Панорама

Шесть осин – в правом краю глаза, где багровая ткань обрывает вид напрыгивающей расфокусированностью и попыткой перестройки на передний план. Ближе – три ели, берёза и после неё, до самого левого забвения – ещё шестнадцать елей - взбесившимся графиком по разлинованному вьющимися лоскутами облаков небу. Оно прозрачно, но любой фильтр настроения - всегда под рукой, чтобы составить хоть сколько-нибудь весомый контраст зелёной стене в узорах ветра, и, легко, пожалуйста – воздушный шар вдалеке и целое море оседающих чаинок птиц: ласточек, галок, чаек, голубей и ворон.
На втором плане ещё три огромных берёзы. С краёв и к низу – серые клочья проступающих бетонных стен и бликов стекла, маскировочных отражений, а в самом левом нижнем углу – портал – несоразмерно детальный и приближенный, вид на асфальтовую площадку под фонарём, с кормушкой, вблизи крыльца школы, собственно, крыльцо школы, и куда уже собственнее – кусок самой школы. Далее – от выхода к выходу – зелёный провал в разбросанные детали мозаики – проступающей дороги – до правых ворот, что тоже хорошо видно, отчего создаётся впечатление, словно люди ныряют в калейдоскопическую пещеру листвы, чтобы рассыпаться на осколки; пересобираясь заново в каждом шаге, раствориться в туннеле искажённой визуальности и вновь вынырнуть, склеившись к выходу. Как это так, Вы шли и не заметили, что Вас расчленили и сызнова сшили деревья? Но я допускаю ошибку: для Вас ведь деревья преломляют меня.
Сотни галок неожиданно срываются с насиженных мест, макушек и просто веток деревьев, балконов, проводов, антенн и крыш, шумно переговариваясь, отправляются на север; и всё чёрное из правого полушария плывущим флёром гаркающих заплаток срывается в левое, а из левого – в никуда. На их месте остаётся яркая пустота.
Ласточки же медитируют на своих крутых восьмёрках плавными крыльями в немыслимом пересечении виражей. Небо не устаёт перемалёвывать облака, местами выходят шедевры, местами – в диссонирующих слияниях рождаются тёмные тучки, и тоже оказываются вполне сносны. Где-то тихо возникает и ещё тише ассимилируется сгусток нового оттенка.
Рама окна, стены – лопастями диафрагмы кутают меня в тень, чтобы не засветить снимки впечатлений случайной вспышкой истины.
На подоконнике кактус в синем горшочке на складывающейся в косичку деревянной подставке, коричнево-бежевая вязаная салфетка, на ней – кусок ивовой коряги тех же тонов, сморщившийся в своих скрутках, и далее – три атласных ленты – изумрудная, светло-сиреневая и бирюзовая.
Теперь ещё кот. Он слушает птиц, облизывается, обнюхивает массивные квадратные деревянные часы «Маяк» с сепиевыми стрелками на от грязно-розового до багряного градиенте, с кольцом сверху для переноски или подвешивания, но без цифр под выпуклым стеклом циферблата окаймлённого мутной золотцой и намёком на тёмный сосновый орнамент, стоящие на двух широко расставленных коротеньких ножках в прямоугольных лаковых буро-каштановых башмачках.
Рапиры стрелок зависли, часовая: посредине рассечения отражения в стекле лежащего рядом рисунка, минутная: тыкая мне в плечо, параллелью вдоль ручки в пальцах – растёт из угла блокнота и будто зажата между мизинцем и безымянным. По ту же руку выглядывает из-под листов акварель своими разноцветными, ждущими влаги глазами, вздувшаяся нюансом зеркала. Ручка и карандаш в вазочке, окружённые кольцом кисточек с забавными причёсками, - будто два если не пришельца, то точно иностранца; но карандаш вполне уютно себя ощущает в деревянном костюмчике, в отличие от в пластиковом смущении, спрятавшейся вниз головой, гельки.
И, как в стихе, когда пленник ритма – ударение, суетясь, перепрыгивает на другой слог от наступающего чтеца, и очевидность преобладания музыки над смыслом являет себя как необходимая мера для его передачи – так и здесь: внезапное завершение не окажется таким уж внезапным, ведь для одинокого ландшафта образа, не имеющего никакой точки отсчёта, подстроиться под темп чего или кого - угодно – приятный пустяк. Вид из окна завершён.