Предыстория - отрывок 2

Она стояла и разглядывала себя в большом двухстворчатом зеркале. Её лицо уткнулось в зеркальную гладь так, что почти соприкасалось кончиком носа со своей потусторонней копией. Подушечками пальцев она слегка натягивала кожу то на скулах, то на лбу, то на щеках, наблюдая, как мелкие морщинки сначала разглаживаются, и лицо приобретает почти юный вид. Но если убрать пальцы, то морщинки нагло расползались по укромным уголкам лица точно крошечные змейки. Под глазами, на верхнем веке, около носа. Даже над верхней губой - чисто профессиональная деформация лица. У людей, которые много говорят по долгу службы рот быстрее состаривается. По крайней мере, ей так подумалось, когда она вспомнила своих старших коллег. У всех до единой область губ имела такой вид, что по ней, как будто можно было с первого взгляда определить профессию женщины – учитель.

Она согнула обе створки, и её лицо тут же умножилось на бесконечность в этих зеркалах. Профиль ей никогда не нравился. Слишком толстые брови, слишком приплюснутый нос, слишком высокий лоб. К тому же за последние несколько лет явно наметился второй подбородок. Она теперь с горечью и страхом потрогала дряблеющую кожу на шее и поняла, что совершенно не знает, как все это исправить. А значит, дальше будет только хуже.

Она давно бросила привычку прихорашиваться, как раньше, пока была при университете. И дело не только в том, что не хватало сил или времени. Иногда у неё выдавалась возможность купить себе обновку, сходить в парикмахерскую или приодеться перед выходом из дома. Но она снова и снова облекала себя в мешковатые платья коричневых оттенков и зачесывала поредевшие после родов волосы в аккуратный и безликий хвост. Так она давала всем мужчинам в округе бессознательное послание, чтобы держались от нее подальше. Она им больше не верила. Она боялась, что кто-то обратит на нее внимание. Она вновь не сможет устоять и тогда случится новая катастрофа, которую уже нельзя будет пережить. Себе она, конечно, в этом не признавалась. Ей больше нравилось думать, что ею движут высшие порывы, что духовная красота превыше всего, как учила её в детстве мама, и что спутник ей вовсе не требуется. Главный мужчина в её жизни, проснувшись ночью от кошмара, звал её и плакал, уткнувшись мокрым лицом ей в колени - честнее и милее всех любовников свете.

Но всё же рука её сама собой потянулась к ящичку комода под зеркалом. Там у левой стенки в скромной обшарпанной коробке из-под настольной лампы лежали позабытые тюбики.

Крем для лица огуречный. Она открутила слегка присохшую крышку, и в нос ей попал синтезированный запах свежести, маскирующий естественный для давнишнего крема дух прогорклого косметического жира. В баночке оставалось больше половины чудесного молодильного снадобья. И она, несмело зачерпнув ногтем маслянистую массу, короткими хаотичными мазками распространила жирную огуречность по всему лицу. Особенно густо она намазала проблемные места, которые нужно было омолодить как можно скорее: морщины под глазами, веки, кожу вокруг губ и подбородок. Лицо заблестело и стало липким. А вид его стал еще более унылый. Она нахмурилась, но решила не проигрывать хотя бы эту маленькую битву за красоту и терпеть всю эту липкость столько, сколько нужно.

Она снова пошарила в ящичке - что там еще интересного? Тушь для ресниц черная. Она вынула щеточку, но та оказалась безнадежно суха, а краска сыпалась из тюбика как кусочки грязи. А ведь ей когда-то так нравился вид подкрашенных глаз. “Сделай ресницы чернее и гуще - уже похорошеешь” - так ей когда-то посоветовала подруга. Это было проще всего. Можно было не бояться запутаться в оттенках и не стараться выводить ровные линии. Она вздохнула и сунула тушь обратно в коробку.

Дальше рука нащупала безделушку размером с двухрублевую монету. Тени для век нежно-фиалкового цвета. Она повозила подушечкой пальца по прессованному пигменту и перенесла тени на оба века. После крема цвет лег ярко, но неоднородно, в уголке глаза вообще скатался шарушками.

Она раздосадованная достала свое некогда главное орудие обольщения - насыщенно-сливовую помаду. Рот открылся, рука с непривычки подрагивала. Едва восковой стержень начал придавать губам томный вид, как вдруг:

- Мам! - она чуть не прикусила язык от испуга и обернулась. В дверях стоял удивленный сын, - ты что делаешь?

Ей тут же захотелось разозлиться на него. В кои-то веки она уделила кусочек свободного времени лично себе - и вот уже снова пора занырнуть назад в быт, заботы о и бесконечные “Мам”.

- Не твое дело. Иди играй в комнату, - она попыталась сдержаться.

Он послушно скрылся в дверях. Но всё равно настроение было уже подпорчено. Ей захотелось оправдаться, будто к ней пришла взрослая мама и поймала её маленькую за неприличным занятием, несмотря на то, что взрослая мама тут она сама. Да и занятие истинно женское. Отчего же ей так стыдно? Как будто пятилетний ребенок теперь станет смеяться над ней, втихаря рассказывая своим машинкам и плюшевым зайцам, какими глупостями забита материнская голова.

Колкое воспоминание вдруг выпорхнуло из глубин памяти. “Что-то ты со своей штукатуркой как попугаиха сделалась. Дай-ка сюда моську свою”, - сказал незатейливый кавалер, встретив её у дверей кинотеатра. А потом послюнявил мизинец и полез вытирать им её глаза и губы. Ей было бесконечно обидно, стыдно и противно, но она не произнесла ни слова протеста. Мужчину надо слушаться. Так она усвоила с детства.

У них в деревне семьи делились на две категории: с никудышным отцом-пьяницей и с работящим отцом-кормильцем. Ей посчастливилось родиться во второй. А женщины в семьях такого типа иначе как в труде и покорности не жили. Она всегда благоговейно внимала отцовским словам, помогала матери по хозяйству, усердно работала в огороде и была лучшей на селе ученицей - в общем, росла со всех сторон хорошей девочкой. Её папа, тем не менее, мог в воспитательных целях обругать её за что-то, что, по его мнению, не присуще хорошим девочкам: “Тьфу ты, неряха какая! Смотри, космы все растрепались. Ты в школу собралась? Оборванка. Иди к матери сейчас же. И пусть она тебе их заплетет, да потуже”. И она шла. Виновато и униженно. Мать заплетала.

Повзрослев и похоронив их обоих, она решила, что родители были правы. И что без их жестких методов она бы совсем отбилась от рук и пошла по кривой дороже. Хотя, если подумать, то её дорожка матери-одиночки и была самой что ни на есть кривой. Но родительских заслуг это не умаляло, а скорее наоборот. Мертвые всегда правее живых.

Она выразила все былые обиды маленьким коротким вздохом и снова взялась за помаду. Только она вновь обратила взгляд к своему отражению как вдруг:

- Мам!

- Да ёлки-палки! Чего тебе?!

 Сын бесстрашно подошел к ней.
 
- Вот, - он протянул ей свой чистый носовой платок, - у тебя лицо испачкалось.

- Это не… Ах ты!.. - она взглянула на его по-серьезному участливое лицо и отчего-то сразу бросила злиться, - да ну тебя, глупенький.

- Почему? - он вопросительно и непонимающе смотрел на нее.

- Ты же большой уже. Ну, намазалась мама помадой в кои-то веки раз. Ничего особенного.

- А зачем?

- А Бог его знает, - добродушно отмахнулась она. - Захотелось. Женщины иногда прихорашиваются, понимаешь. Неужели не видел никогда? Вот соседка тетя Зина всегда себе черным глаза подводит…

- А почему?

- Ну, чтобы поярче быть, покрасивее.

- А ты тоже хочешь быть поярче и покрасивее?

- Да так… Может иногда стоило бы. Чего ж такого.

- А почему?

- Что за вопросы у тебя пошли?

- Ну, мам, ну почему?
 
- Да потому. Потому что люди так внимания станут больше обращать, - призналась она и едва не залилась румянцем как девчонка. Она почувствовала, что сама же заводит себя в логический тупик. Вот уже несколько лет она без конца твердила себе, что никакое внимание ей не нужно. В то же время в душе у нее давно царила такая холодная и гулкая пустота, что она начала искоса поглядывать на замужних знакомых, а по ночам тихо всхлипывать в подушку. Она знала, что в нынешнем виде её женские чары почти на нуле. А время шло, неумолимо обрекая её на одиночество. Сколь бы она не пыталась, а у нее не получалось растворить полностью все чувства в заботах о сыне. Было ужасно много моментов, когда она тосковала по кому-то сильному и взрослому рядом.

- Не будь поярче, мам. Лучше будь как по-настоящему. А то… как будто ты не моя мама.

Повисла немая пауза. Между ними по мере того, как сын рос, все чаще стали образовываться такие паузы. Он ставил её в замешательство, и она не знала, как среагировать на его слова. А все потому, что в эти моменты она не чувствовала себя взрослой. Она не могла принять ответственность за этот разговор. В то время как ребенок смотрел на нее во все глаза и ждал её разумного ответа. Но его не последовало. Родись у нее девочка, наверное, она, как мать, легче ставила бы точку в разговорах и не допускала бы ощущения незавершенности. С сыном же последнее слово всё чаще оставалось за ним. А он тоже не знал, что делать дальше.

Он постоял, ожидая материнской реакции, но её не последовало. Тогда он развернулся и, молча, ушел с осознанием своей смутной вины и непрошеного превосходства.