Аглая и калики перехожие

1
Так уж случилось, что, похоронив мужа-тиуна, Аглая Селяниновна не только не сникла, не сгорбилась под грузом вдовьей доли, но стала еще властолюбивей да громогласней. Завидев ее мужеподобную фигуру, грузно шагающую по подворью, челядь тут же пряталась по закоулкам – никому не хотелось лишний раз попадаться на глаза суровой хозяйке, особо, когда та была не в духе и могла запросто наградить увесистой оплеухой. Пользуясь покровительством курского князя-волостелина, она полностью отдалась ведению хозяйства – в доме и в поле, зорко следя за тем, чтобы челядинцы не гоняли лодыря. Вместе с тем, что было удивительно, стала привечать в своем подворье разных странников, калик перехожих. Во-первых, как считала, это было делом богоугодным, а во-вторых, нежданно-негаданно даже для себя самой, обнаружила увлечение послушать сказ, бывальщину или небылицу.
Вот и сегодня в доме бывшей тиунши новые странники: слепой седовласый гусляр с худеньким отроком-поводырем да калики перехожие – их спутники-попутчики.
– Обиходить и накормить, – приказала Аглая домочадцам, грозно зыркнув очами. – Потом всем слушать бывальщины.
Слово хозяйки – закон. Что сказано, то сделано, причем с радостью – не часто милость хозяйская на челядь весенним дождиком проливается, ясным солнышком улыбается. Задвигались, засуетились, спеша странников угостить-попотчевать, чем Бог послал.
И вот в просторной да светлой горенке Аглаи собрались слуги ближние да сыновья-отроки – Феодосий да Артемий. Оба – русоволосые, не по годам рослые да плечистые. Только Феодосий – тих да скромен, а Артемий – шустр да весел взором. Аглая – в кресле, во главе. Остальные – позади сгуртовались, меж собой переглядываются, с ноги на ногу переминаются.
Возложив гусельки яровчатые на худые старческие колени, гусляр-сказитель перстами, едва не просвечивающимися насквозь, начал перебирать струны, настраиваясь на песенный лад.
Как во стольном во граде во Киеве
Славный князь-то Владимир стольно-киевский,
Красным Солнышком в миру прозываемый,
Вновь решил учинить пир честной, честну трапезу,
Чтоб бояр своих верных попотчевать,
Оделить чудо-витязей всех своей милостью.
И призвал он народ богатырствующий,
Наделенный от Господа силушкой.
Во красном же углу им посажены
Ставр Годинович с Даниилом Ловчаниным,
Стар Добрыня Никитич с Чурилою,
Млад Алеша Попович ухватистый
Да Иван Кожемяка рукастый-то…
Много было народу там разного,
Сыто пьющего да князюшку славящего,
Только места  в пиру том, на трапезе
Не сыскалось Илье, Илье Муромцу…

Далее в сказе пелось о том, что обиделся богатырь русский, крестьянский сын Илья Муромец, не терпевшей любой несправедливости, на Владимира Святославича Киевского. А, обидевшись, взял он «лук тугой, разрывчатой со стрелочками калеными» и стал по граду Киеву ходить-похаживать, по маковкам церковным со крестами золотыми постреливать». Сбив маковки, созвал из корчмы народ худой да пьяненький, голь кабацкую «перекатную», чтобы та собрала маковки золоченые да и отнесла в домишки питейные на пропой.
«Не мог, не мог так светлый князь поступить с Ильей Муромцем, – невольно думалось Феодосию во время сказа. – Не мог! Да и сам богатырь русский не должен глумиться над божьими храмами: «выворачивая, выстреливая, пропивая»… Ведь не нехристь же он, не басурманин какой, не печенег и не торчин, а добрый христианин».
Впрочем, мыслить мыслил, а сказителя не перебивал.
А вот Аглая, слушавшая песнь гусляра с закрытыми очами, думала иначе: «Как все это похоже на князя Владимира Киевского: и лукавство, и вероломство, и хитрость… А коль надо – и слова сладкие, медовые… и пиры знатные, богатые… Сколько же он людей и больших, и малых, проходя мимоходом, растаптывал?.. Словно тур ярый. Растопчет – и не заметит».
Но и она ни словом, ни вздохом не нарушила хода песни, не замутила этот журчащий родник.
Когда же слепой гусляр последний раз тронул перстами струны гуслей, и те перестали рокотать-говорить, все облегченно вздохнули: Илья Муромец помирился с Красным Солнышком.
– А чего-нибудь посвежее, старче, нет? – очнувшись от наваждения сказа, поинтересовалась Аглая. – Это нам уже доводилось слышать.
– Почему «нет», матушка, конечно, есть, – тут же отозвался гусляр, словно ждал подобный вопрос. – Например, о князе Владимире и его сыновьях невинно убиенных, Борисе и Глебе. Или о том, как Мстислав Удалой Тмутараканский косожского князя Редедю победил. Сейчас спою. Только малость передохну… В горле что-то першит…
Старче говорил тихо, приветливо, но в каждом слове слышалась усмешливость, какая-то тайная недосказанность, подначка, подковырка.
«Сух старичок да, видно, был еще тот стручок… в молодые годы-то, – усмехнулась про себя Аглая. – Сразу чувствуется: озорник дедушка. Такому пальцы в рот не клади – руку отхватит, не поморщится».
– Ну-ка, Милавка, принеси-ка ковш медового пенника песеннику… да получше, покрепче, яровитого, – приказала она тут же стряпухе. – Пусть горло промочит, чтобы пелось ладнее. Знаю: петь – не щи лаптем хлебать… Так, что пусть старче промочит горло-то…
Полнотелая Милавка, в темном сарафане и черном плате-убрусе, молча подхватилась и колобком-калачиком покатилась из горенки – откуда только прыть такая в ней взялась – в подклеть за пенником медовым. И не успели все глазом моргнуть, как она появилась уже с ковшом, наполненным пенником.
– Угощайся, старче, – подала стряпуха в вытянутые навстречу ей жилистые руки гусляра ковшик. – Пей, дедушка, на здоровье да хозяйку нашу благодари… за доброту ее безмерную.
Взяв ковшик, гусляр единым махом опрокинул в себя его содержимое. Крякнув для солидности или же по старой, еще богатырско-дружининской привычке, он возвратил Милавке ковш. Затем, огладив дланями седую бороду, вновь взялся за гусли. Почувствовав властные персты, гусли, вздрогнув, зарокотали, заговорили, заворковали, забаяли.
Прекрасен град Киев на бреге Днепра,
В нем правит Владимир державно,
Полны все ларцы серебра и добра,
А златом – казна же исправна.
И знает Владимира-князя весь мир,
Соседи стран ближних и дальних,
Не раз прибывали на званый им пир,
Чтоб выпить из кубков хрустальных.
Богат князь Владимир и мудр, и силён,
И Солнышком Красным зовётся…
Спешат к нему витязи с разных сторон:
На княжеский зов сердце рвется.
Немало есть в Киеве славных бояр –
Пригожи в советах и в сечах,
Есть даже варяжский один гордый ярл –
Жил за морем ярл тот далече.
Но главная гордость у князя, друзья,
Его сыновья – их двенадцать.
Все ликом пригожи, все тоже князья,
По крови отцовой все братцы.
Крестившись, Владимир уделы им дал,
Чтоб жили все в дружбе и мире,
Чтоб только порядок в Руси нашей стал,
А Русь – необъятней и шире.
С Добрынею в Новград ушёл Вышеслав,
Сын старший, от девы Оловы,
С Рогнедой в Полоцке сидит Изяслав –
Земля эта стала их снова.
Сидит на древлянском столе Святослав,
В Берестье князь Позвизд примчался,
У синего моря воскняжил Мстислав –
Удел ему дальний достался.
Станислав с чехиней в Смоленске давно,
Во Пскове – Судислав с Аделью,
А князь Святополк пьёт с дружиной вино,
Во Турове начав  похмелье…
Князь Всеволод добре Владимир хранит –
Град ставлен отцом на Волыни.
Черниговом князь Вячеслав не забыт,
Он княжит в том граде поныне.
В Ростове сидит Ярослав – хром, не слеп –
Умом не обижен он ярким…
Во Муроме ж были Борис-князь и Глеб,
Сыны от прекрасной болгарки.
Но вот умирает вдруг князь Вышеслав,
Что правил умно Новоградом,
Из града Ростова туда Ярослав
Спешит, чтоб с Добрыней быть рядом.
По слову родителя едет в Ростов
Борис-князь, пригожий во братьях,
И честно Руси князь служить сей готов,
И к братьям раскрыты объятья.
Прекрасен град Киев на бреге Днепра,
Как будто возлюблен он Ладой…
С Владимиром в Киеве Анна-жена,
Три дочери – князю услада.
Проводит князь время во званых пирах,
В охоте и игрищах славных.
Но время не дремлет. Бежит оно. Ах! –
Не стало жены его Анны.
Вот в зеркало смотрится князь: «Постарел!»
Власы его стали седыми…
А вскоре и смертный его час приспел –
Преставился князь свет-Владимир.
И сразу меж братьев котора пошла,
Вражда вдруг оскалилась волком,
Открыты врата у беды и у зла,
Открыты они Святополком.
Он мыслил давно о столе золотом,
О киевском главном престоле.
Но братьев своих зрить не хочет кругом –
Должна Русь в его быть лишь воле.
Давно Русь не знала таких кровопийц,
Не ведала чёрную славу,
К Борису и Глебу он шлёт злых убийц,
Ещё он их шлёт к Святославу.
За злато готовы тут тати идти
В Берестье и город Владимир,
Никто не свернет их, поганых, с пути,
Нет божеской власти над ними.
Оставлен дружиной своей князь Борис,
Ждет смертного часа он тихо,
Решил для себя он: «Борись, не борись –
Судьбы не избыть… моё лихо».
Под сердце пронзен князь Борис копиём,
А Глеб-князь зарезан кинжалом.
К отмщению кровь их уже вопиёт,
Но все Окаянному мало:
Князь Всеволод тихий отравлен вином,
Настигла стрела Святослава.
Беда стала вхожа в любой княжий дом,
Где прежде царила лишь слава.
И вот Святополк уж король королём –
В руках у него вся держава…
«Что терпим мы, братья, а ну, стол вернём», –
Раздался вдруг клич Ярослава.
Из Новграда князь сей дружины ведёт,
Кольчужны дружины, комонны,
А к ним примыкает весь русский народ –
Погибни же, князь беззаконный.
Разбит был на Альте-реке Святополк,
Наказан за всё Окаянный,
И долго бежал он, как загнанный волк,
И не был нигде он желанным.
А вскоре дошёл слух: «Совсем околел,
Погиб на чужбине в бесславье…»
Зато Ярослав-князь во Киеве сел –
И пусть пребывает во здравье.

– Хорош сказ, ничего не скажешь, – вновь первой нарушила молчание Аглая, когда гусляр, исполнив песнь, перестал перебирать струны перстами. –  И складный, и душещипательный. Только не совсем верен…
– В чем же он не верен, матушка-кормилица? – задрав бороденку и подняв вверх заинтересованный лик с чуть приоткрытыми белесыми бельмами глазниц, спросил гусляр. – Мне даже интересно… К тому же все так поют-сказывают…
– А тем, что князь Позвизд больше всего княжил у нас… в Курске, – сразу ответила Аглая. – А в Берестье он почти и не был. Так, чуть-чуть…
– Верно, верно, матушка! – поддержал мать подвижный и шустрый Артемий. – Еще наш покойный батюшка тиунствовал при нем.
Феодосий, прослушав песнь, ничего не сказал, но солидарно с братом кивнул главою. Мол, да, так оно и было. Он-то хорошо помнил, как князь Позвизд гладил его по макушке своей дланью. Песнь же показалась ему слишком игривой, не имеющей в себе христианского смирения, больше похожей на языческие песни, прославляющие древних богатырей и их ратные дела. Да и сам гусляр уж очень смахивал на языческого волхва: худой, седой, в белой посконной рубахе до колен и таких же портках. Волхв, настоящий волхв. А голос-то, голос – в само сердце проникает… не хуже, чем псалмы от певчих во христовых церквях.
– Так это же сказ, а не былина, – вступился за песнь гусляр. – Это в былине слова нельзя убрать, ибо о былом речь ведется. А в сказе, как и в сказке, – словом больше, словом меньше – никакой разницы. Лишь бы было занятно. И ведь было же занятно, а?..
– Вон оно как, – усмехнулась снисходительно Аглая. – Тогда уж ладно…
– Матушка, а пусть споет про князя Мстислава, – перебил Аглаю непоседливый Артемий. – Он же обещал…
– Так устал, поди, – тихо заметила стряпуха Милавка. – Вон как долго и сладко пел…
– Вестимо, устал, – поддержала служанку Аглая. – Столько петь, не промочив горло, тяжеленько будет…
Аглае, конечно, хотелось послушать и дальше пение сладкоголосого гусляра, но не сразу, не в один день… В этот же можно было послушать и других калик перехожих… наверное, много чего чудного да хитроумного поведать могут. «И надо же поганцу лезть со своими просьбами, – безо всякой злобы подумала она про настырного Артемия. – Брал бы… что ли… пример с Феодосия. Вон сидит, молчит, сопит себе помаленьку… А этот – каждому жбану затычка, каждой строке лычко».
– Матушка-боярыня, совсем я не устал, – вклинился в разговор хитрый старик-гусляр, подольстившись к хозяйке. – Истинно говорю: люблю сказы сказывать да песни спевать-погудывать. Мне бы только твоим пенником горлышко промочить – и снова готов…
– Что ж… если не устал, то спой еще, – оказала милость Аглая. – Только после того, как Милавка пенника принесет, – добавила усмешливо.
Милавка, словно ждала сигнала, вскочила, как боевой конь перед сражением, и ринулась чуть ли не бегом, смешно семеня короткими ногами, в подклеть за новой порцией пенника.
– А пока Милавка за медовым снадобьем бегает – продолжила Аглая – ты бы, дедушка, сказал нам как тебя зовут. А то все – старче да старче. А у тебя, чай, и имя имеется…
– И не одно, – осклабился беззубым ртом старинушка.
– Неужто? – сделала вид, что не поверила, Аглая.
– Да, да, касатка моя…
– Так расскажи, интересно же…
– Раньше, краса-боярыня, когда я еще в дружине у князя Святослава Игоревича служивал, звали меня Мечиславом за удаль молодецкую и умение владеть мечом. Лучше меня, грешным делом, только князь Святослав, пожалуй, владел, – вновь осклабился гусляр от прихлынувших на него приятных воспоминаний молодости. – Другие – ни-ни! Во крещении прозвали Минаем, но я этого имени не люблю, – потускнел он голосом. – Ибо Мина или Минай – это, как рассказали мне сведущие люди, луна. А какая я луна? Никакая. Я, скорее, светлый месяц, или, на худой конец, лунь. Только добрый. Теперь же кличут Ходыней, – вновь оживился старик. – Потому, что много хожу по Руси нашей Светлой да Святой. А еще прозывают Баянушкой, ибо много баю, сказываю. Так-то… А при мне поводырем ныне внучок, Боянкой кличут. Он еще мал, но со временем не хуже моего будет сказы сказывать да погудки петь-распевать… Но сначала все же должен во дружине княжеской побыть, поратоборствовать… Я так думаю.
Стряпуха Милавка давно уже принесла ковш с пенником, но передавать его гусляру Баянше не спешила: интересно было послушать. Когда же гусляр, окончив рассказ о себе, замолчал, подала ковшик:
– Испей, Баянушко, да порадуй хозяюшку с отроками ее новой былиной.
Упрашивать гусляра, испить пенника дважды не пришлось. Он с благодарностью принял принесенный ковшик. Испив, вновь взялся за гусли, стал перебирать струны перстами, словно прислушиваясь, так ли они рокочут… и, убедившись, что так, запел:
То не ветры в поле веют, мураву к земле пристлавши,
То не гром гремит по небу, тучи чёрные гоняя,
То Мстислав-князь в поле вышел
                со дружиною хороброй,
И над храброю дружиной зорька алая сияет.
Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет! Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет!
То не ясный светит месяц, в небе звёздочки считая,
То не солнышко лучами украшает день весенний,
То Мстислав наш, князь-надёжа, на комоне восседает,
И чело его сияет светом грозных устремлений.
Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет! Ой, Ладо, ой, Ладо, сияет!
То не соколы кружатся высоко в лазурном небе,
То не вороны вдруг граем им пророчат злую долю,
То Мстислав наш, князь-надёжа,
                со дружиной в поле скачет,
Наказать чтобы косогов за набеги их и козни.
Ой, Ладо, ой, Ладо, за козни!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, за козни!
То не серый волк по дебрям
                ночкой тёмной хищно рыщет,
То не лис прехитрый в нору забрался, следы запутав,
То Редедя, хан косожский, со своей ордою мчится,
Копья острые нацелив на дружинушку Мстислава.
Ой, Ладо, ой, Ладо, нацелив!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, нацелив!
Но напрасно злыдень мчится со косогами своими,
И напрасно бьют копыта борзы кони их гнедые –
С князем Бог и крестна сила, не дадут они в обиду
Князя храброго Мстислава, удалого ратоборца!
Ой, Ладо, ой, Ладо, Мстислава!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, Мстислава!
Вот схлестнулись в поединке
                князь Мстислав и хан Редедя,
Словно туры землю роют, уперясь в нее ногами,
И земля дрожит под ними, под медведями такими,
И постанывает тихо мать-земля сырая наша.
Ой, Ладо, ой, Ладо, сырая!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, сырая!
Одолел Мстислав Редедю, о сыру землю ударил
Пред косожскими полками, перед силою нерусской –
И сдались полки косогов, милости прося у князя,
И Мстислав им эту милость дал, нисколько не жалея.
Ой, Ладо, ой, Ладо, жалея!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, жалея!
То не ветры в поле свищут, вольну волюшку отведав,
Не Перун по небу мчится, молнии меча калёны,
То Мстислав с дружиной русской
                возвращается с победой,
И над ним, сияя шёлком, вьются стяги и знамёна!
Ой, Ладо, ой, Ладо, знамёна!
                Ой, Ладо, ой, Ладо, знамёна!
Гусляр Баянушка пел тихо, однако все, затаив дыхание, слушали, боясь пропустить хоть слово в песне-сказе. Но вот отзвучал последний рокочущий перебор струн, застыли недвижимо восковые персты сказителя.
– Чудно, чудно! – нарушил тишину Артемий. – Спасибо, дедушка! Спето так, словно я там побывал и своими глазами все увидел.
– А ты, Феодосий, что нам скажешь об этой былинной песне? – обратилась почему-то к старшему сыну Агафья. – Тебе понравилось?
– Язычество какое-то… – отозвался Феодосий недоброжелательно. – Ну, победил князь Мстислав Редедю, прославил церковь и веру христову, но при чем тут Лада и Перун? К чему они?… Ни к месту…
– Сам ты, Феодосий, ни к месту… молвишь, – осерчала Аглая на первенца при настороженном молчании всех остальных. – Вечно все у тебя «не так и не этак». А тебе, старинушка Баянушко, – обратилась она уже к гусляру, со смирением ожидавшему «главного» отзыва своему труду, – спасибо за песнь. Усладил душу, усладил… Отдохни сегодня… пусть дружинушка твоя что-то свое расскажет-поведает…
Феодосий, услышав материнскую отповедь, хотел было покинуть горенку. Впрочем, поразмыслив малость, решил остаться: «Вдруг что-то интересное калики расскажут». Но калики перехожие, переглядываясь между собой, молчали: то ли не знали, кому первому начать, то ли ждали приглашения хозяйки.
– А начни-ка ты, пожалуй, Данилушка, первым, – нарушил этот невидимый молчаливый торг гусляр. – Думаю, что добрая наша хозяюшка-боярыня за хороший сказ тебя тоже пенником попотчует. Верно, хозяюшка?
– Чего же не попотчевать молодца, если сказ будет хорош, – не заставила ждать себя с ответом Аглая, сердце которой было размягчено сказами, словно каша постная маслицем. – Пусть сказывает.
– А расскажу-ка я вам, люди добрые о том, как жили на белом свете три брата-богатыря и как град Киев они построили… – начал неспешно тот, кто был назван Данилушкой.

2
Данилушка – муж средних лет, дебел телом, темен ликом и власами, но светел оком, точнее, голубоглаз. Настоящий молодец и погубитель девичьих сердец, бог весть какими путями попавший в калики перехожие. Такому бы за сошкой по полю ходить или с молотом во кузнице управляться. Еще лучше – во княжеской дружинушке копьем и мечом орудовать. Он же в калики перехожие обрядился. Впрочем, с другой стороны, возможно, судьба его такая. Молвлено, кому что суждено, то ни пешком от того не убежишь, ни на сивке не ускачешь…
– Сказывай, не томи, – поторопил его Баянушка. – С очами, чай, не мне чета, видишь, как люд честной жаждет…
«Много веков тому назад – пять ли, шесть ли – точно не скажу, но когда нынешних князей еще и на белом свете не было, а была только Русская земля да роды разные на ней, анты-поляне там, древляне, северяне, радимичи иные прочие и, конечно же, русы, то жили-были три брата: Кий, Щек и Хорив да сестра их Лебедь, потомки великого князя Буса Белояра, казненного по воле Господа готским вождем Винитарием Амалом, – начал сказ Данилушка, весело блеснув очами, в которых веселыми бесенятами загорелись искорки. – О том еще Боян древний пел, сын Буса, – уточнил он. – И жили они в роду русском на Дону-реке, рядом с Ерусланами – аланами и Сиверой – северянами. А пришел их род на Дон из Семиречья в незапамятные времена, когда их пращур Арий еще жив был. И назвался он так по имени одного из сыновей отца Богомила – Руса. А чтоб было еще понятней, то стоит упомянуть, что у Богомила было три сына: Скиф, Рус и Славен, от которых и пошли роды. От Руса – русы или россы, от Скифа – скифы, от Славена – славяне или словены. Долго эти роды по земле-матушке ходили, лучшей доли искали, дробясь и делясь на новые. И так уж случилось, что одно племя русов осталось на берегах Дона-реки. Окреп этот род, усилился. Жить бы ему там да множиться, но тут готы с полуночи пожаловали, стали теснить русов. Однако справились с готами русы, соединясь с соседями, дали отпор. Только с готами замирились, новый враг объявился – гунны. Пришлось теперь то с готами, то с гуннами сражаться да мириться… И не стало покоя на Дону от кочевых народов, надвигавшихся из-за Ра-реки. Уж слишком воинственны были те народы. Оратавать да хлеба выращивать не хотели, а хотели все это у русов и других родов отобрать. Много раз русы, соединясь с ерусланами и северянами, отпор давали бесчисленным врагам. Но с каждым разом силы русов все таяли да таяли: и как-то, после очередной сечи с врагом, собрались русы на вече, чтобы решить, как им быть дальше: то ли оставаться на прежнем месте и сражаться до конца, то ли поискать себе новых мест, где врагов будет поменьше.
– Нет больше мочи тут жить-бедовать, – рек на вече Кий, старший в роду. – Много русов гибнет, мало рождается. Если так и дальше будет, то переведется весь род. Войнам-то ни конца, ни края не видать…
– Верно, – добавил Щек, средний брат. – Едва одних врагов отобьем, как другие показались…
– И каждый норовит стада наши угнать, дев и жен пленить, – молвил младший, Хорив.
А сестра их Лебедь белая, которая была прекрасна, как утро ясное, ничего не молвила вечу, лишь стояла пригорюнившись. Девица все ж…
– Пора уходить в иные земли, – предложил вечу Кий, указав десницей на заход солнца, – вслед за Ярилой светлым… к Карпат-горе.
– Чтоб обрести новую землю у реки иной да и жить там, разводя скот и выращивая жито, – поддержал старшего средний.
– А как окрепнем, то можно будет подумать и о возвращении, – убеждая несговорчивых сородичей, молвил младший.
Многим не хотелось покидать нажитых мест: ведь и поля распаханы, и сады посажены, и огнища давно возведены. Да делать нечего, пришлось все оставлять и уходить в края неведомые – вече так решило. Воссели молодые воины да мужи на коней, чтобы охранять род во время движения, а старики со старухами да бабы с ребятишками – на возы со скарбом – и тронулись в путь к Карпатам-горам. Слышали, что и там близкие им по крови славяне живут. Братья-князья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лебедь впереди едут, путь указывают. Кому же не хватило места на возах – людей много, а возов мало, на всех не хватает, да к тому же возы скарбом разным, припасами, бурдюками с водой загружены – пешком шли, между возами. Тут  же и стада со скотиной разной – не бросать же ворогам злым буренушек да козочек, хрюшек да барашков, лошадок с жеребятами малыми. Днями русы идут от зорьки до зорьки, ночами отдыхают, огородив стан свой возами, чтобы ни зверь степной, ни враг лютый врасплох застать не мог. Место же для станов подыскивали у рек и речек, чтобы самим умыться и животинку напоить, а еще вечерю в больших котлах наварить на весь род.
Кий, Щек и Хорив были мужами зрелыми, но не старыми. О роде-племени думали-размышляли, на ночь в степь конную сторожу выставляли, чтобы об опасности упредить могла. А чтобы как-то припасы пополнять, на ночь в реке ставили сети. Утром, на зорьке, их вынимали, и пойманную рыбу, ту, что покрупнее, обмазав глиной или илом, пекли на угольях. Из прочей же в котлах варили уху, сдобрив для сытности головками лука, гречкой или же просом. Рожь, пшеницу, овес и ячмень берегли, чтобы высеять на новом месте.
Шли так русы от Дона-реки не день и не два. Не раз и не два на пути им встречались чужие всадники. Хотели чужаки пограбить русов, поживиться за их счет, но были начеку воины Кия, Щека и Хорива. Вовремя отбивали вражеские наскоки. Так дошли они до тавров, которые были дружественны русам – ибо одного древа ветви. Поделились тавры с русами чем могли: водой ключевой, солью, капустой качанной, огурчиками пупырчатыми, садовиной свежей и сушеной, просом и гречихой. Только не землей. «Самим мало, –  сказали. – Ищите в ином месте».
Отдохнули средь дружественных тавров русы, сил поднабрались и дальше пошли. Сколь долго шли – неизвестно. Это сказка сказывается быстро, а дело делается медленно, неспешно. Однако пришли они к реке, Непрой прозываемой, или, по-нашему, Днепром. Увидели и ужаснулись – очень широка была река Днепр… Куда шире, чем Дон-батюшка. Только Ра-река могла в том могутстве с Днепром потягаться. Но на то она и Ра-река!
– Останемся на этом берегу, – предложил младший брат, Хорив. – Только поднимемся подальше вдоль берега, держа путь на полночь.
– Этот берег против противоположного слишком низковат, – засомневался Щек.
– Переправимся на другой берег, – принял решение Кий, как старший, и велел валить деревья да вязать большие плоты, строить лодии да челноки, чтобы перевезти людей, возы со скарбом и скот.
Как велел Кий, так и сделали. Переправились. А, переправившись, решили на вече, что не останутся и на этом берегу Днепра, пойдут дальше, к Дунаю. Пойти-то пошли, но закрепилось за Кием прозвище – перевозчик днепровский, паромщик. Потому, что переправу через Днепр-реку назначил…»
Тут Данилушка остановился, чтобы перевести дух, и, воспользовавшись паузой, быстро-быстро кончиком языка пробежался по губам. Видно, от столь долгой молвы стало сухо во рту и на губах у сказителя. Не остались эти манипуляции вне поля зрения дотошной Аглаи, ибо та, не нарушая всеобщего внимания и хода повествования сказа, наклонившись к стряпухе Милавке, шепнула: «Пенника былиннику». Черной тенью, тише мышки-полевки, скользнула Милавка за пенником в подклеть, а Данилушка тем временем продолжил:
   …Вот пришли Кий, Щек, Хорив с сестрой Лебедью да народом своим к Дунаю. На притоке его Тишью прозываемом городок построили, частоколом обнесли. В честь старшего брата Киевцем прозвали. Ныне это Киевец-Дунайский, – уточнил Данилушка для несведущих и, вздохнув, продолжил: – Только и там им не было тишины да покоя: волохи стали нападать. «Пошли отсель… – кричат. – Наша земля…» – кричат. И с луками да с копьями, да с мечами на русов нападают. Опять отбиваться приходится русам, опять народ свой терять. Собрали вече.
– Что делать станем, братия? – обратился ко всем князь Кий. – Здесь останемся или иной доли поищем?..
– Здесь оставаться нельзя, – сказал Щек. – Слишком много волохов. Не одолеть нам их всех, а они нас в покое не оставят. Надо идти или назад, к Днепру, или вверх по Дунаю к Лабе и Одру.
– Пойдем назад, к Днепру, – принял решение Кий. – Пойдем, братия, со мной, – предложил он Щеку и Хориву, но те не возжелали.
– Я пойду на Лабу, – заявил вечу Щек.
– Я – тоже… к Лабе или Одру, – поддержал его Хорив, смутившись: не хотелось Хориву покидать старшего брата, разрывать род на части.
И ушли Щек и Хорив вверх по Дунаю в поисках своей земли, своей лучшей доли. И где они потом остановились, там их потомки стали именоваться чехами да хорватами, а иные – просто русами да славянами. И построили чехи град Прагу на Лабе, а хорваты – Олоумец на Мораве, а словаки – Велиград на Мораве да Девин-град, да Нитру… А так это было на самом деле или не так – уже никто точно не знает, – сделал оговорку Данилушка перед тем, как перейти далее к Кию. – По крайней мере, так былина сказывает. Кий же с сестрой Лебедушкой да с теми русами, кто остался с ним, возвратился к Днепру-Славуте, где и заложил у Боричева спуска град Киев, который и поныне здравствует, процветает, столицей Руси является да матерью русских градов прозывается…
Сказав это, Данилушка, остановился. Все подумали, что сказ окончился, вздохнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Стряпуха Милавка, повинуясь одному легкому взгляду Аглаи, протянула ковшик былиннику. Тот схватил и жадно опрокинул содержимое в себя, да так, что было слышно, как пенник учащенно булькает по горлышку. «Спасибо, хозяюшка-боярыня, – произнес, вытерши дланью усы (видать, навострился у старинушки-гусляра), – продолжим былину-то… Все опять притихли, даже непоседливый Артемий, имевший желание задать несколько вопросов былиннику, даже Феодосий, поначалу так скептически отнесшийся к сказителям.
…Так вот, – начал продолжение сказа Данилушка, – построил князь Кий град Киев, а чтобы память о его братьях в народе не стерлась, не смылась да не запылилась, назвал он окрестности града, горы, в их честь Щековицей да Хоривицей, а речку малую, к Днепру спешащую, Лыбедью. Но допрежь на Роси-реке им был поставлен Княжгород, в котором осталась часть русов. Эти же русы потом построили себе город Родень, названный так в честь их наипервейшего бога – Рода. Но это уже совсем иной сказ, совсем иная бывальщина».
– Что, матушка-боярыня, – потянулся не только седой главой, но и всем худощавым станом в сторону Аглаи гусляр Баянушка – понравилась тебе былина-побасенка о князе Кие и его братьях? Заслужил ли Данилушка ковшик пенника?
– Вы не только сказители мудрые, калики перехожие, но и мужи хитрые, – усмехнулась Аглая. – Ведь сказ-то был почти окончен, когда я шепнула стряпухе угостить Данилушку пенником. Он  ковшик опорожнил, пять слов сказал… и сказ окончил. Теперь, вон, сидит, в усы свои черные ухмыляется, голубыми очами плещет, хитрюга, обещанного мною ковшика с пенником дожидается. И ничего не поделаешь: дала слово, приходится держать! Неси-ка, Милавка, этому хитрецу еще ковш пенника за сказ его дивный, поучительный.
Пока стряпуха Милавка, катясь большим колобком по полу горенки и по ступенькам лесенок-переходов, ходила за пенником, Артемий успел задать каликам вопрос:
– А есть ли у вас, калики перехожие, сказ про Северскую землю?.. А про Курск наш?.. Про реки наши курские: Кур, Тускур и Семь?..
– Не дурачь людям головы, – попыталась приструнить его Аглая, впрочем, вполне миролюбиво, без злости. – Бери пример с Феодосия… молчком сидит, вопросов разных дурацких не задает… Правда, надулся, как мышь на крупу: не любит, когда богов языческих поминают. Отцов святых наслушался – бесовщиной все считает. А какая тут бесовщина? Нет ее. Сказ он и есть сказ – пустословие с одной стороны и томление духа с другой…
– Есть, есть, чадо любознательное, – поспешил воспользоваться вопросом отрока второй калика: нужно же было и ему заработать ковшик пенника. – Если матушка позволит, то я поведаю…
– Матушка позволит, – сразу же подхватился Артемий. – Она у нас добрая. Правда, матушка?..
– Да ладно уж… – улыбнулась Аглая словам своего любимца. – Прослушали про киян, теперь послушаем про северян. Видно, день у нас задался сегодня такой… сказочный.

3
«В древние-предревние времена, – начал второй калика перехожий, тогда как Данилушка спешно осушал ковшик с пенником, – когда еще деды и пращуры наши в степях на берегу Дона-реки жили, то в соседях с ними были ерусланы-аланы с родами своими. И если прадеды русов уже от землицы-кормилицы пребывали, сея жито, взращивая садовину да огородину, то ерусланы продолжали еще стада коров да овец по степи пасти и табуны коней быстроногих, за которыми и ветру не всегда угнаться, разводить. Вот и получалось, что каждый еруслан – это воин-всадник с отроческих лет и до глубокой старости.
Всякое бывало между родами русов и ерусланов: случалось, воевали между собой, случалось, жили мирно, а, случалось, соединясь, на других ворогов сообща ходили. После одной из долгих войн между собой из-за степей с травами злачными, собрались старейшины русов и ерусланов на совет-вече, пить Чашу Мира и Братства, решать, как быть дальше. И хотя говорили они уже на разных языках в своих родах, но все же еще разумели друг друга, ибо из одного древа арийского ветвями-побегами были. Долго и неспешно пили они медовое сыто, на травах настоянное, солнцем-Сурьей прогретое, а потому сурицей нарекаемое. А, попив, перетолковав о житье-бытье, пришли ко мнению, что не стоит им друг с другом воевать-ратовать, а стоит породниться родами через своих молодых парней и девиц. Как решили, так и сделали. А чтобы молодые пары не смущали ни русы, ни аланы-ерусланы, то выделили им земли в верховьях Дона и Донца, подальше на полночь от русов и от ерусланов. Долго ли, коротко ли, но разрослись роды новые, появились у них свои старейшины да вожди воинские – князья. И был один, которого звали Сев, назван был так в честь древней богини русов Севы, покровительницы садов, лесных ягод и, вообще, любого урожая. Пращуры говорили, что именно Сева, живя среди людей, научила их возделывать землю, сеять злаки, жать и обрабатывать лен и коноплю…
– Дядечка… – не вытерпел Артемий, чтобы не задать сказителю вопрос.
– …дядечка Тарасушка, – тут же подсказал гусляр Артемию имя второго калики перехожего.
– Дядюшка Тарасушка, – повторил за Баянушкой Артемий под неодобрительные взгляды матушки, – а какова была богиня Сева-то?
– Сам-то я ее не видел, – нисколько не смутился Тарасушка, но старые люди сказывали, любознательный отрок, что была она прекрасной женкой со статным станом, с длинными волосами под цвет земли-матушки, с берестовым коробом в руках, полным спелых яблок да ягод…
– А очи? – не унимался Артемий. – Очи-то каковы?
– Очи… – задумался калика. – Очи – как лазурь небесная, как гладь озерная – голубые, голубые!
Возможно, Артемий бы задал и иные вопросы, например, какие брови были у Севы: «дугой» или «домиком», но тут вмешалась Аглая:
– Цыц ты, егоза, стригунок нетерпеливый, – приструнила она слишком любопытного сына, – не мешай сказителю.
Артемий, шмыгнув носом, притих, а калика перехожий с грохочущим, словно рассохшаяся телега по рытвинам да ухабинам, именем Тарасушка продолжил сказ:
– …Когда же князь Сев, повзрослев и окрепнув, завел собственный род, то решил он с частью племени поискать себе новые земли и повел людей на заход солнца. Так они дошли до Донца, который ныне Северским прозывается, а от Донца вышли на реку, что Семью зовется и около вашего града воды свои катит. Позже перебрался князь Сев с родом своим на реку, которую в его честь Севом окрестили, а от Сева-реки и до Десны, то есть одесной от Сева, рукой подать. Когда род князя Сева разросся, перероднившись с другими родами русов и славян, антами-полянами, борусами – лесными русами, так как бор – это лес, славянами-венедами, бравшими вено за невест, то осел он на тех землях, которые князь Сев ранее проходил. И прозвались они Великой Сиверой или северянами да северами, а земля их – Северской. Еще, чтобы отличие от прочих родов иметь, носили северяне меховые плащи-епанчицы да высокие шапки бобровые. Девы же их полюбили серебряные или же золотые колты – подвески в виде змеек, закрученных в спирали. Девы других родов-племен носили колты в виде листиков разных, звездочек многолучистых, а северянки – только спиральки! А тут начались войны с волохами и ромеями, хотевшими захватить русские и славянские земли на Карпатах-горах и у моря синего, и у Дуная-реки. Стали волохи совместно с готами зловредными, чести и совести не ведающими, поддерживающими то одних, то других, теснить тиверцев и уличей, тавров и полян-антов. Но вскричали тут анты, но вскричали тут тавры, но вскричали тут тиверцы синеокие: «Ой, гой еси вы, братья русы! Ой, гой еси вы, братья ерусланы! Ой, гой еси вы, братья славяне! Не оставьте вы нас в беде, приходите все к нам на помощь-подмогу! Тут ерусланы натянули кожи бычьи на котлы медные да ударили по ним палицами – и пошел гул великий по степи, по лесам, созывая конных воинов. Тут и двинулись на волохов и ромеев да на Готию прехитрую все народы степные: и аланы с языгами, и русколане с русами, и кияне с борусами, и севера с венедами, и вятичи с радимичами, и кутугуры с кутригурами, потомки воинственных гуннов. И победили они Готию, и победили они волохов, и ромеев уж до самой Грецколани подвинули. И скакали русы и северяне в доспехах пластинчатых да чешуйчатых, в лучах солнечных сверкающих, которым были не страшны ни стрелы каленые, ни мечи булатные, ни копия острые.
Сто лет длилась та война, сто лет северские воины из края в край по земле-матушке скакали, несколько раз отцы сменили дедов, а дети отцов, пока не оказались внуки тех северян на берегах Адриатического моря, где они сербами прозвались, да берегах Варяжского моря, где стали лужицкими сербами, а то просто лютичами да ободритами называться-величаться. По прошествии же веков оборвались связи между родами северских племен. Мало теперь кто знает о родственниках северян наших на брегах морей, а те – о корнях своих, началах. И, вообще, много чего происходило на земле Северской до того, как вошла она в землю Русскую Единую… И обры тут проходили, и угры путь держали, и хазары веками дань требовали. Только не стало обров – сгинули бесследно по воле Господа нашего; за Карпатские горы ушли угры – теперь соседи с сербами да болгарами дунайскими; и от хазар остались лишь жалкие остатки в Таврии да в Тмутаракани. А Северская земля живет да здравствует, и еще долго будет жить да здравствовать!
Калика Тарасушка, окончив сказ, робко, с опаской поднял очи свои на хозяйку: мол, скажи-обяжи, заслужил ли я ковшик пенника или нет? Конечно, хитрил калика перехожий, а кто в этой жизни не ловчит, не хитрит?..
– Заслужил, заслужил, детинушка, – прочтя немой вопрос в его глазах, сказала Аглая. – Связно байку о сиверах-северах сказывал. Я хоть и слышала что-то подобное, но грех на душу не возьму: у тебя складно получилось… Сейчас Милавка обещанное принесет… Поспеши, Милавка, уважь молодца.
– Уже бегу, – отозвалась стряпуха с порога, – уже бегу, матушка-хозяйка.
– Матушка, а что же они про Кур наш ни словом ни полусловом не обмолвились? – надул губки Артемий. – Обещали ведь…
– Да уж достаточно, сынок, сказанного-то… А чего не досказали, то в следующий раз доскажут…
– Нет, пусть сейчас расскажут, – заупрямился Артемий. – Где их потом искать будем… с продолжением. Они же калики перехожие. Ныне здесь, а завтра… уже где-то еще. Как перекати-поле степное.
– Вот же банный лист: привяжется – не отцепишь… – то ли сердясь на отрока, то ли извиняясь перед незнакомыми каликами, произнесла невнятно Аглая. – Вынь да положь! Сказано же: в следующий раз, значит, в следующий…
– А ты не расстраивайся, боярыня-хозяйка, – вновь подал голос гусляр Баянушка. – Спрос отрока – не велика беда. Вот младшенький из нашей дружинушки, Суморок, все быстренько, в двух-трех словах, обскажет. Небось, тоже пенника желает? Хи-хи, – оскалился хитрый старик, возможно, немного захмелевший от двух только что выпитых ковшей пенника.
– Да чего же не рассказать? Можно и рассказать, коли есть что сказать, – тут же отозвался Суморок, то есть рожденный в сумерках. – Ну, перво-наперво, – начал он бодро, возможно, сочиняя тут же на ходу, – речка Кур была названа по имени князя Кура, потомка того самого Сева, о котором нам только что поведал сладкоголосый Тарасушка. Верно, Тарасушка?
– Угу, – не моргнув глазом, поддакнул товарищу Тарасушка, неспешно осушая ковшик с пенником, принесенный расторопной Милавкой. – Угу, – слизнул он языком с губ остатки пенника.
– Вот и Тарасушка подтвердил правоту моего сказа, – ни сколько не смущаясь, продолжил Суморок. – А князь Кур получил имя свое в роду оттого, что не только вставал утром раньше всех, когда даже зорька еще не успела прорезаться у окоема, но и задирист был, как кур-петух. Если что не по нем, то сразу же в драку.  Да и дрался, как петух, – врал напропалую Суморок, – весь в крови, побит изрядно, один глаз уже из-за синяка ничего не видит, но не уступает, скачет, бьется…
В подтверждение своих слов, а еще больше, чтобы попотешить честной народ, Суморок вскочил со скамьи и пошел бочком-бочком, припадая на одну ногу, косоротя лицо и закатывая один глаз, показывать, как дрался Кур. Дружный смех приветствовал проделку калики Суморока. Смеялись все: Артемий – громко, заливисто, заразительно; кудахча, как квочка – ключница; попискивая от удовольствия – поводырь Баянушки; открыто, до слез в глазах – Аглая; глухо, словно в напол дубовый – стряпуха Милавка; басовито – Данилушка с Тарасушкой. Улыбался даже Феодосий, не приветствовавший любых кривляний. Только бедный гусляр, не видя происходящего, напряженно и недоуменно крутил головой туда-сюда, и лик его, досель благостный, сделался вдруг острым и хищным как у ворона.
– Ну, окаянный, уморил, – обрела, наконец, дар речи Аглая. – Достаточно. Очень живо про князя Кура нам рассказал. Словно ни калика ты, а настоящий бедокур. Можешь далее не продолжать, и так понятно, что князь Кур заложил наш град-крепость на мысе реки, названной в его честь, который также получил название этого князя – Курск, что означает крепость Кура. А все  проживающие в этом граде получили название курян или курчан. Так?
– Так, – подтвердил Суморок, несколько смутившись, так как понял, что плутовство его разгадано, по крайней мере, хозяйкой. Боялся, что лишится пенника.
Но Аглая, пораженная находчивостью калики, даже и не подумала о лишении его приза. Наоборот, все еще продолжая улыбаться над проделкой Суморока, приказала принести и ему пенника.
– Тогда Тускур – это река, спешащая к Куру, – продолжая игру, произнес Артемий, стараясь заглянуть в очи матери, чтобы увидеть ее реакцию: одобрит или рассердится.
– Уж если на то пошло, то это тоскующая река – Тоскур, – не рассердилась, а, наоборот, улыбнувшись сыну, приняла игру Аглая, чуть изменив произношение названия реки.
А Милавка, уже передавшая вожделенный ковшик калике Сумороку, тут же подхватила:
– Как мать, тоскующая по сыну, ушедшему в поход.
– Или невеста… – подмигнул заговорчески Данилушка Феодосию, но тот шутки не принял, размышляя о чем-то своем, лишь ему одному понятном и близком. Зато слепой гусляр Баянушка изрек:
– А не кажется ли вам, люди добрые, люди ласковые, что вот только что вы, не замечая того, сами сложили новую побасенку? А?!
– Точно, точно! – обрадовался Артемий. – А давайте тогда и о реке Семи сказ сочиним… А то нехорошо получается: о меньших реках сказ сочинили, а о большей нет. Еще обидится и затопит всех по весне, в половодье…
– Не говори глупости: реки не обижаются, – одернул брата Феодосий. – Это Господь Бог может разгневаться на недостойных чад его и наслать кару небесную, – назидательно продолжил он. – Так в Писании сказано…
– Эх, Феодосий, Феодосий, – укоризненно покачала главой Аглая. – Вечно ты с нареканиями… вот радость братцу и нам, грешным, испоганил…
– Не будем спорить и унывать, ибо уныние – грех тяжкий, – поспешил развеять возникшую неприятность в семье вдовой тиунши прозорливый, хотя и слепой, гусляр. – О Семи-реке и до нас былинка уже сложена…
– Так поведай, дедушка, – тут же подхватился неугомонный Артемий, – сделай милость, расскажи.
– И то… – поддакнула Милавка.
– В стародавние времена, о которых уже никто и не помнит, лишь только гусляры время от времени в сказах своих воспевают, когда каждый род северян держал свое огнище, то огнищанам в том помогал Пращур именем Сем, – не стал дожидаться новых понуканий старый гусляр. – Он следил, чтобы в каждом роду, в каждой семье был порядок и достаток, чтобы летом жарким было прохладно, а зимой студеной – тепло, чтобы старые не нудили работой молодых, а молодые с уважением относились к старым, чтобы мор не нападал на живность, а живность, пасшись на лугах, тучнела. Но роды северян росли, множились, расселялись вдоль берегов безымянной реки, катившей воды свои с восхода солнца на его заход, а Сем оставался для всех один и уже не мог за всем уследить. То одно не доглядит, то другое не досмотрит. И стали среди северских родов то болезни, то неурожаи, то изгои появляться, то людишки, не ведающие меры в сурице хмельной. Вот тогда Сем и придумал породниться с безымянной рекой и дать ей свое имя, чтобы, протекая с водами через все северские земли, везде успевать исполнять свои обязанности по поддержанию порядка и достатка во всех новых родах и семьях. И не просто исполнять, а до третьих петухов. Как прознали о том волхвы-кудесники, так и сказали северянам, чтобы те в благодарность о заботе Сема назвали реку Семью да раз в году, когда наступает половодье, приносили ей в жертву жареную курку либо петушка молодого… Ежели мало того ей покажется, так она сама свою дань возьмет: у кого баньку унесет, у кого челночок, а у кого и животинку какую-либо прихватит – не оставляй на берегу в ледоход. Вот так с тех пор и появилась река Семь. А если кто не верит, то пусть проверит, пойдет и спросит… Возможно, река ответит ему шуршанием своих неспешных вод о берега песчаные да камыши затонные… Возможно… А, возможно, и промолчит, блюдя тайну… Ведь тайна на то и тайна, чтобы о ней не знали, кому не след.
Не нашлось желающих среди слушателей на подворье вдовой тиунши Аглаи бежать к Семи, чтобы проверить так было или не так. Доверились слову много повидавшего на своей жизни Баянушки. А тут и день к своему закату подошел, и другие заботы нашлись у людей… Как говорится, делу – время, потехе – час. Засобирались калики перехожие да ближние челядинцы покинуть горенку приветливой вдовы тиуна, к порогу заспешили. Тронулись и Феодосий с Артемием. А вот Данилушка что-то замешкался, да так замешкался, что остался в горенке вдвоем с хозяйкой.
– Ты чагой-то?.. – бросив быстрый испытующий взгляд на Данилушку, спросила Аглая томно – возможно, еще от сказов да былин не отошла… потому и томность в голосе и взоре.
– Да вот… обронил… кажись…
– И что же мог обронить такой молодец? – все также томно, но уже чуть насмешливо, как бы поддразнивая, поинтересовалась Аглая. – Сумы переметной, помнится, с тобой не было… гуселек или гудка – тоже…
– Кажется, сердечко… свое. Под лавку вроде бы закатилось…
– Ах, вон оно как! – усмехнулась Аглая мягко и ободряюще. – Ныне уже поздно искать, а вот завтра… после полудня приходи, поищем вместе. Глядишь, и отыщем… что-нибудь… вдвоем.