Ноосфера

   
   В начале было слово.
   Без содержания. Что-то, что вне. Вне среды. Свет, радость.
   И все через него начало быть.

   Далее возникли они. Лица. Фигуры. Звуки.
   Потолок. Угол коридора. Свет на кухне. Горшок. Красная клетчатая рубашка.
   Стульчик. Ложка. Меховой воротник с лапкой. Двор. Детский сад. Ревмокардит.
   Буквы.

   В момент, когда осознал присутствие слова, осознал и троицу.
   Только поначалу не въехал.
   И правда, что не-я, то было в сумраке. И я-тело до поры.
   Только мысль "я" вышла из света. И пришла извне - вместе со светом. Из слова.
   После стал различаться, вылезать из среды, хоть и постепенно, остальной мир.
   Понял через полвека, осознал - сумрак был не чужой, ибо там все отец.
   И тут вырисовалась троица. Целиком.
   
   Сначала был только он - неназванный и другое - среда.
   Потом свет, и появился из другого тот, который стал я. А другое стало отцом.
   Затем, сам факт осознания я, как наследника отца привел к признанию.
   Была передача. От него пришла сама мысль и я понял, что все от него.
   Все вообще.   
   Остальное - кроме я, но и я тоже.
   Во мне есть от него, и понимание этого, суть признание. Духа.
   Снизошло. Вот и встретились.

   Привычное слово "я", которое целиком исчерпывало объект познания, вдруг оказалось фиксацией. Границей.
   Я - значит, есть.  А бытийным - мысль, движение. И мысль шла не от я.
   Из сумрака, как оказалось, от отца.
   Самое главное, "я" присутствовало в мысли целиком, которая меня и постулировала. Которая привела к я, как результату движения.
   Я есть, когда присутствую в мысли о я, но сама мысль идет не от меня, а ко мне.

   Я мыслил всегда через мне и мое - мое тело, мой дом, моя мама, семья. Через собственность, обладание, без вопроса о хозяине, раз, источнике его возникновения, два, а также источнике и основаниях возникновения права на мое и требование - мне.

   Почему я распоряжаюсь собой, своим телом. Кто так установил, ведь я не создавал мира, не писал для него правил. Почему тело подчиняется мне и только мне. И раз оно мое, значит это не я.
   И почему безоговорочно подчиняется только оно, а все другие нет.

   ***

   Отец, который папа, был либеральным интеллигентом, антисталинским, чистым и честным, безоговорочно порядочным, умным, эрудированным и творческим человеком.    
   Еврей без языка и синагоги. Никаких иудейских признаков.

   Став судьей обрел себя в полной мере.
   Право, закон, правосудие, как баланс меж справедливостью и свободой. Мерой свободы является справедливость, а мерой справедливости-свобода.
   Фемида слепа, когда взвешивает итоги, а когда оценивает - зряча.

   Судебная власть, говорил отец, в полной мере проявляется не столько в общеобязательной природе судебного акта, сколько в оценке доказательств.
   Во взгляде судьи, смотрящего на факты. Взвешивающего, измеряющего и непосредственного.
   Еще в той внутренней достоверности, порядочности, этичности и многоопытности, которые позволяет только этому взгляду быть судейским. Никакой другой не подходит.
   Этот глаз видит истину там, где всем представляется ложь, обман или пустота.

   И мама. Блестящий журналист, редактор, режиссер. Человек, которого можно было поначалу принять за одержимого. Профессией. Семьей. Ребенком. Отличница.
   Все и всегда лучше всех. На пятерку с десятью плюсами.
   Золотая медаль, с отличием Ленинградский Универ(факультет журналистики) в пятьдесят седьмом.
   Потом, в шестидесятых, уже заочно, театральный. Тож Ленинградский. Где преподавали Товстоногов и Карасик. С погружением за кулисы БДТ.

   Студия телевидения. Прямые эфиры, командировки. Тайга, Тундра, Памир.
   Металлурги и горняки, геологи и газодобытчики, золотоискатели и великие артисты. Спектр знакомств - от Камчатки до Рима. Игорь Жуков, Виктор Бокарев, братья Морозовы, Миша Плоткин, Геннадий Хазанов, Ариэль, Валерий Леонтьев.
   Врачи, учителя, староверы, пастухи. Мирошниченко, Дьяконов, Пивер, Кербель, Вербицкий. Театры и Киностудии, ансамбли и союзы художников, писатели и...

   Василий Аксенов, еще тогда, в пятидесятых, будучи медиком и автором ненашумевших рассказиков, приударял. В какой-то компании познакомились. Он - студент, она студентка. В гости ходил, провожал, пытался за руку подержаться.
   Отказала. Почему - сморкался в бумажку. А надо было в благородный платочек. Не прошел.

   Имя им - легион, а ей - успех. Супер-женщина, супер-мать, супер-режиссер, супер-хозяйка. Даж круче еврейских мамочек. Под танк - с удовольствием, только покажите, где. Героиня.

   Казалось бы, мне туда - в юристы. Или сюда, в журналисты-режиссеры-творцы.
   И там, и там свои. Родные, доброжелательные.
   Они тебя знают, любят, помогут.    Наставят.
   И если бы пошел сразу в юристы - Порфирий Петрович.
   Прошу любить и жаловать. По духу близкий.
   А если туда - левое, пафосное, художественное. О людях хороших.
   
   Отец, который папа -главный авторитет, вернее, прямой носитель главного. Сначала перевели из обычной, ну, как обычной, необычной, конечно, 121 школы, в которой обучались все "хорошие" дети из "хороших" семей, в 31-ю, физико-математическую - со всего города гениев собирали. Не взирая на социальное происхождение.

   Как же, показалось, у сына талант к арифметике - в четвертом классе выйграл математическую олимпиаду.
   Аплодисменты. Родня ликовала. Наш заступил на лестницу в небо. Физмат. Космос и бомба, Ландау и Сахаров, Капица и Резерфорд.
   Всяко круче, чем ветка сирени. Солидней, устойчивей, продуктивней.Там можно без колебаний, без пьянки и отчаянья, без бытия и бездны. просто выучится. На большого ученого.
   Чуточку старания, диссертация с авторитетом и доцентской зарплатой в кармане.

   После физмашколы в МФТИ. Не взяли - конкурс.
   Но их оценками брали в любой другой - хоть московский, хоть тьмутараканский.   
   Выбрал свой, Челябинский. По совету дяди Робы - динамику и прочность машин.   
   Сопромат. Сильно математизированная инженерная специальность.   
   Исследовательская.

   Ну, мне ли арифметик бояться. Жить дома, ходить культуризм. Без потерь - двора и друзей, дедушек и бабушек, папы и мамы. Все сошлось. Красный диплом, кафедра физики, аспирантура.
   Голография, лазеры, Миша Бойко. Младший Зельдович.  Джаз-винил, кофе-эспрессо, культуризм, гитара, сухое вино, джинсы, кожан из Италии, Булгаков, Гессе, Достоевский, математические методы классической механики и сигареты "Родопи".
   Супер-костюм. Не подступиться.

   ***
 
   Мне лет пять и мы с Бабой Полей на автовокзале. Собираемся в Муслюмово - ждем автобуса. Неподалеку церковь, но я не знаю, что это, не знаю и слова "церковь", и тем более, что там происходит. Зашли.

   Жутко. Непривычно. Темно. Масса мелких огоньков, картинок.
   Чужое - свет и сумрак, язык и обстановка.
   Злые старушки в платочках. Цыкают. И на кого - на меня, на которого никогда и никто. Ни дома, ни в гостях. Который деточка и всем нравится - центр любви и внимания.
   Странно пахнет и страшный черный дядька говорит-бубнит-поет - никому, ни для кого, через всех, - строгое, невеселое.
   На стенах даж не картины, а что-то нелепое - вытянутые шеи и головы, глазищи - насквозь печальные, пристально смотрящие. Прям, уставились и следят.
   Везде свечи и сесть некуда - нельзя.

 - Это что, кто, зачем...
 - Тссс..
 - Стой тихо, не вертись!
 - Тссс...

   Наконец выбрались - солнышко, автобус. Люди как люди.
   
   Уже в Муслюмово наступил на коровью какашку - не знал. Объяснили.
   Какой-то пацан веточкой гонял гусей.
   Один подошел и зашипел. Зло, жутковато. Как-будто из церкви.
   Познакомился с теленком. Добрый. Подружились. Ходил за ним огибая лепешки.
   Однажды нас обокрали. Через форточку. И следы остались - на полу и на грядке под окном.
   И снова было страшно. Но по-другому - не как в церкви.
   Также было, когда увидел крысу - у Бабы Симы в комнате.
   Со страху поджав ноги и сидя на кушетке онемело смотрел как она деловито процокала до дверки, покопошила лапой, открыла и вальяжно переваливаясь скрылась в темной глубине буфета.

   Еще помню баню. Пошли с бабой Полей. Деревенская, совхозная.
   Выбеленная, большая и странно пахнущая - листьями, болотной гнилью и железом из горячей воды.
   Выдали номерочек с веревочкой - баба Поля повязала на руку. Потом долго ждали шайку - оказался оцинкованный тазик с ручками-ушами.
   Сидел на каменной скамейке и плескал на себя, а баба Поля разговаривала с тетей помоложе.
   Тут, правда, дышалось легче чем в церкви, и никто не цыкал, но вокруг сплошь были женщины, и я стеснялся.
   Стало скучно - ушел.
   Дверь, лестница, дверь и темный, скрипучий, сырой подвал.
   Испугался, побежал наверх - снова лестница, дверь, и голые дядьки. Сел на лавочку и стал ждать. Нашли.
   
   И все нанизано на одну ось - вокзал, церковь, запах, богомольные злые старушки, смотрящие иконы, черный поп, дорога, гуси, теленок и баня с голыми тетями. Еще - кража.

   ***

   В пять лет церковь напугала его. Сильно. Там все было чужим - абсолютно. Богомольные, злые старушки, поп, иконы, свечки. Запах, свет, звук.
   Ведь жизнь - это солнце, зелень, двор, пацаны, игрушки, машинки и телевизор. Когда искрит, пенится, улыбается, а тут...

   Когда умирал дед Саша, Димасик болел. Лежал в соседней комнате на большой родительской тахте - лекарства, градусник, пижамка, компрессик, игрушки. Четыре года - большой мальчик.
   Мама была в Ленинграде на сессии, поэтому болел не очень правильно - под присмотром отца и дедов. И вдруг что-то изменилось - захлопали двери, стали прибывать люди. Хмуро зашел отец.

 - Дед Саша приболел, - сказал он, - не волнуйся и лежи спокойно.

   Через какое-то время в комнату вползла генеральша - маленькая сухонькая старушонка со второго этажа.

 - Деда Саша твой - преставился, царствие небесное. Поплачь, родной, дедушке приятно будет.

   Димасик ничего не понял - что такое "преставился", какое-такое "царствие", почему "небесное" и, главное, зачем плакать.
   Генеральша подошла поближе и перекрестила - сначала себя, потом его - упокой, господь, душу грешную раба твоего александра, хороший был человек.

 - Что случилось, и почему так шумно?
 - Умер деда твой, понимаешь, умер...
 - Как это, он же болеет!
 - Все, нет его больше
 - Где он сейчас?
 - Лежит в своей комнате.
 - А можно посмотреть?
 - Нет, нельзя
 - Почему?
 - Нельзя и все - отец рассердится

   Наконец ушла. Через какое-то время зашел отец.

 - Что, дед умер?
 - Кто тебе сказал?
 - Генеральша...

   Отец шумно выдохнул и чертыхнулся.

 - Нет, просто заболел, лежи спокойно.
 - Можно к нему сходить?
 - Категорически - из кровати не вставать!

   Димасик перестал понимать в принципе. Конечно, отец главнее всех, в том числе, генеральши. И вообще - она старая. И несерьезная - кресты в воздухе кладет.
   С другой стороны, очевидно, что-то случилось - важное, непонятное, хмурое. И почему нельзя к деду...
   За стеной суета продолжалась. Хлопали двери, топотали по коридору чьи-то ноги, доносился невнятный гул многих голосов.
   Внезапно объявилась мама - влетела в комнату в расстегнутом пальто и заплаканным лицом.
   Димасик страшно обрадовался, ведь она должна была приехать недели через две, поэтому решил первым сообщить важные новости.

 - У нас дедушка умер, - доложил он радостно и громко.
 - Знаю, сынок.
 - Почему ты плачешь?
 - Это мой папа.
 - Он же болеет, и скоро поправится!
 - Не поправится, сынок. Нет больше дедушки.
 - Как, папа сказал, он у себя в комнате.
 - Да, так, но его нет.
 - Но ведь он просто умер, правда?
 - Это значит - перестал жить

   ***

   В детстве заставляли учить стихи. И стоя на стуле рассказывать.
   Коронкой стал "Кит и Кот".
   До сих пор не знаю, о чем речь, но на праздниках собирал аплодисменты.
   Само собой, совершенно не нравилось. Но со взрослыми бесполезно.

   В шестьдесят восьмом школа. Там тоже стихи. Как-то задали про Арину Родионовну.
   Мучился страшно. Строчки не шли в голову. Отец бегал по стенке. Вслед полез пришедший в гости Арон Михайлович.
   Он работал заведующим постановочной частью Челябинского драматического театра: Пушкин - отец русской поэзии, а ты...
   А я тупо пытался выучить то, смысла чего не понимал совершенно. Неужели нельзя нормально написать - Коля пошел к Ване играть в солдатики. И все.
   Какая разница, что в небе. Вифлеемская звезда или буря мглою. Также не разумел зачем писать красивыми буквами, раз, ставя знаки препинания, два.

   Первым стихом самостоятельно пролезшим в голову стало Бородино.
   Брат Гоша, годом старше, рассказал. Заело.
   Реально выучил пол-поэмы, однако на стул более никто не звал, и в ладоши не хлопал.
   Следующим, Валя-Валентина. Твердый, несопливый ритм и бешеный ветер праведной войны молодых. Огонь, страсть, порыв.
   Гренада. Услышал в исполнении Нади Высоковской - ведущей актрисы тогдашнего СТЭМа.
   Наповал, до ночного бреда.
   На уроке вместо читки спел. Неправильно, срывающимся от волнения голосом, плевать.
   Гренада стучала революционным шагом, влекла в красные закаты, делала близким человека с ружьем. Братом.

   Тогда же острым, ржавым винтом врезалось "Знаешь, Зинка, я против грусти, но сегодня она не в счет. Где-то, в яблочном захолустье, мама, мамка твоя живет..." Друнина, над которой по-молодости, по-глупости, с чужих слов, ерничал. Дурак.
   "Я завещаю правнукам записки, где высказана будет без опаски вся правда об Иерониме Босхе". Антокольский. До сих пор не отпускает.

   Поднятая целина. Не до конца. Школьными кусками и анекдотами про деда Щукаря.
   Вообще, целина - объект шибко художественный.
   Другой, возрожденческий, малоземельный мастер ее выразил. Воспел.
   Так и назвал. "Це-ли-на".
   Тоже не освоил. Казалось, невозможно, хуже не бывает.

   В институте "советское право". Чтобы сдать, достаточно выучить гимн. Зубрили, друг другу рассказывали, сдали.
   На следующий день как рукой. Союз нерушимый республик свободных... Стоп.
   Схлынуло время, глазки открылись.

   Это нужно срочно прочесть, говорила Ира, засовывая в походную сумку томик Толкина. Мы даж собаку Фродой назвали.
   Две страницы за пятнадцать дней.
   Гарри Поттер. Ах, как интересно, свежо, оригинально...
   Три абзаца. Не лезет свежесть.
   Благо, младший умял. Стоит, полку занимает.
   Разрыв, отрыв, сдвиг, антропология.

   В глубинной Африке существует племя, где у человека самосознание включает не только тело и приписанные ему свойства, но и животных, птиц, рыб и даже соплеменников. Еще цветы с деревьями. Там нет Другого. Совсем.
   Поедая мясное блюдо человек тих и смиренен. Он ест себя, ибо так устроено настоящее. Без всякого сальвадора удали, даже без ложечки.

   Владимир Владимир, наш, Маяковский написал поэму "Хорошо". С кем не бывает.
   Не знал, чертяка, чем дело обернется. Вдоволь еды, вдоволь одежды.
   Сейчас о другом. О собственно хорошо или хорошизме.
   Эта штука, посильнее фауста.

   Убежденный в собственной хорошести человек практически недоступен. И оболочка у хорошизма крепкая, броня.
   Чиркнул доносик, пару метров жилплощади прибавил, и сделался еще лучше.
   Ради правды, страны и детей. Главное, не для себя.
   Хороший - это скромный носитель добра и справедливости. Здесь его правда.
   Но только в пределах малого круга. Собственной жопы.

   Именно хорошизм делает неразличимым, банальным зло.
   Плохие - всегда они. И это понятно.
   Хороший, а на самом деле лучший, хотя об этом громко говорить не принято, постоянно сталкивается с несправедливостью, поскольку другой, который по определению хуже, живет лучше его. 
   Хотя сам, сука, ничтожество или подлец. Если бы "там" узнали каков он на самом деле, быстро статью подобрали.
 
   Согласитесь, лучшее, как самооценка, мертво. Его нельзя улучшить, некуда.
   Все олимпиады уже выйграны. Абсолютно.
   Поэтому оно мерило остальному. Слепо и глухо.
   Дорастите до меня, тогда поговорим. Обидчиво, придирчиво и несносно.
   Но главное, воспрещает вопрос о самом себе.
   Непознаваемо. Исключает даже тень намека на бытие.
   Не верит, и поэтому постоянно обмануто.

   ***
 
   И наконец он.
   Вездесущий и всепроникающий. Маленький, юный, молодой, обычный.
   Вечный, вечно живой - живее всех живых.
   На флагах, значках, орденах и медалях.
   В статуях и бюстах, речах и клятвах, названиях, книгах, газетах.
   Первый святой - Ленин.
   И все через него перестало быть.

   Нашел во дворе медаль. А там он. Спас грааль.
   Отмыл, надраил, припрятал. Большой секрет. Важный. Кибальчиш.
   Октябрята - дружные ребята. Пионер - всем ребятам пример.

   Повязали галстуки, отвели в танковое училище. Разрешили залезть внутрь.
   Испачкался. Плевать, главное, был. В настоящем танке.
   Пока шел домой, устряпал весь подъезд отпечатками.
   На пороге мать. Вместо поздравлений, сами понимаете, ведро с тряпкой в зубы, и вперед.
   Первый пионерский подвиг.

   Когда был маленьким, с курчавой головой. Горки, печник, куранты.
   Из каждого утюга. Бесконечный красный орнамент  из слов, ликов, фуражек, статуй.

    ***

   Жить с пустотой трудновато. Порой мучительно. Заговаривал как мог.
   Благо, слов много и мыслеподобие образовать несложно. Получалось сойти за умного, по крайней мере, неглупого, многообещающего.

   В юности все казалось неуместным, нескладным - фамилия, имя, кривоватые ноги, голос. Так и не сумел понравиться себе окончательно - не научился хорошо выглядеть всерьез.
   Теперь понимаю, так и положено, но времени убил - одному богу известно. Запирался в комнате, включал битлов и танцевал перед зеркалом. До изнеможения. 
   Еще чуть-чуть и мир сможет опознать звезду-героя. Подросток.

   Сколько копий обломано об свободу - впечатляющий дискурс без всякого понятия или понимания. Результат известен - виноваты они, коммуняки проклятые.
   Хотелось, чтоб без запретов и ограничений - джинсы и длинные волосы. Чтоб взрослые уважали - не приставали пустяками, не делали замечаний, ругали пореже, а хвалили почаще.
   Чтоб двойки, синяки и курение - молчанием. И уж если подошли напоближе, сразу поняли, перед ними главное чудо вселенной.
   Ну, и с желаниями считались - признавали равность, взрослость. Иначе, обидненько.

   Самое страшное - девочки. Как подойти, чтоб сразу в дамки. Без неловкостей и насмешек, не потеряв пацанской чести и уважения. Поэтому зеркало.
   Там все получалось - прическа и клеш, танец и хук в голову. Фас и профиль, ловкость и сила, галантность и неотразимость.
   Там проживал другой.

   Пока изгалялся, дела шли неважно. Не сказать, из рук вон, но без пафоса. Еле-еле вытянул четверки по основным, пару раз пасовал в драке, больше робел перед девочками. Сумрачный, заколдованный мир.
   Наконец превозмог. Помогли экзамены в восьмом.
   Увлеченно писал конспект - шпаргалку по геометрии. С рисунками, красивым почерком, разными чернилами. В результате - заслуженное отлично.
   Летом, уже после восьмого, будучи на базе искупался в популярности.
   Сначала одна - ровесница, потом другая - на пару лет постарше, и, наконец, третья, взросляк - три года разницы.
   Не подумайте чего - целомудренные, неловкие объятия и вечерне-разговорные посиделки.

   В начале девятого внятно постучала взрослость.
   Первого сентября после линейки пошли на Алое Поле. Разумеется, зигзагом, через Садко - гастроном такой.
   Взяли жигулевского и в беседке заумничали.
   Хаз летом съел Достоевского - внимательно, вникая подробностям.
   И я тоже - от пуза. Остальные скупо молчали.
   О чем спорили, не помню, важно, по-взрослому - на серьезную тему.
   Или Достоевский мурзилка?

   Через месяц случился культуризм. Бросил курить - новая жизнь, спорт, режим, перспектива.
   И с учебой в гору. Даже родители отступили - замечаний минимум, назиданий нуль. Больше, разговоры по душам - политика, живопись, литература, наука.
   Полезла вверх практика - гитара, пластинки, книжки, железки. Умное, вкусное, элитарное.
   Плюс одежда из Италии. Но это так, между прочим, в дополнение.
   Собрал три ведра успехов - бицепсы, винил, аттестат. Легко поступил институт.   
   Короче, награды - Наташа из лаборантской, Наташа из Пушкинского, Ленка с собакой, девушка с демонстрации - пошла гулять губерния.

   Весной семьдесят девятого накрыло. Пустотой. Прям, тоска под ложечкой.Горькая, невкусная. Ладно, тоска - немочь, апатия, смурь.
   Как-то повстречал на улице школьного учителя - пошли в кино, на Габриловича, по-моему. Сдуру пожаловался.
   Леонид Геннадьевич выдал дежурно-хорошее - мол, муки творчества, поиск себя. Что такое творчество и как найти, не сказал. Полагал очевидным.
   Вот ни фига - тщета, суета и мука. Бессилие, озабоченность ничем и немой крик пустоты.

   Рано-поздно дорвался до телесных радостей. Отвлекло. На какое-то время, а потом снова вниз.
   Нет, с личиной все в порядке - напомаженная по самое немогу.   
   Отличник, чемпион, эстет, интеллекуал. Жуир. Но горизонт оставался темным. Механистическое существование с пьянкой навзрыд.
   Однажды даже засобирался в Никарагуа - свободу спасать. С оружием в руках. Хэмингуэй.

   Взрослая, в полном смысле, жизнь оказалась куда скромней на ощущения. Рутина, работа, заботы и родственные застолья.
   Подгузники и ремонты, поликлиники и питание. Очереди, магазины, талоны.
   Надо копить гарнитур, подрабатывать репетиторством, шабашить.
   Работать науку и преподавать - вечерники, заочники, колхоз.

   Вынырнул на лазере. Засучив рукава прогрыз, понял, научился.
   Первая работа по широкополосному приему - в Мишкину честь - собрали установку, 
   Петров спаял хитрый датчик, стрельнули и получилось.
   Засел за теорию, разобрался. Во-первых, подтвердил Мишкин термоудар.
   Более того, случайно набрел на эффект мгновенного испарения - как-то в сердцах плюнул на образец, и на тебе, сигнал чуть подрос. Полили маслицем - еще немного, намазали глицерином - захорошело.
   Оказывается, два механизма работали на один сигнал, понимаете, два - термоупругость и испарение.
   
   И взошло солнышко. Думали надолго, думали - фарт, думали - орбита.
   Погнали приложения - толщиномеры, дефектоскопы, лазерные сварочники. Как раз кооперативы подоспели с энтэтээмами.

   Первый гонорар отмечали в Салюте - вонючий ресторанчик на Советской. Плевать, коньячку побольше, и к Аркашке Тунику на джем-сейшн.
   Виртуоз самоучка - Махавишну снимал один в один.
   Увижу его в последний раз в две тысячи втором - спившийся бомж из соседней подворотни. Он попросит сто рублей, получит двести и подарит двадцать кассет, а потом сгинет навсегда.
   В девяносто первом финансирование обрубят, заказы иссякнут и лаборатория, которую усиленно, по крупицам собирал пять лет - с миллионом лазеров, осциллографов, генераторов, станочным парком и кучей собственных разработок, отправится в красный закат.

   И снова начнется поиск - места, усилия и ремесла. Успеха, признания и достатка.   
   И случится переход из варяг в греки - выучусь на юриста, защищу диплом, стану адвокатом.
   Физика и математика вместе со двором, Стругацкими и Золотым теленком останутся там - в Союзе, а тут, в России, вынырнут бандиты и коммерсанты, челночники и безработные, размножатся выборы и газеты, расползутся товары и услуги, заколосится бизнес, который по-большинству окажется кидаловом, и вплотную приблизится заграница.

   А душа заморозится - застынет, замрет на двенадцать долгих лет, уступив место тщеславию и вожделению, страху и гордыне, обжорству и пьянству. Я перестану читать, заброшу спорт, пластинки, джаз и гитару, и начну круто, стремительно матереть, теряя предпоследние зубы и поправляясь на полкило в неделю.
   
   ***

   Физика и математика. Этим все сказано. Главные науки.
   Там, во глубине закрытых институтов, в секретных лабораториях творилось будущее. Обитала важная истина. Постигаемо-непостигаемая. Единственная. Продуктивная. Дававшая на гора тонны и километры, космические полеты и холодный термоядерный синтез.

   Оттуда ползли братские гэс, байконуры и обнински. Космос и Бомба.   Полиэтилен, капрон, поролон и пластмасса. Уран, асфальт и бетон. Бензольное кольцо и крекинг. Композиты и углеродные волокна. Пластиковая посуда.   Радиоприемники и телевизоры, магнитофоны и электрогитары, телефоны и электровафельницы.
   Связь с производством пролегала через инженеров. Второй сорт, но сгодятся.
   От математики ждали компьютера. Суперкомпьютера. Супер-спер-супер. Чтобы все посчитал, разложил. Предсказал грядущее. Победу Разума. Человеческого.

   Кто, как, когда и зачем загрузил коробку маленького человека. Семья, школа, партия. Теперь не важно. Выбравший физмат, заступал на лестницу в небо.
   Хана. Поделили. Остались вдвоем. Субъект и Мир. Субъект познает, объект познается. Меж ними пропасть.
   Главное, субъект не мир, не предмет познания. По определению. Уже задан. Познавательная субстанция.
   Все человеческое в нем так, атавизм, помеха. В крайнем случае, социально-биологическая необходимость. Вторичность.
   Совершив акт познания, он получал право на восстановление. Рабочей силы.
   Разумеется, путем все более полного удовлетворения разросшихся потребностей.
   Материальных и духовных.
   Восстановил потенции, логарифмическую линейку в зубы, и вперед.
   К новым свершениям.

   Так мы были включены в сверхпроект. Физики и лирики, гуманитарии и технари.   Физики - высший сорт, математики - первый, технари - второй.
   А кто такие лирики и гуманитарии...
   Болтуны, бесполезные люди. Им не дано. Не то, что истина, даже язык, на котором она разговаривает. Математика.
   Высшие снисходительно отмалчивались, когда за столом или у костерка начинался треп за мироустройство. Бог, душа, бытие.

 - Наливай, там поглядим...

   Спирт весело болтался по дну алюминиевой кружки, играл на свету, приятно щекотал ноздри, обжигал пищевод. Дарил тепло и уют.

 - Водичкой запей!

   Правда, бородатые любили прекрасное. Женщин, гитару, сопки.
   Романтика, как простительная слабость. Человечинка. Единственная возможность приблизиться, вглядеться. В него-гения.
   Девять дней одного года. Так и только так делается наука. Остальное - жалкий треп, сахарная водичка для страдающих бессилием. В том числе, половым.
   Стихи - это под водочку. Под гитарку, под костерок. Там их место. Под брезентом.
   Проза. Что-то типа кина. Будоражит, напрягает, но... Километров из нее не достанешь. Женское. Собственно, как театр. Средства от скуки.
   
   Да, они (мы) понимали. Нужно поддерживать видимость. Так устроена социалка. Особенно по быту.
   Внимательно слушать про цены на базаре. Или стирку, готовку, поездку. Про чужих детей, неприятности на работе, людскую неблагодарность. Семья, теща, сад.
   И карьерку не забывать.
   Делать диссер, добывать звание, требовать надбавку. Блатовать талон на авто, кооператив, участок, путевку зарубеж. Житейский маневр.

   Только в одной точке люди высших сортов соглашались с гуманитариями.    Любовь. Сплетенье душ. Судьба. Звездное небо. Нравственный закон.
   Наука сюда не добралась. Приходилось использовать старое наречие. Пафос. Древний язык, чужие слова. Особенно поначалу. В период ухаживания.
   И дружба. Внесексуальная аналогия. Без всяких выгод. Принципиально. Декларация жертвенности. На все ради друга!
   На маленьких кухнях, под спирт и картошку, гуманитарии обнимали физиков. По субботам.

 - Знаешь, ты хоть и ... но уважаю. Давай, за любовь!

   Разумеется, технари презирали ленинцев, капээсэсовцев, философов, филологов, литературоведов. И не в их человеческой ипостаси, а как вечно блуждающих. Заблудших.
   Некоторые из них, члены партии, к примеру, просто карьеристы. Тут и говорить не о чем. Другие мучаются глупыми вопросами.
   Но с ними можно поговорить. Хотя-бы поговорить. Под закуску. Особенно, если больше не с кем.

   Красная идея сделала свое. Отвратила. Люди науки наотрез отказывались размышлять над бытием и верхним устройством мира. Ибо пустое. Внерезультативное. Не наше.
   И на вопрос, а кто ты есть сам, отвечали запросто. Человек.
   Вот так, закрепив себя в непознаваемости, люди большого ума с душой, запертой в самоотрицание, провозгласили культ нового, теперь уже единственного, истинного бога. Прогресса. НТР и НТП. Добровольно. По внутреннему убеждению.

   И одной из наличных ипостасей культа стал Юрий Гагарин.
   Без всякой болтовни,  нюней и соплей, бога, бытия и слова.
   Преодолев пространство, человек вышел в Космос.
   Один. На ракете, собранной руками других человеков.
   Доказательство доказано, предъявлено, провозглашено. Узаконено.
   Бесспорно и неоспоримо, видимо и налично.
   Бумажки сброшены, и по красной дорожке прошел новый кумир.
   Простой всемогущий человек.
   Эра абсурда и мракобесия закончилась. Туннель пройден.
   Время победило бытие.   
   Конец вечности.

   ***

   Всегда присутствует две стороны. Я-сам, а на другой - они. В том числе, он и она. Этим  многосторонность исчерпывается.
   Минуту назад они - налоговая, две - семья, три - совет директоров. Вчера это было правительство. Или просто начальство.
   Образуется множество "они", в котором представлены все те, кто не "я".
   Если человек держит  других за субъектов, то есть, называет поименно, мир объемен.
   Есть Иван Иваныч,  и  с ним состою в каких-то отношениях. Официальных, к примеру.
   С Ольгой Викторовной в других, поближе. Ибо она симпатичная, и вообще.
 
   Получается, перед миром стоит плоскость "они", которая привносит в отношение к Иван Иванычу и Ольге Викторовне усредненную дистанцию. Просто точка из множества. 
   Чтобы Иван Иванович возник в качестве такового в монологе выговаривающегося субъекта, он должен выйти из "они" -  сфокусировать на себе взгляд рассказчика, создать индивидуальное событие, которое без слов "Иван Иванович" не может быть высказано. 

   Иван Иванович всегда "он", и почти не отличим от "они".  Так что должно случиться, чтобы его поименовали.
   Выходит, вопрос Другого.  Только в присутствии другого, и при поступлении от него вопроса, Иван Иван проступает из тени.
   Самому выговаривающему Иван Иванович не нужен, ибо в его представлении существует лишь мир-субъект, который не всегда подчиняется закону, наложенному на него говорителем.

   Это и есть проблема. Выговаривающий себя человек с психологией, который проявляется в собственном видении только в момент говорения, и только перед лицом другого, присутствует в рассказе, как образ, отвечающий всем современным требованиям.
   Идентичности, уникальности-интересности, модности, экосознательности. С гражданской позицией и социальной ответственностью.
   И его "быть" существует только в момент говорения.
   То есть, тогда, когда он слышит о себе, как о человеке, который соответствует этим требованиям.

   Напротив, мир-субъект, наложенные на него говорящим, требования, не исполняет или исполняет ненадлежащим образом.
   Мир-субъект в лице "их", "они", "он" и "она" недостаточно внимателен, благодарен, отзывчив, тактичен.
   И поэтому, говорящий всегда выступает жертвой. Героем-жертвой. Он все делает как надо, а в ответ сплошное разочарование.
   Но он, "к сожалению, хороший", и поэтому продолжает делать правильно - против общепринятой выгоды.
   И если у говорителя отсутствует иная достоверность, например, вера, он также далек от понимания себя, как и от понимания мира.
   Самое главное, от своей сверх-задачи.
   Не может сбыться, ибо не может "быть".

   Да, он сцеплен с обстоятельствами, которые и меняются, и не меняются одновременно. 
   Меняются  бытовым образом, а не меняются в главном - человек на них не влияет, и за них не отвечает, ибо это "они".
   В этом смысле, картина становится завершенной. Человек в собственном видении-говорении всегда "хороший", а "они", сами понимаете, поэтому все идет, как идет.
   
   Сбывание в судьбе возможно только в понимании того, что человек является носителем истины. В прочтении книги, которая записана в человеке, но не расшифрована, и поэтому смысл записей скрыт. 
   И пока человек всерьез не поверит в собственную достоверность, он не сможет окунуться, впасть в бытие, которое ему заслоняет существование, раз, самодовольство, два, и обида на несправедливо устроенный мир, которым правят "они", три.

   ***

   Поздний бархатный май, солнце, балкон настеж, занавеска колышется, я стою в дверях и вижу все разом - Бокаревский, грубо сколоченный, отливающий черным стеллаж, забитый книгами снизу доверху, стол, густо протравленный кузбасслаком, двадцать пятые колонки, Арктур, лампу на штативе, мягкий, заново малиновой кожей перетянутый стул, зеленый раскладной диван из комиссионки, гитару, люстру, палас и обои.

   И мне нравится жизнь. Целиком. Снаружи и внутри. Нравится день - солнечный, погожий, ласковый, манящий, и комната, набитая интеллектуализмом - книгами и джазовыми пластинками с легким флером изысканного сюра.
   А еще - клуб с подпольным культуризмом, Орнелла Мути и волшебно-математизированная специальность "сопромат".
   Длинные волосы, джинсы "RINGO", кожан и гитара, подаренная Луиджи - настоящая, итальянская, классическая.
   Полный комплект чудес.

   Балкон выходит на улицу Тимирязева, и с четвертого этажа открывается вид на двухуровневую крышу кинотеатра Пушкина и прозрачно-зеленый скверик с цветником, революционным памятником Самуилу Моисеевичу и добрыми скамейками из шестидесятых.
   Там, в скверике Цвиллинга летом семьдесят шестого Леха Симонов под аккомпанемент Кантора и Вильяма, азартно наяривая себя по ляжкам, исполнит маккартневскую "Heart Of The Country" со знаменитого альбома "Ram", чем сразит наповал, ибо у него выйдет круче - гораздо круче, чем у Поля и Линды.
   И мир в который раз перевернется - в лучшую сторону.

   Перед кинотеатром улица раздваивается, и вдоль нижней ветки живет наш дом. 
   Четырехэтажный, высокими потолками, покато-угольной крышей, крытой кровельным железом, огромным, сухим, используемом под сушку белья чердаком и ржаво-подрагивающей пожарной лестницей, находящейся в опасной близости от кухонного окна.

   На первом этаже столовка - сивая, мерзко-пахучая, невообразимо поганая, родной детсад с манной кашей, киселем комками, показами глупостей и томительным сончасом, детская библиотека, где украдкой, втайне от родителей, сидя за далеким столом жадно проглочу запрещенную не помню по какой причине "Одиссею капитана Блада", большая арка с дежурной бочкой кваса - говорили, на дне живут длинные белые черви, которых при промывке отдирают специальным ершиком, а еще ЗАГС, где женюсь в первый и, слава богу, предпоследний раз.

   Двор начинался клумбой - большой, шестиугольной, с длинными лавочками по большим сторонам. Пенсионерский форпост.

   Баба Сима - моя бабка с русской стороны. Молчаливая, надменная, два класса с коридорчиком. Когда дед взлетел по военной части, стала барыней - шофер, денщик, ординарец. Важно восседала на скамейке и благосклонно слушала. Или неистово костерила.

   Генеральша со второго этажа - сухонькая старушонка с дребезжащим голосом. Мать большого, но сожалению бывшего начальника Уральского военного округа, которого сослали в наши Палестины за то, что в шестьдесят первом проворонили Пауэрса.

   Нина Юрьевна - высокая, дородная, прежде кучерявая, прямой спиной, хрипловатым голосом и решительными манерами дама в синем берете и рябом, малиново-фиолетовом плаще. Во рту беломорина, в руке длинная бельевая веревка с толстой, противной болонкой на конце. Выпускница женской гимназии. По-моему, Петербургской.
   По совместительству - бабушка школьной Наташки-симпатяшки, у которой отмечали новый семьдесят восьмой год - тот самый, где потерпел полнейшее фиаско с Мечтой.
   Никогда не охала, лишнего не болтала, ненавидела сплетни и лепила правду в глаза - невзирая на лица, статусы, заслуги и должности. Уважали и любили.

   Иван Гаврилович - высокий, некогда крепкий, но годами подсгорбленный, скромный, тихий, незаметный участник войны. Герой.
   Ходил палочкой, коричневом драповом пальто довоенного пошива и черном меховом пирожке. Очки "Шостакович" и полные карманы леденцов, которые охотно раздавал детворе. Добрейшей души человек.

   Однажды мы с Гошей, прикинувшись брошенными и голодными, выпросили у него гривенник - родители ушли, ключей нет, а кушать хочется.
   Вообще, Гоша - мой брат, двоюродный, на год старше, и пока, вплоть до семидесятого, мы живем вместе - квартируют в комнате, которая после их отъезда в кооператив перейдет мне.

   Прокатило, и гривенник мы получили - даж два, но со страху или восторгу слил коммерцию родителям. Папино состояние трудно передать словами - побелел, сжал зубы. Убивать не стал, сдержался, но очень хотел.
   Для начала шипящим слогом выдал про подлость и низость, позвонил Гаврилычу, а затем пинками погнал извиняться. Поджавши хвосты двинули - принц и нищий.
   Тот, разумеется, прослезился, простил, насыпал конфеток и напоследок расцеловал в обе щеки. Было ужасно стыдно, но не очень страшно.

   Хуже, Гоша обидится на всю жизнь - ведь я нас сдал и деньги пришлось вернуть. Он припомнит мне лет через восемь - расскажет отцу, даже приврет, что в зимнем научном лагере "Курчатовец" сын ежедневно выпивал и вообще, вел себя неподобающе.
   И я не останусь в долгу - на ближайшем вечере во дворце пионеров Гоша схлопочет всерьез, за что меня навсегда исключат из научного общества учащихся и запретят выезды в Курчатовец. Без права на реабилитацию.

   За деревянным штакетником детский сад - участок, разбитый на четыре квадрата с купидонским фонтаном, включаемым дважды в год.
   Дальше футбольное поле и горка. Высоченная - метра три с половиной с длинным пологим спуском. Зимой пристраивали желоб - утаптывали снег, лепили бортики, выкладывали разворот, поднимали вынос и заливали. Утаптывали, ухлопывали и заливали. До кондиции.
   Ладно, на дощечках еще туда-сюда - можно выжить без спецподготовки. Вот на санках - искусство.

   Однажды докатался - скелетон. Придя домой обнаружил кровь. Сначала не понял откуда. Оказалось, пробил задницу - словил чужие полозья и не заметил.
   Разумеется, мать выдала весь артикул - травмпункт, йод, повязки, столбняк, уколы. И нервы - куда без.
   Обожала лечить - хлебом не корми. С любого чиха - постель, градусник, доктор и великий подвиг самопожертвования. Прибегала по три раза с работы, вставала ночью - пощупать лобик, поправить одеялку.

   Если заболевал, власть отходила ей, ибо только мамам ведомы явные и тайные потребности страдающих чад. Распоряжения сыпались как из рога изобилия - лекарства, уборка, магазин, готовка. Все построены, все при деле - родственники, врачи, специалисты, подруги. Раздача, фронт, тыл и передовая.
   И когда выздоравливал, в протяжном вздохе облегчения проскальзывали светлые нотки легкого сожаления.

   В четырнадцать закрою дверь на ключ, перестану болеть, уйду в спорт, учебу, друзей и музыку. Потом - женитьбу, отдельную квартиру, работу.
   А мама останется по другую сторону - несовременная, говорливая, обидчивая.  Озабоченная моим здоровьем, сходу подозревающая ужасное и непоправимое - ведь у детей нет возраста, кроме младенчества.
   
   ***

   Кто, как и когда засыпал голову антисоветчиной. И, главное, кому - мне, у которого все складывалось наилучшим образом. Семья, двор, школа. Практически, идеально.
   Любили, опекали, заботились и учили. На совесть. Спорт, гитара, ансамбли, книжки, научные общества, шахматы, фотография. Мопеды, радиокружки, лодочные станции, горки, футбол и бокс. Бери не хочу.
   В сто двадцать первой - театр и три ансамбля. В нашей - парочка групп, плюс атлетик клуб поблизости. И можно играть теннис в рекреации - прям посреди урока.
  Кожаный мяч, Золотая шайба, Зарница, Курчатовец.

   После шестого взмолился - почему остальные гуляют от пуза, а я до одиннадцати.  Вняли, разрешили до двенадцати.
   Представляете, подростку двенадцати лет до двенадцати. Без сотового телефона, пейджера или кустах сидящей мамочки.
   Корнеев хихикал - маменькин сынок. Ему-гаду вообще ничего не запрещали - ночь, полночь, вылазки, Смолино - захотел, поехал в Сочи. Или Москву.

   Встречались в Соках. Идеальное место - акация, буйная сирень, укромные уголки, лавочки, столики, турник.
   "Соки Воды" - двор попроще. Ритма, к примеру, или Волшебницы. Актерское общежитие, коммуналки - нарезка для малообеспеченных и многодетных. Нет, были и приличные дома - на Ленина, где собственно магазин "Соки-Воды" или тот, что лицом к Свободе. Почище, позажиточней - интеллигенция.

   Садились лавочку ногами, лузгали семечки, вкруг дымили южноуральскими. Сиза, Горыныч, Драпа, Старикан, Сима, Охатик, Хабиб. Иногда Лобзик, реже, Иголкин.
   Говорили о многом. Кто кого - Боцман Пантелея или наоборот. Чей удар сильнее - Страшилы или Пятака.
   Вспоминали похождения, съемы. Хвастались, делились героическим - задержаниями, приводами.
   Длинно плевались сквозь зубы, дерзили, зубарили, рассказывали анекдоты.
   Иногда кувыркались на турнике, играли карты, коробок, чику или стеночку. Или под гитару - заунывный блатняк, а если появлялся Мишка Шубин, само собой, в подпитии, считай, праздник удался - концерт по заявкам.

 - Мама милая мама, я тебя не ругаю, что меня ты так рано в дэвэка отдала...

   О политике ни слова. Не интересно, не касается - что-то официальное, строгое, плакатное.

   Мы с Корнеевым - интеллектуалы. Золотой теленок, Битлы и Ариэль. Одеты почище и морды кирпича не просят. Чистенькие.
   Лобзик - вообще пижон. Мелкий фарцовщик. Джинсики, заклееный пакетик из-под итальянской обуви, который выкупил у меня за два рубля, длинный хаир, хэвин гум, аглицкие присказки. Родопи в пачке из-под Мальборо - Корнеев подсуетился, продал за рупь пустую пачку.

   Плакаты, призывы, лозунги - мимо кассы. Поначалу надписи были вполне человеческими. "Летайте самолетами Аэрофлота", " Не забудьте выключить утюг" или "Пейте черный кофе". Но со временем поменялись.
  "Коммунизм - есть советская власть плюс электрификация всей страны", "Выполним решения двадцать четвертого съезда КПСС", "Экономика должна быть экономной".

   Из Соков шли на Трубы, где слушали приключения хвастливого Петрика или алкогольные откровения Зюпы.
   Потом - Кассы. И пока Корнеев тер с Абрикосом за жвачку, я торопливо обнимал Свету. Жуир.
 
   Оттуда уже рукой подать. Огород. Мекка. До танцев хорошо бы успеть постучать шариком, забежать к шахматистам, где с утра укушенный Сашка Корольков давал сеанс одновременной игры на четырех досках. Кандидат по шахматам, но мастер по шашкам - вполне мог стать чемпионом. Талантище. Увы, дальше горсада не продвинулся - бутылка.
   Или заглянуть в бильярдную. Валек - очередной уникум, самоучка - виртуоз. Дневал и ночевал на столе. С детства и на деньги. Профессионал, катала недоделанный. Там и потерялся.

   Вечерами отец на кухне слушал Голоса. Би-би-си, Войс оф Америка, Немецкую Волну.
   Я ждал музыкального часа - Уилиса Коновера или Севу Новгородцева. Заодно глотал политику - Пиночет и Корвалан, арабо-израильский конфликт, еврейский вопрос, Буковский, Солженицын. Пока еще далекие, чужие, непонятные.

   В девять начиналось главное - танцы. Рассаживались у фонтана, прямо на бортик, курили и здоровались за руку, ибо ритуал. К десяти подкатывали Пантелей, Мотор с Вильямом и Пятак с Князем. Иногда Киса с Гусем. Если были деньги - попадали внутрь, но чаще оставались снаружи.

 - От снега город белый и никому нет дела, что от меня уходишь ты...

   Обожал анекдоты. Чапаев, евреи, но больше про Леонида Ильича - сиськи-масиськи.
... си-си-ли-си-че-ски срааа-ны идут на гав-но ... гм-гм... на-га-в-но-гу са-ре-ме-нем...
... вчера... на пахаранах Суслава... гм-гм... Михалы Дреыча... гм-гм... кстати, где он... када заиграла музыка... гм-гм... тока я один дахадался даму на танец пригласить...

   После танцев, разгоряченно вдыхая прохладу, делились прогнозами на девчонок, планами на завтра, необходимостью выяснить отношения с обидчиком или восторженно обсуждали Мухамеда Али.
   Весело шли до Пушкина, усаживались в скверике Самуила Моисеевича, где старшие и куда более просвещенные товарищи на чисто английском гитарили Битлов, Маккартни или Урию Гипп. Чем не Вудсток.

   Ежедневно телевизор показывал лична дарагова Леонида Ильича, который целовался с товарищем Хоннекером или обнимался главами среднеазиатских республик.
   Дикторы сдержано, строго-скорбным или твердо-оптимистическим тоном сообщали о милитаризме и поджигателях войны, успехах сельского хозяйства и необходимости перехода к интенсификации промышленного животноводства. Удои, гектары, тонны, километры.
   А из международной панорамы слушал лишь музыкальную заставку от Венчерез.

   Золотой Теленок - катехизис, талмуд, коран и библия в одном флаконе. Наш. С крышкой из Махабхараты.
   С любого места, вдоль и поперек, в лицах и монологах. Едкий сарказм, пересмешничество. Остап Сулейман Ибрагим Берта Мария Бендер-бей.
   Изгалялись с утра и до утра - высмеивали, выстебывали. Всех и вся - партию, комсомол и социализм, рабочего и колхозницу, деревню и город, умственный и физический труд.
   Непобедимые апологеты модернизма - громко перекрикивая кузнечиков.

   Школьные учителя были весьма серьезны, почти сакральны, когда дело касалось идеологии - прям, дыбило изнутри.
 
   Долгие и продолжительные овации, депутаты встают, скандируют: Ленин, партия комсомол... Ленин, партия, комсомол...
   Любой реферат, статья, диссертация начинались со съезда - квантовая механика, микробиология, семиотика, кибернетика.
   
   Как правильно заметил таварищ Брежнеу, у коммуниста нет никаких особых прав, кроме одного - быть впереди, быть там, где труднее.
   Ага, видали, знаем - двух слов связать не можете, трудоголики.

   Монументальная архитектура, заводы-гиганты, гидроэлектростанции, ледоколы - забава для первых шести классов. Удивляло, вселяло, радовало.
   Но после седьмого, когда либидо бурлит, клокочет и рвется наружу, циклопы увядают. Давай, посущественней, поближе к телу.

   Однажды принесли карты. Ну, как карты - колоду фотографий. Сами понимаете, каких. Потом появился порнографический буклетик - гром среди ясного неба.
   Свобода во всей полноте - коттедж, пара мерседесов и пикник во дворе. Квартет. Нагло и радостно глядя в камеру - без тени стыда, сомнения или неловкости.
   И весь коммунизм лесом. Ячейка общества - образцовая советская семья, где обходятся без постыдных занятий, а денно и нощно пекутся о светлом будущем. Да пошли вы...

   Нарастало постепенно. Шепотки, намеки, подмигивания. Оказалось, взрослые не совсем разделяют красную правду. Только радио, газеты и телевизор. Остальные смеются, плюются и презирают. Особенно, хорошие - с высоких этажей. Салонно, жеманно, пафосно. С безопасного расстояния.
   Господи, да в любом итальянческом фильме был накуренный бар с мартини, симпатичные автомобили, джаз и шикарные женщины - живые, эротичные, манящие. Или французском. И отношения сладкие - в койку без всякого замуж. Раз, и готово.
   Воплощение мечт и дерзких подростковых желаний. И не надо никакого Бама.

   Потом, уже в институте, машинка заработает всерьез. Появятся тексты, книги Посев, длинный, полный ужаса шепот за Сталина, а клин в сердце забьет Архипелаг.
   Фигура завершится и приговор состоится, пусть немым, тайным словом, но главное, будет приведен в исполнение, после чего все красно-коммунистическое станет резко отрицательным, в том числе, гражданское чувство, хотя внешне останемся под советской маской на целое десятилетие - Афган, генсекопад, антиалкогольный закон и катастройка.
   И Карфаген будет разрушен.

   ***

   В новогоднюю ночь семьдесят шестого пытались отыскать водку, зарытую в сугробе неподалеку. Прятали накануне днем, а искали по темноте - из трех шкаликов откопали один.
   Быстро распылили на троих, поперхнувшись заели снежком и весело вернулись туда, где Аркашины родители, смакуя собственную интеллигенческую демократичность, налили пол бокала шампанского.

   На следующий день отправились на Ильменскую турбазу. Научное общество учащихся.
Хорошие дети - любят науку, самодеятельную песню и орлятский круг.
   Наука и песня шли лесом, а круг имел кое-какие преимущества - можно легально положить руку на плечо, даже приобнять ту, которая "ничо так".

   Вообще, пик пацанского геройства пришелся на восьмой класс. Длинные сигареты "Ява", водочка - почему-то "Старка", но до помутнения желудка, драки, рассказы о шизняках под димедрол и сексуальных приключениях на стройках социализма.
   К середине девятого отпустит, а тогда бурлило вовсю.

   На Ильменке возникла Таня - звезда Чебаркульской бензоколонки. Плотоядная блондинка.
   Сперва благосклонно, улыбочкой, притирочкой, а на следующий день превратился в невидимку. И через день, и вообще.
   Колготило все каникулы, и еще три месяца после. Вот это была наука, остальное так, перебежками.

   Разок побаловались пивом, больше, притворялись. Конкурсы, смотры, кавээны, лекции. И, наконец, голубая лампа. При выключенном свете говорили правду друг о друге. Оценка личности.
   Мне выпало определиться - с кем я, хорошими или плохими. С теми, кто наука, поэзия и творчество или хулиганами. Трудный выбор.

   Сам ни разу не хулиган - бить человека по лицу, извините. Бывало, но без всякого удовольствия.
   Однажды треснул Архипа, а тот возьми, да завались без сознания. Может, притворился, но стало не по-детски страшно.
   Второй раз, Сашу Белокопытова - поныне не по себе. Сашка закрыл лицо руками и выбежал из класса. С тех пор по необходимости - если невозможно иначе.

   Но с хулиганами было гораздо веселее, интересней. Дух свободы, бесшабашности, подвига и самостийности. Поверх барьеров.
   Никакого лицемерия, морализаторства - не надо притворятся правильным, быть послушным, чистеньким, благообразным. Пацаны и девчонки. Просто и понятно. Свои и чужие.

   У хороших не так. Пока с ними, вроде, свой, вышел, понеслось - промоют кости, скорчат рожу, сделают фи. Пристойно, чистенько, благонравно - костюм и поза.
   И родители всегда рядом. Которые, разумеется, знают твоих родителей, бабушку и дедушку, тетю и дядю. Подноготную и будущее. Имеют планы, виды, намерения.   
   Сословие. Ни выпить, ни покурить, что уж говорит за либиду - боже упаси.

   Хулиганы за тебя сразу, без объяснений или оправданий, только кликни. И плевать на последствия.
   Хорошие сначала сделают круглые глаза, делано ужаснуться, прочитают моральку и побегут за советом к родителям. Проблем не оберешься.
   Тем не менее, победа всегда за хорошими. Преуспевание, достаток, статус, положение.
   С хулиганскими замашками дальше соседней улицы не прыгнешь, и перспективы соответствующие - ярко, но коротко.

   Вот такой маятник - от подполья до филармонии. Душа там, а сам здесь.
   Ехало-болело пока не нащупал синтез. Самостоятельное деяние. И не обязательно отрицательное. Если от себя, пусть через преодоление, с риском, но к важному, очень-очень важному - к смыслу. Это и есть могущество.

   Был вялым, неспортивным - уперся, пошел в секцию, потрудился, получилось. Вместе с мышцами пришло уважение, в том числе, само.
   Решил трудную задачку - день бился, ночью бредил, почти отчаялся, а оно раз, и выпрыгнуло. Радости - полные штаны.
   Освоил гитару, подобрал что-то из битлов - три дня без еды и сна. Вышло -  коряво, но вышло. Главное, смог.
   Боялся кого-то, избегал встречи, мучился - собственной слабостью, нерешительностью. Но перешагнул - волю в кулак, и будь, что будет. Лицом к лицу, глаза в глаза. И, о чудо, все изменилось - деливеранс.

   Не так много таких моментов. Особо ценные муки-радости. Культуризм, высшая математика, джаз-рок, гитара, лазер, лаборатория, трезвость, адвокатство, писательство. Специально опускаю личную жизнь - полна коробочка. Родители, родня, жены, дети, внуки. И тут не обошлось.

   Даже обычная уборка, если от себя, или очистка заснеженной дорожки хорошит день. Или упруго написанный текст, славная речь в суде, добрая тренировка.
   Получается, прав был классик, когда восславил вечный бой - есть, есть упоение.

   ***
   
    Накануне позвонил Динас.

  - Завтра буду у вас, остановлюсь в гостинице, ведомственной, пиши адрес.

    Оказалось, у черта на куличках. Когда зашел - сидели вдвоем.

  - Знакомься, наливай и садись.

    Длинный хвост, огромные доверчивые глаза - стройняшка лет двадцати пяти. На столе коньяк. Три бочки. Никакой. Плюс лимон, коробка конфет и кое-что по мелочи.
    Пол-вечера говорили о людской подлости - обсуждали недавнюю служебную склоку. 
    Она не могла понять коллегу. По-человечески не сходилось. Типа взял денег не по чину, наврал, покаялся, но отдал меньше положенного. Более того, кому-то угрожал разоблачением.
    Динас возмущенно гундел:

  - Кто его подобрал с улицы, а, кто устроил должность - скотина неблагодарная, волгу на себя записал...

    Вторые три бочки прокатились под шум и ярость. Наконец обратились ко мне. Вернее, обратили - внимание и вопрос, что я об этом думаю.
    А я думал мимо - сколько можно давить невкусный, дебильно-дубильный коньяк, и не пора ли за шампанским. Еще, где взять музыку. Уж больно хороша, а глазищи - чудо расчудесное. Хрень про неблагодарного сотрудника - обычное дело, чего расшумелись.

  - Так что...
  - Да, ничо! Ничо не думаю. Гнать в три шеи, и на деньги плюнуть. Здоровье дороже.

    Махнули рукой, поэтому мне пришлось идти за третьей. В конце концов, Динаса накренило.

  - Я спать, - сказал он строго, - а вы, молодежь, погуляйте.

    Снова поехали в ночной. Уже вдвоем. На такси.
    Там стояла очередь, правда, небольшая. Взяв две мигом обернулись.
    У нее тоже был номер - поменьше, но вполне приличный.
    Окно, стол, стул, огромная кровать, холодильник и ванная.
    Телека почему-то не было. Видать, серьезное ведомство - не побалуешь.
    Нашли радио - ящичек с проводом и одной ручкой. Притаился на окне за занавеской. Советское, ребристое, черно-желтое - с добрым утром.
    Вывернув на максимум открыли волшебные пузырьки.
    Радио откликнулось слабеньким Джо Дассеном. Будто издалека.
    За окном стояла бархатная июньская ночь. Истомная, чуть слышная, шелестящая, влажная.
    И только проезжавшие мимо машины на мгновение освещали комнату.

    Поскольку стул был один, уселся на подоконник.
    Согласитесь, на кровать неудобно. Вроде, ничего страшного и причина уважительная, но пошловато - пришел, сразу в койку.

  - Подвинься, умник, - сказала она шепотом и уселась рядом. Плечом к плечу. Впритирку.

    Пили из горлышка молча глядя в гостиничный сумрак, и только полоска света под дверью какое-то время обозначала границу дозволенного. Но потом потухла - чего светить понапрасну, когда летняя ночь так нежна и безлика.

    ***
 
    Вообще, русские в своей самоидентификации преимущественно коллективны.
    Не "я", а "мы". Индивидуальное - суть дополнительно, включено в различные, разнообразные коллективные "мы" и практически никогда не выступает в онтологическом одиночестве - семья, двор, класс, трудовой коллектив, отраслевое министерство, район, город, страна. Сначала какие-нибудь мы, потом отдельности. Якать стыдно - чай, не мериканцы.

    Русские органично таинственны, ибо не фиксируются - просто не могут поведать о своем устройстве. Не артикулируют онтологию - молчат, будто охраняют. Порой, когда их носом тыкают в неприглядную сторону, стыдятся. Пьянки, к примеру, мата, курева. Или чистоты, девственности, наивности. Добра, в конце концов, порыва.

    Однако коллективная субъектность не есть плохо или хорошо.
    Да, практика показывает, индивидуализм повыгоднее. Материально. И рождает потребность в большой сделке - конституировании, которая обязательно эволюционирует в народовластие. То есть, в коллективный субъект управления индивидуальным объектом.

    Коллективное, оно оттуда - доначало, дословие, дотворение. Из матери матерей.
    Поэтому в русском логосе мать всегда ждет - дитя, то есть, конкретное "я" вернется, вольется. И коллективное - суть реплика матери матерей, всегда подчинено отцу, ибо образовано высшим словом.
    Получается, монархия. Сословная. Органичная - соприродная русской душе.

    Русский свою тайну стережет - портал в радость, туда где нет слова. Разумеется, вынырнет, как только услышит зов бога-отца.
    И отсутствие фиксации не дурь, а защита той родной, материнской среды, которая словом прекращается - приобретает форму, воплощается в вещи и сущности. В реальность.

    Русский блаженно хитер, поэтому туманен - дымка, оговорка, неточность, размытость.
    И если уж что-то артикулирует его коренное обустройство, так это Троица, Христос. Там и богоматерь, и причастие, и пребывание в теле Христовом.
    Плюс любовь, братство. Вместе - будто праматерь. И да, живой бог-отец - строгий, невидимый, ниспосылающий и всевидящий. Целехоньки.

    Авторитет, и потом любовь или наоборот - любовь, жертва-истина и вера, теперь уже в со-авторстве, со-участии, со-единении.
    Авторитетным может быть пафос - умею, пользуюсь. Профессия, еврейская черта, потреба.

    Вот нежным слогом по-любви редко - не выговаривается лирика. Присутствует, витает, но не выговаривается. Наружу только сухость, твердость - выжимка. Горечь и отступления. Пафос не в счет. Как и сарказм.
    Еще оговорки - там немножко человеческого. Из-под.
    Что вы хотите - слово порой неподконтрольно, выскакивает сверх плана. Тут лучше разговором - из общения, из свободы.

    Так кто-ж бал правит - авторитет или жертва-любовь-истина.

    ***

    Началось с прозы. Увидел в кафе "Аэлита", мало, показалось поймал. Взгляд.
    Так смотрела первая - тогда у кинотеатра Пушкина. Наученный горьким прошлым даже имя не спросил, умник.

    Вышел на тропу - травить килограммы. Однажды, уже апрель цвел - тепло, светло, чуть зелено, возвращались с прогулки. На машине - попросил подкинуть домой, но когда пересекли Свободу, пристукнуло.

  - Тормози!
  - Зачем...
  - Надо, прям, очень.

    И побежал в Аэлиту, туда, где годом ранее словил, и с тех пор ни ногой - зачем, пьют, веселятся, а я уже ни-ни, режимлю, считаю шаги и калории. Короче, прибыл.
    Все как всегда - длинный стол, Санька, Ленчик, футболисты, пиво с водкой и пара девчонок. Смеются, заказывают, наливают - будто не уходил.

  - Пить будешь?
  - Минералку.
  - Ну-ну, кстати, познакомься, Ольга.

    Обернулась - она, та самая, прошлогодняя, смотрящая. Пошло-поехало, Ленчик только успевал наливать.
    Слово за слово, предложил дойти до меня - рядышком, но потише, почище, музыка пристойная.
    Ленчик ухватился - еще-бы, дармовой коньяк, гитара, можно поиграть Вертинского.
    Посидели, подконьячились - я ни-ни, скрипнули гитарой, спели по-тихому, покурили и Ленчик засобирался - вежливый, понимающий, подмигивающий. Тут и посошок подоспел.

    А она осталась, только спросила халат и полотенце. Ничего лишнего - сразу и навсегда. Мы.

    ***

    Старое имя приелось, что  цирк "Дю Солей", который обязательно станет мешать светлому прошлому окунаться в нововводимое будущее, если его вовремя не соскрести с пахнущей углем доски почета, не распихать по призрачным закоулкам древнего как сталеплавильная печь красного города, и не развеять по ветру, сорвавшего старую соломенную шляпу с непокрытого головой мозга железного дровосека.

    Стал перебирать разные имена и понял, что ни одно не годится. Онтология не та. И правда, русская половинка, та часть души, которая завершается, завершается, завершится не может, отчетливо цепляет позади себя весь выводок начиная с древних славян и кончая народами, затерянными во глубине плоской земли. Тогда как талмудическая, мало того, не хочет работать в субботу начиная с четверга позапрошлого високосного года, уже лет сорок как требует признания в качестве победителя ветхозаветной олимпиады всего колена Данова целиком.

    Как же  удивился, когда узнал, что размер имеет значение. Не подумайте дурного.
    В отличии от прогрессивного человечества, скрепы, аки  те штаны икс-икс-эль, что куплены в прошлом году близ подземного перехода у магазина "Детский мир", на ночь не снимаю.

    Тогда на дворе стояло фабрично-туманное утро с примесью аромата "Кузбасс", столь  характерного для чугуноплавильной столицы, круглосуточно работающей в режиме аспирации с выключенным небом.
    Радио передавало долгожданный, и от того волнующий остро-психологический прогноз. На сей раз речь шла о меркурианцах:

  - День подходит для развлечений, активного отдыха, участия в светских мероприятиях, - вещал бархатный голос выжившего в теле-битве экстрасенса, - этот аспект помогает выразить свои чувства и интересы, прийти к общему мнению в трудных семейных и личных вопросах.

  - Врешь, падла, ничего он не помогает. Если по недоразумению или с перелягу попадаю на светское мероприятие, туши свет - сразу ощущаю себя человеком десятого сорта, который везде мнит обиду или снобизм.

  - В контактах поможет возросшее остроумие и хороший вкус, - продолжал стелить Глобус, - возможно новое приятное знакомство, получение положительных эмоций, подарков и похвалы.

  - Вон оно как, Михалыч, сегодня будут хвалить и дарить подарки. Как же, произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию ее.

    Хотя прошлые сутки истекли без серьезных осложнений, и проблемы вчерашнего бытия-сейчас, оставив позади чувство досадливой недоделанности, рассосались сами собой,  ситуация оставалась незавершенной. Чего-то не хватало.
    Нарек-же человек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым, но для него не нашлось помощника, подобного ему.

    Совсем недавно, еще в сентябре, помощница была. Ходила по квартире туда-сюда, красивая и томная, гремела посудой, требовала сменить жалюзи на шторы.
    Увы, в обмен на испуганную мужскую нерешительность, растворилась в ярком  свете чужой земли, где прошлые сердечные невзгоды и треволнения постепенно сходят на нет, а затем и вовсе стираются из книги судеб.

    Присыпанные шахтной пылью улицы новогоднего града разъедали верхнюю одежду, а деловито поспешающие автомобили по ходу взметали к небу темные клубы придорожной взвеси, что поглощало блеск и великолепие конфетно-подарочных витрин, и, одновременно, напоминало о наличии у бытия-радости обратной стороны.
    Обычно веселая предновогодняя чехарда на этот раз разминулась с понурой душой.

    И правда, чего суетиться понапрасну. Тридцать первого зайду к маме, думалось холодным словом, откроем шампанское, помянем отца, старый год.
    Заодно, послушаем президента. Глядишь, возрадуемся грядущему.
    Неужели это все, конец вечности.
    И никогда не наступит новый, истинный, первый день творения, но опять повторится вчерашний - цифровой, обусловленный безликой тусклостью рациональной причинности.
 
    Нежданно-негаданно, ровно в четырнадцать часов двести восемь частей пополудни десятого числа месяца тевета пять тысяч семьсот шестьдесят седьмого года от первого новолуния от нее поступило сообщение длиной в два слова - "как ты".

    Торопливо спеша, волнуясь, пряча от материнского взгляда телефон, ответил - "умер папа  приезжай", и назавтра она была рядом.
    И провели они на краешке земли обетованной семь дней и семь ночей не обронив слова, ибо видели, что все сказанное уже сказано.

    ***

    Люди теперь с психологией. Рассказывают о себе с удовольствием. Долго, с подробностями. Иногда в лицах.
    Какую машину купил, какая была раньше, и почему новая машина, гораздо лучше той дорогой соседской.
    Представляешь, день потратили, но нашли в Милане  пуховик в два раза дешевле, чем здесь. Гид удачный попался - место показал.
    Третьего дня делали шашлыки по новому рецепту. Такие вкусные! Гораздо лучше  Серегиных “фирменных”. Он, честно говоря, вообще готовить не умеет. Только и может понты колотить.   

    И в этих рассказах слушают, видят, слышат сами себя. Речь, как волшебное зеркало. Человек, отражаясь в другом, выставляет себя перед собой. И видит только себя. Любуется. И все бы ничего, но...
    Там, в отражении-рассказе, нет никакого присутствия, никакой веры. Вообще. Даже в отсутствие. Миф о Нарциссе.
    Соответственно, нет и не может быть души. Только психология. Каша, заваренная на нигилизме - главном источнике современного “хорошизма”.
    Не курит и не ходит к попам, не напивается вдрызг и не бьет детей. Нет, нет и нет.
    Этим "нет" определяется, доказывается "хорошесть". Через отсутствие "плохости". 
    Но разве это человек, который сам по себе. Неужели этот "сам по себе" славен самостоянием. Творчеством. Совестью. Самопожертвованием. Боже упаси.
 
    Только умением извлекать выгоду. Материальную, эмоциональную. Реальную и виртуальную. Ибо уверен - он хороший.
    Более того, молодец. Лучший.
    Неудачи от обстоятельств. Интриг, чужой зависти или неблагодарности. От других.
    Лучший, который заслуживает лучшего по определению, не всегда, а порой преступно редко, получает по заслугам.
    Другие мешают. Они виноваты. Они - это ад.

    Неизменный, непознаваемый и недоступный. Ведь дальше улучшаться некуда.
    Всегда прав, самодоволен и тщеславен.
    Конечно, милосердие иногда стучится и в такое сердце. И сентиментальная слеза наворачивается. Ничто человеческое вроде-бы не чуждо. Но только в пределах собственной жопы (психологии).

    Однако все названные прелести находятся  вне самости. Это, господа, чужое, выдаваемое за свое. Чужое, всячески препятствующее поиску себя. Души и бога. Тени поиска, намека на поиск.
    Поэтому нигилист пребывает в беспросветности.
    Полнейший, беспримесный сумрак. И поэтому ему страшно. Мучительно, лихорадочно беспокойно.
    В дырку, размером с бога, задувают страх и неуверенность. В отсутствии добра место заняло (не)доброе.
    Зло. Холодно. Темно. Нет себя, нет бессмертия.
    Ни вечного, ни настоящего. Ничего вообще. Никакой опоры, никакой реальности.
 
    Скорей забраться в спасительный образ, позу, жест.
    Хоть как-то кем-то (по)быть. Пусть понарошку, не взаправду.
    Дырку-пустоту забросать, спрятать, заговорить. Скрыть.
    Прежде всего от интуитивного предчувствия собственного ничто.
 
    Речь, как спасение. Благо, штампов, стереотипов масса. Умный интернет под рукой. Прогрессивные или общепринятые, в любом случае, психологически комфортные объяснения всего и вся.
    Можно ссылаться на что-нибудь умное, современное. Родом из науки. Или эзотерики, астропсихологии, кабаллы.  Да, мало-ли.
    Важная поза завсегда в подмогу. Плюс чужой авторитет за спиной.
    Оп, ситуация спасена. Не выдал себя. Вернее, свое отсутствие, ничтожность.
    Напротив, в который раз доказал (не)собственные крутость и хорошесть, успешность и лучшизну.
    Какова правда, такова и эпоха.

    ***

    Пью двадцать первый день.
    Неделю пытаюсь остановиться. Не получается.
    Ни баночный джин, ни пиво не помогают. Утро как-то перекрывают, но к трем снова пересаживаюсь на крепкое. Иначе не поешь.
    К вечеру заливаюсь по-полной. День сурка.
    Мозг пока соображает. Чем дальше, тем труднее.
   
    Знаю, уверен, выберусь. Но сейчас, когда трясет, штормит и колбасит, лихорадочно открываю новую банку.
    Спокойно, спокойно - банка в час. Маленькими глотками.
    И сигарета - одна в час. Без рывков.
    На роже припухлости, отеки. Нехороший признак.
    Завтра никакого крепкого. Только джин. Одна банка на два часа.

    Ночью начинается. Приходят. Картинки, образы, обрывки...
    На двадцать третий остановился. Трясло и мотало по нарастающей.
    К вечеру застучало в висках. Громко. На голове обруч. Жмет.
    Лег на пол. Не помогло. Выпил таблетки.
    Продержаться бы пару дней. Ну, хоть сутки.
    Еда не лезет. Никакая.

    Утром доплелся до работы. Кофе. Сигарета.
    И тут прилетели. Радужные точки. Червячки.
    Много. Красивые. Веселые. Кружат. Как аквариумные рыбки.
    Попытался поймать одного, другого. В висках дико стучит.
    Еще сигарета. Снежинки, осколочки. Летят, летят, летят...

        ... снег, белый, искристый, свежий, слепящий,
        разбрызганный по воздуху миллиардами ледяных осколков,
        тождественных, но непохожих друг на друга,
        закрывал всякую близкую видимость, а неуловимый горизонт,
        который подступил, практически, вплотную,
        теперь оказался вплавленным в морозную синеву высоко стоящего неба...
        По санному пути, тянувшемуся вдоль кромки снежного поля,
        под унылые возгласы возницы, медленно плыли сани,
        запряженные усталой деревенской клячей...
        В харчевне стоял пряно-кислый дух незавершенной накануне трапезы,
        но было по-зимнему тихо...
        Пара постояльцев, сидящих в разных концах большой залы,
        молча смотрели перед собой,
        не отвлекаясь на лениво подметающего пол коридорного...
        Снегопад, внезапно захвативший селение, кончился,
        и яркое зимнее солнце немедленно встало в высокую точку,
        откуда хорошо видны дела человеческие...
 
    Очнулся.  Незнакомая комната. По виду больница.
    Нога в гипсе. На тумбочке сигареты, газировка и "Гений места" Вайля.
    В кресле - незнакомый мужик. С ногой, судя по гипсу, серьезно.
    Значит, не приснилось, зачит, реально разговаривал с матерью, врачом.
    Перелом лодыжки. Еле собрали. 
    А как сломал, хоть убей, не помню. Сейчас это неважно.
    На удивление, самочувствие сносное.
    В висках не стучит, голова ясная, трясучки нет.
    Ладно, с ногой после.
    Главное, выжил.

    ***

    Первый раз услышал имя от Гоши. Сказал, вождь Ленин, а тот поправил - еще Сталин. Мол, тоже в мавзолее - двое их там, короче.
    Удивился, ведь по телевизору показывали одного, и на мавзолее было написано Ленин. Спросил - отец замахал руками, зашипел. Понял, неуместно - раз папа сердится.

    Потом, гуляя по Феодосии, наткнулись на пустой постамент в парке. Остальные были в порядке - девушка веслом, пионер трубой, медведи и шишки.
    Только приблизились, как солнечный, погожий, бархатистый  крымский денек отступил и внезапно наползла прохладная сумеречная тишь. С окрестных деревьев, будто по команде, сорвалась зловещая черная стая, набежали тучи и поднялся ветер.
    Тут был памятник Сталину, шепотом сказала Маришка. От пустоты, сумрака, заброшенности и шепота стало не по себе.
    Рано или поздно, что-то прояснилось - страшный человек, руководил страной, наводил ужас на весь земной шар, но умер за восемь лет до моего рождения.

    Шло время. Сталин прятался, но уже не так рьяно. Нет-нет и проскользнет - то в фильме, то в разговоре.
    К четырнадцати картина уточнилась - уничтожил интеллигенцию и ленинскую гвардию. Видных военачальников, комиссаров, наркомов, писателей, ученых, поэтов.
    С его подачи возникли лагеря и колонии, а он, поглощенный репрессиями, не подготовился к войне, поэтому длинно отступали и несли гигантские потери в сорок первом, а после войны организовал травлю генетиков, врачей и евреев.
    Говорилось шепотом, по секрету, с оговоркой "никому, никогда". И вообще, все порядочные люди анти-сталинисты, но вслух нельзя, ибо кегэбэ подслушивает.

    Иногда раздавалось противоположное. Алик - законченный, беспримесный сталинист.
    Считал, при усах дело шло как надо, но кукурузник махом все просрал, а дарагой Леонид Ильич просто алкаш и придурок.
    Сталинистов было немного - в основном люди попроще или бывшие военные.
    Выйграл войну, в один голос утверждали они. Построил заводы-гиганты, красивые дома, пионерские лагеря. Создал самую могучую в мире армию, лучшую физику, супер-оборонную промышленность. Снижал цены, сажал нерадивых чиновников, расстреливал казнокрадов.

    Интеллигенция Кобу ненавидела, при каждом удобном случае демонстрируя презрительное, непримиримое отношение. Мандельштам, Мейерхольд, дело врачей, ленинградское дело, тридцать седьмой, Гулаг. Длинный перечень.
    Но более всего убеждали ссылки на личный или семейный опыт - лагеря, лагеря, лагеря. И реабилитация. Массово.

    Деда забрали в тридцать седьмом. Правда, быстро отпустили. Хватило на всю жизнь. Старшая сестра бабы Поли, чахоточная, загремела по пятьдесят восьмой. Воркута - там и почила, царствие небесное.
    Среди родственников, друзей и знакомых полна коробочка - в каждой семье имелись выпускники таежных или полярных университетов.

    Плюс между строк, там и сям - книги, фильмы, спектакли, намеки, оговорки, поминания - тридцать седьмой, места не столь отдаленные, Магадан.
    Голоса, те напрямую, без стеснения. Галич и Солженицын.
    Короче, к шестнадцати сомнений не осталось - исчадие. Все, буквально все уважаемые, творческие, пожившие оказались претерпевшими, что уж говорить за еврейских - люто, с дрожью и болью в сердце поминали отца народов.
    Выбирать было не из чего.

    Другое дело "комиссары в пыльных шлемах". Тут сложнее.
    Сам Окуджава выжал слезу - романтики, ранняя, героическая или мученическая смерть, светлые идеалы, стальные глаза.
    И шестидесятники. Даже Стругацкие видели будущее как большую научную лабораторию - что может быть лучше.
    Коммунизм - добро, Революция - жестокая необходимость во имя добра, а Сталин - зло. Так сложилась фигура.
    Весь подлый, вонючий, мерзкий совок - от Сталина, а хорошее, пусть местами, немного, исключительно благодаря интеллигенции - Серебряный век, Шестидесятники, Ленком, Таганка и Современник.
    В отличии от икон подземелья, все те, кто состоял в союзе писателей, художников или композиторов, заранее объявлялись продажными, так как творили тленку, отрабатывая непристойно-партийный заказ.

    Получалось, связи между тридцать седьмым, девятьсот семнадцатым и гражданской войной не было. Просто хитрое исчадие, обманом и подлостью завоевав власть, чтобы удовлетворить свои людоедские амбиции и дикие комплексы, всех хороших поставило к стенке.  И если бы не Хрущ и двадцатый съезд, истребили бы поголовно мыслящих и настоящих.
    В перестройку пойдет валом, стеной, стремительным домкратом - дети Арбата свое возьмут, а на вопросы о Победе, Науке, Спорте, Образовании и Медицине будут отвечать односложно - вопреки.
   
    И я с пеной у рта, высоким гражданским пафосом и заломленными руками буду костерить, проклинать и ненавидеть - как-будто лично прошел лагеря и доносы, коммуналки и лишенчество, застенки, лесоповал и поражение в правах.
    Лишь спустя многие печали уразумею, что голосил и взывал не от себя лично - через плачи, стоны и обличения вещало поруганное, запуганное и преданное им господствующее сословие - владельцы смыслов.

    Те, которые заклинали, призывали революцию весь девятнадцатый век, мечтали, бредили свержением самодержавия. Разбуженные декабристами, укушенные Белинским и Писаревым, приставленные к делу Бакуниным-Нечаевым, они создавали кружки и подполья, метали бомбы и писали пламенные манифесты.  Презирали, ненавидели русское бессловесное бытие, кондово-допотопный крестьянский быт и тихое, свечное православие.
    Не знающие труда, сохи или станка, умненькие Раскольниковы, погребенные примитивной идеей самовозвышения-самопожертвования, идеей насильственного осчастливливания беспросветно-коллективного чумазого, превращения "лапотной" России в сверхдержаву европейского типа,  истово верили в возможность построения Марксова царства, наступление эры справедливости и свободы. Мало - всемирной революции, на топливо для которой сгодился подручный народ.
    Которые расплевавшись, разделавшись с Христом, возлюбили, выкормили, обучили и выпустили на свободу бесов - мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови - господи благослови. 
    Полыхнуло, да так, что не осталось ни одного постороннего - накрыло всех.
 
    И те, кто дал безупречное поэтическое или литературное оформление революционной романтике, эстетике крови, этичности убийства во имя светлой идеи. Кто с верного винта стирал многострадальные позоры, жег усадьбы, топил в крови соседей, а потом, уже будучи героем, шел служить в Наркомпросс.
    И разоблачительный Двадцатый съезд обернется тайным сговором, списавшим ответственность с тех, утомленных кроваво-красным солнцем и расселенных домах вдоль набережной Леты, кто обманом-предательством выдрал власть в семнадцатом и разжег братоубийственную гражданскую, пригвоздившим кромешный ужас железно-советского века к чахлой груди кремлевского горца и, в конечном итоге, развалом союза.

    Слово - хитрая штука, многогранная, таинственная. Владельцы смыслов умеют повернуть на девяносто, развернуть на сто восемьдесят, обратить в отрицание или ничто. Вроде, нематериальное, на самом деле - живее всех живых.
    Привнеся в русскую бессловесность чужое слово, обернув его пафосом праведной крови, исцеляющего огня, искупительной жертвы и справедливого суда, они совершили невозможное - революцию, которая с азиатским коварством, руками Сталина, их и погубила, попутно захватив и близких, и далеких. Причастных и случайных, невинно-безвинных и безымянно невиновных.
    И это не было ни возмездием, ни судом - обычный прагматизм, логика системы, процесс построения деспотии и утверждения соответствующей власти, осложненный многочисленными угрозами.

    Сын земли, последователь Диониса, он, поднявшись к вершинам Аполлонического логоса, став единственным, наличным Отцом, затмил и поместил в застенки весь Пантеон прежних богов. И принеся невиданную сакральную жертву, просветил, оживил материю, заставив двигаться по собственному Плану.
    И русская душа откликнулась. Ведь сама по себе будучи всемирной, предматериальной и коллективной, она благоговейно подчиняется гласу бога-отца или движется по любви - по-христиански стихийно. Но в отсутствии первого и второго стремительно возвращается к матери матерей - туда, где нет никакого логоса, лишь одна просветленная точка - собственно момент творения.
    Из разоренной, разрушенной и растоптанной Великой Империи, возникла другая - Красная страна-монастырь, страна-казарма, страна-театр, страна-лаборатория, страна-завод, которая, перемолов миллионы судеб, одержав Великую победу и выйдя в Космос, в девяносто первом распалась, рухнув в объятия вульгарно-примитивной выгоды.

    Находясь обычности мы не видим мифа, героя, бога или антихриста - цены, коммуналка, школа, работа. Прозаичное, обыденное, рутинное. И наша личная история, душа, бытийные основания отодвинуты вглубь, в невидимое. Сама жизнь, реальность, действительность воспринимается только как здесь и сейчас. Остальное  несущественно, ибо не налично - в лучшем случае, костюм пристойности.
    И тем не менее мы все еще там, в революции, гражданской, тридцать седьмом и великой отечественной - краешком, той частью души, которая когда-то слилась с Неуловимыми Мстителями, Валей-Валентиной, Гренадой, Павкой Корчагиным, Василием Теркиным, Курчатовым и Гагариным, и которая до сих пор не высказана в слове, не вписана в существующее.

    Это и есть живое состояние. Там, в точке страдания болью и скорбью длятся гражданская война и тридцать седьмой, Гулаг и Холокост, а в точке радости сдержанно салютуют Победа и Космос.
    Поэтому, будучи закрытыми, замкнутыми, заинтерьеренными, захваченными чужими словами, заваленными вещным хламом, зарутиненными повседневностью, мы все еще по-человечески, по-христиански живы.
    Мы все  еще укрываем пленкой помидоры, высаживаем рассаду и топим нехитрую садовую баньку. Закатываем банки, сетуем на погоду, вытираем носы нерадивым чадам, ждем тепла и верим в чудо. Архаичны, коллективны, талантливы, язычны и богобоязненны. Все еще живем в заколдованном мире, и поэтому небезнадежны.

    Мучительно долго, будто пришелец с планеты Ка-Пэкс или случайно залетевший метеорит, жил снаружи нашей общей истории - прекрасный чужой хороший. Пока сам не сломал фигуру, не разбил молотком невыразимо прекрасную поверхность Климта.
    И только после этого яркий, сверкающий, разумно-рациональный уклад с внезапно ожившей материей, обернется горькой, удушающей пеленой разочарования, и снова, уже в который раз, попаду в любимое "недоконца", где незаконченный либерал-эмпирик уступит место младо-консерватору с метафизическим ароматом угрюмо-монастырского позавчера.

    ***

    Отец считал Союз жуткой страной, а Сталина исчадием. И хотя правозакона тут нет, не было и не будет, жить нужно честно - быть порядочным, законопослушным, интеллигентным и, что особенно важно, профессионально состоятельным.
    И профессию выбирать подальше от идеологии - физику или математику, на худой конец, инженерию, где за счет ума и таланта можно достичь легального благополучия. Само собой, относительного, но все лучше, чем на заводе или колхозе.
    Стать доцентом, читай, профессором. Рано или поздно, в основном за счет родственников, сложатся приличные жилищные условия, а доцентская зарплата позволит худо бедно жить-поживать - нормально питаться, проводить отпуск на море, прикупать мебелишку, шмотки, книги и пластинки.
    При удачном стечении обстоятельств может обломиться загранка - сперва Болгария или Румыния, потом Чехия, Венгрия, ГДР, Югославия, а если очень повезет, Италия.

    Не подкопаешься. Что там у кого в душе - любит, ненавидит или равнодушен. Артикул лояльности - пара подобающих фраз за Ленина, социализм, прогресс и прочую няку, и ладно.  Разумеется, комсомол и профсоюз. Но не партия - туда не можно.
    Да, советский человек, но не истово. С оговорками, понятными узкому кругу.
    Оказалось, узкий круг имел весьма значительный радиус - сословно близкие.
    Остальным было попросту наплевать, в том числе пролетариям и трудовому крестьянству.

    И непременно будь настороже, избегай провокационных тем, откровенных разговоров.
    Помни, в любом коллективе как минимум пара сексотов и столько-же доносчиков.
    На официальных мероприятиях веди себя скромно, на лекциях по общественным наукам не выступай.
    Короче, идеологически не выделяйся - ни туда, ни сюда, но, на всякий случай, веди какую-нибудь, желательно необременительную, общественную нагрузку типа культ-массового сектора.

    Напротив, в науке, спорте или учебе, деятельная активность и признанные успехи всячески поощрялись и приветствовались. Знай наших.
    К числу законных удовольствий советского интеллигента относились книги, особенно запрещенные, пластинки, сухое вино, черный кофе и сигареты с фильтром.
    Еще веселые, продуктово-обоснованные, командировки в Москву, Питер, Киев, Ереван или Тбилиси, а если подфартит - Прибалтику.
    Шахматный блиц, дружеское застолье, анекдоты, отдых Крыму-Кавказе или Рижском взморье, изящный флирт и вообще жуирство.
    Но главный элемент - профессиональное, высоко-научное творчество. Призвание. Тут безоговорочно, особенно, если наука настоящая.

    В конце концов, счастье выглядело так. Любимая женщина, которая потом жена, семья и дети, родня во здравии, друзья - чур, подлинно-настоящие, трех, лучше, четырехкомнатная квартира в центре, машина и дача - по желанию, профессорство на престижной кафедре, статьи и монографии, столичные конференции, ведомственный санаторий в Крыму, домашняя библиотека-фонотека и необременительный блат - достаточный для удовлетворения скромно-интеллигентных потребностей.

    И если бы не перестройка, так бы и было. Разменяв квартиру родителей, мы получили двушку неподалеку от центра, а после смерти дедов образовалась реальная возможность две двушки слить в одну четырешку.
    Закончив аспирантуру и став заведующим лабораторией, а главное, проведя удачные лазерные эксперименты по термоупругости, оставалось лишь оформить диссертацию.
    Начать, как водится, со съезда, и далее со всеми остановками - от теории, через эксперименты и расчеты, к внедрению.
    Ну, и пройти все бюрократические процедуры, что для меня большой проблемы не составляло, так как научных связей образовался воз и маленькая тележка. Нас, меня, в том числе, знали, поскольку не так много действующих лазерно-акустических лабораторий, работающих под приглядом члена-корреспондента академии наук.
    Ближайший народ защиты проходил на ура. Один - по лазерной сварке, другой - по голографии, остальные на выходе либо посередине.

    Мы вели обычную, почти научную, но главное, интеллигенчески безупречную жизнь.
    Пили канистрами из ближайшей пивточки или недорогое сухое. Иногда коньяк, но чаще спирт, которого с избытком хватало на все.
    Читали Петушки, Архипелаг, Лебедей, Зиновьева и Замятина, Владимова и Шапиро.
    Пересматривали по двести раз Тарковского, восхищались Босхом и Сальвадором Дали, презирали передвижников и Могучую Кучку, по возможности посещали гастроли Московских театров, взахлеб поедали рок и запрещенных бардов, особенно Галича. Тот, собака, пробирал до нутра.

    Иногда подрабатывали репетиторством, курсовыми или дипломами, а летом шабашили.
    Отдыхали преимущественно на Черном море, некоторые ездили к знакомым в Грузию.
    Все при квартирах, семьях и детях.
    Родня старалась вовсю. Помогали как могли - банки, соленья, грибы и варенья - от бабушек, дефицитные продукты и шмотки от родителей или заграничных родственников.
    И много-много говорили.

    Социализм - гнилая, порочная система, компартия - мировая секта лжи, Сталин - сплошной Гулаг. Короче, СССР - ад, тюрьма и казарма в одном флаконе, страна, где гибнет все талантливое, неординарное или инакое.
    Запад напротив. Там высоченные зарплаты ученых, настоящие кино, музыка и литература, вдоволь еды и одежды, жизнерадостные, здоровые, улыбчивые люди, безупречный, в отличии от мерзко-советского, сервис, невиданная свобода передвижения и секс без ограничений.
    Рай, в котором каждому по заслугам, и море волшебно-прекрасных возможностей - от персонального компьютера до бунгало во Флориде.

    Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. По поводу и без.
    Более того, люди делились ровно надвое. Наших, кто понимает, и остальных - тех которые не понимали в силу собственной ограниченности либо по должности, и поэтому воспринимались совсем чужими, невзирая на степень родства, учебу в одном классе или проживание в соседней квартире.

    Фарцовщики - молодцы, канешна, но все-таки не интеллигенция.
    Торгаши - противные, но, куда деваться, полезные.
    И начальство - само собой, тупые чурбаны и карьеристы. Маленькие сталины.
    Дышать можно только в курилках, подвалах, бойлерных или на кухнях. Там, где собирались настоящие люди, смелые и совестливые, неформалы антисоветской направленности - художники, музыканты, поэты. Реже, инженеры или ученые.
    Или просто пьяницы из подворотни. Тоже годятся - поддержат любого, кто предложит дармовые пиисят. Эти представляли подлинно глубинный народ, голос которого отказывалась слушать злобно-коммунистическая власть.

    Так мы терли-пережевывали Афган, пока груз двести не наложил печать на уста.
    Потом генсекопад. Веселые похороны дорогова Леонида Ильича.
    При Андропове, правда, копеек на тридцать подешевела водка и стали отлавливать уклоняющихся работников, но Юрий Владимирович быстро приказал, царствие небесное.
    Но когда под руки подвели к урне глупо улыбающегося Устиныча, народ уже хохотал в голос: "Дорогие товарищи, вчера, после долгой и продолжительной болезни, не приходя в сознание, приступил к исполнению обязанностей генерального секретаря коммунистической партии советского союза Константин Устинович Черненко."
    Здорово напугал сбитый южнокорейский самолет - казалось, еще чуть-чуть, и война.

    И вдруг наступило это. Поначалу удивились - молодой, еще шестидесяти нет. Даже пятидесяти пяти.
    Говорит сам, своим ртом - буквы не вяжет, слюнями не брызжет, приятным ставропольским округлым голосом.
    Выскочил из автомобиля, стал пожимать руки простым людям - это-ж надо-ж, вот повезло так повезло. Демократичный, и жену не прячет.
    Но вскоре грянул безалкогольный закон. Прям, серпом по яйцам.

    Сначала пришла пленочка. Магнитофонная. Типа диссидентская. Какой-то кликуша полтора часа завывал о том, что все неудачи - дефицит, отставание в группе Бэ, нехватка персональных компьютеров и инвалидных колясок вызвано одной единственной причиной. Пьянством. Тут корень - не будет пьянки, рванем в поднебесье. И сама пьянка не наш порок, а проплаченная цэрэу диверсия.
    Народ молчаливо кивал. Особенно первые пять минут - до законного глотка.
    И началось.

    Повырубали виноградники, ограничили торговлю, потравили сухое вино.
    Ввели комсольско-безалкогольные свадьбы, талоны на водку. Трезвяки - под завязку, а потом письмо на службу и длительные разборки. Не побалуешь.
    Дикие, темные очереди, где люди ползли по головам, продавали места, иногда погибали.
    Дешевый, вонючий, гидролизный государственный алкоголь, самострочное вино из бог знает какой закваски, рукодельные скороспелые томатовки, клюквянки и смородиновки. Но больше, палево, химия и одеколон.
    Водку торговали ночные окна с бабушками, таксисты и цыгане.
    Гнать начали все - на кухнях появились баллоны с резиновыми перчатками на горле, друг другу дарили закваски, рецептуру и тару.

    Все смешалось в доме Облонских - тотальный дефицит и откровенно-наглое лицемерие, пустые прилавки под звонкое вранье о перевыполнении плана, отсутствие вещей повседневного спроса, объясняемое временными недостатками планирования, угроза атомной войны и набившая оскомину борьба за мир, извечный квартирный вопрос и бюрократическая идиотия.
    Алкогольное унижение ускорило процесс в разы, и, в конечном итоге, получили глухую, тотальную озлобленность, беспримесный нигилизм и полное неверие власти, газетам, журналам и телевизору.
    Плюс очевидное, плохо скрываемое, интеллигентское неприятие "совка", некогда выражаемое шепотом, иносказательно, а теперь все громче и настойчивей.
    Фильмы, песенки, интервью.
    Следующим номером будет непонятно откуда взявшийся дефицит сигарет и зеленый, необжаренный кофе вместо черного.

    Короче, напрягли по самое нехочу. Унизили, и светлых пятен не осталось - от "этого" государства только зло и мука. Точка. Проклятия зазвучали вслух и повсеместно - громко и внятно, с руганью и стонами.
    Тут и черта подоспела "так жить нельзя", и лозунг обозначился - "перемен, мы ждем перемен"
    Дождались.

    ***

    Песнь Перемен услышал в Хосте, где отдыхали по блатной путевке. Трубопрокатный санаторий торчал на самой вершине холма - тысяча ступеней вниз, и море. Красотища, дух захватывает.
    Обычная, то есть, тупая, безвкусная столовка с первым, вторым и третьим, озабоченные сан-женщинки в белых халатах, процедурно-обезумевшие вневозрастные дамочки  и безвылазно пьющие двадцать три из двадцати четырех полных курортных суток мужья-узники.
    Перед главным входом круговой бетонный плац - для лечебной гимнастики и ступорных вечерних топтаний под заунывное камлание массовика-затейника-баяниста:
"... милио, милио, милио алих росс, из акна, из акна, из акна, идиш ты..."
    Помните, дядю Петю из Саратова, ну, того, которому места в запорожце не хватило. Так вот, он играл лучше.

    Чуть ниже, на укромной площадке, под сенью южных растений, образовалось кооперативное кафе. Коктейли, черный кофе, пиво, картинки на стенах и Кино с Наутилусом на всю Ивановскую - перемееен, мы ждем перемеееен!
    Еще группа крови, Ален Делон и гудбай америка-о. Почти Запад.
    Пили пиво и наслаждались свободой.
    Завертелись, посыпались откровения - Новый мир, Огонек, Знамя. Потом появится
Век двацатый и мир - прям, новый завет. Дети Арбата, Слепящая тьма, Ночевала тучка золотая - Рыбаков, Бек, Кестлер, Приставкин.
    Все о чем шептались, говорили намеками, иносказательно подверждалось. Да какой подверждалось - в сто, тысячу раз превосходило по цифрам, ужасам и жестокости.
    Действительно, слепящая тьма.

    И откуда ни возьмись, экономисты-пропагандисты. Кучей, батальон гусар летучих - где их этому научили. Сам Абалкин, академик, лично, собственной персоной, вошел в правительство, хотя запомнился другим.

    Звонок. Сидящий в огромном правительственном кабинете Абалкин берет трубку.
  - Слушаю...
  - Эт мы, колхоз имени двадцатого съезда, у нас куры подохли, что делать.
  - Хм, нарисуйте на стене круг.

    Прошло время, снова звонок.
  - Эт мы, колхоз имени двадцатого съезда, у нас и свиньи подохли, что делать.
  - А круг рисовали?
  - Дважды.
  - Хм, тогда нарисуйте квадрат.

    Прошло еще время, и снова звонок.
  - Эт мы, колхоз имени двадцатого съезда, у нас все подохли. Конец.
  - Хм, жаль, у меня еще столько прекрасных идей.

    Реабилитировали Доктора Живаго - мучился, но не дочитал. Стихи к роману были изданы ранее. Никак не мог соединить. Лучше б не читал вовсе - роман, конечно.
    Вынырнули Войнович с Чонкиным, Солженицын с неполживостью.
    Потом пошло посерьезней - Жизнь и судьба Гроссмана, Котлован и Чевенгур Платонова, Скотный двор и 1984 Оруэлла. Убойный отдел отдыхает.
 
  - Он лично позвонил Сахарову!
  - Сахарова отпускают!
  - Сахаров едет в Москву!

    Ах, Андрей Дмитриевич, Андрей Дмитриевич, знали б вы сколько копий об вас, дражайший академик, поломато. И об жену вашу, Елену Прекрасную.
    ЦРУ против СССР. Целая книжка. Кукаркин, кажись. С картинками.
    Там утверждалось, во всем виновата жена-еврейка. Сам академик, вроде, ничего, вменяемый, но вот жена-баба - оторва последняя. Бьет ученого тапком по голове.
    Мне это пересказал Юра Гальцев. Отличный инженер - золотые руки.

  - Юра, родной, подскажи в какой газете они - академик и евонная жена, смогут дать опровержение. Или прокомментировать, уточнить детали.

    Юра взмолк, сменив широкую самодовольную улыбку на дудочку, - нууууууу...

    Потом опубликуют Сахаровскую конвергенцию - даж не стану комментировать, но бомбы у него получались лучше.
    Позже увидим старичка на трибуне - картавого, шаркающего, взывающе-назидающего.
    Краса и гордость советского диссиденства, узник совести, великий ученый, дважды герой, заточенный прямо на рабочем месте - живой символ сопротивления.
    Слабеньким голосом, но за демокгатию и п-пгава человека - вполоборота к Горбачеву и указательным пальцем вверх.

    Ему вторил другой мега-ученый. Лихачев. Наимудрейший Дмитрий Сергеевич - эманация интеллигентности, икона. Тончайший знаток русского слова. Любил Михаила Сергеевича искренне и отважно, прям, боялся, переживал, как за сына.

  - Если Горбачева не выберут, - задумчиво обласкивая и бережно обволакивая слова на аристократический, дореволюционный манер, демонстрируя при этом чуткое отношение к собеседнику в частности и миру в целом, говорил академик, - уверен, будет гражданская война.

    Попов и Афанасьев, Собчак и Травкин, Бунич и Коротич. Белые лебеди перестройки, романтики межрегионалы.
    И в политбюре окопались хорошие - интеллигентнейший Яковлев, взявший под защиту прогрессивно-разоблачительную журнально-киношную смелость, очаровательный Шеварнадзе - бескорыстно преданный друг, который спасет в трудную минуту, ну, и Удивительный Сам.
    Каков подлец, - смачно радовался отец, - всех обхитрил, всех переиграл. Гениально.

    Но были и плохие, ортодоксы и ретрограды. Такие как Лигачев - именно ему молва приписала безалкогольное безрассудство.
    Ой, хоть бы Лигачева сняли, мечтали нанюханные, и как Горбачев его терпит.
    Как, как - кверху каком. Не может поступаться принципами, будет его перестраивать - через социализм, демократию, гласность и эти дела.

    Книги, публицистика, кооперативы.
    Заискрила, засияла, заблестела надежда - идет, грядет веселый шум.
    Да, в магазинах пусто, зато в ларьках пиво по два пятьдесят, а если в банках, бельгийское или немецкое - по двадцать пять.
    И сигареты Космос, и шашлыки. Вареные джинсы, маечки с паутинкой и брэйк-дэнс.
    Во, дают!

    Что важнее, видеосалоны. Победное шествие настоящего кино.
    Вожделенная Эммануэль, еще какая-то голая дура-смоковница из греческого эро-путешествия. Брюс Ли, Джекки Чан, Шварценегер и Сталлоне.
    Мало, в кинотеатры поползли невиданные ранее,подцензурные, отложенные на полку советские фильмы. Коммунист, Империя, что-то еще.
    И, наконец, Покаяние - дорога к Храму.
    Туда и двинули.

    ***

    Книга бытия, это обо мне. О любом из нас. Это меня разбудило слово, и я нарек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым. Ведь тогда, когда было произнесено слово, он, неназванный, еще не знал, что называется мной. Лишь ощущал материю-радость-энергию и голос, исходивший извне.
    После голос обрел носителя. Мужчину в красной клетчатой рубашке, а энергия-радость-материя распалась на отдельности. Так на свет появилось тело, улыбающаяся женщина, эмалированный горшок, коридор и кухня, полная веселых голосов. Голоса принадлежали другим, а клетчатая рубашка и улыбчивая женщина другими не были.
    В восемь, лежа в травме, узнал, что взрослые, раздевшись догола, занимаются противными глупостями. В том числе, его родители. Последнее было непереносимо, ибо делало тех, кто присутствовал в его "я" изначально, другими. Такими же, как остальные. И тогда исчезли последние проблески радости-материи-энергии. Наступило темное время лет, и только голос привязывал к послушанию.

    Зачем прекратил в себе ребенка, нарезал непроходимых границ, красных линий и прочей чепухи, отгородился. От людей, от себя. Кому мешал маленький, умненько-умильный Влад в беретике и синенькой курточке, с заботливо повязанным мамой полосатым шарфиком. Почему накрылся алкодуш, который исправно, иногда круглосуточно, принимал веселых друзей и особ опасного пола с загадочной улыбкой и небытовыми глазами.
    Тот маятник отмахивал от сумрака подземного царства до бессмертия и второго рождения, проходя через пламенные чувства и муки отстраненности по дуге, на которой уживались успех и полная униженность, широта и недоверие, месть и самоотдача.
    Кто, когда и зачем, а главное, как обуздал природу и остановил качание, унял боли и восторги, прекратил размах и самозабвение. Ответ прост до звонкой гулкости пустого коридора.
    И если бы это был страх или рациональный момент, куда ни шло. 
    Но ведь нет, это не так.
    Кто-то нашептал неведомым словом, а наш герой благоговейно подчинился неслышимому, ибо это был зов собственного присутствия.

    ***

    Придя на работу узнал - умерла Таня. Наша уборщица. Воскресеньем схоронили.
    Легла на простую операцию - грыжа. После, будучи под наркозом, звонила - сказала, больно. А ночью оторвался тромб. Прямо в палате - во сне.
    Упокой, Господь, ее душу.
    Человеком была добрым, шумным, активным, но несчастья сыпались как из рога изобилия.
    В аварии погибла дочь, потом муж - тоже в аварии, а теперь сама.
    Всегда приходила на полчаса раньше - потрещать с девочками. Громко, напористо, без умолку и передышки - родня, магазины, врачи, болячки...

    Семенов, похоже, выходные нарушал - неугомонный. Ну, так на то и Семенов, чтоб вечно молодым. Молчит - видать, отходняк.
    Знаю, сочувствую - мучительно больно. Думал, обсудить вечность - придется отложить.

    Пусть Таня так, там продлится - с широко открытым, шумно-говорящим ртом, хриплым, громким смешком и горящими глазами. Нескладная, полная, крашенная. Вся в хлопотах, родне, болячках. Веселая, неунывающая, жадная на жизнь. Пятьдесят четыре, Царствие Небесное.

    В ком из нас, когда-то молодых, образованных, умных инженеров-физиков, возник субъект модерна. Чтоб воля и разум целиком и вместе - в направлении практики.   
    Чтоб мир вокруг возделать. Или сад. Чтоб все от себя - горе и радость, добро и зло, вина и ответственность, императив и смысл. Мужество, честь и отвага. Чтоб из добра, даже против выгоды-сейчас - в пользу вечности, достоинства.

    Уж как мы только не ругали совок - не было слова хуже. Все не так. Нас - умных, талантливых, недооценивали, треножили, не давали плыть по открытой воде, обходили наградами, званиями, почестями. Запрещали слово, книги, фильмы, моду.
    Всюду кегебе, партия, комсомол, красные флаги, плакаты, лозунги, ильичи. И все они, из-за них - коммунисты проклятые. Вот если бы не - в миг заколосилось, полилось, запрыгало-зажурчало. И что...
    Один, защитив блестящую работу, стух через пару лет, второй стерся в начале девяностых - теперь сериалы про спецназ, пьющая жена и болячки. Третий - умом тронулся, четвертый заалкашил. Пятый преставился в ноль шестом, а шестой - ноль восьмом. До этого без просыху лет двадцать - ниже плинтуса.

    На круг, особенно против былых ожиданий - ничего. Нуль, минус. Ни открытий, ни письма, ни откровений - влачение, прозябание, унылость и обида. Жизнь утекла.
    Тела, пусть и не все, бродят пока. Правда, впотьмах и по-тихому, а души - спаси и сохрани.
    Что-то удалось. Казалось, перескочил новое время. Но не до конца - и в этом вся суть. Недоконца.
    Чемпион города, а профессиональным, большим спортсменом не стал. На гитаре чему-то научился - без нот, по наитию, в отсутствии слуха и голоса. За плотно закрытой дверью.
    Инженер-исследователь - только начало получаться, прервалось. И лазерные бусы накрылись.
    Коммерция. Вроде, просто, а попробовал - не мое. Поэтому юридическим агентом побыл недолго.
    Юридическое образование - в основном пятерки, но мимо. Особенно, по сравнению с инженерным. Не полезло.
    Только арбитражность, представительство - на совесть, с выдумкой и горящими глазами. Правда, без фанатизма - работа как работа.
    Собой не жертвовал, науку не двигал, диссер писать не стал, от преподавания отказался, да и в общий суд не пошел. Вот задним умом очень силен.
    Формально все при всем. Пара авторских, несколько удачных технических разработок. Уважаемый, признанный адвокат. До сих пор спортсмен и в джазе разбирается. Еще, табак и кофе. Изыскано, правда.
    Но имеются существенные недоделки.

    Мог, должен был побольше - особенно для близких. Там махнул рукой, здесь уклонился, не обратил внимания, пропустил мимо ушей, не проявил инициативы, не взял на себя, полна коробочка - грехов, уколов совести, сожалений.
    И если вспомнить девяностые - со стыда сгореть трижды, и того мало.   
    Малодушие, конформизм, хвастовство. Тщеславие, гордыня. Пьянку даж не поминаю. Крутой - страх, подозрительность, недоверчивость, закрытость. Чуть было не прошляпил благоверную - во-время спохватился.
    И писательство вполноги - хобби под пенсию. Типа, для себя, максимум, прямых потомков. И не надо литинститута, не обязательно совершенствовать форму, грамматику, композицию. Так, по наитию - как на гитаре.

    За всем этим, если копнуть, отказ от последнего шага-рывка, полного вложения - чтоб все на карту.
    Привычка, комфорт, защита, ведь сверхусилие - риск, опасность. Можно проиграть. Лучше, прикрывшись статусом и профессией, подать как хобби. 
    Дилетантизм - вечно-зеленый, юношеский, с фантазиями.
    Оправдание одно - интересно. А вот, чтобы по-настоящему - значимое, важное, вечное - извините. Провинциальность, туземство. И в церковь боязно - пока боязно.

    ***

    Сорок лет купался в успехах. Олимпиады, конференции, чемпионство, итальянские шмотки, коллекция винила. Престижная учеба, аспирантура, заведование лабораторией, адвокатура. Солидные клиенты, авторитет, имя, достаток.  Квартира, дача, машина, здоровый образ жизни, всякая культурность, в том числе, писанина.  Успех и авторитет. Привык.
    Никто не спорит, достаток, комфорт - вещи важные. Авторитет, профессиональное признание, репутация - еще важнее. Семейное благополучие - вообще вершина. Моральное самочувствие, человеческий размер, императив -  тут и оценка не нужна.

    И кто я теперь, родившийся в шестьдесят первом челябинском. Советский, русский еврей, из интеллигенции, с инженерно-математическим и заочно-гуманитарным дипломами. Спортсмен, инженер-исследователь, арбитражный адвокат. Обладатель некогда редкой джазовой коллекции, а ныне гитарящий импровизации, пишущий очерки консерватор с монастырским уставом. Человек разных сословий - разночинец, боже упаси.

    И что дальше, куда двигаться. Профессионально расти, поддерживать здоровый образ жизни, слушать джаз, бренькать по струнам и от неча делать писать всякие опусы. Ходить в лес и голосить Семеновым русскую идею. Обустраивать младшего, восхищаться благоверной и летом две недели смотреть внучку. Еще навещать дедов, выслушивать Алкины невзгоды и ждать интернет-одобрения. Собственно, отличный план, не считая некоторых нюансов. Потери.

    Дедушки и бабушки, тети и дяди, но главное, папа и мама. Их больше нет.
    Как нет большинства родительских и многих из моих друзей, одноклассников, коллег, пацанов со двора. Ушли любимые политехнические преподаватели, подали в отставку те, кто учил юридическому делу.
    Отдалились, скрылись в сумраке друзья детства, отрочества и юности. Закончилась лаборатория, выветрилась специальность, исчезла инженерия, накрылась физика, и только математика блещет фурьями на заглавной странице моего фейсбука.
 
    Отказал путешествиям в двухтысячном. Тогда же перестал бродить в алкогольных коридорах, читать публицистику, а потом и остальную художественность. Ходить в кино, качать новинки, лупить сериалы и вообще, смотреть телевизор. Обсуждать знакомых, покупки, планы или приятные поездки. Стал избегать приятельских застолий, походов по ресторанам, посещений магазинов.
    Из друзей в подручности только Семенов. Благо, в тырнете остаются близкие по духу.

    Однако не все так тоскливо. Распался первый брак - образовался второй, ушла инженерия - пришло адвокатство, сгинула пьянка - восстановился спорт, схлынуло чтение - всплыла писанина. Дружеский реал опустел, зато виртуал заколосился френдами и подписчиками.
    Тем не менее, жизнь изменилась. Главным образом, стилистически, но не только.
    Теперь мои разглагольствования выслушивает благоверная. Иногда, в лучшем случае пару раз в неделю, Семенов, еще Ира и Алла - им просто некуда деться. Ну и судьи с клиентами, если профессиональные. Остальное - интернет, за что отдельное спасибо всем.

    Раньше часами разговаривали с отцом. Ежедневно. За обедом и вечером по телефону. Обязательно. По принципиальным вопросам. Право, Политика, Философия, Литература.
    С коллегами, иногда клиентами. О многом, наболевшем - справедливости, реформах, капитализме и социализме, кино и поэзии.
    Знакомые, приятели, попутчики - от болтовни до велесовых песен.
    И, разумеется, близкие. Друзья. Обо всем. Горячо и пафосно, тихо или иронично, искренне и задушевно. Кроме интима.
    Это не обсуждаю никогда. Ни с кем. Ни разу.

    Наконец, главное -  собственная эволюция. Тела и разума, психологии и души, которую чуть было не потерял насовсем. От нигилизма к богоискательству, словоохотливого демонстративного, шумно-саркастического либерализма к скупому монастырскому замыканию. Самодовольства и экзистенциальной пустоты к поискам глубоко упрятанных запечатлений, раскрытию смыслов и прочтению сокрытой книги-истории.
 
    ***

   Все проще.
   Быть легким на подъем, стремительным в движениях, острым на слова.
   Вставать с петухами, работать в бешеном ритме, все успевать.
   Уставать на работе хорошей, трудовой усталостью.

   Победителем возвращаться домой, пить вечерний кофе, одновременно выслушивая домашние новости и отчеты о покупках и  знать, что обязательно наступит завтрашний день, и он будет наполненным, активным, богатым на события.

   Никакой седины, живота, сонливости, недомогания, и всеми зубами откусывать крепкое, сочное яблоко, и смеяться во весь опор.
   С удовольствием открывать шампанское, вдыхать его щиплющий аромат, ощущать покалывающие глотки. Там, в бокале с шампанским растворен прекрасный вечер - это же очевидно.
   Приглашать друзей. Обязательно шумных и жадных на жизнь, с веселыми анекдотами, историями и событиями.
   Пусть приходят детьми, женами, подругами и родителями. Дай бог здоровья и долгих лет.

   Забыть  электронное - есть гитара, голоса, руки.
   Пусть по дому бегает собака, скрипят половицы, в подъезде стоит запах стряпни, а белье, весело порхая, сушится во дворе.
   Там, во дворе, турник, теннисный стол и горка, а за углом автоматы с газировкой и киоск с мороженным.
   И высунувшись в форточку кричит мама:
 - Димасик, домой, пора обедать.