Тень

У меня есть Тень, что густа, как смоль, и тягуча, словно часы, проведенные в неприятной компании. В комнате, где она обретается, мебель обтянута чехлами – хотя беречь, в общем-то, нечего: разве что пару стульев да раскладушку с попорченным от ржавого остова матрасом, – зашторены окна, и на столе лежит книга с закладкой на пятой странице. Уголок листа загнут вот уже пару лет как, и старый, поблекший переплет с истертыми буквами давно не знал тепла человеческих рук.

Вхожу в это сонное, застывшее в янтаре, замершее в патоке и эпоксиде царство вечной меланхолии. Половицы проминаются, как набрякшая от межсезонного половодья проселочная дорога; еще пара весен - и нешкуренная занозистая поверхность станет проваливаться, крошась под каблуками, и отходить слоями.

Сажусь на табурет, подаюсь вперед, опершись локтями о колени, и сцепляю руки в замок. Гляжу, не мигая, перед собой, на затянутое мешковиной зеркало.

Под тканью темнеет, как если бы стекло исторгло чернильное пятно, медленно проступающее на рубчатой материи, расползающееся все дальше, густеющее от центра к краям.

Ну привет, чудище. Давно не виделись.

Ей невтерпеж. Я чувствую – кончиками пальцев, впалостью груди, – как пульсирует эта жижа, сотрясая воздух нездешним холодом. Холодом и тревогой, бьющей в виски, изморозью и смятением, ничуть не образно подымающимся откуда-то с желудка выше, тошнотворным комом к горлу.

И я кормлю Ее. Щедро делюсь своим здравием, вливаю по капле память, питаю собственными соками. Я говорю о том, что было, что видел и чего, может быть, никогда не свершится, пусть я и засвидетельствовал проклюнувшиеся ростки мириада вероятностей; говорю много, долго и беспристрастно, как заводной. Она не шелохнется: подползла к самой границе и вслушивается, прильнув к изнанке всем существом, с жадностью умирающего в безводной пустыне впитывает каждый звук.

Ткань насквозь промокла, набухла, потемнела и ползет, потяжелевшая, вниз по раме. Как бы между делом, не прерываясь, поправляю мешковину. Тень возмущенно дергается и отшатывается, чтобы в остервенении кинуться на стекло. Как, знаешь, толстолобы на рынках живой рыбы бьются мясистой головой в стенки аквариума.

Только я не назвал бы Тень ни упитанной, ни грузной. Она зла, скручена тугим хлыстом, изворотлива и сильна.

А еще безумно хочет наружу. Моему силуэту, по роковому сложению звезд обретшему самостоятельность, опротивело тесниться в пространстве без запахов, ветра, бороздок дождя на окнах кафе, без тепла снующих друг мимо друга, бесконечно суетящихся тел.

Я прихожу нечасто – быть может, в неделю раз. Тень же всегда голодна.

В городе пропадают собаки; говорят, их едят бездомные. Я неопределенно пожимаю плечами: вероятно, мол, что и бездомные, деньги-то на опохмелиться всем миром собирают, про сносный обед и заикаться не стоит.

Возле дома меня встречает сладковатый, с отчетливым липким послевкусием, запах гниющего мяса.

Тень, истосковавшись по пульсирующей горячности живых тел, зовет бродячих кошек да бездомных собак: напевает истории о далеком зверином рае, вторит жухлой траве, шуршащей о бока полевок, и шепчет на языке, понятном одним лишь псам, о маслянистой рыхлости внутри свежих, еще не раздробленных, костей.

А потом я собираю ссохшиеся, истощенные тела в непроницаемые пакеты и выношу, старательно обходя соседей, к бакам на заднем дворе. После первого зверька, выпитого досуха – кошку с облезлым хвостом и будто бы истаявшими, уменьшенными вполовину глазами я обнаружил, кажется, год назад, – я не стал заколачивать маленький лаз во входной двери.

И после новых тел тоже. Так и собираю их, горемычных, протираю половицы, сажусь напротив чертова зеркала и начинаю говорить, вещать так, как неспособна ни одна дворняга, скитающаяся или прирученная.

И, разумеется, поправляю мешковину.

Однажды бесприютное зверье в ближайших кварталах переведется, а дом зарастет всепоглощающими вьюнами, затравеет хвощем и полынью, и на крыше его проклюнутся семена, принесенные на хвостах возвратившихся с теплых краев грачей. Жаль мне детей, что на спор будут прорываться в забытый двор, где, как им кажется, особенно громко воет ветер в печной трубе, то взрыкивая, то уничижительно поскрипывая.

Но себя, как ни крути, жальче.