Вороны

       
               
Ворона долго летела вдоль полотна железной дороги, лишь изредка оглядываясь на оставшиеся позади родные поля и деревню, возле которой жила. Она была молодой и сильной, в чёрном оперении, отливающим синевой. Природное любопытство сыграло с ней злую шутку:  её манил блеск рельсов, да и привлекали куски пищи, выброшенной пассажирами. 
Уже на окраине большого города ей стало не по себе, было жалко деревни и своих соседей-ворон. Но она летела и летела дальше, хотя уже и не так уверенно. За пищей, разбросанной по дороге, она, насытившись, теперь не опускалась.
Перелетев за воробьями полотно железной дороги, немного покружила вместе с ними у моста, словно раздумывая, но чернота и гулкость неизвестного её не испугали. Делая размеренные взмахи, она летела в темноту, наслаждаясь тишиной и прохладой сумрачного подземелья и отдаляясь от воробьиной горячности. Услышав нарастающий шум сзади, она завертела шеей и, подгоняемая настигаемым её страшным гулом и скрежетом, понеслась вперёд, не зная, куда. А поезд гнал её и гнал. Из последних сил она часто замахала крыльями и, обессиленная, рухнула у стены. Поезд промчался рядом, чуть не задев её, и, сипло свистнув, выскочил из-под моста. Оглушённая, ворона немного полежала, приходя в себя, потом поскребла крыльями по гальке, собрала их, прижала к ноющим бокам и заковыляла на свет.
Выбравшись из-под огромного старого моста, она мелкими вспорхами, осторожно цепляясь острыми когтями за камни и кустарник, взобралась на обрыв и оказалась в центре городской улицы.
– Ворона! 
– Ой, не могу: ворона сидит! Как низко!
– Ну, смотри же, смотри: ворона своей собственной персоной пожаловала! Может, больная?
– А, голубушка, попалась! – и камень пролетел, едва не задев чёрной вороньей головы.
Небо было и здесь голубым, но не таким чистым, как над родными  полями. И деревьев почти не было. Нет, деревья-то попадались, но больше куцые, без верхушек, с растопыренной жалкой порослью, будто просящие помощи. Сидеть на них было неудобно, они не скрывали от мальчишек ее большое тело – того и гляди, опять просвистит камень над головой. В небе парило много ласточек, а на переполненных мусорных контейнерах попадались стайки сорок, ворон и воробьёв.
А город всё манил своей необычностью. Он будто зазывал трамвайными звоночками и  шуршанием машин, бегущих по асфальту. Опутанный проводами, он мало оставлял пространства для полёта, и взмахи крыльями тут нужно было делать осмотрительно, часто вертя шеей, резко взмывая вверх или присаживаясь на карнизы высоких домов.
Город был полон людей, но она видела, что им тоже приходится вертеть шеями и оглядываться, чтобы не быть сбитыми машинами, снующими с улиц в подворотни. В воздухе над улицами стояла гарь.  Глотая его, она задыхалась и не к месту каркала. А там, в её родных местах, даже в больших полётах – к аэродрому, к дальнему гороховому полю или к сопкам – ей всегда хватало чистого воздуха.
Она летела над улицей со спешащими машинами и звенящими трамваями. Там, где улица кривила, на спуске мелькнуло зеркальце воды – свернула туда. Долго кружила над заливом, выбирала тихое место берега, чтобы передохнуть и напиться, но везде были люди, которые махали руками, завидев низко летевшую птицу. Наконец-то, отдалившись от людных мест, ворона опустилась сначала на высокий тополь, расшвыривающий на ветру свои тяжёлые последние серёжки и осыпая редким пухом асфальт набережной. Посидев на высоте, привыкнув к незнакомым запахам – моря, жареного мяса и рыбного павильона, – перелетела ниже, на боярышник. Клюнув пару раз зелёную мелкую ягоду, она недовольно каркнула, осуждая себя за нетерпение, потом слетела  ещё ниже, к самой дорожке, заметив брошенный вафельный стаканчик из-под мороженого. Ворона удивилась лёгкости, с какой ей достаётся в городе пища. Она клюнула, как бы нехотя,  и оглянулась: нет ли поблизости мальчишек? Потом двумя поклевками  разорвала стаканчик и насытилась. С питьем ей тоже повезло: под колесом квасной бочки оказалась вода.
Взлетев на акацию, она, скрытая копеечной пыльной листвой, немного вздремнула, изредка приоткрывая один глаз и чутко востря слух. Послеобеденная жара загнала людей в залив, и до неё долетали их визгливые крики. Солнце стало клониться к закату, но люди из воды не вылезали. Уже в сумерках, она слетала к косе, узкой полоской чуть возвышающейся над водой, но напиться не удалось, потому что вода оказалась горько-соленой до тошноты. Разочарованно покаркивая, она полетела к высокой ели и, сделав над ней круг, уселась отдыхать до восхода солнца.


Утро пришло вместе с шарканьем по асфальту мётел дворников, перетаскивающих за собой бумажные мешки с мусором.
– Вчерась накуражились... Кажный день метём и метём с тобой. Да, Григорьевна? А мусора все боле и боле. Таскаем его, таскаем…
– И не говори! Как им только не жалко выбрасывать такую красоту: баночки всякие, коробочки?
– Ага. Я раньше ни в жись такую баночку не бросила б, подобрала б, поставила к себе на комод заместо слоников. У моей крёстной тёти Фени слоники стояли на комоде. Мамаша, царствие ей небесное, бывало, говаривала: «Танька, ехай в город, и у тебя такие слоники стоять будут на комоде».
– У моей мамы тоже слоники стояли долго. Потом уж их мой Петенька перебил по одному. Жалко-то как было, жалко!.. Жалей – не жалей, а только куда их ставить, этих слоников? Заместо комода я себе потом стенку выстояла по записи. Ох, и стояла долго, почти что год и два месяца. По субботам к «Спутнику» бегала отмечаться на мебель. За себя и за врача Инну Лазаревну. Она, конечно, женщина хорошая, ничего не скажу, а стоять по очередям и врачи не любят, ой как не любят! Скажет: Васильевна, миленькая, отметьте меня, я вас отблагодарю.
–  Отблагодарят они, дождёсси!
– Да нет, она хорошая, врачиха по уху-горлу-носу. Моему Федюньке справки от школы выписывала, это когда он в школу не хотел ходить. Вот и мою в её очередь лестницу. Мой теперь за ними. Я и за Марию Степановну мою. Она мне сыр с колбасой сколько лет оставляла – дефицит! Продавщица. Ну и что ж что продавщица! Я тоже могла на повара выучиться, да замуж выскочила сразу, как из деревни приехала. Город потому и хорош, что женихов много. Ноги болят у меня – на погоду.
– И я маюсь уже два дня – к тайхуну это, не иначе. Ты-то вон на сколь годков моложе меня, а ноги и у тебя никудышные – болят. А ведь и я могла замуж выйтить за самого мастера на нашем заводе – Гришко Николая. Ага. Он за мной ходил почти что месяц. На танцах в Матросском клубе завсегда меня приглашал. За ручку ходили,  улыбался только одной мне. Помер три года назад. Конешно, его Клавка за им, как за Христом была. Всегда сумочку ма-а-хонькую носила – ридикюль, с завивкой ходила. Бугальтер. Так он же не пил – ни-ни.
– Надо было за него идти. Сидела б теперь в его квартире на восьмом этаже, при трёх комнатах была б. А то – в подвале живёшь.
– Живу. Кто ж знал? Мой Сенька вон какой был! Что галстух или там кепочка – всё с базару, новёхонькое. А как начинал играть в карты, так около него сколь народу собиралося!.. Все кричат: «Сенька опять всех обыграл, деньжищ взял!..» Я и думала, что оно и будет  –  помощь, в семью. Только жизня не туда пошла: раз проигрался под чистую, давай с горя пить, дружки повадилися ходить. Тоже мне – друзья!.. Пьянь одна. Когда Сенька помер, так на похороны ни рубля не собрали. И чего ходили к ему?..
– Я тоже своего отваживала от водочки. Ка-ак жахну по столу кулаком, как запричитаю с подвыванием!.. Он просит потом на коленках, чтоб унялась. А я ему: «Бросишь пить, тогда  замолчу!» Бросал, сколько раз бросал, а потом снова…
– Пьют они и пьют. Теперя нонешние тожа. Гляди, сколь от их мусору! Сосут пиво из банок да закусывают сухарями. Нет, ну ты видала, чтоб мы в молодостях так сухари грызли, как они? Ну, ладно там, в войну досыта не наедались хлеба, так и сухарику рады были. Но чтоб грызти их теперича без чаю сладкого…
– Нет, не дотерплю до отпуска, пойду к зубному. И ведь делают зубы так, чтобы ломались быстрёхонько. На Пасху мост сделали, а на Троицу – бац! – треснул пополам. Хорошо, что бесплатно делают, по очереди, а то ведь денег бы не напаслась на эти зубы! Всё этот комбинат проклятый: и зачем мы на Никель с моим ездили? Деньги большие… Где они?.. И зубов нету… Чего я подалась на Никель из родной деревни?..
– И сколь их надо, энтих денег?! Я получаю, сын тожа, сноха Людка доллары получает, внук на стипендию учится – а всё им мало! Сноха снова шубу у сына требует, говорит, что уже все в ихней офисе купили – норковые. Ей уж надо.
– Им дай и дай! Не слушают нас. Походили б на танцы в нитяных тапочках, так молчали б уж. Бывало, танцую, а сама – глаза вниз: натрясла же я мела с тапочек, наследила по танцплощадке!.. Потом осмотрюсь – другие девчата тоже натрясли.
– И то. Ты-то молодая против меня, а и тебе досталося. А мне – так ещё война, разруха… Потом строили, строили, кирпичи таскали на руках… а живу в подвале. У тебя хоть первый этаж, а я…  Мы на портянки только и работали. И в мороз – в кирзе, и в жару – тожа. Ноги крутит. Какой день крутит, а дожжя нету. Тайхун, видать, идёт.


Целый день шёл дождь, то затихая,  а то усиливаясь. Ель шумела под ударами ветра с залива, обрызгивая ворону. К ночи дождь перешёл в настоящий ливень, вдруг загрохотало, засверкали молнии, зашумели потоки воды, несущиеся к заливу. Грохотало долго, до самого утра. Утро было тяжёлое, давившее свинцовым небом и не обещавшее тишины. Дождь лил ровно, нагоняя скуку. Вороне надоело сидеть на одном месте под ветвями ели, перебирая затёкшими лапами. Вода нарыла ямин под тополем и грозила повалить его. Он накренился только чуть-чуть, но ворона уже ждала, что упадет.
Дерево упало. Ворона каркнула, выглянув из-за елового лапника. Крыша киоска затрещала, посыпались электрические искры, земля ухнула под корнями великана, отпуская их.
Люди брели по воде, их лица были озабочены, водная стихия им надоела и добавила неурочных забот. На воронье карканье теперь никто не обращал внимание. Она полетела к рыбному павильону, села на мусорный контейнер. Дождь заливал мусор, но запах рыбы сильно бил  в ноздри. Она сдавила когтями бросовую рыбину, отхватывая от неё клювом большие куски и, не обращая внимания на хлеставший дождь, удовлетворенно урчала, словно деревенский пёс, отрывший кость из скотомогильника.
– Ишь, забралась с ногами в ящик, а вот тебе! – Грязная вода с картофельными очистками окатила ворону. – Ну и наглая! Сашка! Тебе сколько говорить, чтоб крышкой закрывал мусорку! Санэпидстанция тебе покажет! Мало нас бьют за тухлятину, так теперь ещё и вороны повадились…
– Всё Сашка да Сашка! Я же повар, мне своей работы хватает. Вот не буду вам сегодня варить – и всё! Я что-то не пойму вас, Светлана Игоревна. У вас что,  уборщицы нет, что ли, что вы сами вёдра хватаете да на мусорку их носите? В такой ливень можно было бы и с крыльца плескануть. Идите  в павильон, намокнете!
– Причем здесь – намокнете? Куда я очистки вылью – чтоб меня потом оштрафовали?
– А дождь? Это ж тайфун! Всё в залив унесёт. По радио сейчас передали:  три дня лить будет. Такого понаделает!.. Вон, тополь только что  повалило у океанариума.
– Да? А я не слышала.
– Каждый год они падают. Новых не садят даже на набережной, а старые падают…
– Пойдем, Саша, посмотрим, что ли.
– Чего смотреть? Может, девчонок-продавщиц отпустите? Сегодня все равно торговли не будет.

После дождя, вспучившего асфальт и нарывшего в нём ямин, засверкало солнце. Город горел и переливался, отражаясь в бурлящих потоках. Ворона облетала крыши, словно выбирая, но все они были одинаково раскалены полуденным жарким солнцем. Скоро ей наскучил зной, и она снова устремилась к морю. Теперь она знала, куда ей нужно – домой. Береговая линия была неровной, и ворона летела, спрямляя её, то над домами, а то над морем, иногда взмывая высоко с чайками, бросая их и устремляясь снова к берегу.
Оказавшись над городской свалкой, она решила  передохнуть. Собаки рыли мусор, добывая пищу. Тут было много птиц. Сытые и ленивые, они не затевали драк из-за куска добычи, но опасность подстерегала каждую птицу: мальчишки здесь устроили стрельбище. Они деловито заряжали рогатки галькой, ведя свой убойный счет.
– Сёга, Сёга, ты во-он ту, с отливом подсекай! Попал? Ты чё? Она ж рядом была! Эта – залётная, вишь, крутит головой, не привыкла ещё. Дай-ка я её, дикуху!
– Да пошёл ты! Сам попаду!
– Вить, а Вить, помнишь, как та ворона, ну, которая с ногой перебитой, ползала? Сидит теперь на верёвочке.
– Счас одну подсёк, а воробьи ка-ак зашумят, ка-ак начнут над головой летать, прям чуть глаза не выклевали.
– Ты в неё из укрытия целься! Они ж умные, эти птицы, учатся друг у друга.
– Придумал тоже! Это ж тебе не собаки.
– Нам Ирина Антоновна на уроке природоведения много чего интересного рассказывала про них.
– Ну, не знаю, если они такие умные, то почему не улетают?
– Так здесь же еды вон сколько!
Мальчишки выскочили из-за своих укрытий неожиданно, стали забрасывать камнями птиц. Возле каждого были кучки гальки и они, целясь, подбивали птиц в радостном возбуждении. Это был инстинкт предков, охота ради вот такого возбуждения, которое ещё долго потом, и дома, и в классе, будет звучать в детских головах криком побитых птиц.
Деревенская ворона отлетела на другой край свалки. Курился едкий дым, смердило овощной гнилью, без конца подъезжали машины и сбрасывали мусор. Вороне стало страшно и захотелось улететь: место было опасным, хоть и сытным. Она оглянулась раз-другой и собралась уже взлететь, когда увидела ворону, ковылявшую к ней. Это был самец. В сероватом от золы оперении, кое-где с рыжими подпалинами, он приволакивал ногу, на шее болталась верёвка, тяжелая от недавнего дождя. Чёрной вороне стало ясно, что Серый привязан верёвкой, не пускавшей его далеко от колышка, вбитого в землю возле куста жасмина. Грустно посмотрев на блестящее оперение деревенской птицы, Серый хотел клювом распушить свои перья, но клюв только ткнулся в пеньку верёвки. Чёрная решила подобраться ближе к пленнику и с подпрыгом направилась к нему.
Верёвка была толстой, скрученной вдвое. Серый крутил головой, он тяжело стоял на больной ноге, и, растопырив нелепо крылья, присел. Чёрная подхватила клювом верёвочную петлю и хотела перебросить её через голову Серого, но тот не понял и отпрянул. Чёрная ещё раз скакнула ближе к нему и ещё раз поддела клювом петлю на шее. Теперь Серый не мешал, замер и чуть склонил голову – петля соскользнула к его ногам. Они закаркали, но это была ещё не свобода!.. Тогда Чёрная, гавкнула совсем как старый деревенский пёс Буёк, вспомнила его острые зубы и ухватила узел веревки возле самой лапы Серого, затеребила и стала клювом тюкать – по верёвке, по лапе, по верёвке, по верёвке…
Она устала. Из лапы Серого тоненькой струйкой сочилась кровь, но он смотрел в другую сторону. Чёрная передохнула и снова стала тюкать, изредка попадая по чужой лапе.
Две вороны были заняты верёвкой, а мальчишкам надоело пулять камнями в стаи птиц на свалке. Они возвращались с охоты, размахивая в возбуждении руками, порой хватали камни, попадающиеся на пути под ногами, и продолжали их бросать…
– Смотрите: это ж та залётная ворона!
– Ух ты, сейчас я её, чтоб не залетала к нашим!..
– Да пошёл ты, Толян!.. Я первый её заметил, и она будет моей добычей!
– Ага, будет! Ты сначала  подрасти, а потом со мной тягайся!
– Сёга, не связывайся с ним: у него мать, чуть что, сразу в милицию бежит. Ещё настучит на нас, не отмоешься!
– Да иди ты, Витька, знаешь куда!
– Дебил! Моя мама сказала, что у вас все весёлые, как в сумасшедшем доме!
– А твоя мать – три класса и четыре коридора! На лифты и то по блату устроилась работать. А бабка – дворничиха. Бутылки мешками сдаёт.
– Зато твоя мать – врачиха, лечит-калечит, конфеточки носит с работы, взятки кислой капусткой берёт.
– Чего?..
– А того! Моя мама видела, как она с работы кислую капусту принесла. Еще, бессовестная, нас угощала: «Мне больная баночку капустки принесла, угощайтесь!» Да моя мама чуть со стыда не сгорела!
– Подумаешь, нежные мы какие! А твой отец вчера  опять пьяный приволокся! Моя мама сказала, если он будет таким приходить, то мы заявление напишем и сдадим его в милицию, чтоб он нам не мешал на кухне ужинать. Кухня – общая, а вы со своим папочкой всем мешаете чай пить. Вот мы напишем заявление, а все подпишут – вот тогда поплачете! Мама сказала, что вас выселять будем, нашей Лорке положена дополнительная площадь, у неё туберкулез! Вот и займём вашу комнату!

Тюк-тюк, тюк-тюк! – стучала клювом по верёвке деревенская ворона, а рядом кричала детвора. Серый, словно почуяв, что скоро наступит свобода, дернул лапой – и остатки верёвки лопнули.
– Смотрите, залётную упустили, улепетнула, дура!
– Сёга, и наша ворона убежать захотела! Давайте её поймаем!
– Не уйдет, от нас не уйдет. Витька, тряпку тащи, там, за ящиками!
– Да нету ничего!
– У неё лапа отбита, не убежит.
– Эх, я же говорил, тряпку нужно было накинуть… Улетела, не разучилась летать. Говорил матери, давай принесу, а она: кошка съест. Лучше б нашей кошке принесли…


Деревенская ворона набирала высоту широким кругом, зазывая в этот круг своего городского друга. Тот хлопал крыльями неуверенно, но, гонимый инстинктом, улетал от своего прошлого, догоняя в небесах подругу. За городом было зелено: много деревьев – целый лес,  и поля, засеянные пшеницей, рожью, гречихой. Это была земля птиц, с синим небом и голубыми озёрами. Птицы летели над железной дорогой, не сворачивая, и лишь изредка опускаясь на берёзы для короткого отдыха. И деревенская собака Буёк залаяла заливисто на двух ворон, низко кружащих над двором, как и положено настоящему псу, охраняющему жилище человека.