Куколка

Была у меня в детстве куколка: неказистая, из выцветшей ткани, не то человек, не то горушка с глазами-пуговицами; фигурка без шеи, голова сразу в тело переходит, одутловатое и треугольное, и ноги ее толщины разной, руки — одна длиннее другой. Пахла игрушка моя мучнистой, пепельно-горьковатой пылью.

Не было у меня никого, кроме куклы этой. Детдомовская я, родителей своих не помню. Юность моя в Шершавых Стенах прошла – их, говорят, построили криво, оттого и название нелестно, да вы не слушайте. Я другое скажу: вода камень точит; знаете ли вы, сколько подобных мне, убогих, в углы сиротского обиталища вжимались, рыдая навзрыд? Странно ли, что стены щербаты, будто хлебная корка, усеянная тмином? Или, быть может, шрапнелью прошитая?

Шрап-нель-ю... слово, кажется, из учебника истории. Или с уроков, посвященных воинской славе. Странное оно, слово это: слоги выпадают в пространство, как кусок горячей вареной картошки, схваченный впопыхах, влажно шмякается обратно на тарелку. Словно всхлип, что канет в пустоту сортирной кабинки, когда забиваешься туда, униженный.

Однажды под Новый год нам привезли игрушек. Великое множество самых разных, выбирай, на что глаз упадет. Помню, как оттолкнули меня, стеснили назад, и пока добрела я до узелка — одеяла, в которое был завернут ворох кукол вперемешку с машинками, — ничего не осталось там. Один медвежонок, сшитый из обрезков разных тканей, глядел на меня дырчатым кружком-пуговкой.

Куклы, что девчонкам достались, с длинными волосами были и глазами словно живыми: расписными, блестящими; ни одну не взяла бы, прибеги я первой к волшебному, пахнущему искристым снегом и семейным уютом, кульку.

Медвежонок другом мне стал. Он мои радости безмолвно свидетельствовал, помогал переносить досадливые падения. Я не вела дневник — страшно представить, чтобы соседки выудили его из-под подушки и прочли; тотчас бы засмеяли!, — но говорила со своим большеглазым зверенышем.

А потом, на весенних каникулах, нас отправили на природу — настоящее приключение с палатками под открытым небом, трескучим костром и смолящими руку ветвями ельника, все, как в историях, что шепотом рассказывали перед сном! — а по приезду обнаружила я, что сожгли моего друга. Вот так просто, убираясь, швырнули, в печь, словно мусор.

Долго я, помню, плакала. Как наревелась — сшила из старого платья, расползающегося у швов, новую куклу. Как умела сшила, и брюхо набила пеплом от сгоревшего медвежонка, что бережно выгребла из колосников, да комьями сваленных волос, выметенными из-под кровати.

Крепко я обнимала куклу во сне, и пепел, случалось, высыпался через растянутые нити. Поутру на подушке обнаруживались черные пятна, а на щеках, коли в зеркало глянешь, темнели грязные разводы.

Мне казалось, не сажа сыпалась то, но земля оставляла на мне свой влажный след. Виделось мне во сне, будто гуляю в краю, которого никогда не знала, гляжу на мир сквозь отверстия пуговичные, переваливаюсь, прихрамывая, с боку на бок. Путаются мои ватные, разной толщины ноги, и, говоря, исторгаю я шамкающие звуки сквозь губы, прошитые двойною нитью.

А потом нас отпустили за Шершавые стены. У меня даже своя комнатушка появилась: каморка-гробик под самой крышей, крохотная и стянутая паутиной, но тихая, укромная, лишь только моя.

Говорить с куколкой я не перестала; она, правда, молчит по-прежнему. Я кормлю ее, разминаю опухшее тельце и точно знаю, что она все-все понимает.

А на улицу выходить с каждым днем все труднее. Косы мои ломкими стали, сединой обернулись – расчесываясь, я с каждым разом обнаруживаю все больше отмерших волос, намотанных на расческу, – ноги еле волочатся да раскрывается с трудом грудь, как если бы набили ее песком.

Мне страшно.

Куколка не хочет, чтобы я за дверь выходила. Она, конечно же, слова не проронит, но я чувствую ее укор, будто пухлое тело разрослось, навалилось сверху и прижало к земле, выбив дух, и пепел впитал мои соки, лишил последних сил.

Брюхо куколки с каждым днем все ярче становится. Не ее глазами вижу я теперешние сны, но как будто со стороны наблюдаю: верховодит в доме моя игрушка, распорота щель ее рта, и речи свободно из губ ее льются, и копотью чихать научилась она. По пробуждении у меня слезятся глаза, как если бы в лицо горсть земли кинули.

Боязно мне.

Куколка становится все прожорливей; мне приходится класть себе меньше, чтобы и она насытилась тоже.

Однажды мне станет нечего есть: я не появляюсь на улице уже пару недель.

А тучное тканное тело все пестрее становится с каждым днем.