Чёрный воробей

 

               
                «Как хорошо, что вокруг нас ещё               
                сохранилась природа!»
                из сочинения ученицы четвёртого               
                класса Оли Бодровой


     Закончив свои триста метров прогулки по вишнёвой аллее в цвету, я присел на жёлтую скамейку у входа. Эту скамейку я, к негодованию жены, называл скамьёю смертников. Не напрасно, уже десяток соподъездников сошли с неё в мир иной, если таковой где-то есть.

     Сомнения великого Рабле меня нисколько не волновали как и не тревожила странность вымирания нашего подъезда а суеверие, вообще, чуждо моей натуре. Словом, я сел на скамейку не затем, чтобы философствовать о грустной судьбе всего живущего, а чтобы просто отдышаться, особенно не думая ни о чём.


     Утренняя тишина была невероятной. Оно и понятно – пятый час утра, люди спят, несмотря на духоту средь бетонных стен. Правда, можно устроить благодатный сквозняк, но… боязно. Значит, спи и мучайся, или мучайся и не спи. Что ж, люди есть люди, а сквозняк это сквозняк – спят, как могут, тишина.

     Но почему молчат «птичек хоры» (И.А.Крылов). Я с детства знал, что, когда уже ничему живому дышать невмочь, и сама природа не в силах переносить самоё себя, тогда где-то начинает что-то смутно погромыхивать, словно далеко-далеко от нас по булыжной мостовой катит порожняя телега, вот тогда и умолкают эти самые хоры. Хорошо бы! Но ничего этого не было. Компьютер обещал нашему городу 32 градуса жары и ничего более.

     Однако, нечего темнить, я прекрасно всё знал и понимал. Были, были здесь птицы всякого рода – гордые, не своей ли миссией, аисты степенно выхаживали по замечательному лугу, изредка щёлкая клювом в траве; покрытые чёрным лаком стайки скворцов перелетали с места на место, добывая добычу в траве! Серые трясогузки бесстрашно собирали на тропе то, что обронил человек. Слышны были голоса чибисов, ещё чьи-то, с кем я не был знаком.

     Весной стаявший снег добавлял свою лепту в разлив Трубежа, чьи воды не успевали сбрасывать в Днепр, и по воде, захлестнувшей луг, почти не таясь, гуляли кривоклювые вальдшнепы, или кто-то ещё подобный, столь же бесстрашный, ковырялись в воде утки, которые уже успели обзавестись утятами.

     И вдруг всё исчезло. Не стало снежных зим, бетонка разрезала луг на части; эти части осушили несколькими канавами и копанками. И луг умер вместе со смертью колхоза, который бдительно следил за своим выпасом для коров. Сухой луг стали жечь. Безрассудные головы, полагающие, что трава станет лучше после пожара. Зажигают его каждую весну, лишь земля просохла от весенних ливней, да и тех уже почти не бывает вовремя. Зажигают луг и летом и осенью, и так несколько раз в году. Запах пожарища стоит всё тёплое время года, с нетерпением ждёшь ненастья, чтобы вольно вздохнуть. Нет насекомых, всё сгорело, нет и птиц. Вот и утренняя тишина. Где рассветный птичий гвалт, что так оживлял нашу жизнь? Исчезли соловьи; кукушки, и той не слышно который год. Нет, тут я не прав. Видел я кукушку, которая раскачивалась на проводах у нашего балкона, ведя крыловскую беседу с петухом, живущем в чьём-то гараже. Боюсь, что не увижу всеобщего собрания ласточек на телеграфных проводах вдоль бетонки, если же их там и наберётся немного перед отлётом, так не больше дюжины.

     Сижу, слушаю тишину, любуюсь безгласными деревьями и думаю, хоть бы какой-нибудь воробей подлетел. Ан вижу, откуда и взялся, скачет по асфальту воробышек к моей скамье. Смотрю, воробей-то не серый, а чёрный, что удивительно, – поскольку это не характерно для его вида. Правда, в Кривом Роге мне доводилось видеть красных воробьёв, но там тьма шахт, где добывают железную руду. Однако мой приятель - не лазил же он специально по дымоходам. Да у нас давно все дома отапливаются газом, даже чайной ложки сажи не наскребёшь от такого топлива.
- Откуда ты, Чёрный, – спрашиваю, – вроде тебя не было?
- Чиво, чио, чио? – отвечает, вроде, как спрашивает, чего мне от него нужно, а сам перескакивает с места на место и клювом что-то подбирает на чистом перрончике перед дверью.
- А скажи, друг, чего это вашего брата больше не видно?
- Чео, чео, чево? – застыл на секунду братишка, больше ему не выстоять на месте.
- Тюить, фюить, тюить, – вроде бы неприлично ругается. Вот чего вообще я не мог ожидать от довольно нахальной птицы, которую мы в детстве не любили, а теперь скучаем без неё:
- Уж больно ты, братец, сердит. Думаешь я не помню, как ты издевался над Алексеем Николаевичем Толстым. «Человек, человек, Едят тебя мошки, А я маленький совсем, Зато сам я мошек ем!»
- Ё, ё, ё, – вызверился он, – где же эти мошки?
И в самом деле, где? Что мог я ответить ему, разве что нам без мошек хорошо:
- О себе всё думаете, о нас хоть бы разочек чирикнули.

     Китайская вина за смерть всех воробушков в половине Азии, навалилась мне на плечи, но я вовремя вспомнил свою личную обиду:
- А ты не помнишь, как вы всей стаей налетали на просо в огородах у Витьки Пирского, так что одни метёлки оставались. Да ты бы на наш огород сейчас, там еды…!
- Че, че, че, … ешь сам, зальют всё гадостью, даже божьи коровки дохнут, – услышал я.
- Ну, не сердись, дружище! Мы не со зла, прости уж нас!
Он опять застыл на секунду, потом пискнул:
- Червяк!Червяк!
И убежал за скамейку в низкий палисадник за моей спиной, где на солнце золотом сияли жёлтые цветы …

     Я уже заканчивал рассказ, когда мой приятель вскочил на мой подоконник с внешней стороны цокнул на ходу по жестянке, влетел в комнату и на вершине глобуса, что стоял на платяном шкафу трепыхнул крылом, устраивая равновесие, и стал смотреть на меня.
- Э, да ты, дружище, плагиатор. Впрочем, NEVERMORE я от тебя не жду. Как и Афины Паллады я не могу устроить для тебя, но согласись, что макушка земного шара ничуть не менее значима.
- А, может быть, ты был в той самой стае, которая …
- Тюить, фюить, тюить, – он вспорхнул над моей головой и вылетел в окно.

     И тогда свежий ветерок зашевелил откинутые шторы. За окном заблудившийся молоденький грач гаркнул во всё горло: Гарно! Я хотел каркнуть ему в ответ. Разговаривать с грачами, приводя их в изумление, я научился в Большой Богачке, когда по утрам поднимался на плато над санаторием, где грачиная колония подбирала остатки урожая. Однако, я вовремя спохватился, за стеной мирно спала жена.

     Я встал и подошёл к окну. Солнце уже выкатило узкий ободок над горизонтом. В
деревьях, стороживших студенческий стадион, невидимые мне птицы ещё не составляя великолепного симфонического единства, уже распевались на разные голоса. Где-то неутомимый весёлый пересмешник скворец имитировал соловья, радуясь жизни и своему таланту, молоденькие ласточки весело шныряли между студенческими общежитиями, восхищая своих родителей.

     Жизнь продолжалась, и всё было не так уж плохо! Откровенно говоря, всё было хорошо!