Море живёт напротив

Вячеслав   Егиазаров



МОРЕ    ЖИВЁТ     НАПРОТИВ

Море живёт напротив, за сквериком возле школы,
голуби любят клотик сейнера, что у мола.
Сядет, после швартовки,  самый отважный, прыткий,
чайки хватают ловко кинутые ставридки.
Дует за мысом ветер, рябью означив след свой,
рок мой меня отметил тягою к морю с детства.
Как мне в тумане гудели лайнеры! – вникнуть в суть бы,
видно, и в самом деле небо дарует судьбы.
Я прихожу к причалам, словно к своей отчизне,
ведь и меня качала эта судьба полжизни.
Ведь и меня носила даль эта – символ воли,
есть в ней какая-то сила, вроде магнита, что ли?
Тянет, не отвертеться, только повеет вешним:
все мы родом из детства, да вот расстались не все с ним.
Долго гляжу на клотик, на птиц, что кричат тревожно…
Море живёт напротив, мимо пройти невозможно…

МОРЕ

Волны бьются об мол, мол, сметём растакую преграду,
их ритмичный рисунок освоен поэтами, но
я о море могу выдавать за тирадой тираду, –
как сказал Пастернак – примелькаться ему не дано.

А вдали Аю-Даг всё сутулит медвежью фигуру,
бороздят облака, как триеры, седой небосклон,
легендарный Гомер был и есть в маринистике – гуру,
говор гневных валов передать мог гекзаметром он.

Говор гневных валов, рокот гальки, стенания мысов,
толпы белых барашков, заполнивших смятый простор,
даже гнётся в дугу стройнострогая стать кипарисов,
но всегда разгибается, если стихает напор.

Я брожу возле моря, я вычислил верное средство,
как встряхнуться, когда напряжение столь велико;
почему-то всегда вспоминается мама и детство
возле кромки прибоя, и дышится сразу легко.

А за сейнером чайки несутся галдящею стаей,
на платанах вороны орут, стае чаек под стать.
Я с девчонкою встречусь, и я покажу все места ей,
где нам будет отлично, и где нам не будут мешать.

Почему-то всегда вспоминаю о ней возле моря,
виноваты глаза, нет, они не синей васильков,
но когда расцветает на склонах лечебный цикорий,
с цветом глаз её тут же сравню  цвет его лепестков.

Набирает закат над Ай-Петри мускатный оттенок,
и, не веря молве про Сизифов безрадостный труд,
волны бьются об мол и, отхлынув с кипеньем от стенок,
с гневной пеной у рта вновь на приступ идут и идут…


Я  ЗНАЮ  МОРЕ    ИЗНУТРИ

Я видел море изнутри,
сам лично, – не журнал листая,
где по команде: раз, два, три! –
вдруг появлялась рыбья стая.

Ко мне косяк шёл иль в залив? –
(сверкали то бока, то спины)
и, всё в мгновенье изменив,
вдруг улепётывал в глубины.

Всплывал я, чтобы подышать,
нырял, нырял – неоднократно,
и стая, эта же, опять,
как под гипнозом, шла обратно.

Достойный выбран экземпляр,
гарпун сверкнул, я не мазила,
и это, верьте, не пиар,
а так на самом деле было.

Я знаю море изнутри,
                я видел в нём чудес немало:
черты случайные сотри,
как Блок говаривал бывало.

О море, твой характер крут,
но и открыт порой, как нынче;
коварным можешь быть, как Брут,
и гениальным – как  да Винчи.

И если вдруг ты задуришь,
крошишь всё в гневе неустанно,
я знаю: море изнутри
                прекрасно –
                это без обмана.


И   ЛЕКАРСТВ  ОТ   ГРУСТИ  ЭТОЙ   НЕТ               

Не живётся мне без дружбы верной.
Не поётся. Пронеслись года.
Волны набегают равномерно,
с ветром подружившись навсегда.

И непроизвольно я заметил,
проходя по набережной тут –
переменит направленье ветер,
волны от него не отстают.

Никогда ещё душевный холод
не лечил, поверь, душевных ран.
А на море штиль всегда недолог,
впрочем, как недолог ураган…

Приезжай. Разлука не легка мне.
И лекарств от грусти этой нет.
Волны разбиваются о камни,
и летят их слёзы ветру вслед.


РАПАНА

Мы все растаем в мутной мгле,
кто с легкой грустью,
кто с тоскою.
Рапана на моём столе
тому свидетельство живое.
О чём я, Боже? Да живое ли
свидетельство
сей сгусток граней?
Мы все чего-то в жизни стоили
помимо разочарований.
Зачем, когда снежинки, тая,
ложатся за окном на крышу,
ракушку к уху прижимая,
я реквием печальный слышу?
Но всё же нота есть одна,
где я, как в позапрошлом веке,
с моллюском вынырнув со дна,
в счастливом заходился смехе…

СЕЙНЕР

Восточный ветер гонит волн орду,
маяк мигает, порт всё ближе, ближе,
и лижут волны сейнер, как в аду
огонь бесовский нечестивцев лижет.

Мерцают звёзды – божьи светлячки,
стоит стеною темнота крутая,
средь рыбаков не водятся сачки,
безжалостно их море отвергает.

Унынье в шторм, все знают, не с руки,
на свете лёгким не бывает счастье,
не зря наколку носят рыбаки –
лиловый  якорёчек на запястье.

Они придут, и прогрохочет цепь
из клюза и сойдутся с молом в клинче:
вернуться с рыбой –  вот святая цель,
да шторм с востока не помощник нынче.

О, как на берег мчится волн орда!
Как хрупок мир – то водевиль, то драма!
В порту качаются дремотные суда
и сейнер держит курс туда упрямо…

СКВОЗЬ   ЗЕРКАЛО   МОРЯ

Сквозь зеркало моря торпеда литая,
и зеркало – вдрызг!
Дельфины взлетают, дельфины летают
средь всплесков и брызг!
Любовь и предбрачные танцы причина
тех сальто и свеч.
Стремление к звёздам из водной пучины –
и танец, как речь!
А мы?..  Стань со мной, помолчи и послушай,
бессильны умы,
не знает никто, почему наши души
из света и тьмы.
Не знает никто – ждать беды иль везенья
и надо ли ждать.
Взлетают дельфины в экстазе весеннем
опять и опять.
Срывает буи с измочаленных тросов
штормяга-атлет.
Одно только ясно: у вечных вопросов
невечен ответ.
Я сам как дельфин, вырываюсь из быта
в любовь и слова.
Да, эта тематика, знаю,  избита,
но вечно жива.
Подумай сама, разве важно признанье
стихов и судьбы,
когда даже то, что считал я призваньем,
встаёт на дыбы.
Когда даже ты, – о, как  больно и странно! –
бледна от обид…
А на этажерке пустая рапана
звук моря хранит.
Какие ей тайны в нём были открыты?
Что помнит она?..
Взлетают дельфины, но зыбки орбиты,
свинцова волна.
Взлетают дельфины. Им хочется в небо.
Но что же один
лежит на косе так тоскливо, нелепо
погибший дельфин…

НЕ    ЛЮБИТЬ    ЭТО    МОРЕ    НЕЛЬЗЯ!


Вечной тайной великих глубин
душу трогает снова и снова,
и луна, как подводный рубин,
в нашей бухте мерцает багрово.
А когда налетает бора
и задраить спешат люди трюмы,
поднимается вал, как гора,
и на берег несётся угрюмый.
Что сметёт он, о том промолчу.
Тайны я никакой не открою,
что бывает под стать палачу
это море глумливой порою.
Но рассыплет росинки рассвет,
выйдут лодки, спеша за уловом;
тише нет и прекраснее нет
этих вод в переливе парчовом.
В них какой-то гипноз и магизм,
сам суди, выгнув чёрные спины,
прямо в небо торпедами из
глубины вылетают дельфины.
Чайки в солнечных бликах скользят,
отражаются в зеркале водном:
не любить это море нельзя,
до того  всё душе  соприродно…


***

Море, море, песенок море,
ты о чём опять ведёшь рассказ?
Чередуясь, радости и горе,
словно волны, посещают нас.

Я влюблен навеки в гул прибоя!
Потому душе моей даны
неспокойность моря голубого,
самоочищение волны.


ЛЕТОМ
               
О, камбала калкан,
по-тюркски – щит!  А в скалах
горбыль, как истукан,
стоит средь рыбок малых.

Сквозь хоровод медуз
пробьюсь, ожгут, что током;
как лопнувший арбуз,
исходит солнце соком.

А там, где мыс Мартьян,
есть грот, он неприметен;
что дивы дальних стран
в сравненье с рифом этим?

И я плыву у дна,
обследую места я:
кефаль, ещё одна,
а вот уже и стая!

Фортуна, не лукавь!
Косяк уж больно нервный.
Не подведи, рука!
Будь верным, глазомер мой!

Трофей-мечта – лобан!
Уловок сеть не зря вью!
Что дивы дальних стран
в сравненье с этой явью?

Креветки, крабы, скат,
о луфарях мечтаю:
досада из досад –
спугнуть нечайно стаю.

И вот они!  Идут,
матёрые, всей кучей,
характер хищный крут,
да мой, поди, покруче…

Потом плыву назад
средь мест знакомых, милых,
охотничий азарт
унять ещё не в силах…


ПОДВОДНАЯ    ОХОТА


На кромке, где песок
в моховики впрессован,
подводный где мысок,
как тушью нарисован,
я плаваю весь день,
нырки мои неслабы,
мне множить их не лень,
отыскивая крабов;
морские лисы там
огромны, мрачноваты,
они морским котам
все родственники – скаты,
а между них калкан
лежит, в песке зарытый,
калкан вам не канкан,
но тоже знаменитый:
шипастый, формой – щит,
по-тюркски щит он тоже,
узорами прошит
по камуфляжной коже.
Я вынырну на свет,
подумав вскользь при этом:
какой же я поэт,
коль не увижу света…

ПОД АЮ-ДАГОМ

Я надеваю маску и… ныряю.
Как хлопья снега кружатся медузы,
и волны в ритме медленного блюза
меня качают.

Я, словно сказкой, морем околдован.
Навстречу выплывает окунишка.
Вон мидии и краб с клешнёй-подковой,
как будто иллюстрации из книжки.

А та креветка на краю листа
напоминает мне сверчка простого.
Я ухожу под воду снова, снова –
исследую заветные места.

На глубине в голубоватой мгле,
где скалы громоздятся жутковато,
стоит чета солидных горбылей
и вертятся поодаль горбылята.

Ныряю. Как проваливаюсь в сон.
Всё ближе к цели. Только не сорвись!
И, паникою в стае потрясён,
взмываю к солнцу, словно птица ввысь.

Потом плыву, ещё в успех не веря.
Затихла рыба. Перепутан линь.
Слегка озябший, выхожу на берег,
подальше от скучающих разинь.

Горбыль безвольно на песке лежит.
Знобит. И небосвод вечерний бледен.
А чайка лишь себе принадлежит.
И той горе. Похожей на медведя.

ТАМ

Десант медуз с утра парит в воде,
их парашюты жгутся, лишь задень,
глубины не пугают на гряде
подводной, где охочусь я весь день.

К зениту солнце медленно плывёт,
нас любит время, время и простор;
кто не владеет глазомером, тот
промажет в рыбу, я не вру, в упор.

Я ритм постиг дыхания воды,
уже привык подводный мир ко мне,
кефали огибают край гряды
и к берегу плывут среди камней.

Ныряю и скольжу наперерез,
выныриваю, чтоб вздохнуть разок,
и белый теплоход «Морис Торез»
даёт предупредительный гудок.

На мыс Мартьян упала тучи тень,
десант медуз сместился в глубину.
Я рыбы настрелял за целый день,
закончу, вот возьму ещё одну.

А у палатки уж горит костёр,
там ждут уже жарёхи и ухи,
и Гарик (молодой пацан!) Остёр*
читает свои новые стихи.

Я тоже сочиняю всякий бред,
вся наша жизнь в стихах отражена,
и Светка говорит, что я поэт –
ещё мне не невеста, не жена.

Я подплыву, на гальку выйду я,
оставят ласты странные следы,
и бриза первобытная струя
покроет рябью зеркало воды…

Размазан мыса в сумерках изгиб,
девчонки тащат воду из ручья,
я брошу им кукан с десятком рыб,
и Ленка с Ольгой взвизгнут, хохоча.

Ян Вассерман уже открыл вино,
соль не найдёт, грозится «въехать в глаз»…
да, это было, бабоньки, давно,
а как сейчас всё вижу, как сейчас.

Мы пасынками не были у муз,
ещё нас не кидала жизнь, и там
мерцает и парит десант медуз,
и рифмы льнут, как девушки, к устам…

* Это сейчас он Григорий Остер – знаменитый детский поэт, а тогда мы его
звали Гарик ОстЁр.

ЧАЙКИ – 2

Мотают волны озверелые
обрывки водорослей бурых.
Озябших чаек стая белая
ютится на холодных бунах.

Но снова море, как в истоме,
чиста вода, как зеркала.
Повисли в небе невесомо
меж крыльев белые тела.

И так парят они часами…
И, может быть, до самой тьмы
любуются в полёте нами,
как любовались ими
мы…

ЗУБАРИ

Качается зыбкая муть
среди валунов Мухалатки;
кефаль мне легко обмануть,
я знаю её все повадки.

Губила её – и не раз! –
беспечность.  Не хитры приёмы.
Азарт и, простите, экстаз
охотничий многим знакомы.

Вот два лобана на мели
пасутся, – вода, как в стакане,   
нас боги охоты свели
и вот уж один – на кукане.

Ныряю, ныряю, ныря-
ю, подводные дыбятся  глыбы:
сложнее добыть зубаря –
зело осторожная рыба.

А здесь они, право, – с луну,
жируют в колониях мидий;
сглотнул я, опешив, слюну,
когда первый раз их увидел.

Огромные!  Рыбы – мечта!
И, скептики, не обессудьте,
ко мне наплывает чета
вот этаких монстров из мути.

Проходят –  ну рядом, клянусь,
застыл я у дна без движения:
я тех зубарей наизусть
запомнил, как стихотворение.

Серебряный блеск их полос,
медуз хоровод бесконтрольный,
я в сердце навеки унёс,
пусть в памяти плавают вольно.

Как выстрел сдержал, не пойму,
такое лишь может присниться,
кто был в Мухалатке в Крыму,
я думаю, не усомнится.

АФАЛИНЫ

Шум и гам за Донузлавом,
 чайки вьются, даль кипит,
 там стремительною лавой
 стая афалин летит.
 Там идёт вовсю потеха –
 хлещет хвост, как хлещет плеть!
 Пиленгасам не до смеха –
 уцелеть бы! Уцелеть!
 Полумесяцем зажали
 афалины их.
 Кино!
 В небо прыгают кефали,
 да летать им не дано.
 Во комедия! Торпеды я
 эти опишу едва ль:
 В небесах – и там! – преследуют
 ошалевшую кефаль.
 Умницы!
 Убийцы!
 Асы!
 Виртуозы!..
 Сам суди:
 от такого суперкласса
 обмирает всё в груди.
 Вот он! Вон! Взлетел ракетой,
 встал на хвост и - ча-ча-ча! –
 проплясал, как в цирке где-то,
 белозубо хохоча.
 А другой, ввинтившись вихрем,
 смерчем в гущу рыбьих спин,
 всплыл в зубах с одною: их ем
 потому, что я дельфин!
 И ушёл, как сон, в глубины,
 был и – нет,
 мираж пропал.
 Полумесяцем дельфины
 держат рыбу возле скал.
 В бухтах за Большим Атлешем
 блики мечутся, слепя,
 я, признаться, тоже грешен,
 ведь охотник тоже я.
 В тарханкутских бухтах тихих,
 где у рыбин брачный бал,
 поджидал в засадах их и
 без добычи не бывал.
 А сейчас стою, опешив,
 руку приложив к плечу:
 - Боже, сжалься, за Атлешем
 дай им вырваться, - шепчу…