Декабрь, лгу ли я?

     Мне было года двадцать три или двадцать четыре, когда случай накоротко свел меня с одним художником. Мы быстро стали  любовниками и быстро решили, что любовники мы, неподходящие друг другу. Все – ошибка, и мы еще не в том возрасте, чтобы нарушать законы природы. Но расставание затягивалось.

     «В первый день зимы мы встретились с тобой».
    
     Мы были необычной парой: я молчала, он говорил. Ему нравилось говорить. А мне нравилось молчать.
     Он говорил, что парк ранней зимой похож на спину молодого слона, и каждое дерево в парке – маленькая щетинка, что у многих женщин пластмассовые лица, и что «Бразилия» тоньше и глубже, чем «Весь этот джаз».

     Раз вечером ближе к новому году сидели мы на кухне, жарили фасоль и пили вино. За окнами плясал декабрьский снег. И надо было обязательно заполнить долгую ночь разговорами, чтобы лечь спать под утро, не касаясь друг друга, и встретить новый день чужими людьми. 

     Я слушала его внимательно. Каждое слово казалось мне правдой.  Подкрадывалось ревность, надвигалось одиночество.
               
     «… в дремучем отчаянье, - говорил он в тот вечер, - лицезреть Полину с другим?! невыносимо. Таскался по проституткам, курил траву, даже что-то читал, Гегеля или Канта, не помню, - в общем, творил все, чтоб не сойти с ума.

     Заметил я ее, потому что ее заметили все. Мы провожали лето грандиозным застольем. А она показалась мне по-настоящему дерзкой, другого слова подобрать не могу, раскованной в своей  холодной завораживающей красоте. Зрелая, уверенная, она смотрела в холеные рожи и усмехалась.  Ум у нее был злой. Ей доставляло удовольствие полуфразой, полусловом выказать превосходство над собеседником и тут же заманить его в другую тему, не дать опомниться, не дать отомстить за  унижение. И глаза, глаза меня тогда поразили, безразличные ко всему, готов поклясться, безразличные, очень темные. Помню, мне захотелось разбить ее, как фарфоровую куклу, добраться до ее сердцевины, сжать, чтобы она вскрикнула от боли, и стряслись ее  манерность и высокомерие, но все, что я смог, выпытать у знакомых номер ее телефона. Прошло недели две. Я был, как водится, болен и пьян, позвонил ей в предвкушении растерянности на том конце провода от невозможности вспомнить меня. На крючок она не попалась. Она сказала мне!  мне сказала: "Вы очень милый".

     И пауза. И надо было вешать трубку.

     Пришлось назначить ей свидание.

     Она пришла в чем-то сиреневом или сером, задумчивая, с затаенной грустью в глазах. В оттенках сумерек у воды.

     И мы поехали за город на машине. Теплый сентябрьский день окунул нас в безбрежный кобальт неба, горький запах опавших листьев, в нескончаемость полей, перелесков, флоксов и астр в палисадниках и то приближающийся, то отдаляющийся гул электричек. Дорогой она молчала, смотрела в окно и много курила. У нее были очень трогательные родинки на левой щеке.
 
     Я ехал и думал, зачем это все, к чему? Что я ищу в этой женщине? Утешения? Бурную страсть до забытья? Желание отомстить и доказать себе свою полноценность? Дорога менялась, утончалась, уводила вглубь, в паутину ажурных арок осенних деревьев. Я безотчетно сворачивал, не сбавляя скорости, не понимая, куда и зачем я еду, а лишь ощущая  во всей этой неопределенности едва уловимый, своеобразный, как женщина, сидящая рядом, шарм.

     Помню, кленовые листья со стуком падали на крышу машины, когда мои пальцы, как у неумелого подростка, боролись с молниями и  пуговицами ее одежды.

     Мы встречались два раза в неделю, она с удивительной стойкостью сохраняла временную дистанцию между нами. Порой я замечал, как трудно ей было уйти, словно она испытывала себя, застывая перед зеркалом, проникая тревожным взглядом вглубь отражения. И каждый раз она делала усилие над собой и облачалась в длинное кожаное пальто оливкового цвета, будто натягивала на себя вторую кожу.  Целовала меня уже почти дежурным поцелуем и ускользала в едва тронутое зарей холодное утро. Я ощущал приступы бешенства перед этим  кожаным пальто оливкового цвета, словно оно стояло между нами.

     Мы были очень близки; такое случается редко: раз или два за всю жизнь. Было между нами древнее, властное, жадное, далекое от совершенства и вместе с тем совершенное. Несравнимое с моими переживаниями о Полине.

     Она исчезла в конце мая. Было душно, и я совсем не знал, что мне делать:  искать ее, благодарить судьбу за неожиданную свободу. Я не спал, пил, бесцельно бродил по тихим улицам, прислушиваясь к шорохам и шепоту любви из распахнутых окон, ехал встречать рассвет к заброшенной церкви, к той самой церкви, где мы были с тобой. Был слаб и никак не мог разобрать, от чего та слабость от счастья  или печали. Неожиданно я стал много рисовать, в каком-то ожесточенном темпе, по пять, по шесть этюдов за день, натянул холст и за одну ночь сделал картину, ту самую, что теперь валяется в туалете… Однажды она обняла меня и сказала: "У тебя красивые руки".  Красивые руки»…

     - Нет, - голос мой прозвучал резко, как будто это был чужой голос, - руки у тебя не красивые, грубые, никакого аристократизма, а большие пальцы и вовсе безобразные.

     Он посмотрел на меня укоризненно. А мне совсем не хотелось отказываться ни  от аристократизма, ни от брошенных слов. И жертвовать собой мне тоже не хотелось.

    «История эта закончилась скверно: в начале июля она вышла замуж. Свадьба в "Праге", белый "Линкольн", респектабельный жених. В какой-то момент мне стало смешно от осознания причины тщательной запланированности наших встреч. Да, она пригласила меня, весьма незатейливо, в качестве подружки невесты. Вот, собственно, и все: она выбегала в слезах в курительную комнату, целовалась со мной горько и страстно, так страстно, словно  была в петле и в последний раз глотала воздух.

     Осенью я вернулся в институт, повстречал Полину и понял, что исцелился от любовной горячки. А потом... через полгода поздно вечером она мне позвонила, далекая, предчувствующая старость женщина, сказала, что рассталась с мужем и никогда меня не забывала.

      Был февраль, оттепель, капель, ветер,  растаявший снег  источал запах моря, но я... Кажется, я ответил ей, что несвободен».

     - По правде сказать, она - единственная женщина, которой я бесконечно благодарен. Ее любовь дала мне нечто такое… поймешь ли ты?

     Он замолчал и посмотрел сквозь меня. Глубокая морщина врезалась между его темными бровями.

     - Что с тобой? - спросила я, сдерживая подступающую реальность.

     - Представь себе, - он взглянул на меня и усмехнулся, - не могу вспомнить ее имени.


     Сказать по правде, он – не единственный мужчина, которому я  благодарна.  Но всякий раз, когда время приближается к декабрю, чувствую я печаль и нежность. Молодость моя! Я скучаю по тебе.

     Как странно сознавать, что не мы тогда, а время неумолимо расставило точки над i, и вместо того, чтобы засыпать воспоминания о мимолетных отношениях бытовыми отходами, сделало их такими трогательными такими ценными. Была ли то любовь? К нему? К себе? К жизни? Надежда на что-то большее? Ах, ах. Потакание своим слабостям,  нежелание взрослеть, выстраивать, думать, отказываться от эгоизма.

     Но был хрустальный солнечный декабрь. И впереди была, казалось, вечность.

     Что искал он во мне? Кем я осталась для него? И осталась ли? Не знаю. Это не имеет для меня никакого значения. Выпадает же кому-то непризнанное счастье! Не как у всех, и, возможно, не как у избранных.

     Теперь день укорачивается, исчезает. Надвигается старость. Как хорошо, что мы могли себе позволить совершать ошибки. Как забавно о них теперь вспоминать.

     Скоро декабрь. Не первый и не последний, если повезет. И стоит ли подвергать прошедшее сомнениям? Я люблю тебя, декабрь!

     Декабрь – я тебя люблю!