Последний пир

Последние лучи заходящего солнца пробиваются в тусклые окна, мелькают пятнышками света на стенах.
Жан закрывает глаза и позволяет себе впервые и, должно быть, в последний раз предаться воспоминаниям. Невесомые тёплые лучи скользят по лицу. Как в детстве.
Старое селенье, которого нет боле ни на одной карте. Маленький дом с прогнившей крышей и покосившейся оградой — верный признак, что в доме нет мужчины. Летний знойный полдень. Звенит раскалённый воздух, солнце покусывает кожу. Пятилетний Жан во дворе ловит солнечного зайчика. Вначале ладошкой, потом пытается придавить босой пяткой. Но зайчик удирает. Жан накрывает его корзинкой и заглядывает под неё. Там пусто и темно. А свет прыгает по двору и дразнит. Жан бежит к маме, утыкается носом в её передник. Она гладит непослушные светлые вихры: «Ну что ты, малыш. Не реви. Хочешь хлебушка?»
А потом, когда солнце садится, воздух остывает, окрестности затягивает сумрак. Жан сидит на крыльце и жуёт тёплую горбушку хлеба. Лёгкие солнечные ладошки щекочут лицо. Выходит мама, садится рядом и начинает петь. Эту песню Жан теперь и не помнит. Только мотив иногда приснится — и забудется наутро.
Воспоминания. Что в них толку? Вся жизнь — это бег, от начала к концу. И только у края понимаешь, что бежал зазря. Сердце и разум бессмысленно растратил. А главное-то в жизни — совсем просто — любить и нести свет.
Давно это было. А может, недавно. Только в памяти это время — где-то почти вровень с солнечным зайчиком.
В маленьком торговом городе, где на площадях так шумно и многолюдно от заезжих торговцев, где шныряют в толпе ловкие карманники, а от сотен запахов кружится голова, Жан встретил девушку. Тоненькая, светловолосая, она пробиралась между людьми, прижимая к груди лютню. Споткнулась совсем рядом с Жаном, ойкнула. Он подхватил её.
— Спасибо.
Недоверчивый взгляд зелёных глаз. Россыпь веснушек на переносице и щеках.
Улыбнулась нерешительно — и исчезла в толпе.
А через несколько дней Жан увидел её с комедиантами на площади. Мускулистый, загорелый глотатель огня, смешливая танцовщица-кокетка, молчаливый фокусник с хитрыми, как у лисицы, глазами, и она — в простом платьице, с лютней в руках, чужая, незаметная среди ярких костюмов и буйных красок.
Её не слышали. Лютня тихо плакала в тонких руках, а народ неистовствовал. Комедианты упражнялись в остроумии, пьянея от криков восторженной толпы.
Девушка спустилась с помоста, присела на землю рядом. Никто и не заметил.
Жан протиснулся между толстяком с пивной кружкой в руках и оборванной старухой, опустился возле девушки.
Она вздрогнула, глянула на него. Испуг во взгляде сменился узнаванием. Она вздохнула. Даже в шуме и гомоне толпы Жан услышал этот тоскливый, полный отчаяния вздох. Заполошно стучалось в груди сердце.
Он осторожно забрал лютню из рук девушки. Провёл ладонью по струнам. Лютня отозвалась тихим, печальным звоном.
Жан пел так много, что уже не мыслил себя без песен. Трактиры, площади, лачуги и дома побогаче, поля и дороги — где только он ни побывал. Не боялся ни королевской стражи, ни пьяных молодчиков. А вот теперь петь под внимательным взглядом зелёных глаз не сразу решился.
Толпа визжала, свистела, топала, улюлюкала. Комедианты прыгали по помосту с безумными лицами.

Что тебе в трактире этом? Менестрель, ответь!
Кружек звон и звон монетный —
О слезах ли петь?

Впервые Жан услышал эту песню давным-давно от хмурого, нелюдимого старика. В прошлом тот был наёмником, а потом сменил меч на лютню. Его принимали неохотно: слишком был резок и правдив.
Семнадцатилетний Жан послушал — и пошёл от трактира до дверей комнаты, которую снимал старик.
Ворчливый менестрель всем сердцем привязался к своему ученику. Год тренировок — и Жан научился сносно владеть мечом и выплакивать душу в песнях. Старик умер, оставив после себя лютню, облезлого пса, несколько медных монет и тоску в сердце своего ученика.

Бойко треплют языками,
Что для них печаль?
Так зачем же под руками
Снова плачет сталь?

Девушка смотрела без улыбки. В глазах у неё — боль и гнев, и Жан отлично понял их причину.
Он ударил по струнам, заставляя лютню кричать. Толпа потихоньку замолкала и поворачивалась к нему.
Жан пел о переборе серебряных струн, о песне, что льётся ручьём. И о том, что менестреля просят, нет, у него требуют спеть что-нибудь повеселее.

Налейте чашу менестрелю,
Я вам сыграю и спою.
Я пью вино, но не хмелею,
Тем меньше пьян, чем больше пью!

Шум на площади стих. Комедианты ещё пытались привлечь внимание, но на них уже никто не смотрел. Меньше всего Жану хотелось бы петь для толпы. Но он не мог остановиться — зелёные глаза смотрели серьёзно и выжидательно: что дальше?

Но опять напев печальный,
И глаза грустны,
В звоне кружек оловянных
Струны не слышны.

Так зачем же свою душу
Перед ними рвать?
Кто тебя захочет слушать,
Если не понять?

Девушка медленно кивнула, отвела взгляд и принялась теребить подол платья. Светлые волосы рассыпались по плечам, и Жан с удивлением подумал о том, как ему хотелось бы коснуться этих тонких прядей.

Ты будешь людям петь в дороге песни,
По сто раз умирая и любя,
Но помни: никому не интересно,
Что, менестрель, на сердце у тебя.

Эти слова старик-певец почти выкрикивал, с ненавистью глядя на окружающие его лица. Жан не решился. Он допел о дороге, которая зовёт менестреля, о звёздах, послушал тихий отзвук струн, вскочил и зашагал в сторону узкой улочки, увлекая девушку за собой.
Зрители что-то кричали, но Жан не обращал внимания, ускоряя шаг. Он держал девушку за руку, и много времени прошло, прежде чем тонкие пальцы сжали его ладонь.
Несколько ярких, счастливых дней они провели вместе. Жан и Анна. Ан-на. Тихий перезвон колокольчиков.
Она пела обо всём на свете, но больше всего — о любви. И каждый раз краснела, стоило Жану посмотреть на неё.
Они пели вместе обо всём на свете, но больше всего — о любви. И солнце, казалось, не заходило, и не было ни дождей, ни холода.
А потом Анна встретила в городе земляка. Жан стоял в стороне и не сразу увидел — она побледнела, качнулась, он едва успел подхватить её.
Шепнула одно слово: "Мама" — и повеяло холодом.
Мать её лежала в горячке и просила дочь приехать проститься.
Догорел последний день, отзвучали струны. Они не пели, просто сидели рядом. Анна плакала, а Жан гладил её волосы и думал о том, как быстро всё может закончиться.
Она обещала вернуться. И оставила оберег — узкую кручёную ракушку, с того моря, возле которого она выросла.
— Возвращайся, — попросил он. Она не вернулась.
Жан искал её, да как найдёшь? Говорили, что в тех местах разыгралась то ли чума, то ли оспа. А может, ещё что приключилось.
Жан добрался до того селенья. И увидел одни развалины да ветхие лачужки. Навстречу ему выскочил тощий оборванец, прошипел: "Убирайся!"
Жан глянул в его лицо, изрытое оспинами, спросил: "Знаешь Анну?"
"Померла твоя Анна. А больше и не знаю"
На старом кладбище, где Жан бродил часами, надписи на могилах уже давно были неразличимы. Да и кто хоронил каждого отдельно?
Свистел ветер, скрипели голые деревья, а Жан всё не верил, что где-то в холодной земле лежит та, которая стала для него важнее целого мира.
Год прошёл — и поверил.
А потом Жан снова встретил того оборванца. Он плакал, сидя у покосившегося креста. Увидел Жана, оскалился по-звериному, но промолчал.
Тихо и горестно запела лютня. Шумела листва.
— Соврал я тебе, парень. Анна-то как к матери приехала, так здесь оспа и началась. Мать сразу в могилу, а дочь мы больше не видели. Может, ушла куда. Может, и живая. Не припомню, чтоб её хоронили.
С глухим стуком лютня упала на землю, увлекая за собой сразу поверившее сердце. Пусть и не встретить её никогда, лишь бы она жила, глядела на солнце и пела о любви и о жизни.
Ан-на. Хрустальные осколки. Тихий отзвук струн.
Много лет прошло. Или мало. Жан давно не любил никого, пел о любви привычными фразами, не вспоминая, не страдая.
Он обвенчался с лютней, ей одной был верен. Да ещё той, что напоминала ему лютню — зелёные глаза, светлые волосы, хрупкое доверчивое сердце.
Ан-на. Первые капли дождя, упавшие на речную гладь.
Он ждал. С неясной тоской блуждая по трактирам, оглядываясь на дверь, вслушиваясь в голоса, ждал чуда. И глухими чёрными ночами он выходил в поле и кричал, кричал, срывая горло, до хрипа, до рвущего сердце звериного воя, пытаясь дозваться до холодных безучастных звёзд, до молчаливых небес. Всё напрасно. Она не вернулась. И теперь, думая о скорой смерти, Жан тосковал только о ней.
Ан-на. Шелест ветра в ветвях деревьев. Тихий треск дров в камине.
— Эй, Жан, спой нам на дорожку!
Он открывает глаза. Солнце давным-давно село, густая, мёртвая ночь затянула чернотой окна.

Последняя чаша — прощанья вино золотое,
В молчаньи по кругу серебряный кубок идёт.
Никто не вернётся из этого боя,
Последнюю песню сегодня певец допоёт.

В бой через смерть, страшен путь и далёк,
Песня замрёт в тишине...

Жан обводит взглядом всех, кто собрался вокруг. Воины и торговцы, комедианты и простые жители — те, кого позвала война. С рассветом в путь, а там и в бой. Враг незнаком, да он и неважен. Важно то, что ты защищаешь. А какой ценой — пусть решает Господь.

В битве равны перед смертью сказитель и воин,
Рука менестреля обнимет меча рукоять...

Невысокая фигурка в тёмном плаще проскальзывает в дверь, бесшумно садится позади Жана. Какое-то смутное предчувствие зарождается в сердце, как буря, но Жан поёт, не смея повернуться. Он поёт о том, что война на пороге, что из этой битвы вряд ли кто-то вернётся живым, поёт, обнажая душу, свою боль и тоску, то, как он скучает, отчаянно и ненасытно.

Пусть обучали науке владенья оружьем,
Но всё же певцу не под силу воителем стать.
Меч менестрелю держать тяжело и не нужно,
Ещё тяжелее его для убийства поднять.

Он помнит их имена и лица. Суровые воители, каторжники, беглецы и преступники, старики и те, кого жизнь слишком рано согнула. Они учили Жана владеть мечом. Легко и изящно управлять своим телом и непринуждённо убивать.
Что будет завтра? Будет ли солнце или дождь, кто доживёт до вечера? И сколько пройдёт времени, ярких вспышек боли, криков и звона железа, пока он, Жан, упадёт на примятую траву? Примут ли его далёкие небеса?

Рыцари песни и дальних дорог
Гибнут в жестокой войне...

Новый аккорд — и сзади вступает новый голос, чистый, почти хрустальный. Струны поют, и Жан поёт. И знает, что обернётся.
Долгие годы, словно прочная нить, соединяет песня.
Тёмный запылившийся плащ. Светлые короткие волосы чуть ниже ушей. В зелёных глазах такая тоска, что, кажется, взглянешь — и не сможешь выдохнуть.
Ан-на. Звон стали о сталь.  Искры, высекаемые небом.
Два голоса поют о заре, возвещающей войну, о мире, который будет расколот, о тех, кто уже не вернётся.
До восхода остаются считанные минуты. Жан откладывает лютню и прижимает Анну к себе, утыкаясь лицом в её волосы. Знакомый запах трав, мёда, дорожной пыли и солнца.
Ан-на. Звон летнего полдня под раскалённым небом. Треск кузнечиков в траве.
Они стоят, обнявшись, без слов, потому что слова уже не нужны. Слишком много сказано было песней, остальное расскажут глаза.
Пора. На пороге застыл в ожидании вестник. За его спиной небо окрашивается алым.
Жан отступает на шаг, берёт лютню. Бережно гладит ладонью струны. Прощай, песня, прощай, жизнь певца.
В камине мечутся языки пламени.  Бережно, как ребёнка, с отчаянным криком в сердце Жан опускает лютню в огонь и выходит в стылый рассветный сумрак.

Чисто и звонко зарю поёт рог,
Порванной вторя струне.
Когда менестрель берёт в руки клинок,
Лютня сгорает в огне.

Они уходят, спокойные и серьёзные, в зарю, которая разливается по немым небесам.
Сгорают во все времена лютни и книги в высоких кострах, и мальчики берут оружие и идут на смерть. Так было всегда, и так будет всегда, пока существует Земля, и пока люди будут убивать друг друга.
Прохладный утренний воздух веет в лицо. Дорога лентой вьётся между холмов. Бой совсем скоро и совсем близко.
Жан не знает, что Анна бежит следом, плача, сжимая обгоревшую лютню в обожжённых руках.
Они должны встретиться. Они встретятся. Перед краем или за ним. Непременно.
Ан-на...

--------------------------------------------------------
В тексте использованы слова песен Тэм Гринхилл "Менестрель в трактире" и "Последний пир"