Филологос, часть V

В этом выпуске рубрики приглашение к дискуссии (с моими комментариями) временно отменяется. Можно отписаться, что по причине согласия (смыслового, лексического, эстетического) с автором и включить копирайт. Замечу лишь, что у согласия разные степени. Чаще всего, оно случается «в главном» при несходстве личного почерка, что естественно для творческих индивидуумов. Гораздо реже возникает внутреннее ощущение, что всё точно сказано за тебя и ты благодатно свободен от интеллектуальных усилий. Как в случае с данным эссе.

Или, как написала Елена Карева, «есть у меня такая слабость, люблю чётко выраженные мысли о поэзии, особенно, когда они по существу, вот как у Елены Янушевской».



***


Из предисловия автора:

В прошлом году я выкладывала в виде сканов свою философскую статью о месте поэзии в современном обществе («Вопросы философии», 2013; ВМУ серия «Философия», 2012).

В течение нескольких лет после ее публикации рефлексия моя - о поэзии в постиндустриальном мире - не утихомирилась, и статейка переросла в крупное публицистическое эссе, кое, с Божьей помощью, таки увидит свет, а свет - эссе. Работа эта поэтологическая и культурософская - с позиций широких обобщений теоретика. Ее смысловое ядро: имеется кризис воображения и, как следствие, разрастание поэзии без поэзии - в которой не обнаруживает себя ни лирическая ценность, ни метафорическая образность. В итоге, лирика теряет свои «родовые» признаки и превращается просто в искусство литературных текстов.

В дополнение к ней я задумала цикл литературно-критических эссе о поэтической эмпирии. Чтобы не быть, так сказать, голословной. Но не в отрицательном ключе «Эх, ребята всё не так, всё на так ребята», а в положительном. Вот как надо, ребята, вот как надо!

Елена Янушевская



***



В истории европейской поэзии можно выделить две отчетливые тенденции. Первая породила поэтику изображения «реального мира» и человека в системе «мир – человек». Но поэзии, что изображает реальность, переживаемую в качестве «внешней», европейцам в какой-то момент становится недостаточно. Возникает еще один поэтический путь – слово о внутреннем переживании мира, и об усилии, выражающем это переживание в вербальной форме. Последнее становится самодостаточным источником смысла. Стремящийся изобразить само усилие вербализации, автор отваживается на языковые эксперименты, идет по пути поисков новых художественных идей. Можно сказать, что исток всякой экспериментальной поэтики – в поздних стихах Артюра Рембо, под занавес своей творческой жизни обнаружившего, что язык не обязан обслуживать логический разум. Кульминирует она в «зауми» Велимира Хлебникова.

Логика развития языка, между тем, проста: она отражает трансформации, происходящие с говорящим. Это естественно коснулось и поэтической речи. Постромантическая культура в Европе не могла не войти в пике позитивистской экспансии, не бросить силы на отстаивание «внутреннего Я» – субъекта, которому опыт воображения становится важней достоверности факта. Можно сказать, позитивизм как популярное умонастроение много сделал для возвышения лирики на ту высоту, которую она обрела в символизме и модернизме, осмысливших фантазию как оплот человечности.

Сказанное, конечно, не означает, что «реалистическая» поэтика утратила художественную ценность. Однако именно доминирование первой или второй тенденции в европейской литературе становится важным показателем современности. Показателем отношения к человеку. Понимается ли человек как общественная утилита или же социум развивается для охранения человечности. К слову, обратим внимание на один философский нюанс: обителью бытия, вопреки мысли Хайдеггера, является не поэзия вообще, а именно лирика как опыт переживания собственной «человечности», как рассказ о чувстве собственного существования.

Модернизм, таким образом, явил истории парадокс. Утверждая импульс к освобождению, устремленность к свободе как квинтэссенции духа, он становится провозвестником тяжелейших оков текущей культурной эпохи – рабства у «современности». Собственно, «модерн» и означает «современный». И никто иной, а оппозиционер прагматизма Бодлер и был первым певцом «современной жизни». Но вот вам еще и языковая двусмысленность: модернизм, как и постмодернизм, принадлежит истории, но вновь и вновь мы озабочены «современностью» и ее ускользающей формой.

Бодлер, блеснувший изобретением «modernite», впоследствии стал кумиром символистов и тех, кто называл себя декадентами. И вот уже отчаявшийся и очень резвый юнец Рембо размахивает знаменем: «Быть современным, насколько это возможно!». Так и возникла догма. Догматическое требование от поэта выражать ту самую «современность».

Как возник сей идейный перл, упорно и туповато пестуемый лито, редакциями и прочими авторитетами, думаю, теперь ясно. В свернутом виде второй догмат присутствует в первом. Беда ведь сия пришла в литпроцесс не одна. Речь идет о требовании «общезначимости» – чтобы «это» (произведение) могло быть «интересно всем».

Равнение «на всех», на массу должно пониматься не просто как следствие экономического диктата, свойственного постиндустриальному миру. Оно естественно проистекает из убеждения, что мерило истины – «общественная практика». Марксизм имел позитивистские корни, индустриализация в Советском Союзе – позитивистский уклон. «Общезначимость» (как общезначимо, что дважды два – четыре), иными словами, второй фетиш, доставшийся нам в наследие от советского прошлого, а вместе с ним и сползание в русло прагматических смыслов, несоизмеримых с творчеством в высшем смысле. Личное переживание, делающее человека уникальным, то есть собственно человеком, наоборот, вырывает его из массы, годной во все времена лишь на то, чтоб принимать форму царьков, над ней надстоящих. Вспомним: в первой половине XX века Анна Ахматова была причислена советской критикой к «мечущимся между пером и будуаром». «Плохой поэт» Ахматова почти не писала на общественно значимые темы. Что же, однако, может быть одновременно и более интимным, и более универсальным, общезначимым, чем эротизм?..

И тут мы подходим к одной бесспорной очевидности. «Общезначимость» – фикция, она имеет изменчивые наполнения в зависимости от принятой идеологии. И стоит ли говорить о том, что и понятие современности в век информационной и культурной разорванности – абстрактно. Люди живут на разных этажах современности в силу пока неустранимых экономических причин. В обозримом будущем «современный» – это, иными словами, какой? Точней, кто? Киборг с процессором, встроенным в мозг? Любовник «искусственного интеллекта»?.. Нет, пожалуй, не так. И каждый обладающий самостоятельным мышлением это осознает. Нефтяник-миллиардер, субъект из индустрии красоты, модный гей, «гламурная киса», кибер-преступления, информационные войны, СПИД и трансвеститы не приметы современности, как и все ее зримые цивилизационные конфликты. Если да, то вы путаете призвание лирика с задачей историка и журналиста, да и то медийного – шоумена.



* * *



К чему же этот пространный пассаж, спросите вы.

Да к тому, что и вопреки модным канонам можно быть «современным поэтом» и, осознанно или нет, исполнять «дао» лирика в его высшей октаве. Не надумывая «актуальнейших» поз, не охотясь на «типическое», не бряцая неологизмами из лексикона айтишников, маркетологов, веб-дизайнеров и так далее – передовых и современных. Просто вдыхая поэтическую субстанцию, пропуская сквозь собственное сознание эту явную, но незримую, как само дыхание, «пневму». Что есть творчество, в конечном итоге? Не копирование Творения, а со-творение своего микрокосма. Невозможно превозмочь Бога в творчестве, но можно ему уподобиться, открывая возможное – в наших переживаниях мира. И они могут быть разными, не похожими друг на друга, неповторимо введенными в бытие языка. Вневременная (не ориентированная на историзм и «социальные отражения») поэзия воплощает поэтический эйдос, когда хороша по форме и насыщена «поэтическим веществом». В то же время мертвое живописание «строек века», «значимых конфликтов» и прочих бывших важными для соцреализма предметов может потерпеть эстетическое фиаско – именно в силу своей фальши.

Новизна рождается из погружения – не в стихию исторической жизни, а в стихию произношения слов без страховки чужими – мыслями, чувствованиями, словами.




***



Среди музыковедов – думаю, это многим известно – бытует мнение, что развитие европейской музыки заканчивается на И.С. Бахе. После разработки «Хорошо темперированного клавира» в отношении новизны музыкального языка, утверждают теоретики, говорить уже не о чем. По аналогии можно сделать вывод, что и после Стефана Георге или, положим, Велимира Хлебникова говорить о развитии лирической поэзии смысла нет. Хорошо, что мнение теоретиков не взял в голову, положим, Сергей Рахманинов, а в русской лирике, положим, Александр Кушнер. Творческое исследование своей сущности, сродство со своей собственной судьбой – основа оригинального стиля. Если поэт умеет жить подлинно, в ладу с самим собой, полагаю, он неизбежно становится современным. И есть вероятность, в поэзии сделает шаг за «внешние», и потому шаткие рамки времени. Не хочется пафоса, но есть смысл сказать: сделает шаг в бытие культуры.


– Елена Янушевская, старший преподаватель философского факультета МГУ

(Эссе приведено в сокращённом виде; полный текст – на авторской странице в Facebook)