Ясным днём

Зима была холодной. Мелкий колючий снег сыпал в лицо, неприятно покалывал холодком, попадая на шею под воротник бушлата. Лес вокруг, придавленный бесконечным снегопадом, выглядел скопищем сугробов и холмов, среди которых стояли могучие сосны, терявшиеся вершинами в сером заснеженном небе. Под утро, когда крепчал мороз, сосны будто стонали, издавая трескучий звук, исходящий от корней, и пробегавший по стволу, к невидимой в снежной кутерьме кроне. Тут и там уходя в глубину леса, раздавалось мощное и одновременно жалобное: - тр-р-р-р-р-р!      
               
 Мы шли в темноте, утопая в снегу, гуськом друг за другом, пока лес неожиданно не расступился, и стало светлее. По очертаниям поваленных деревьев и пней было ясно, как образовалась в лесу пустошь. Высоченные сосны вокруг, стояли хмурой стеной, будто в траурном карауле по лежащим на снегу собратьям. Ближе к лесу находилась, сколоченная из досок, внахлест, небольшая времянка с навесом и маленьким оконцем. На открытом пространстве нас построили колонной в три ряда и маршем подвели к времянке. Старшина скомандовал - "Рота, Стой!" - и все разом остановились. "Без команды не расходиться!" -  приказал он и скрылся, плотно затворив за собой дверь неказистой теплушки.               
               
 В безлесье погуливал ветер, и от этого было холоднее, чем в лесу. На ресницах, бровях и под носом новобранцев выступил иней. Кирзовые сапоги, заскорузлые от мороза, легко пропускали холод. Без права, покинуть строй и как - то размяться, армейцы попрятали руки в глубокие карманы бушлатов, и стали приплясывать или бить ногой об ногу, всем не терпелось скорее разойтись и начать работу, чтобы согреться.               
               
 Наконец, появился старшина, за ним вышел из времянки высокий худой майор в черного цвета шинели инженерных войск. Он указал на вешки в снегу у пней, колею ограниченную с двух сторон проволокой, в пределах которой нужно было выкопать траншею, и ушел опять в хибарку, в тепло. Старшина, распределил работу между командирами отделений, кто, что должен делать, и, приказав  разойтись и приступить к работам, последовал за майором.               
               
 Мы разобрали лопаты, ломы, топоры, кирки, лежавшие  вповалку под навесом, и встали по три человека у пеньков, остальные расположились вдоль натянутых проволок.                Энергично, стараясь согреться, расчистили колею и вокруг пеньков от снега и взялись за штыковые лопаты, но они ни на сантиметр не проникали вглубь почвы, промерзшей, похоже, до снегопадов. Ломы и кирки, которыми долбили мерзлую землю, лишь высекали мелкие кусочки, обдававшие холодком, попадая на лица.               
               
 Пожилой, прошедший войну майор, наблюдал в окошко за бесполезной работой солдат. Зная, что они трудятся впустую, он не останавливал их. Обогреться было негде. Без движения они могли закоченеть, а - то и отморозить себе носы или пальцы на ногах.                "Звякни еще раз", - сказал инженер старшине, гревшему руки над буржуйкой. Вчера ещё он распорядился поставить на стройплощадку отработанные шины и недоумевал, почему их до сих пор не везут. "Вот бы дети завгара были среди них, так давно шины были бы на месте" - думал майор, наблюдая за копошившимися в морозной снежной метели мальчишками, не успевшими еще поднатореть в службе. - "Поди, и портянки не научились ещё наматывать толком..."               
               
 Самосвал, с полным кузовом различных шин, появился через пару часов. Подъехав к времянке, шафер сбросил груз, затем выпрыгнул с кабины, слил в ведро бензин, подписал у майора какие - то бумаги и тут же уехал.               
               
 Инженер, обратился к старшине: - накиньте колёса на пеньки, и вдоль траншеи разложите. Прежде чем поджечь, плесните понемногу бензина.                Старшина, вышел из теплушки, прокричал об указании майора и, подождав, пока колёса разложат по местам, поторопился доложить о выполненном поручении.               
               
 Резиновые шины, облитые бензином, разом вспыхнули и загорелись, выделяя вонь, копоть и тепло. Солдаты грелись около костров, то повернувшись спиной, то животом и потирая над огнем руки.  Некоторые, усевшись в снег, сняли сапоги и, одев их на голые ноги, грели и подсушивали над костром размотавшиеся портянки. Под сгоревшими шинами, обнажилась желтоватая песчаная почва, куда легко  проникала  лопата и через пару часов, мы довольно глубоко вкопались вглубь земли.                К полудню снег повалил пушистый и так плотно, что в десяти шагах человек просматривался силуэтом. Уставшие и проголодавшиеся, работая на морозном воздухе, мы с радостью побросали лопаты, услышав команду - к построению на обед готовсь!               
               
 В находившуюся рядом с казармой столовую, нас вели не по лесу, а строем, по накатанной машинами заснеженной дороге.  Запевай! - бодро приказал, было, старшина, но в ответ слышался лишь хруст снега под сапогами. Рота шагала молча, пощупывая на пальцах, вздувшиеся  мозоли. Молчаливый протест, заставил старшину напрячься, но делая вид, будто ничего не случилось, он продолжал командовать - левой! левой! Сагалаев, смени ногу!               
               
 В неотапливаемый щитовой деревянный барак нас завели сходу, в верхней одежде, не дав помыть руки. Старшина подождал, когда вся рота пройдёт за длинные столы со скамьями на десять человек, с одной и другой стороны , и приказал: - снять головные уборы! Садись!               
Положив ушанки на колени, мы торопливо принялись за щи, чтобы скорее освободить миску для синеватой перловки, с куском обжаренного свиного сала. Старшина, поглядывая на часы, вышагивал в проходе между двумя рядами столов.  Через десять минут раздалась команда - встать! Выходить строиться!    Проглотившие наскоро щи и кашу, или не успевшие доесть, нетерпеливые к чувству голода солдаты, подбегали к хлеборезке и, через амбразурку в стене, просили: - Лёвин, отрежь кусочек! И Лёвин отрезал, с такой насмешливо - презрительной улыбкой, что я навсегда зарёкся просить.               
               
 За одним из столов, сидевшие друг против друга, трое солдат перемигнулись, и ели, как ни в чем не бывало. Старшина повторил команду - ноль внимания. Они спокойно доедали свой хлеб, запивая сладким компотом. Тогда старшина подошёл к самому рослому из них, и обратился индивидуально, - рядовой Рахматуллаев! Приказываю - встать выходить строиться!               
               
 Прямое невыполнение приказа грозило арестом и отправкой на год или два в дисбат, срок пребывания в котором не засчитывался в положенные три года службы. Рахматуллаеву, ничего не оставалось, как подчиниться. Вслед за ним, по такой же процедуре, встали и двое других. Эти ребята, ещё в школе молодого бойца отличились подобным экспромтом, который меня позабавил и понравился. Он закончился тогда точно так же, как и сегодня. Видимо у армейских старшин, со времён римских легионов, сложился свой свод законов и правил по усмирению своенравных подчиненных.               
               
 Стоявшая на морозе рота, встретила опоздавших неодобрительными взглядами, из-за которых пришлось всем разойтись и становиться заново.                После обеда, нас опять повели на "объект". На сей раз, старшина, не рискнул приказать обычное при марше - Рота! Запевай! Урок за непослушание был отложен до вечера.               
               
 За время нашего отсутствия, дно траншеи покрылось снегом и не успело промёрзнуть. Копалось легко, и через несколько часов, со стороны, не стало видно наших голов. Теперь, чтобы земля не скатывалась назад, её приходилось выбрасывать с большим усилием, стараясь перекинуть через гребень свежей насыпи. Размахивая совковой лопатой, полной тяжелого влажного песчаного грунта, стройбатовцы заметно подустали. Один из солдат, светлокожий, с большими водянистыми глазами и рыжеватыми, прилипшими от пота ко лбу, завитками волос, взмахивая лопатой, бледнел настолько, что казалось, вот-вот рухнет, потеряв сознание. Он напомнил героя одного из рассказов Киплинга, отчаянно пытавшегося выбраться из песчаной ямы, осыпавшейся под ним при каждой попытке вскарабкаться наверх.               
               
 Весной, когда почва прогреется и высохнет, стены траншеи обвалятся, как в том рассказе, и всё придется начинать заново. Неужели, инженер не знает об этом.                Я вылез из траншеи и пошел к избушке.                - Товарищ майор, разрешите обратиться,- сказал я войдя в теплушку                - Слушаю, - ответил он, отложив в сторону чертеж.                Я рассказал ему о своих предположениях.                - Ты прав сынок, - устало сказал инженер. - Доложи об этом своему командиру. Было заметно, что ему не хотелось самому говорить об этом с войсковым начальством.               
               
 Капитан Довбыш, появился на объекте под вечер. Невысокого роста, наш командир, старался поднять себя в наших глазах надменностью, физической силой, стерильной чистотой тела и безупречным блеском обмундирования. Чужеродной птицей, случайно опустившейся в стаю серых ворон, он пришёл на стройку в праздничной парадной шинели стального цвета, с ярко - белым шелковым шарфом на шее. На концах воротника заметно чернели бархатные петлицы с золотистыми эмблемками рода войск, кажется танковых. В новенькой, светло-голубого цвета меховой  шапке - ушанке, до блеска надраенных яловых сапогах, и с хлыстиком в руке, он напоминал немецкого офицера принимающего парад вверенных ему войск.               
"Нет глупее картины, чем браво шагающий солдат в новеньком обмундировании", - вспомнил я, улыбаясь саркастической фразе Эйнштейна.               
               
 Никак не реагируя на появление командира, все молча продолжали работать, погрузившись в свои мысли, не беспокоясь, для чего нужно их дело.                - Как можно получить от работы удовольствие, если трудиться не осознанно, не понимая, кому и какая от этого будет польза  - думал я, выкарабкиваясь наверх.                Командир, шагал вдоль траншеи, озирая поверх насыпи,  работающих на площадке солдат.               
               
 Я подошел к нему, отдал, как положено по уставу, честь и сказал: - Товарищ капитан, весной, когда землю прогреет, песок осыплется. Какой смысл мучиться сейчас? Может лучше... Командир зыркнул на меня маленькими темными глазками, на черепашьем выбритом до синевы лице. Хлыстик в его руке, спрятанной в чёрную лайковую перчатку, вздрогнул. Я осекся, взглянув на хлыст, глазами испуганной лошади. Трудно будет снести оскорбление, от удара хлыстом. Но он не посмел..., лишь прокричал брезгливо - На место! Работать!               
               
 Уже стемнело, когда  остановили работы, и нас строем привели в казарму. Ещё не все успели умыться, как надо было выходить строиться на ужин.                С самого начала марша к столовой, раздалась команда: - Запевай!                Уставшая рота, теперь ещё и по инерции упрямства, шагала молча, - авось сойдет, как и днём. Старшина выдержал пока мы дошли до столовой, остановил роту, развернул и маршем повёл назад. Перед казармой он распустил нас и, тут же, велел строиться заново.Холод и голод не тётки и рота, с повторного марша, в разнобой подхватила пение голосистого Вараксина.                Раз, два, три калина                Чернявая дивчина,                В саду ягоды рвала...               
               
 В казарме, таком же бараке, что и столовая, куда нас завели после ужина, было тепло. До построения на вечернюю проверку, оставалось немногим более часа времени. Хотелось прилечь, дать отдохнуть ногам и спине, но к кроватям до команды - отбой! лучше не подходить. Зашедшие в казарму первыми, заняли табуреты и сидели на них, прислонясь к зелёной панели стен.               
               
 В лен комнату, где солдаты лежали на скамьях, выпрямив спину, вошёл сержант.                Ты, ты, ты - указывая пальцем, он выбрал семерых и повёл за собой в умывальную комнату.                - Среди вас есть сантехник? - походу спросил он. - Я сантехник – отозвался один из них                - Будешь главным. В котельной авария. Надо быстрее ликвидировать, иначе замёрзнем.               
               
 Котёл отопления находился в сторонке умывальной комнаты, в приямке глубиной метра два. Всплески на поверхности воды, затопившей приямок, подсказывали место, где прорвало трубу.                Плавать все можете?- посмеиваясь, спросил назначенный главным, - ну, кто полезет первый?                А-а-а - отчаянно выдохнул невысокого роста рядовой Покусаев, и спустился в приямок, оказавшись по грудь в ледяной воде. Поочерёдно, сменяя друг друга, мы вычерпывали пожарным ведром воду, пока не обнажилась течь. Сантехник заколотил отверстие, откуда струилась вода, деревянным клинышком, затянул его  проволокой, чтобы не выбило, и доложил сержанту, что авария устранена. Сержант, сказал об этом командиру и тот прошёл в умывалку, убедиться, что котёл можно запускать.
               
 Увидев нас мокрыми, и в сапогах хлюпающих водой он вдруг, выпучив глаза, выпалил: - благодарю за отличную службу!                - Служим Советскому Союзу! - хором ответили мы.                - Сержант, разбуди каптенармуса, пусть выдаст сухое бельё. - Затем, обернувшись к нам, добавил: - сапоги и мокрое обмундирование - в сушилку и спать, немедленно!               
               
 ...Так закончился первый день в армии, в военной части, куда нас направили после месячного курса школы молодого бойца.                Попавшие, после принятия присяги в суровые условия армейской жизни, и осознавшие, что оказались в капкане, откуда не выбраться, солдаты ходили помрачневшие. Подавленное настроение вызывала и погода. Всю зиму на небе не появлялось солнце. Снег не радовал нас без лыж, коньков и свободы, которая, казалось, потеряна навсегда.               
 Впервые наши глаза повеселели в конце зимы, когда солнце, прорвавшее серую пелену неба, оживило мириадами золотистых искорок снега вокруг. А с началом весны, со вздохом облегчения, мы узнали, что Довбыша переводят, с присвоением очередного звания, в другую часть. Место командира роты занял капитан Плужников.
               
 Он пришёл в роту дождливым днём, в резиновых сапогах и полевом обмундировании, в накинутой на себя офицерской плащ-палатке. Лицо его казалось усталым. Глаза маленькие и темные, как и у Довбуша, но в них не читалась злоба или ограниченность свойственная людям, избравшим в жизни военную профессию. Отношение к нему солдат складывалось не сразу, а по мере того, как он себя проявлял по службе. Однажды, во время политзанятий, ворона, в гуще дубравы, стала каркать, будто передразнивая читавшего лекцию командира.                - Ружо! - произнёс он. Старшина бегом притащил из ротной канцелярии мелкокалиберку. Командир перехватил ружьё правой рукой и медленно, не отрывая глаз от записей в тетради, повёл стволом. Щелчок - и ворона, скрывавшаяся в густой листве высоченного дуба, кубарем покатилась на землю. На слух! с метров пяти десяти - и в десятку! - мы замерли от восхищения.               
               
 На днях подвыпивший офицер соседней части, пальнул из пистолета в солдата, убегающего в самоволку, и не подчинившегося команде - стой! Стрелял он в ногу, а попал в спину, на вылет...               
               
 Роте не полегчало, с появлением нового командира, даже жестче, суровее стала дисциплина.     Без всякого суда, или солдатского собрания он отправил новобранца, призванного в армию на второй день после свадьбы, за повторный побег из территории части, в дисциплинарный батальон. Молодой, красивый поляк Давыдовский, не насытившийся счастьем с любимой женщиной, только успел произнести: - за что?! Я к жене уезжал! Я люблю её!               
               
 Непонятная на первый взгляд, беспощадная строгость сочеталась в Плужникове с отческим  отношением к подчиненным. Он определил в госпиталь  солдата, со сращенными  на обеих руках средним и безымянными пальцами, другого отстоял от ареста и отправки в дисбат у генерала - командира ракетчиков, заставшего его с зажженной сигаретой в зоне строгого режима, позволил ему посешать вечернюю школу при гарнизоне.               
               
 Тагиров, призванный из театрального института, больше других тяготился службой. Мучение, как у хронически больного отражалось на его лице. Он, как - то мне поведал: - ты знаешь, он подозвал меня к себе и говорит: - смотрю, тебе тяжелее всех приходится. Ну что ты, один здесь что ли. - Я думал, что они только наказывать умеют да приказывать, а он, как отец родной - посочувствовал. Знаешь - у меня отлегло. Он - человек, с ним можно жить.               
               
 Двадцать лет назад прошедший войну, с самого начала рядовым и до победы в Берлине, уже старшиной, Плужников служил настороже (Помяни моё слово - война еще будет, и начнут её немцы), всегда готовый принять бой или пойти в атаку вот с этими самыми ста двадцатью солдатами, находящимися под его непосредственной властью; с этими девятнадцатилетними мальчишками, которые добровольно, а не как положено по уставу, хотели бы защитить командира грудью.               
               
 Случалось видеть его, спрятавшегося за деревом и наблюдавшим за своими солдатами, кто как себя ведёт: - этот длинноногий, которого прозвали Локатором за широкие оттопыренные  уши - парень честный, за что страдает порой от своих же. Он не подведёт, а старослужащий Мадаминов, тихоня и вроде исправный солдат, но чёрт его знает, что у него в голове. - Командир отслеживал, делал в уме пометки.               
Годы войны висели в его памяти, и он не хотел, не имел право, чтобы его рота была застигнута врасплох, как в том сорок первом...                "Солдат должен уважать командира и бояться его" - напоминал ротный слова Чапаева и придерживался этого правила.               
               
 Постоянное чувство страха и подавленности, - нельзя то, другое, третье и - не рассуждать! после трёх лет службы, сказывается на психике и отражается внешне. Лицо человека, обретает легкую окаменелость, за которой прячутся осторожность, затаённая боязнь и долготерпение. Бывшего солдата, зэка, детдомовца, если быть внимательным, нетрудно отличить от других.               
               
 Тяготы, армейской жизни пройдут, забудутся со временем, думал я, но как быть с очерствением сердца, огрублением души, умственной деградацией... Когда с тёплыми апрельскими дождями сошёл снег, в свободное время, которое предоставлялось нам раз в неделю на три - четыре часа, я повадился сбегать в лес, где отводил душу, воображая себя свободным, вольным человеком.               
               
 Вот и сегодня, в воскресение, когда нас не выводят на работу, день кажется не таким гнетущим, как обычно. В одиннадцать часов нас вывели на бетонку. Вся рота, включая командира, должна была наперегонки пробежать километровую дистанцию.  "Бегом марш!" - скомандовал старшина и мы толпой, неуклюже рванули вперёд. К финишу первым пришёл длинноногий сержант Субачус, вторым, с небольшим отставанием, командир роты. Если пробег был бы трехкилометровым, лидером, судя по дыханию, был бы Плужников.               
               
 Пробежка взбудоражила роту, обсуждали, кто, как бежал и все отмечали ротного, при своём возрасте и весе, обогнавшего всех и утершего нос своим солдатам.                После обеденной проверки, дисциплинированные солдаты получили увольнительные записки, позволяющие в течение шести часов находиться за пределами расположения части, остальным до построения на ужин, предоставлялась "личное время".               
               
 Денёк выдался сегодня хороший: тёплый, солнечный, ласковый и я предложил Недочукову:                - Мамаша, айда в лес.                Степенный Толян, называвший меня сынком (я был явно ниже его ростом), внимательно посмотрел на меня, оценивая предложение.                - Что ж, пошли.               
               
 На задворках столовой мы проползли под проволокой, спустились с пригорка, и углубились в лес.                С Мамашей мы любили, при случае, пофилософствовать и не тяготили друг друга, оставаясь наедине.                - Что за пятно у тебя на руке? - спросил я.                - Это, сынок, на целине случилось. Поспорил по пьянке, что прожгу рублёвую бумажку на руке сигаретой. И прожёг, кисти чуть не лишился, до костей дошло.                - Очень больно было?                - Попробуй сам.                Я положил на наружную сторону ладони рубль, и поднёс раскуренную сигарету. Через несколько секунд, пришлось отдёрнуть руку из - за нестерпимой боли. Сумасшедшим надо быть, чтобы выдержать такое. Я посмотрел на Толика, ну и характер у мамаши, не человек - кремень. Это же настоящая пытка. Может, настолько пьян был. Нет, всё равно, это характер. Я бы такое ни за что не выдержал.               
               
 Далеко позади мне послышались голоса.                - Мамаш, это не нас зовут?                - Да кому мы с тобой нужны.                - А как на целину попал? - спросил я, прислушиваясь к доносившимся едва голосам.                - Как? Добровольно, тогда все ехали. А мне нравилось. Я на тракторе работал. Особенно ночную смену любил. Представь себе, широкую  без конца и края степь под звёздами, и ты один пашешь землю. Однажды, ближе к утру, чувствую, что засыпаю. Стал не точно ложить плуги на разворотах, а просветов невспаханных нельзя допускать, и решил ехать в МТС поставить трактор. Еду в полусне, а надо было речку переезжать. Мост узкий, временный. Проехал, с трудом размыкая глаза. На другой день подошёл к мосту, смотрю - одна из гусениц всего на сантиметров пять по мосту проехала. Если б свалился, хана была бы.               
               
 Сзади опять послышались голоса. Мы умерили шаг и повернулись. На встречу спешили, догоняя, женщины - Почекайтэ трошки, робя! Да не бийтэсь вы нас! Ничего с вами не сделаем, старые мы уже, стойте.                Приблизившись к нам, они весело заговорили на вполне понятном для русского слуха, украинском языке: - Маёвку решили в лесу провести. День – то, какой хороший! Одним скучно. Не откажите: выпейте, закусите с нами.                - Спасибо, не откажемся. – Вместе, улыбаясь, ответили мы на такое предложение. И, тут же, вспомнилась точнейшая фраза из "Войны и мира":  - "Солдат никогда не навязывается, но и никогда не отказывается". Женщины, расстелили на травке скатерку. Мы скинули                бушлаты, чтобы они могли сесть, а сами  сгребли сухую опавшую хвою и расположились напротив.               
               
 Откинув рукавишник, одна из женщин, вытащила из лукошка хлеб, соль, сало, лук и яйца. Разлили по стопочкам самогонку. Выпили за здоровье. Повеселели.                - Долго ещё служить - то?                - Первый год служим, - ответили мы.                - Не тяжело?                - Нормально, сойдёт.                - Не женаты ещё?                - Нет, не женаты.                - Ну, давайте ещё по рюмочке.               
               
 Согретые людским вниманием и спиртным мы сидели счастливые, прислушиваясь к журчанию женских голосов, от которых стали отвыкать.                Я коротко поглядывал на женщин. Им было от сорока до пятидесяти. Простые, без красок, обветренные на сельхоз работах, лица и руки. Подружек единила доброта и открытость, делавшая их привлекательными. Неожиданно, одна из них, глядя на нас, заплакала,                запричитала, а следом и другие. Будто у них, разом, от самого сердца, прорвалась одна на всех вместе боль.                - Ой, сыночки, если снова случится что, не оставляйте нас. Они просили. Просили искренне, умоляюще, плача. Мы растерялись, сообразив причину их стенаний: - к нам обращались как к солдатам в форме, какой она была со времён прошедшей войны, и, смутившись, лепетали в ответ: - ну, что вы, что вы, не оставим...               
               
 Я живо представил полыхающие хаты после немецкого артобстрела, вой на небе  самолётов с чёрными фашистскими крестами; стариков, женщин, детей стоящих у дороги и наших изнурённых, израненных, зачастую в обмотках вместо сапог, и палок вместо винтовки солдат, идущих на восток, вслед которым слышались крики: куда же вы, родненькие! Ой, не бросайте! Не уходите! На кого вы нас оставляете!?                Это не кино было. Вот они, живые, те самые украинские женщины, измученные годами оккупации, сидели передо мной, обращались ко мне. И война, будто опалила меня, дохнула всем ужасом, так точно изображенным в "Гернике" Пикассо.               
               
 - Извините нас, сыночки, простите, - вытирая слёзы, проговаривали они. - Не хотелось омрачать день такой ясный. Мы молчали, не зная, что сказать.                Женщины потихоньку стали успокаиваться.                - Закусывайте, закусывайте ребята. Что же вы ничего не едите.                - Спасибо, пора нам, - сказали мы, глянув на закатное за деревьями солнце; выпили на посошок, поблагодарили женщин и распрощались.               
               
 - …Ох, и лютовал, видимо, в этих местах фашист, - задумчиво произнёс, всю дорогу молчавший Недочуков, когда вернулись в казарму...               
               
 Спустя год после этой встречи в лесу, я получил первую и последнюю увольнительную за годы службы  и тут же поехал в Тригурское охотство, в километрах тридцати от части. Накануне мне пришло письмо от сокурсницы, просившей осведомиться по указанному адресу о женщине по имени Роза, и, если встречу её, передать вложенный в конверт листочек - адресованное ей когда-то письмо с фронта. Она должна была работать в тамошнем госпитале хирургом.               
               
 В посёлке Тетерево, на улице им. Будённого 7, в одноэтажном каменном строении, вместо госпиталя находилась начальная школа. Я зашёл туда выяснить, не располагался - ли здесь когда-то  госпиталь. Директор школы, приятная моложавая женщина, сидевшая за столом в своём кабинете, встретила меня радушно: - здравствуйте, проходите. Вы у нас учились?                - Нет, не учился, я ищу госпиталь...                - Да-да, здесь когда - то был госпиталь. Алевтина Петровна, - обратилась она к учительнице, сосредоточенно просматривающей классный журнал, - вы не поможете солдату, его госпиталь интересует.                - Госпиталь? Да, конечно, чем могу...  Подождите, пожалуйста, в коридоре. Я скоро освобожусь, и мы побеседуем с вами.               
               
 Алевтина Петровна, оказалось, работала в этом госпитале лаборанткой и хорошо знала Розу, о которой  лестно отозвалась.                - В 50 году госпиталь перевели куда-то на Волгу, но адреса у меня нет. Вы можете в военкомате осведомиться.                - Не подскажете, где он находится?                - Это рядом - в начале улицы, кажется, до пяти работает.               
               
 Время было около пяти, я благодарно попрощался с учительницей, и поспешил в военкомат, где застал военкома, уже опечатывающего двери различных отделов. Узнав о причине моего посещения, полковник приказал следовать за ним, и, прихрамывая, пошёл по коридору. Открыв ключом дверь с табличкой ВОЕННЫЙ КОМИССАР, он вошёл в кабинет и пригласил меня.                - Садись, рассказывай, - велел он, сев, напротив, за большой письменный стол.                Я подробно изложил ему, почему ищу госпиталь.                - Так тебе Роза нужна? - спросил он, будто несколько смутившись.                - Да - подтвердил я. - У меня письмо к ней, фронтовое ещё.                - Письмо это с тобой?               
               
 Листочек, вложенный в конверт, был собственно копией письма. Сокурсница писала, что оригинал хранится у её матери боявшейся потерять последнее письмо не вернувшегося с войны брата. Я протянул этот листочек комиссару. Он одел очки и стал читать.                Листочек в его руках стал заметно подрагивать.                - Вот оно как..., произнёс он, возвращая письмо, затем вытащил из сейфа коньяк, плитку шоколада и две рюмки.                - Выпьешь со мной? - спросил он, кивнув на бутылку.               
               
 Я понимал, что не успею вернуться в часть вовремя, и согласился.                Пару выпитых рюмок коньяка, совершенно не пьянили нас. Полковник вытащил из кармана кителя записную книжку, развернул её и протянул мне. На развороте обложки была вклеена фотография молодого красивого офицера, в котором узнавался комиссар и девушки в военной форме.                - Это Роза - сказал он, разливая по рюмкам вино. - На фотографии это не заметно, но стоило хоть раз взглянуть на неё... Мы выздоравливали только от того, что она входила в палату: - умирать не хотелось. …Роза вытащила меня с перебитыми ногами с поля боя, - рассказывал мне комиссар. - Я влюбился в неё до умопомрачения. Ты молодой и должен понимать, о чём я...  Отказа не было, нет. Она зардела, вспыхнула, услышав моё признание. - Лейтенант, дорогой, - слушал я сквозь помутневшее сознание слова,                -  любимый мой человек пропал без вести в боях под Москвой, и я буду верна пока не найду его живым или мёртвым.                - На букву Р её адрес. Переписывай. Ты кем приходишься Розе?                - Никем. Я по просьбе знакомой девушки, дочери сестры её друга.                - ...Вот оно как - опять сказал комиссар, наполняя рюмки.                -  Ты сегодня вернул меня в молодость, - сказал он, вытирая платком вспотевшее лицо.               
               
 Мы выпили, и я, сославшись на время в увольнительной записке, попросил разрешения идти. Последний автобус, в направлении Высокой Печи, давно уехал. Пешком и на перекладных я добрался до части с опозданием на восемь часов. Командир, без лишних вопросов, заполнил листок об аресте на 10 суток, и отправил меня на гауптвахту.               
                В одиночной камере, я не раз перечитал письмо сокурсницы и вложенный в конверт отдельный листочек. Она писала, что её дядя по матери Урманов Джавит Абдулович добровольно мобилизовался в ряды Советской Армии с 4 курса Уральского индустриального института 27 июля 1941г, и, пройдя курсы истребителей танков, получил звание лейтенанта. В этом же году, 13 августа, от него было письмо. Из этого письма, она выписала строчки, в которых он пишет, "Дорогая мама, я очень прошу, не беспокойся за меня, ведь я не один. Будь спокойна, родная моя. Мы студенты воспитанные, обученные Советской властью, могли ли продолжать учёбу в институтах, когда враг нагло лезет в нашу страну. Нет! мы должны уничтожить врага!"               
               
 Последнее от её дяди письмо, так взволновавшее военкома, было от 29 01 42г. и адресовано девушке. Оно врезалось в мою, даже не память, а сердце, чёткое и короткое, как приказ командира, похоже написанное в спешке в промежутке между боями, которое я должен был передать адресату.                " - Розочка, должна понять, что охотиться за вражескими танками будет нелегко и придётся быть всегда в опасной обстановке. Я со своим отрядом, должен стремиться уничтожить всё больше и больше танков врага и ясно - быть всегда под обстрелом. Быть может это письмо моё будет последним. Желаю тебе здоровья, успехов, в твоей только что начинающейся самостоятельной жизни. Пройдут дни, недели, месяцы и на страницах печати, может быть, прочитаете о героических подвигах истребителей танков, геройски уничтожавших вражеские танки, погибших за Родину, за своих матерей, отцов, сестёр и за тех кого любили, и в числе их быть может, буду и я."               
               
 Последнее послание боевого офицера к любимой и слёзы женщин, с которыми, мы провели маевку в лесу, были следствием одной войны. Я сопоставил их, себя оказавшегося в не утихшей атмосфере прошедших после войны лет и почувствовал  прямую ответственность за то, что было и то чего не должно больше случиться.                ...Если бы письмо от сокурсницы пришло до маёвки, я не мямлил бы растерянно, не зная, что сказать, на мольбу и слёзы переживших  оккупацию женщин, а твёрдо успокоил бы их: - Нэ лякайтэсь, мамо, мы никогда вас больше не оставим. Никогда.               
               
 …Время властно над нами - и судья наш, и лекарь, и забвение...                Прошли непростые армейские годы. Не стало армии, страны, которой я присягал. Многое стёрлось в памяти моего сознания, но память сердца о далёкой маёвке в лесу, и прощальные строки бойца к любимой девушке, забыть не возможно.