С болью я смотрю на твою фотографию, мама

                С болью я смотрю на твою фотографию, мама


                … Да разве об этом расскажешь –
                В какие ты годы жила!
                Какая безмерная тяжесть
                На женские плечи легла!...

                Михаил Исаковский

                Cмотрю я на фотографию мамы: «Как ты здесь стара, как поседела… С каким трудом в последние годы ты поднималась с кровати, с каким трудом передвигалась по комнате… Мне грустно и больно смотреть на твою фотографию, мама. Больно потому, что не могла помочь твоему состарившемуся, немощному телу…
Милая моя мама, мне больно вспоминать, как ты, ходившая в молодости за тяжелым плугом, в последние годы не могла удерживать в узловатых старческих руках унцукульскую легкую трость…
                Милая моя мама, помню, как ты любила во время сезонно-полевых работ косить ароматно пахнущую траву на лугу. Помню, как твои руки не знали покоя ни днем, ни ночью, ни в праздники, ни в будни. Помню, как в недавнем еще прошлом ты, милая мама, вы¬ходила благоустраивать тропинки, ведущие к колодцам, очищала
родники, чтобы вода в них не застаивалась.
                Ты горела желанием помочь всем и своим душевным словом, и куском теплого хлеба. Ты никогда не проходила мимо лежащего на  тропинке камня, не убрав его с пути пешеходов, не проходила мимо старого человека, не протянув ему руку помощи. И всему этому ты и нас учила, мама.
                Ты бывала в первых рядах и тогда, когда лопатами и кирками в родном селе, Карбачимахи Дахадаевского района, поднимали залежные земли. Бывала в первых рядах и тогда, когда в военные и послевоенные годы пахота и сев легли на женские плечи, и тогда, когда сельчане, проработав на сенокосе от зари до зари, ночью, при свете луны, жали пшеницу, чтобы не поломался ни один пересохший на солнце колосок.
                Милая моя мама, много ты в своей жизни перенесла невзгод и лишений. Но, познав нужду, холод и голод, не поступилась совестью. Помню, как ты долгими зимними вечерами, когда соседи и родственники собирались у нас, все просили тебя рассказать о своем детстве, о молодости. Ты отказывалась, меняла тему разговора, но мы не отставали. Глупые наивные дети, мы не понимали тогда, что, заставляя вспоминать прошлое, причиняли тебе боль… А ты  снисходительно улыбалась и рассказывала:
                – Отца своего, мои хорошие, я не помню. Он, как моя бабушка мне  рассказывала, никогда не знал меру в работе. В 1923 году он решил подзаработать для нас, четверых его малолетних детей, на равнинных теркеменских нивах,  расположенных в Дербентском районе. Убирая пшеницу, связывая снопы под палящими лучами солнца, он перегрелся и скончался от солнечного удара прямо на пшеничном поле… Тогда я была грудным ребенком.
               Чтобы прокормить нас, детей, наша овдовевшая мама верхом на лошади скакала на равнину, обменивала своё масло, сыр, творог на одежду, муку или фрукты.
               Сироты в то далёкое время, после прокатившейся Гражданской войны, никаких пособий по потере кормильца не получали. А дороги, пролегающие близ леса, по которым мама моя, а ваша бабушка скакала, в то время были  небезопасны. К счастью, в руки грабителей она не попала. Но ей, горянке, приходилось носить под овчиной шубой кинжал, а в кармане  перочинный нож. Эти предметы  помогали ей преодолеть пробирающий до костей страх.  Вырастила она нас, не дав почувствовать сиротство. Благо, у нее была своя земля, своя скотина, пока колхоз «Каганович», организованный на основе артели в 1935 году, не забрал их.  Эту землю (сенокосные луга)  весной 1935 года и мы, 12-13-летние дети, наряду с взрослыми,  копали под посев, сеяли и рыхлили их. А после сезонно-полевых работ, глубокой осенью, поднимали и пастбищные земли на склонах, превращали их в террасообразные поля, так как не хватало хлеба. 
               Понемножку, мои хорошие, жизнь в колхозе «Каганович» стала налаживаться. Безземельные крестьяне, получив, наряду с теми, у кого забрали  частные земли, небольшие участки для личного подсобного хозяйства, явно почувствовали выгоду коллективного хозяйствования. Вдобавок, на заработанные трудодни колхоз стал выдавать зерно, мясо, брынзу. 
               Мы все, особенно дети, радовались новым веяниям жизни, возможности   со¬обща трудиться, собираться на фестивалях и общаться,  пока Гитлер не  напал на нашу страну… - голос у мамы начинал дрожать. На ее глаза наворачивались слезы, но она, взяв себя в руки, продолжала, – в том страшном военном 1941 году я потеряла единственную сестру. На фронт ушли и братья. Еще больше забот легло на мамины и мои плечи.
               Мы с мамой, как и все сельчане, с утра до вечера выматывались на полевых работах. А деньги, заработанные на трудодни, отдавали для фронта, отдали для изготовления патронов и выпуска танковой колонны и домашнюю утварь: чугунную, медную и жестяную посуду. А когда не бывало денег,  сдавали в фонд обороны крупный и мелкий рогатый скот, долгими зимними вечерами при свете коптилки вязали варежки, носки, свитера для красноармейцев. Один Аллах знает, дошли ли наши варежки до брата Магомеда, воевавшего под Сталинградом, до Гасана, по его признанию, они не дошли, – тихо катились слезы из прикрытых глаз мамы. – С декабря 1942 года письма, которые раньше шли от брата Магомеда, сражавшегося под Сталинградом, раз и навсегда прекратились. Говорили, что в районный военкомат пришло извещение о том, что рядовой Саидов Магомед Аллаевич пропал без вести. Нам с матерью извещение не вручили. Узнав об этом, мама поскакала   в военкомат. Но там её заверили: «Не переживай, твой сын обязательно вернется с победой!»
Надежда до поры до времени дает утешение человеку, но не может обмануть материнское сердце: не поступало писем от брата Магомеда. 
                Наработавшись за день, ночами мама замирала, уставившись в одну точку. Страшно было смотреть на нее в такие минуты. Я пыталась отв¬лечь ее от тяжелых мыслей, пробовала развеселить, но ничего не помогало. В апреле 1943 года ее исстрадавшееся сердце не выдержало: я осталась одна. Одна, чтобы пахать недопаханные мамой поля, чтобы косить не докошенные мамой луга. О Аллах, как она мечтала и надеялась, что её сыновья, вернувшись с фронта,  выйдут вместе с ней на поля и луга, но… не дождалась она их… Эх, война, война… Кого она не коснулась… Кому горя не принесла…
                Брат Гасан вернулся с войны домой после разгрома не только фашистов, но и японских милитаристов, решивших, завоевать Советский Союз с востока.  То ли сказались последствия войны, то ли воздействовали на него отморожения, полученные под сугробами,  но после продолжительной болезни пришлось похоронить и брата Гасана. Судьба не пощадила ни его молодой возраст, ни его малютку Саида.
               Из большой дружной семьи осталась я одна. Одна… со своей скорбью и  раздумьями. До сих пор удивляюсь, как я выжила, когда односельчане посчитали меня мёртвой.
               – Как? – перебивали мы ее. – Как это случилось?
               – Летом 1942 года нас, 12 карбачимахинок,  вместе с девушками из других сел Дахадаевского района,  послали рыть окопы на участок Каякент - Махачкала. Припекало солнце. Не было воды, горянок солнечные удары так и «косили», заставляя поочередно выпускать лом или лопату. Но самое страшное – в окопах распространилась эпидемия брюшного тифа… Шли слухи, что поблизости пролетал вражеский аэроплан со специальным заданием – распространить бактерии тифа среди тыловиков. Что после этих слухов произошло, жутко вспоминать: с  оборонительных укреплений на товарных вагонах десятками стали вывозить больных. Многие из них не выжили. Ушли из жизни и многие мои знакомые. Не избежала болезни и я… Пролежав в беспамятстве полторы недели, я пришла в себя в Махачкале, в военном госпитале. Я очнулась, когда санитарки меняли мокрое от пота белье. Вокруг слышны были стоны. Воздух был пропитан запахом лекарств… Мой ослабленный организм, видимо, плохо поддавался лечению…
                Вскоре многие выписались. Скончавшихся похоронили. Меня, как тяжелобольную, перевели в изолятор.
Через неделю мои односельчане, не найдя меня ни в палате среди больных, ни в морге, собрались домой. Бригадир Залкип передал моей матери, что меня нигде нет. Мама моя села на коня и галопом помчалась на станцию Мамедкала…
                Каково же было мое удивление, когда, сойдя с товарного поезда, я увидела маму на взмыленном коне. Она смотрела на меня, будто не веря, что я – это я. Бедняжка, оказывается, она ехала, чтобы «похоронить дочь среди мусульман». Увидев меня живую, она на виду у всех расплакалась навзрыд, будто была на похоронах... – мать надолго умолкала, будто забывала, что мы хотим её слушать. Соседки Саидова Малайкат и Иминова Салихат прерывали её молчание.
                – А чем ты занималась после войны?  любопытствовали они, не давая маме  отвлечься.
                – После войны, мои хорошие, –  нехотя рассказывала мама, – бо¬роз¬дила плугом и сохой поля. Весной – в горах, а поздней осенью – на кутане. Косила на колхозных полях сено, жала пшеницу…
                – Это же мужская работа: пахать, косить, жать, перевозить на арбе собранный урожай, – изумлялись дети соседей. 
                – Некогда было нам тогда думать о том, мужская это работа или женская. – Мама умолкала, и в комнате воцарялась тишина. Слышался только шум зимнего ветра за окнами и треск огня в харбукской печи. И вдруг – резкий хлопок.
Мама первая спохватывалась, бросалась к печке, и по комнате разносился ароматный запах испеченной картошки. Она ставила на стол поднос с картофелинами, мы ставили  тарелку с брынзой, разливали по стаканам кислое молоко. Мама при этом улыбалась, будто у неё никогда не бывало горя:
                – Люблю я печеную картошку. Рассыпчатую, обжигающую губы. В детстве я не мыслила себе жизни без та¬кой картошки и толокна. Хотите, я вам приготовлю толокно?
                – Конечно, конечно, – радовались мы.
                Мама просеивала толокняную муку, мы приносили сметану и сахарный песок. И вскоре все лакомились толокняными комочками. А мама продолжала рассказывать:
                – Толокно, когда я училась, нам приносили и в школу. Многие дети недоедали дома, поэтому каждому ученику на перемене давала по комочку, а за хорошо выученный урок – и добавку. Ради толокна многие дети старались учиться и не пропускать уроки…

                ***
                И вновь, глядя на фотографию мамы, я вспоминаю, как она брала на руки младшую сестренку Цибац, а меня просила держаться за подол своего платья, и шла на сенокос. Вспоминаю, как красиво она делала копна сена, как легко вязала снопы, как бережно собирала на поле колосья, вовлекая и нас, старших дочерей, в эту работу:
                – Запомните, доченьки, навсегда: зернышко плачет, когда на него наступают. Ведь оно живое, святое. Знаете, сколько тысячелетий и сколько поколений его выращивало и до нас донесло? Поколения ушли, а зерно живо. Зерно – это наша жизнь. Недаром на нем линия посередине. Это значит, что с зерновыми культурами, на которых есть линия, нужно делиться. Линия посередине зерна – это знак, чтобы и будущие поколения думали не только о себе, но и о тех, кто рядам. Больно мне видеть, как сейчас люди выбрасывают хлеб вместе с мусором. Так в трудные голодные годы люди и каждую крошку берегли и свято относились к нему…
Ребёнком я любила смотреть на маму, когда  она ловко подбрасывала на деревянной лопате зерно на току. Очищенные свежим ветром крупные зерна, как бы пританцовывая, падали на образовавшуюся горку зерна.
                Худенькая и высокая, даже под чадрой подчеркнуто стройная, мама прислоняла большую деревянную лопату к молотилке, сметала сор с громадной кучи пшеницы. Я любовалась тогда её обветренным, никогда не знавшим косметики, лицом.
                Как это было давно. А мне кажется, что это было только вчера.