Письма без адреса

Риэлтор за пять месяцев не предложил ни одного заслуживающего внимания варианта, поэтому Ольга рассталась с ним без особого сожаления. Удручало только одно: уже наступил апрель, и они опять будут вынуждены провести лето в городе или снимать втридорога коттедж, в котором впоследствии обнаружится масса недоделок, за окном будут стаями пролетать фуры, а до ближайшего леса надо будет часа полтора ехать на машине.
Мечталось же ей о крепком просторном доме на косогоре, с родниковой речкой поблизости, и чтоб печь русская была непременно, и крылечко резное. А рядом с крылечком – колодец с журавлём.
Пришлось самой заняться поисками. На ЦИАНе и АВИТО объявлений о продаже домов в пригороде было много, но привлекло внимание только одно. Позвонив по указанному телефону, она договорилась с хозяевами о встрече.
Дом Ольге и её мужу Евгению понравился сразу: срубленный из корабельного леса крестовик всем был хорош. Вроде, как и в деревне, да с краешку. Окнами в резных наличниках – голубых косыночках - смотрит на круглое озеро, а за озером леса и леса до самого горизонта. Фундамент высокий, русская печь в кухне, в каждой спаленке по отопительной печи.
Хозяева – мужчина и женщина лет шестидесяти – переезжали на постоянное место жительства в Германию, поэтому продавали и городскую квартиру, и этот дом. Мебель вывозить им было некуда, она перешла от старых хозяев к новым. Оля с Женей были этому рады: старинные резные шкафы и буфеты из липы, стулья ручной работы, кованый сундук с музыкальным замком, этажерки и книжные полки(«Да тут целая библиотека!» - изумилась Оля), круглый обеденный стол на массивной дубовой ноге вместе с весёленькими  занавесками на окнах как будто говорили о том, что в доме жили покой и порядок.
Документы оформили быстро, расплатились и получили от Натальи Васильевны и Владислава Александровича ключи от дома и гаража (да, им несказанно повезло, во дворе дома был не только колодец с журавлём, но и кирпичный гараж на две машины).
          Они приехали в свой дом на утренней заре. В природу только что шагнул май, разбросав по вишням и абрикосам пенное кружево цветов. Нарциссы лимонно-белым облачком парили над просыпающейся потной землёй. Скворец, уже успевший, видимо, почистить своё жилище, с любопытством рассматривал незнакомых людей, склонив угольно-чёрную головку на бок.
Растопили самовар сосновыми шишками, попили чай на открытой веранде, и захотелось просто сесть в плетёные кресла, стоявшие тут же, закрыть глаза и молча слушать тишину…
Новые владения супругов были уютными, чистыми и ухоженными. Требовалось только обновить наличники - голубой цвет быстро выгорает, - и Евгений решил поехать в город за краской, чтобы в тот же день взяться за дело.
Как только машина мужа выехала за околицу, заспешили к деревне тучки, запахнУли небо: начался дождь, сперва мелкий и редкий, а потом забарабанил по крыше всё быстрее и быстрее, по дороге, пузырясь на ходу, побежали ручьи. Дождь не прекращался весь день, грунтовку развезло, стало ясно, что  Volkswagen Passat здесь не пройдёт. Ольге предстояло ночевать в незнакомом месте одной.
Она была редкостной трусихой, поэтому часто и подолгу разговаривала с мужем по телефону, чтобы не чувствовать себя одиноко, вечером долго не выключала телевизор. Потом легла, наконец, спать, долго ворочалась, и вдруг ей почудилось, что дверь на веранду поскрипывает, будто кто-то её приоткрывает. Она поднялась с постели, на цыпочках прошла спальню, зал, вышла в сени. Дверь, ведущая на веранду, была заперта. 
Ольга больше уже не хотела спать. Чтобы скоротать время, она решила почитать что-нибудь из оставленной прежними хозяевами библиотеки. Подошла к массивной этажерке и только тут заметила, что поверх книг в среднем ряду лежит большой конверт из грубоватой коричневой бумаги. Было видно, что ему много лет: уголки потёрлись, замялись, рёбра конверта стали мягкими на ощупь. Он не был заклеен. Скорее всего, его специально туда положили, чтобы не забыть, но – случилось то, что случилось, и Лера держала в руках пухлый конверт, в котором лежали какие-то бумаги.
Она несмело попыталась приоткрыть его, но тут же отдёрнула руку. Присела на стул, набрала на сотовом номер мужа, потом сбросила его и решительно достала содержимое конверта: это могли быть важные документы, и тогда ей предстояло бы разыскивать Наталью Васильевну и Владислава Александровича и передавать им находку.
В конверте лежал блокнот цвета пыльной розы. На лицевой стороне обложки были нарисованы парусные корабли с развевающимися на ветру андреевскими флагами и древняя крепость со сторожевыми башнями и куполами соборов. На задней странице обложки значились артикул, ГОСТ и цена – 16 копеек.
Ещё один конверт, обычный, был вложен в конверт большого размера. На картинке был изображён сосуд для воды(кумган), изготовленный в Гжели. Вместо адреса получателя уверенной рукой было выведено: «Читать только ночью и под одеялом. Свет не включать. Перед прочтением сжечь».
- Шутник, однако, автор, - улыбаясь, вслух подумала Ольга. – И конспиратор. Надо же так написать: «Пушинке».
В борьбе  любопытства и внутреннего запрета на чтение чужих писем верх одержало первое. Молодая женщина вынула из конверта три аккуратно сложенных листа кремовой бумаги, исписанных с двух сторон фиолетовыми чернилами. Услышала тонкий аромат свежести и ванили, исходящий от письма, поднесла его ближе к лицу и разглядела едва различимые, тончайшие водяные знаки на каждом из листов. По-видимому, автор письма хотел, чтобы получатель почувствовал особенное к нему расположение и надеялся на то, что его послание будут хранить долго, потому что оно содержит нечто важное и известное только ему.
Взволнованная  Ольга начала читать:
«Здравствуй, Пушинка!
Честно говоря, мне страшновато начинать писать это письмо. Мой литературный язык не настолько богат, чтобы всё суметь высказать тебе, или хотя бы не всё, а часть того, что я чувствую к тебе. За десять лет служебной переписки, сугубо официальной, я, кажется, потерял способность писать что-либо подобное. С того дня, как я обещал тебе написать письмо, всякая мысль об этом пробуждала во мне чувство растерянности. Я не знал, с чего начать, о чём писать и где. Письма я пишу очень долго и только в тех случаях, когда мне (это я должен заранее знать) никто не помешает. Пожалуйста, извини меня за то, что я говорил тебе о начатом письме.
Начал я его писать в первом часу ночи. В час, когда ты родилась. Мысль об этом как бы подтолкнула меня взяться за перо. Вот сейчас сижу размышляю, о чём писать, и ловлю себя на том, что сбиваюсь на шутливый тон. Хочу поздравить тебя с появлением на свет, с тем часом, мгновением, когда твои глазки увидели мир, твой голос услышала мама. С днём рождения, Пушинка!
Час назад пил с ребятами кофе. Чёрный, без сахара. Божественный напиток. Вспоминали школьные годы. Почему-то потянуло на воспоминания именно об этом. Вспомнилось и место, где я родился. Сейчас представляю всё это и так хочется ещё раз всё увидеть, услышать шум этого города, посмотреть. Представь себе старинный особняк, в ста метрах вход в парк «Сан-Суси». Поистине первая неделя моей жизни проходила в раю.
Как раз в этот момент я вновь подумал о тебе.
Сейчас два часа ночи, накрапывает дождик. Ты, наверное, уже давно спишь и видишь красивый сон. Тебе снится тёплый солнечный день и цветы, много цветов, и все они твои. Сегодня у тебя день рождения. Мне хочется подарить все эти цветы тебе прямо сейчас. Но ночь… Не получается наяву, так пусть те, что тебе снятся, будут подарком от меня. Спокойной ночи, а я буду писать, то есть говорить с тобой. Сейчас, только прикурю сигарету.
Курю не от нечего делать, а оттого, что за столько лет впервые пишу подобное письмо. Действительно волнуюсь. Ощущаю, вижу, как ты разрываешь конверт и начинаешь читать, и исправлять мои ошибки, хмуришь брови, улыбаешься, качаешь головой, задумываешься над моим сочинением. Только не ставь как в школе «двойку», мне дома опять влетит от мамы.
Как это было давно! Тогда обижался, сам себе грозился, что убегу из дома. А потом с трудом садился на стул и начинал «грызть науку». Без улыбки и не вспоминается. Сейчас только осознаёшь, сколько сил стоило маме, чтобы выучить этого оболтуса, то есть меня. И кажется что-то получилось, не правда ли?
Скажешь, опять хвастаюсь. Даже больше удивляюсь, каким я стал. Часто задаю себе вопрос, могло ли быть иначе. А ответа не нахожу. Видимо, нет. Каждое событие в жизни, приятное или неприятное, всегда даёт один ответ: раз произошло, так и должно было быть. Ошибки нас огорчают, мы их пытаемся исправить, удачи и хорошие события радуют, а в общем, и то, и другое – это наши дела, поступки, наша жизнь. Кажется, я тебе испортил сон своей философией.
Пушинка, сейчас у меня такое ощущение, как будто я стою на посту, как когда-то в училище. Дождик уже перестал, на улице тишина, только иногда её нарушает шум проходящих поездов и мысли в голове как у курсанта-первокурсника.
Представляю себе твои глаза, волосы, брови, твои руки, лепестки губ. Закрываю глаза и кончиками пальцев ощущаю всё это. Вижу, как ты улыбаешься, чувствую, как обнимаешь и целуешь меня.
Не хватает слов всё это описать. Я, наверное, насквозь военный, от пяток до кончика носа. Такая меня гордость охватывает за то, что сейчас ты спишь, а я дежурю, как будто охраняю тебя. И хочется подойти к тебе, поцеловать и тихо сказать: «Спокойной ночи, Пушинка! Сегодня твой день рождения и всё будет хорошо».
В училище четыре года учился и четыре раза в свой день рождения был в карауле. И каждый раз во мне спорили два чувства. Одно толкало подойти к командиру и попросить освободить от наряда, а второе останавливало: а как другие, твои товарищи? Ведь будешь стоять на посту, охранять чей-то сон. Наверное, это влияние отца, его службы. И каждый раз шёл в караул.
Отец, всякий раз вылетая на задание по патрулированию вдоль границы, дома или на аэродроме, всегда прощался со мной двумя словами: «Береги мать!» И вот только сейчас начинаю осознавать смысл этих слов. Всё виденное мной, прожитое и пережитое сейчас только начало осаждаться в сознании.
Что-то совсем я тебе не о том рассказываю.
Лучше попробую пересказать тебе очень хороший тост ко дню рождения. Он длинный, поэтому наберись чуть-чуть терпения.
 - Вам уже три, и нужно идти в детский сад. Вам семь, и нужно думать, что завтра в школу. В восемнадцать нужно выбирать институт. В двадцать два, входя в автобус, вы услышали обращённое к вам: «Дядя». Причём сказал это такой же здоровый лоб как вы, и вы вздрагиваете. После института, впервые появившись на заводе, вы слышите жуткие слова «Мотор не заводится». Боже мой, мы этого не проходили. В двадцать три уже можно жениться. В двадцать пять уже можно жениться и познакомить родителей с этим человеком. В тридцать уже можно брать начальника за бока – «Повышай!» А кому тридцать три, тому совсем интересно. Вам уже тридцать три, вам ещё тридцать три, слева направо тридцать три, справа налево тридцать три. Возраст Христа. Его распяли. И вам надо торопиться.
В тридцать пять – хорошая работа, жена, дети, квартира. В тридцать шесть – надо делать. В тридцать семь – надо делать. В тридцать восемь – надо делать. В сорок кое-что должно быть уже сделано. В сорок пять – «Иван Павлович, вас приглашает директор».  - Приглашает.
Хорошо. Всё вокруг хорошо. В пятьдесят вас уже уважают. Уважение. Почёт. – «Иван Павлович просил этого не делать», «У Ивана Павловича от этого кружится голова». Дома всё хорошо. Жена, дети, деньги домой приносят, цветной телевизор. В пятьдесят пять если ещё не женились, уже не надо. Если по знакомству, тогда бегом, то есть молнией. Не о чем раздумывать. В шестьдесят нужно всё основательно и не торопясь. Суп с фрикадельками легко приготовить из концентратов. Курица берётся «ПП» - полупотрошёная. В кастрюлю и на слабый огонь. В конце концов в шестьдесят можно довести до кипения и на слабом огне. А если и в шестьдесят не женились, уже не надо. Неизвестно, какая попадёт. Может, она вскрикивает по ночам. В шестьдесят пять с детьми играть осторожно. Пощекотал и пошёл «к себе» или «от себя». Ваше счастье, что никого не интересует, куда вы пошёл.
Порошок «Дарья» не требует усилий, а подкрахмаливание или подсинивание вам уже не нужно. Периодически стучите соседям, чтобы знали, что вы себя чувствуете хорошо. Если стук прекратился, пускай прибегают. И ждите своего счастья.
А кому сегодня исполнился год, я завидую больше всего. И будут ему карманные магнитофоны, и телепередачи в кассетах, и библиотеки на роликах. И он вырастет, и увидит нас, и нашу жизнь, и будет стараться сделать её ещё прекрасней.
За новорожденного!
За тебя, Пушинка!
Наверное, тяжело воспринимаются переходы моих мыслей на бумаге. Вот уже исписал два листа, а толком ничего не сказано.
Я очень тороплю время. Хочу, чтобы скорей наступило лето. Что-то за эту зиму я очень устал, наверное, оттого, что почти полгода без машины. Часто представляю тебя рядом в машине и куда-то еду, еду. Мне действительно нужно, по твоему рецепту, лекарство от всех моих «очень»… Придумай, пожалуйста, какое мне больше подойдёт. Только очень сильное.
Как незаметно прошло время. Уже светает. Удивляюсь, насколько медленно варит голова, когда пишу письма. 5.30. Ты уже, видимо, открыла глазки. Ты очень (опять «очень»!) рано просыпаешься. Доброе утро, Пушинка!
Знаю, что ты улыбаешься, смотришь в окно, потягиваешься, кутаешься в одеяло, думаешь «посплю ещё чуть-чуть» и засыпаешь. Сегодня у тебя такой праздник. Будут встречи с друзьями, знакомыми. Все должны - нет, просто обязаны! – тебя поздравить. А я поздравляю тебя первым. Я провёл с тобой всю эту ночь. Жаль, что она уже кончается. Но впереди ещё день, и за день…, нет, днём я уже ничего не смогу написать.
Хочется скорей увидеть тебя. Твои счастливые глаза, улыбку. Поцеловать тебя, хотя бы один разик, в глазки, носик, лепестки… Всю. Очень-очень.
Вот теперь _ «Доброе утро, Пушинка! Пора вставать». А я буду заканчивать. Писал всю ночь, а прочитать можно за пять минут. Служебной перепиской за ночь я заваливаю машинисток настолько, что они целый день потом печатают, а здесь как полное торможение в мозгах.
Не перечитываю. Иначе порву и выброшу. Как-нибудь перескажешь, как ты поняла меня. Если нет, то порви. Как говорится, «Перед прочтением сжечь». А я попытаюсь ещё раз.
Через два часа я услышу тебя. И это – самое большое счастье, мой светлый, единственный, любимый человек.
В.
27.04.198…»
Оля отложила письмо в сторону, потом перечитала ещё раз. Кто эти люди? Почему они вдруг ворвались непрошено в её жизнь?
Впрочем, не так. Это она, переступив через десятилетия, не спрашивая разрешения приоткрыла дверь в их жизнь, в их историю, написанную от одного лица.
Что же сталось после? Ответ мог дать блокнот, почти полностью заполненный записями. Сделаны они были той же рукой, только чернила были то фиолетовые, то синие, то чёрные. Ольга начала листать блокнот. Разные даты – разные чернила.
…Он проводил её в аэропорт и
«23.05.198..
Вот и прошёл день. День без тебя. Мысли всё время были на аэродроме, на взлётной полосе. Я помахал последний раз тебе рукой и вышел из здания аэровокзала. Прошёл на край лётного поля и стал ждать. Минут через десять-пятнадцать с той стороны, куда тебя увёз автобус, показался самолёт. Ещё минут двадцать он шумел турбинами, медленно продвигался к краю полосы. И вот с нарастающим грохотом, медленно набирая скорость, потом всё быстрее и быстрее пошло время. Время приближения нашей встречи. Я на долю секунды попытался представить, как это будет, но внимание было приковано к машине, уносившей тебя от меня. Через минуту всё стихло. Вдруг появились снова люди, машины, автобусы. Все заняты своими делами. Куда-то торопятся, суетятся. В очереди на стоянке такси кто-то ругается и хочет поскорее занять своё место в машине. Диктор объявляет посадку на очередной рейс. И никому, абсолютно никому нет до меня дела. Кто я? Зачем я здесь? Что у меня на душе? Обыкновенный военный, ничем вообще не отличающийся от других, едет по своим делам. По личным или служебным – какое кому до этого дело? Я как капля в море. В людском море, где каждый движется и живёт своими мыслями, настроениями, заботами.
… Вспоминаю последние минуты, последние слова. Ощущаю твой аромат. Ни с чем не сравнимый. Вижу твои полные грусти глаза. Самые красивые в мире глаза. Что можно отдать за то, чтобы они никогда не были такими? Как оценить, чем взвесить ту горечь и боль, что застыли в них?
Заново переживаю наши часы, проведённые вместе. Какое счастье, что я встретил тебя! Всё, что мы сказали друг другу, можно сложить и получится целый том. Но самое важное можно уместить в трёх словах. Людям мало их, также, как и нам, поэтому возникает потребность говорить, говорить, говорить на самые разные темы. И какие бы они ни были, какие бы мысли ни высказывались, все они порождаются тремя словами. В каждом рассказе их слышно, в каждом письме их можно прочитать, даже если они не написаны.
Я люблю тебя…»
Каждый день, то подробно, то очень отрывисто он писал ей письма. Трогательные, смешные, забавные. Обязательно они заканчивались теми тремя словами, без которых он не мог дышать, думать и быть.
Иногда им удавалось созвониться – в крымском пансионате, куда улетела отдыхать Пушинка, был прямой телефон-автомат с Москвой. Через неделю его отправили в длительную командировку и связь прервалась. Он ей писал самозабвенно и тепло, так как знал: она всё чувствует, она его слышит.
Последние записи в блокноте.
«13.06.198…
После твоего звонка погода улучшается. Сегодня почти весь день светило солнце. Завтра будет ещё теплее, и когда ты прилетишь, будет совсем тепло. Я уже давно жду. Жду тепла. Твоего тепла. Милая, прилетай скорей! Ужасно соскучился.
Придётся ловить попутку, такси, мчаться навстречу тебе. Была бы машина, я бы сменился с наряда и примчался к тебе. Здесь же всего тысяча километров, или чуть больше.
14.06.198…
Протяну тебе цветы, загляну в твои чУдные карие глаза. Здравствуй.
Всё как в сказке. Но я хочу, чтобы сказка не кончалась. Пусть стучит сердце, пусть волнуется, волнуется заранее. С каждым часом мы ближе.
Мне снова кажется, что я пишу непонятно, сплошной сумбур, но когда ты всё это прочитаешь, ты обязательно поймёшь меня. Помнишь, я писал о трёх словах? Они в каждом предложении, слове, букве.
Я люблю тебя, моя Пушинка, моя Богиня, Лучик мой солнечный.
Еду, лечу тебе навстречу. Ты на аэробусе, я – на чём придётся. На электричку уже опоздал. Но я успею. Я обязательно успею.
Здравствуй. Ты вернулась…»
***
Ольга долго сидела, перебирая страницы и перечитывая снова и снова трепетные строки незнакомого В. Совесть её не тревожила. Она спала, убаюканная той песней любви, что звучала в письмах.
Аккуратно сложив блокнот и белый конвертик в коричневый конверт побольше, Оля убрала его в ящик письменного стола. Ей подумалось, что теперь она отвечает за его сохранность. Почему и перед кем, новая хозяйка дома объяснить не могла даже самой себе.
***
Лето выдалось на славу: сад принёс щедрый урожай клубники, яблок, крыжовника, вишни и слив. Стараниями Оли и Жени дом выглядел таким же ухоженным, как при прежних хозяевах.
Уже в сентябре, когда осень раздаёт остатки тепла, на исходе дня у калитки остановился  Mini Clubman. Наталья Васильевна и Владислав Александрович вышли из машины.
На террасе все вместе под тихую музыку Beatles пили чай из самовара, дегустировали сваренное Ольгой варенье, говорили обо всё на свете так, словно знали друг друга всю жизнь, и засиделись за полночь.
Владислав Александрович подошёл к жене, наклонился к ней и что-то сказал ей на ухо. Оля сидела рядом, поэтому услышала обрывок его фразы:
- Поздно уже, Пушинка. Хозяевам пора отдохнуть от нас.
Наталья Васильевна молча кивнула в ответ и со словами благодарности к Оле и Жене поднялась из-за стола. Ольга проводила их в гостевую спальню, но пообещала Наталье Васильевне вскоре вернуться.
Через несколько минут она постучала в дверь, вошла и протянула коричневый конверт:
- Вы забыли, когда уезжали. Я обнаружила эту переписку вскоре после вашего отъезда, но вы не оставили адреса, поэтому вернуть не могла. Простите, я всё прочитала. И сберегла.
- Спасибо вам, Оля. Мы за этими письмами и приехали. Там, в Потсдаме, в том городе, где я родился, вырос и закончил школу, нам их очень не хватало, - Владислав Александрович поцеловал Ольге руку и низко склонил голову в знак благодарности. – Они помогли мне выжить в Афганистане, а Пушинке здесь, в Союзе. Каждый вечер она читала их, а я это сердцем чувствовал, как верующий чувствует молитву.
- Я читала их уже по памяти и не сомневалась: все слова, что ты мне сказал, остаются в силе. Письма стали моим оберегом, моим спасением, - сказала Наталья Васильевна, глядя на мужа чУдными карими глазами.