Сирота

   Хлестким топотом несся эшелон по ржавым толстым прутьям, выбрасывая к открытым тамбурам сивую крону пара. Вдоль деревянных стенок вагона, расстегнув гимнастерки, аккуратно набивали табак в сырую этикетку майоры, гутаря меж собою о базах, на которых они жили, валясь в едком, пахнущем сырым дурманом, сене.

   - Духмяном пахнеть, - прикрыв очи фуражкой храпнул казак Курчавый, - шас помню, ак то было – ляжу собе на сенке, надо мню Девка, ластитьси… м-м-м… язык у нее такой, ак шётка, - казак улыбнулся, - и шыкотно так…
   - А у вас бабы с языками такими по хутору водятьси? – Ковшев спросил казака, сморщив грушевое лицо.
   - Эт какими? – Курчавый открыл левый глаз.
   - Ну, ак шётка…
   - Погодь соколенок… А жонки здевся тут на кой?
   - Ты ж самой гутарил, што девка над тобой, ну, енто, ликовыться… 

   Не успев прокусить набитый косячок, состав третьего вагона посмотрели разом на Ковшева, потом на казака. Тот, сжав обеими тучными ладонями фуражку и закрыв ею опухшее лицо, громко начал смеяться и бить подошвами сапог об деревянный настил, что винтовки и шашки попадали в сопливое пряное сено. 

   - Да ты, ты, кочеток взгальной… Девка то не жонка, шукин сын, - привстал Курчавый, выронив папироску из желтого рта.
   - А хто? – заикнулся Ковшев.
   - Корова, - рассмеялся казак, обняв юношу правой рукой, так как левой сморкался в помятый рукав.

   Неделю эшелон скользил по бурым жилкам южной железной дороги, принимая на себя натиск полевых ромашковых бомб, когда проезжал мимо восстанавливающихся хуторов и поселков. По веснушчатым дорогам бежали навстречу поезду краснощекие хлопцы, утопая в льняных батькиных рубахах, протягивая к солдатам крошечные пальчики:
 
   - Жалуйте папироску, товарищи хенералы, ну, жалуйте - жрать неча, хоть покурым!
   - Ага, самим исть неча, хлынцы пузятые, - в ответ плюнул Хромой.   
   - Ну и жадовы нужые вы!
   - Ща как покажу тоби жадову! Зараз под юбку мамке спрячашьси!
   - Да ну нехай пусть соби курять, - прекратив рвать душу баян-баянычу, вынул Малин с пилотки косячок из немецкой газеты и бросил лысому казачку.

   Вот и окраина взошла с червивым плетнем над глухими времянками. Сновали по шуршащему двору серые от сажи цыплята, взбираясь на раскаленные чагравые кирпичи, и звеня воскресным колокольчиком, тяжело вращала головою Девка, укрывая своим отощалым станом писклявых погорельцев. Только поезд подступил к шаткому крыльцу времянки, Малин кончил стучать по басовым клавишам баяна, и медленно встал с матерого бревна. Минуту он глядел взад, облизывая пухлым языком свою щеточку под носом, чесал черный затылок и нехитро улыбался. Шмыгнув носом, Малин вытер росинки пота с усов, и, спрыгнув с платформы, поскользнулся на голом ковыле, упал под плетень так, что горшок сорвался с колышка и кувыркнулся ему на живот.

   - Щего это с ним? – спросил Хромой, затянувшись сырым косячком.
   - Жонку заприметыв, вот и бросилси… там она на ентой, гормоне играеть, - протянул казак, вырвав пуговицу с шинели с мясцом.
   - Щего!? Э, хурт шарамытный, куды ж ты убёг? Тоби ж батяня, матька ждёть, ай, чады ждуть…
   - Да енного не тронь – сиротый он! – зевнул Чоботый.