Уженье рыбы

УЖЕНЬЕ РЫБЫ

РАССКАЗ


I. «ВОРОНА»

           Под ногами Васильева скрипел холодный песок, босые ступни зарывались в него по щиколотки. Со стороны реки слышались громкие всхлипы играющих рыб, да гулкое эхо доносило с дальнего берега бормотание раннего рыбака, что отталкивал от окутанных туманом мостков свою лодку. Весло при этом противно ёрзало и скрипело. Все звуки, даже самые далёкие, благодаря особенной утренней невесомости воздуха, казались возникающими где-то рядом, у самых ног.
           Туман уходил. Горизонт на востоке постепенно прояснялся. Звёзды гасли одна за другой. Только Венера ещё некоторое время оставалась видна над голубеющим горизонтом. 
           На противоположном берегу уже угадывались бронзовые стволы сосен и ряд зелёных прибрежных кустарников, а из тающей дымки над водой показались коричневые качалки рогоза.
           За изгибом реки, среди густых зарослей орешника, у Васильева имелось своё излюбленное место. За этими кустами приютился уютный, довольно глубокий залив, а дальше возвышался скалистый мыс с одинокой сосной на вершине. Здесь Васильев по утрам любил удить рыбу. 
           Сорвался лёгкий ветерок, спутник рассвета. С воды потянуло прохладой. Васильев раздвинул ветви кустарника, вышел к своему месту и с досады сплюнул. Место оказалось занятым, причём второй день подряд.
           На лугу, за пляжем, потрескивал костерок. Над ним, на косо вкопанной жерди, шумел замызганный чайник. У самой воды из песка торчали два корявых свежесрубленных удилища. От них едва заметными паутинками в реку тянулись рыболовные лески.
           Владел удилищами угрюмый тощий субъект, чей полуобнажённый торс оброс чёрными всклокоченными космами. Мужчина сидел на берегу, по-турецки поджав ноги. Васильев его видел в профиль, почти полностью состоявший из длинного худого носа и жидкой бородки клинышком.
           «Опять эта ворона здесь», – досадливо поморщился Васильев, с нарочитым шумом бросая  на песок свои сумку и туфли.
           «Ворона» повернул к нему узкое птичье лицо. Из-под кустистых бровей сверкнули белки глаз. Незнакомец сказал неожиданно тонким голосом:
           – Доброе утро. Наверно, я обосновался на Вашем месте. Вчера я не знал, что оно занято, а сегодня, сколько ни искал, ничего лучше так и не нашёл. Нравится мне здесь. Главное, что ниоткуда этот заливчик не виден, – только с реки. 
           – Доброе утро, – буркнул Васильев.
           Настроение испортилось сразу и надолго. Васильев лохматых не любил. Лысые тоже не нравились, но все косматые казались ему хулиганами и циниками.
           Около птиценосого рыбака стояло ведро. Проходя мимо, Васильев успел заметить в нём стайку мелких плотвичек. У настоящих рыболовов плотва рыбой не считалась, поэтому Васильев удовлетворённо хмыкнул и ускорил шаг. Нужно было торопиться: солнце обещало вот-вот появиться, а тогда – хоть удочку отбрасывай в сторону. Васильев прошёл чуть дальше, к мысу. Он знал, что здесь, в прохладной и мутной глубине, водились язи. Опытным глазом прикинул место прикорма, разломил о колено круг макухи и принялся разбрасывать кусочки таким образом, чтобы они усеивали гладь омута более-менее равномерно. Затем наживил на крючок муравьиные яйца и со свистом зашвырнул леску как можно дальше. Поплавок мягко шлёпнулся на воду. Васильев укрепил удилище, достал из сумки складной стульчик, разложил его и осторожно сел, стараясь не шуметь.
           На противоположной стороне залива патластый рыболов, казалось, уснул. У него не клевало.


II. ЯЗЬ

           С неприязнью оглядывая соседа, Васильев подумал, что огонь и дым костра может заметить рыба. Предаваясь такого рода размышлениям, он чуть не зевнул поклёвку. Поплавок завозился, удилище дрогнуло. От неожиданности растерявшись, Васильев попытался сразу же подсечь, но этим движением едва не испортил всё дело. Успокоился, правда, быстро, собрал волю в кулак и сразу вспомнил, что нужно делать. Вскоре из воды показалась широкая косоротая голова крупного язя. Имейся у Васильева лишняя пара рук, он от удовольствия тут же хлопнул бы себя по бёдрам: попался явно не сопливый подъязок, а настоящая, матёрая рыба. 
           Растрёпанный тоже заметил, что добыча нешуточная, встал, открыл узкий рот, собираясь что-то сказать, и, сам того не замечая, наступил на своё же удилище. Раздался хруст, удилище переломилось, и по воде пошли круги.
           Васильев, не разобравшись, диким голосом заревел и взмахнул удочкой. Громадный язь, точно самолёт, просвистел над его головой и глухо ударился о гранитный валун, которым оканчивался мыс.
           – Уйдёт! – заорал птиценосый, выпучив глаза.
           Язь бился о камень с такой силой, словно хотел размолоть его в песок. С каждым ударом хвоста рыбина всё ближе подкатывалась к воде, а Васильев всё никак не мог её схватить.
           – Ведро, – прохрипел он, – ведро!
           Волосатый понял, на бегу подхватил ведро за дужку и, расплёскивая воду, понёсся с ним к Васильеву.
           – Фух-х! – простонал тот, едва язь оказался в компании плотвичек.
           – Он их пожрёт, – пожаловался лохматый, наблюдая бешеную пляску в ведре.
           – Нет, – улыбнулся Васильев, заметно добрея, – он не такой. Язь – рыба тихая.
           «Ворона» с сомнением покачал головой. Буйный гигант едва помещался в ведре и совсем притомил ошарашенную мелюзгу.
           Тем временем запели птицы, в небе захлопали сотни крыльев. Всё живое спешило начать бодрствовать, разлепляло сонные глаза, свистело и вертелось, будто выполняло упражнения единой для всех физзарядки.
           На какое-то мгновение звуки притихли, очарованные, и появилось солнце. Сразу стало теплее. Показалось – даже деревья хрустнули отвердевшими за ночь суставами, распрямляясь и вытягиваясь навстречу свету.


III. УХА

           – Меня зовут Иван, – сказал Васильев, протягивая руку.
           – Семён, – кивнул лохматый, принимая её.
           В рукопожатии кисть Семёна оказалась хрупкой и слабосильной. В приливе доброты Васильев пожалел, что сжал её как обычно, по-медвежьи.
           Договорились из плотвы сварить уху, а язя не трогать. Своей полуметровой длиной и трёхкилограммовым весом он внушал уважение, словно музейный экспонат.
           Семён предложил, пока варится уха, ещё раз испробовать удачу в ловле, но Васильев только рукой махнул.
           – Как только солнце поднимется, язя лучше не трогать, – сказал он. – Время только зря потеряешь. Не выносит он света.
           Семён оказался неплохим поваром. Васильев понял, что дело в руках мастера, поэтому расслабился: снял свои закатанные почти до колен брюки и несколько раз с головой окунулся в реке. Вода ещё не успела прогреться и хорошо остужала горячее тело. Выныривая, Васильев фыркал от полноты чувств и ощущения самого настоящего, дикого, почти животного счастья.
           В сравнении с водой на берегу оказалось ещё довольно прохладно. Зацокав зубами, Васильев пару раз обежал вокруг костра, согрелся и великодушно предложил Семёну сменить его у готовящейся в ведре ухи, чтобы тот смог тоже освежиться в реке.
           – Да ну её, – отмахнулся тот. – Не люблю я по утрам плавать.
           – Закаляться нужно, дружище, закаляться, – заметил Васильев, участливо глядя на костлявую спину Семёна.
           Вскоре поспела уха. Пряный аромат, разносившийся вокруг, подошёл к тому рубежу, когда от обилия скопившейся во рту слюны стало трудно разговаривать. У широкого низкого пня разложили старые одеяла. Появились водка, огурцы, и прочие нужные вещи. Посередине импровизированного стола установили ведро с дымящейся ухой, разлили то, что полагается, по стаканам, чокнулись, и начался завтрак.


IV. МУЗЫКАНТ

           – Ты, наверно, местный, – предположил Семён, закусывая огурцом.
           – Не угадал. Сам я из города… – Васильев произнёс его название, – а живу у тётки в Кисляровке. В отпуске. А вообще-то я работаю в депо, вагоны ремонтирую.
           – Понятное дело, – согласился Семён. – Выходит, мы друг другу не чужие. Я ведь тоже к поездам отношение имею.
           – Да? – усомнился Васильев, косясь на явно не рабочие руки своего спутника.
           – Я вагоны не ремонтирую, – сказал Семён, поймав его взгляд, – я работаю проводником.
           – А-а, – протянул Васильев. – Ясно. Тоже нужная профессия. Постой, – спохватился он, вглядываясь в лицо Семёна, – я тебя, случайно, не знаю? Ты на каком поезде ездишь?
           – Нет, мы вряд ли встречались, – покачал тот головой.
           А потом хитро усмехнулся и добавил:
           – Но видеть ты меня мог. Вспомни.
           Васильев наморщил лоб. В голове вертелись какие-то картинки, лица, но толком ничего не припоминалось.
           – Сдаюсь. Не в Харькове ли, на вокзале?
           – В кино ты мог меня видеть. Вот, – и Семён рассмеялся, глядя на Васильева с некоторой гордостью.
           – Что?
           Семён явно наслаждался возникшей паузой.               
           – В каком кино, документальном?
           – Бери повыше.
           – Ну да, неужели в художественном?
           Семён усмехнулся.
           – Помнишь картину? – спросил он и сказал название.
           – Конечно. Два раза смотрел. Но там же играли…
           – И я играл. Помнишь сцену в ресторане?
           – Это когда земляки встретились, и друг другу песни заказывали?
           – Да. Ну, теперь вспоминаешь?
           – Да ты что? Не мог же ты играть главную роль.
           – Я в оркестре играл. Они песни заказывали, а я им пел.
           Васильев напряг память.
           – Припоминаю, кажется. Точно, вспомнил. Так это был ты?
           – Я.
           – Постой, а как же поезда? Ты же говорил, что проводником…
           – Да, теперь проводником.
           – Но как же так? Это что, по совместительству?
           – По какому там совместительству, – отмахнулся Семён. – Это длинная история. 
           – Не хочешь, не говори, – пожал плечами Васильев. «Это же надо, – подумал он. – Мужик попал в настоящее кино!»
           – Да чего там, расскажу, – вдруг согласился Семён.
           Им явно овладевал хмель. Выпуклые глаза под мохнатыми бровями увлажнились.
           Васильев поглядел в них и увидел там себя, отражавшегося полностью, целиком. «Что ни говори, – подумал он, – а эти глаза принадлежат человеку, причастному к искусству». Васильев с детства любил кино, но артистов прежде не видел ни разу.
           – Я играл в оркестре, в ресторане. В знаменитом ресторане, – начал Семён, закуривая. – Руководил оркестром. Играли мы неплохо, иначе кто бы нас стал снимать в кино. В городе меня все знали. Может, слыхал?
           – А фамилия? – спросил Васильев, прикуривая от сигареты Семёна.
           – Захаревич. Оркестр Семёна Захаревича.
           – Нет, не припомню.
           – Ну, нас на пластинки, конечно, не записывали, поэтому и не знаешь. Режиссёру мы понравились. Он пришёл в ресторан, послушал и сказал, что мы – обобщённый жизненный тип. Правда, несмотря на то, что мы являлись типом, всё-таки пришлось отснять пять дублей, чтобы попасть в режиссёрский формат. Ну, ты знаешь, как там у них в кино…
           Васильев глубокомысленно кивнул.
           – Заплатили нам прилично, – продолжал Семён. – У них это дело поставлено туго: после съёмки тут же выдают сумму наличными. А настоящие артисты вообще гребут огромные деньжищи. Ну, просто кошмарно большие, только успевай набивать карманы. Но, конечно, и пашут они, бедняги, дай Бог каждому. Я сам видел, как один из киношников после каждого дубля клал под язык по таблетке нитроглицерина.
           Васильев понимающе покачал головой.
           – Так вот, – распалялся Семён. – Ты помнишь эпизод из фильма: когда перед тем, как заказать песню, каждый из главных героев бросал в оркестр по купюре?
           – Помню.
           – Всё, закрылась лавочка. Нет теперь этого. То ли после нашего фильма, то ли ещё почему-то, но лавочку с купюрами прикрыли.
           – Да ну?
           – Точно. Теперь каждый оркестр должен иметь свой репертуар, и не дай Бог от него отступить. Ни за какие купюры.
           – Ишь, как прижали вашего брата, – посочувствовал Васильев, впрочем, не без злорадства. – И много вы загребали за вечер?
           – Не буду говорить, – мотнул головой Семён. – Ты всё равно не поверишь. Трёхзначные цифры.
           – На каждого? – охнул Васильев, округляя глаза.
           – На оркестр, конечно. Но ты прикинь, сколько выходило за месяц! То-то же. А теперь – всё, баста. Вот мы и разбрелись кто куда. Кто же станет работать за бесплатно? Ясное дело – никто. Теперь кто на свадьбах шабашит, кто – на похоронах. А я вот подался в проводники.
           – А что толку? – удивился Васильев. – На зарплату проводника не разгуляешься.
           – Не скажи, – хитро прищурился Семён.
           Его глаза разгорелись, в них появился металлический блеск. Так сияет рубль под солнцем.


V. ОХОТА НА «ЗАЙЦЕВ»

           – Не скажи, – продолжал он. – Иначе разве я пошёл бы на «железку»?
           – Не пойму, – признался Васильев, разводя руками.
           – Ты «зайцем» в поездах когда-нибудь ездил? – напрямик спросил Семён.
           – Нет, никогда.
           – А многие ездят. Есть такие направления, куда билеты не достать. А ехать надо позарез. И безбилетник приходит, конечно же, к проводнику. Для него проводник – самый главный человек. Смекаешь?
           – Нет ещё.
           – Какой ты непонятливый, – поморщился Семён. – Это же просто. Человек подходит к проводнику, то есть ко мне, и просит, умоляет, волосы на себе рвёт. Просит войти в его положение. А тут ещё жена вздыхает, дети плачут. Ты, конечно, крепишься, ссылаешься на инструкции, но постепенно таешь. Тут главное – не переиграть, соблюсти меру. В нужный момент в тебе пробуждается сострадание, и ты уступаешь. Отводишь их в свой вагон и берёшь за проезд наличными. Пусть едут добрые люди. И таких вот «зайцев» как мух полно. Только успевай считать рублики. Теперь понял?
           – А как же бригадир? – всё ещё не верил Васильев.
           – Бригадир и есть самое главное лицо. Вообще-то это он заставляет нас, проводников, набирать «зайцев». За это ему причитается часть «навара». Каждый заработать не дурак.
           Васильев поперхнулся дымом. Он представил, как его Маша в простеньком платьице сидит за столом в их квартире и распределяет его небольшую получку. Это – сыну на брюки, это – себе и мужу на туфли, а это – на питание. И – всё, на большее не разгонишься. Васильев тряхнул головой, насупился.
           – Сейчас я живу у деда моего приятеля, в Вишняковке, там, за лесом, – продолжал Семён, наливая ещё водки. – Тяжёлые времена пережидаю, молочком парным отпаиваюсь.
           – Что? – встрепенулся Васильев, выплывая из забытья.
           – Да проболталась какая-то сволочь. Органы на хвост сели, – объяснял Семён, смачно закусывая яблоком. – Ты пей, чего на неё глядеть. Её пить надо, чтоб весело было. И чтобы забыться, – добавил он тише, и быстро, воровато оглянулся, точно позади стояли те самые «органы».
           – Скрываешься? – сипло спросил Васильев, опорожнив стакан.
           – Скрываюсь, – подтвердил Семён.
           – Боязно, значит?
           – Немного есть, – хихикнул Семён.
           Под начинающим припекать солнцем Захаревича начинало разбирать.
           – Боюсь, – подтвердил он, – но только чуть-чуть. Меня не найдут. Концы обрублены. Я вовремя перевод взял, в Среднюю Азию. Но, – поднял он указательный палец, – я туда не поеду. Пускай ищут. Объявлюсь там, где никто не ждёт. Вот им! – он свернул кукиш.
           – А всё ж сильно боишься, – боднул головой Васильев. 
           – Я? Да никого я не боюсь. Хочешь, на всю реку крикну, что не боюсь?
           Васильев молчал, скептически улыбаясь. Это ещё больше раззадорило Семёна. Он встал, сложил ладони рупором и заорал:
           – Я, Семён Захаревич, никого не боюсь! Никого не боюсь!
           – Боюсь, боюсь, боюсь, – долетело эхо с того берега.
           Васильев насмешливо хмыкнул.
           Семён топнул ногой. Его пьяная физиономия сморщилась.
           – Чего лыбишься? – наскочил он на Васильева и схватил его за ворот рубашки. – Нет у тебя права лыбиться, слышишь – нет!
           Его пьяные бешеные глаза навыкате и лохматые космы кружились перед лицом Васильева, а оскаленный рот расплёвывал вокруг капельки слюны.
           Васильев не спеша поднялся, легко оторвал от ворота слабые руки проводника-музыканта, и с наслаждением, крякнув, запустил кулак прямо в брызгающий рот.
           – Оп! – сказал Семён скорее всей грудью, чем ртом, и, далеко отлетев, со скрипом приземлился на песок.
           – Зубы, – застонал он минуту спустя, сидя на песке и размазывая кровь по лицу. – Ты мне зубы выбил. Два зуба. Вот, – показал он.
           И вдруг заплакал. Горько, по-детски.
           Васильев повернулся к нему спиной. Начал собирать сумку. Из ведра достал успевшего просолиться язя, повертел его в руках, подумал немного, и бросил Семёну, на одеяло.
           – Возьми, – сказал он спокойно. – И сматывайся отсюда. Ещё раз увижу здесь – не обессудь.
           – Ты мне зубы выбил, – плакал Семён. – Я на тебя в милицию заявлю, вот увидишь.
           – Заявляй, – согласился Васильев. – Сматывайся, я тебе сказал. Понял? Или повторить? Киношник…
           Васильев обулся, опустил закатанные штанины брюк, подхватил сумку, собрал удочку и вышел на тропинку, ведущую в Кисляровку. У орешника оглянулся. Семён всё ещё сидел на песке. Обхватив ладонями лохматую голову и раскачиваясь, он поминутно сплёвывал под себя кровавую слюну.
           Раздвинув кусты, Васильев ступил на тропинку и зашагал вдоль берега реки.


ЭПИЛОГ

           Дня через два тётка Марфа, у которой квартировал Васильев, принесла свежую новость.
           – Ты знаешь, Ваня, вчера в Вишняковке городская милиция арестовала какого-то приезжего. Он у Деда Антипа на постое жил.
           – А кто ж такой? – спросил Васильев равнодушно.
           – Говорят, известный преступник. Его искали по всей стране. Антип-то со страху чуть из дому не удрал.
           – Что за преступник? Как зовут? Ты ж, тётка Марфа, всё знаешь.
           – Вот же ж память проклятая, – всплеснула она руками. – Забыла.
           – Ну, забыла так и ладно, – пожал плечами Васильев.
           Нужно было готовить снасти. Этой ночью ему обязательно повезёт и удастся словить крупного язя, может быть, такого же красавца, как в прошлый раз. Погода обещала не испортиться. Ночи теперь безлунные, да и заветное место освободилось.
           Должен попасться крупный язь, обязательно должен.

1982 г.


         
ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС


Рисунок Владимира Ивановича Оберемченко, г. Макеевка


Рассказ опубликован в книге: ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС "Время клейких листьев" г. Донецк, "Издательский дом Анатолия Воронова", 2021 г., стр. 49.