушка, потянувшись за мисочкой.

Сергей, категорично отказавшись, криво улыбнулся, блеснул добрым светом в глазах. Нежно обнимая хозяйку, боясь нерастраченной силой поранить её тоненькие косточки, сказал:
  — Вот за что люблю тебя Павловна, — за сердечность твою бесхитростную! За огромность твоей чистой души! Ведь, шестерых подняла, в люди вывела, а душа как у младенца.

Старушка на миг смутилась, слегка пустив по щекам пунцовое волнение. Во взгляде, мимолётно колыхнулся, детской стеснительности, робкий свет.

Тот, напоив желудок, смочив сухие губы спасительной влагой, вроде как успокоился.  Опять сел у окна, отрешенно поглядывая на однообразную жизнь безлюдной улицы. Тяжело дышал, в руках, нервно катая мягкую игрушку, оставленную ещё по зиме, маленькой правнучкой бабушки Павловны.

Чаша неба была закрашена, густым  синим светом. Отдельно были нарисованы рыхлые седые облака, медленно плывущие над старой дорогой, над бывшими полями, над бывшими покосами, над тысячью пней от незаконно исчезнувшего строевого леса, у каменной горы. Солнце грело бока дома, прямо стреляя лучами в глаза разволнованному мужику.
  — Сярёж! Так штось Романовскому, ты, ответив? — захотела услышать ответ Павловна, усаживаясь на табурет напротив.
  — Баб Маш!!! — Мишулько, аж прорвало!
  — Ну, почему …ядь, я должен воровать, изворачиваться, врать, прятаться, чтобы какую-то копейку домой принести, — а? Павловна! Ты жизнь прожила! Скажи! Разве я не прав? — Я хочу честно работать, как раньше. Работать и спать спокойно! — постукивая в свою грудь, — выпалил мужик, как будто старушка задела у него, самый больной, годами воспалённый нерв.

Замолчал, успокоив дыхание, уже медленно с издёвкой выдавил:
  — Один уже захотел когда-то на чужое позариться, — вон бродит тенью, — махнул рукой в сторону дома Зоси, — явно ж туберкулёзник!
  — Борони Бог! — да, што ж ты такое говоришь, Сяреженька! — Акстись! —  запричитала старушка, мгновенно вскипятив кровь в венах.
  — Зосенька молочком яво обязательно отпоет, выходит. — Главное ж вярнувся!
  — Дай Бог!.. Дай Бог!.. — водил желваками Сергей, тупо глядя в окно, в сторону «счастливого» дома.

Смотрел долго, боясь повернуться к печи лицом, к старушке глазами. И только весёлой синичке, замерев разноцветным живым комочком на отдельной веточке, похудевшей на листву черемухе, было видно через стекло, как по мужицкой впалой щеке, дёргаясь, рывками, сползала солёная слеза. В ней было столько соли, что на свету она совсем не светилась.

                12.

                В хате повисла долгая пауза. Зло ёрзнув рукавом по щеке, стыдясь своего внутреннего откровения, Сергей опять закаменел лицом, резко потянулся за сигаретами, и опять, как и раньше, помяв пачку, решительно затолкал её обратно в боковой карман заношенного пиджака, и сказал:
  — Мне похмелиться надо б, баб Маш!
  — А што ты ня идешь к Зойке продавщице, — дала бы яна под запись? — не растерялась старая.
  — Да я долг не вернул ещё, — нервно, смущаясь, отрезал Сергей.
  — Скока надо?
  — 600 рублей!
  — А долг скока? — спокойно вопрошает старушка, что-то вырисовывая, и высчитывая в голове.
  — 400 рублей, — кряхтя, отворачивая в сторону глаза, — отвечает страдающий.
  — Вот: — тябе тысячка! — появляются рублики в руках старушки.
  — Долг отдаси Зойке! — потом посмотрев на часы, сообщает:
  — Дык, ужо магазин закрыт!
  — Да мы с Митькой Валейко на мотоцикле в Ивановку поедем, у барыг купим «мерзавчиков».
  — Во-о! Уже так называють эту гадость, — удивилась бабушка  — А раниче помню «сучок» называли яго.

Сергей говорил и слушал, разглядывая на столе газету «ЗОЖ». На первой странице спасительно кричал материал, чёрными буквами на белом — сообщая: «Чем и как лечить больную печень!». Бегло считывая чей-то опыт, не выпускал из больной своей головы тему разговора.   
  — А ещё, «шилом» называли!
  — А почаму «шилом», — перекинула, словно жаркий уголёк, свой вопрос мужику, видом лица сохраняя добрую улыбку, в душе радуясь, что её газета интересна и ещё кому-то.
  — А-а-а! — мужики, что с того света из больницы выписывались, после того, как им травились, говорили: что боль такая в печени, что словно тебе в бок шило загнали, — вот!

Осилив с интересом статью, ноздрями хмыкнул, одной стороной рта потянул ехидную улыбку: «Брехня!» — и отбросил в сторону газетёнку. 

«Господи всеокий! — Неужели ты не видишь, что делается на деревне?..» — про себя  думала обладательница пенсии по старости, хозяйка несчастных 13 тысяч, получивших сегодня на прожитьё. 
  — А што, Сярёж, нельзя закрыть ету лавочку?
  — Да вы что, баб Маша! — возмутился мужик.
  — У них всё схвачено! — вы думаете, народ не жаловался… 
  — Эх! — Сергей  махнул рукой. Резко встал из-за стола, отчего упал из-под него стул. «В общем, окончен разговор!» — говорила его поза тела, его лицо, его грустные глаза, и брюки на подвязке из алюминиевой проволоки, под изношенным пиджачком и рубашкой навыпуск.

И снова поднимается скатерть на столе. И опять ручкой вывела цифру в своей долговой книге — «1 тысяча рублей». Торопливо перекрестила, бывшего лучшего механизатора, красивого когда-то мужика, теперь полубеззубого, совсем потерявшегося на огромной и богатой сибирской земле. Глядя на закрывающуюся за ним дверь, внутренним голосом попросила: «Господи! Спаси и сохрани несчастного.  Дай ему сил выстоять, найти себя!».

                13.

           Тяжко засыпала. Всё ждала, что сын издалека позвонит. Провалившись в сон, в нём уже всю ночь и провела, не вставая до самого утра. Хоть и проспала всю ночь, а разбитая встала. «Надо же сегодня в магазин сходить. Хоть каких-то печенюшек купить, да и крупа кончается», — думала бабушка, растапливая русскую печь. Она смирная, любимыми доченьками — чистенько побеленная, привыкшая за столько лет к старушечьим рукам, была всегда покорна, и распалилась с первой маленькой лучинки.

Управившись с делами, переоделась. Во всём чистеньком вышла на крыльцо. Вокруг было прелестное солнечное затишье. На рябине сладко трелили свиристели, аппетитно склёвывая её спелые красно-оранжевые плоды. Поодаль, на кривенькой черёмухе, голосисто, с каким-то цыганским азартом, вела беседу, горстка буро-коричневых воробьишек. «Видно спорят! Наверное, делят что-то, а может озабоченно обсуждают, где и как зиму пережить? Вроде, совсем не обещают тёплой» — подумала старушка, аккуратно натягивая на ноги, выходные сапожки.

Вышла со двора. Посмотрела вдаль улицы. Даль была безжизненной, безлюдной, бесперспективной. Свежо, приятно и хорошо пахло родной деревенькой. Из леса, волнами потягивало тонкими ароматами хвойного леса. Вот оно — божье дыхание! Чудного, осеннего бархатного денька, прямо в открытую натуру, старенького уже человека. Мария Павловна больше всего восторгалась тому; что очень трудная, порой невыносимая жизнь, не отняла у неё радости жизни, чувства прекрасного.

Вернулась во двор. Сходила в уборную. Вышла, отряхнулась, поправилась.
  — Ну што, пайдешь со мной?, — спросила хозяйка, глядя на собаку. Та, увидев кормилицу в чистой одёжке, и сумочку в руке, заносилась вокруг будки.   — Ну, сматри, есля чужия собаки будуть тябе драть, у меня сил заступиться ня будя.

Вместе покинули пустой, одинокий двор. Собака от подаренной воли, прямо помолодела, преобразилась, и вся заряженная на счастье рванула изучать другую жизнь. Любопытно, с интересом обнюхивала каждый куст, серые углы деревянных строений, ребристые палисадники, серые срубы колодцев, столбы электролиний, при этом мирно расходясь со встречными чужими собаками, не забывая при этом, лихо загнать на забор или дерево, замешкавшихся ленивых котов и кошек. 

                14.

               Подошли к единственной торговой точке в деревне.
  — Сяди здеся, жди мяне. — Я скоренько.
Старуха медленно и внимательно перешагивает порог, ступает в небольшое помещение кривенького магазина.
  — Здравствуйте, баба Маша, — улыбаясь, поприветствовала старуху продавщица Зоя.   
  — Здрастуй, здрастуй, роднинькая? — бог в помощь тябе! — як здоровьеце твоё? — товар возишь?
 
Приветливо, с улыбкой отвечает ей торговка, в заключении удивляясь:
  — Ой, баб Маш, — какой товар? — у людей денег нема! Под заказ только, и всё! — Видите же, полки полупустые...  Хозяин с района говорит, — невыгодно стало. Думает закрывать его совсем.
  — Выходить нячо не поменялася у нас з табой? — вздыхает старушка, рассматривая скудость товара, на крашенных синей краской, полках.

Женщины заговорили, мягко, тактично спрашивая друг у дружки о том, что их интересовала на эту минуту больше всего. На прилавке лежали деревянные счёты, и затрёпанная, толстая, с загнувшимися замусоленными углами, тетрадка.
  — Што, так и вядешь свою долгавую книжку? — поглядывая на тетрадь, — спросила покупательница.
  — А куды деваться, баб Маш? — Трудности здесь у всех общие. Вот, как колхозы удушили, и народ без работы остался, так и веду их. Если не соврать, штук восемь было их за эти годы. Смеяться будите, но я их в подсобке храню все, на память. Мож, если жизнь када-нибудь наладится, будет интересно на старости полистать их.
  — Да-а... доля у нас з табой Зоенька такая. Ты людей выручаешь, и нам, старикам-пенсянерам, тож безработный народ жалко…

Мельком остановила взгляд, на маленьком Зойкином телевизоре. Он стоял в углу на стуле, растопырив антенны — рога, и тихо говорил. Их экрана, уже который десяток лет, одни и те же сытые лица, пытались в злобном крике отыскать, нащупать, указать всем правильный путь в светлое будущее.
  — Што... виноватых ищуть усё? — равнодушно спрашивает старушка, выглядывая интересующий продукт на полках.

Взвешивая товар, и поглядывая на беспокойную стрелку весов, Зойка гневно фыркнула, угрюмо сдвинув чёрные, крашеные брови:
  — Брехуны!.. Такую страну, как сарай сами поломали, а всё ищут крайних на стороне!.. Тьфу!.. Противно даже слушать...
  — А ну их... совести у их нема...

                15.

             Медленно движется баба Маша, невольно вздыхает, прижимаясь ближе к  Митькиному забору, чтобы подальше быть от большой машины с будкой, которая нагло вылетела с тракта, совсем не обращая внимания на старенького человека. Противно гудит техника, вздыбливая после себя килограммы удушливой пыли. Пыль безразличная, бездушная, пугающим облаком по сторонам густо растягивается, бурой паутиной, густую траву обочин обильно устилая.

Мария Павловна останавливается, оглядывается, смотрит машине вслед, поправляя платочек на голове. В большой будке только трое. Два белобрысых маленьких мальчика, и девочка с косичками «рожками», мелькнули перед глазами старухи. «Что-то рано повезли школьников домой, может учительница, какая заболела?» — оживился старушечий мозг, ногам давая команду — двигаться дальше, домой.

Пристали, притомились ножки у бабы Маши, да и сердечко под толстой, тёплой кофтой ей говорит, — напоминает, что оно тоже старенькое, износилось совсем. Но старушка этому особого внимания не уделяет, потому что родной домик впереди, на солнечном свету шиферной крышей греется, высохшими янтарно-бурыми стенами к себе завёт, светлыми окнами резных наличников миленько подмигивает.

У ног счастливый пёс бежит, умоляюще на сумочку с продуктами поглядывает. Мария Павловна, краюшками губ чуть дёргает мягонькую улыбку. «Нам надо ещё с тобой, не забыть соседке дать завтра денюшки, чтобы в районе таблетки от давления мне купила, и обязательно лампочку в баню», — напомнила о себе нужная мысль, глазами поглядывая на беззаботное, четвероногое существо, которому обязательно что-нибудь перепадёт из покупки. «Может сыночек сегодня позвонит?» — успокаивала себя баба Маша, с облегчением подходя к одинокому дому, легонечко открывая засов скрипучей калитки.

       Сын позвонил, когда за маленькими окнами её хатки, уже на дежурство пришла тихая, надушенная сосново-еловыми ароматами деревенская ночь.               
               
                Июнь 2018 г.