Белые ленты

Годовщине трагедии на станции Лычково посвящается
——————————————

Юра появился на свет на Васильевском Острове осенью 1953 года  между  двумя немаловажными событиями страны, в которой ему повезло родиться: смертью тирана (на тот момент отца народов, лучшего друга всех детей и далее - по списку) и казнью другого печально  известного грузина, вследствие первого события  стремительно вышедшего из доверия у партии, и, соответственно,  -  сразу у всех народов почившего отца народов, включая детей.

Позднее у  Юрия  интересовались, не назван ли он был родителями  в честь первого космонавта по объяснимой моде того времени. Когда нашему герою перевалило за сорок, и он уже стал завсегдатаем вечеров танцев "Кому за тридцать", такие вопросы начали ему льстить  — ведь улыбка знаменитого тёзки-космонавта затмила всемирную славу другой улыбки,  исполненной на холсте, много ранее, лишь спустя восемь лет после явления Юры на этом свете.

На самом же деле мать дала Юре имя в память о её погибшем на войне дядьке. Вообще, по линии матери у Юры родственников почти не осталось. Бабушку он помнил лишь по перечеркнутой морщинами фотографии паспортного формата, тем не менее позволявшей оценить смуглую черноокую красоту молодой женщины. Безнадёжной голодной зимой 1941 года она брела на работу по мосту через Смоленку со своей 8-й линии на остров, называвшийся Голодаем по топонимической злой иронии и по старой памяти островитян, впрочем так  можно было называть весь город в те смертельные годы. И хоть мост был недлинным, на середине она осела в снег и привалилась к перилам. Отдыхая, думала о дочке, которую, к счастью, успела отправить из города ещё в июле и о том, зачем же она в день отъезда вплела Томочке в косы праздничные атласные банты вместо обычных синих.

Через пару часов женщину подобрали, а везти было недалеко, до Смоленского, где через речку были готовы рвы, впоследствии названные братскими могилами, в которых не только братьев, но и сестёр было уложено в те дни и годы без числа и счёта.

Когда годы спустя у Юрия самого родился внук, его назвали, как деда, и был он первым черноглазым в роду со времен блокадной бабушки. В остальном маленький Юрочка был очень похож на старшего. Когда родители привозили Юрика из столицы погостить, младший  прилипал  к Юре-старшему, как магнит к холодильнику, и разница возрастов длиной в полвека таяла и мгновенно испарялась. А их жаркие схватки у телевизора во время футбольных матчей, когда москвич Юрик яростно болел за красно-белых, а дед, естественно — за бело-голубых, пугали соседей за стеной и бабушку на кухне. Иногда их приходилось разнимать, потому  что старший, готовый потакать своей мелкой копии во всем, по поводу сакральных вопросов любимого Зенита мог бы ненаглядного внука и прибить. 

Да не прибил бы, конечно. Просто не успели они родиться, ни первый Юра, ни второй.

Поначалу Томочке повезло, в её вагон эвакуированных детей ещё не загрузили, и когда разворотило головную часть поезда, она, как другие, бросилась прочь от состава и могла  спастись, если  бы черный самолет с белыми ломаными крестами на крыльях, отбомбившись, не развернулся и не начал расстреливать в чистом поле убегающих детей, как зайцев. Совсем, как зайцев.

Тома бежала очень быстро, так быстро, что её тугие косы не успевали за ней. Но острый укол под левой лопаткой, не больнее, чем укус прививки, уронил Томочку плашмя,  лицом в тёплое поле. Она лежала недвижно, и её белые банты так хорошо были видны тому, который летел в ясном июльском русском небе на чёрном самолете с белыми изломанными крестами.

А если бы Тома успела добежать до спасительного леса, то два Юры, сын и правнук Томочки, конечно, ходили бы и по сей день на Уральский мост через скромную речку Смоленку и завязывали на перилах белые ленты дважды в год: в день прорыва и в день снятия проклятой Блокады.