М. М. Кириллов О чёрствости Очерк

М.М.КИРИЛЛОВ

О ЧЁРСТВОСТИ
Очерк

      Не помню, когда и где это было, но было. В урологическом отделении одной из городских больниц, где мне мастерски раздробили и удалили крупный камень в мочеточнике. Учитывая мои почти 87 лет, это было непросто. Но уже в палате благополучие сменилось тяжёлым гипертоническим кризом и приступом сердечной астмы. Тут же меня перевели в реанимационное отделение больницы, где за 40 минут и астму, и криз полностью устранили. Анестезиологи отделения выполнили это блестяще, но всё-таки оставили меня у себя.
      Всё было хорошо. Артериальное давление, которое мне регулярно автоматически определялось, оставалось нормальным, как и уровень сахара крови.
     Наверное, всё было бы и дальше благополучно, но меня в ужин почему-то забыли покормить. Но может быть так было нужно? Всё по-прежнему оставалось нормальным, но когда прошло уже более 30 часов после моего последнего приёма пищи, я стал волноваться. И действительно, после двух очистительных клизм – вечерней, накануне операции и утренней, после тяжёлой операции под перидуральным наркозом, выполненным безупречно, и купирования гипертонического криза, лечение голодом, учитывая, что я диабетик и успел перед операцией принять обычную для меня утреннюю дозу сахароснижающих препаратов,
мне естественно показалось неоправданно опасным. Мне показалось возможным развитие гипогликемии, учитывая диабет и всё пережитое. Воду я пил.
      Стояла уже глубокая ночь. Я обратился к подошедшей санитарочке с просьбой найти мне кусочек хлеба, добавив, что я профессор, больной диабетом. Она  ответила по простоте душевной, что для неё я не профессор, а дедуля и что со мной всё в порядке и ушла.
      В ночной тишине по коридору, мимо меня, периодически проходили дежурные сотрудники отделения, скорее всего, медсёстры и санитарки. Ходили бесшумно, словно скользили. Я стал последовательно обращаться к ним с единственной просьбой дать мне кусок хлеба, напоминая, что я профессор, болен диабетом и боюсь гипогликемии. Их было, наверное, человек десять. Как правило, они спешили, в  отделении было немало больных, а значит и работы. Я понимал, что это занятые делом люди.
     Чаще они не отвечали на мои просьбы и не обращали на меня никакого внимания. Подумаешь, какой-то чудак ночью хлеба попросил. Иногда отвечали, что они «сахар не вводят, они его лишь измеряют». Или успокаивали меня, не выслушав, говоря, что у меня, «дедули», всё в порядке и сахар 5.0, и -    проходили мимо. Я же просил только куска хлеба, так как ничего не ел уже 34 часа. Только однажды какая-то худенькая медсестра, услышав, может быть, уже повторно мою просьбу дать хлеба, словно запнувшись за что-то, наконец услышала меня, и возможно подумав, что кусок хлеба ещё никогда не нарушал правил реанимации, через 15 минут прислала мне ту самую, уже знакомую мне, санитарку Дашу с куском хлеба.
      Это был засохший обломок белого  батона 3-5 дневной давности, найденный ею где-то в какой-то тумбочке. Это было счастье! Мне уже не грозила гипогликемия. И, во-вторых, я почувствовал себя уже не в глухом лесу, а  среди людей.
      Уже когда светало, появился усталый грузный дежурный врач. В это время я уже поел хлеба своим беспротезным ртом и, был уверен, что гипогликемия мне уже точно не грозит. Хлеб это тот же «медленный» сахар. Я спросил доктора, есть ли в отделении ампулы с глюкозой. Почему-то раньше я об этом не подумал. Ведь даже у самого захудалого войскового врача в медицинской сумке должна быть глюкоза. Врач был неуверен, но обещал поискать. Через 15 минут я пил уже не воду, а сладкий раствор. Доктор больше не пришёл. У него было много дел: дежурство подходило к концу.
     Утром всё в отделении зашевелилось: мыли больных, шкафчики, выносили мусор. Наконец, спустя 48 часов голодания (не считая куска хлеба, который я доел до последней корочки), я с удовольствием съел целую тарелку принесенной перловой каши. И мне стало только лучше. Дело оказалось проще: меня просто забыли покормить в ужин.
      Вскоре меня уже готовили к переводу в лечебное отделение.
      Санитарочка Даша оказалась молоденькой, очень милой девчушкой. Я её поблагодарил за принесённый ею мне кусок хлеба.
     Её воспитание оказалось на порядок выше условностей принятых лечебных и диагностических стандартов реаниматологии, в частности, отличалось нормальным вниманием к старому больному человеку. Больной человек оказался для неё выше понятия пациент. Так, наверное, её мама воспитала. Фамилия её была какая-то простая. А я для неё так и остался «дедулей». И, правда, у меня же было четверо внуков.
       Конечно, я тяжело пережил эту ночь. Кто-то позже спросил меня: «Вас обидели?» «Да  нет» ответил я. Правильнее сказать, обидело». Обидела коллективная чёрствость медперсонала, во всех остальных отношениях, может быть, даже замечательного. Я пятьдесят лет преподаю терапию в Вузах страны, работал в Афганистане в войну и в госпиталях Армении после известного землетрясения. Видел много горя.
       Неподготовленность специалистов видел, но чёрствого отношения к больным и раненым не видел никогда. Я старый советский врач. Что-то меняется в людях в наше безжалостное время, и это никак нельзя объяснить особенностями врачебной специальности и занятостью людей. Мы забываем, что мы вышли из Чехова. Если забудем, конец придёт отечественной медицине.
       Уже пятнадцать лет тому назад я писал: «Врачи и сами больные ходят теперь в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Больной человек со свойственной ему индивидуальностью перестаёт быть основой клиники. Скоро он должен будет лечить себя сам. Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, врачи-фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Случайные люди занимают места главных врачей, ректоров Университетов, министров, депутатов, толпами осаждают злачные места».
      Черствеет хлеб, черствеют и люди. В наши дни к этому добавилась мизерная оплата труда медицинских работников, вынужденных работать на двух, а то и трёх работах. Врачи перестали читать. Их усовершенствование стало формальным. Устают и подчас мечтают только выспаться. Многие от бескормицы покидают медицину и уходят в бизнес. Это особенно характерно для поликлиник малых городов. Как случилось, что за последние 30 лет с развитием капитализма в стране, капитализм стал загнивать и в «высоко демократичном» буржуазном обществе и медикам, и больным жить стало хуже? Но зато тезис «Можете жаловаться», как в том фильме «Выборгская сторона, звучит всё чаще.  Жаловаться стало одним из завоеваний буржуазной демократии.
      Сверху, с возрастом, всё это, как через увеличительное стекло, видно лучше, чем вблизи.
      Происшедшее со мною на этом фоне, конечно, частность. Подумаешь, вовремя не обратили внимания на голодавшего. Не нарочно же. Это случайность. А вот коллективная чёрствость, невнимание к человеку – это уже не частность. Вот это-то и обидно. Через малое нужно уметь видеть  большое. А как считаете Вы?