Увольнительная

Наверное, в этом, новом мире, не должно было быть места увольнительным. Когда ты напуган до чёртиков, тебе самое место в кругу твоих товарищей по оружию, даже если твой командир упрямо посылает тебя в загул, мотивируя это тем, что «мы все тут скоро сдохнем, так что проведи эти последние деньки с пользой». И мы ходили, по одному, или подвое, больше нельзя, выгребая крохи из карманов и блаженно неся их в квартал красных фонарей.

Амстердам перед войной был местом той ещё душевной доброты, но раз уж так получилось, делать нечего, надо было веселиться. Проститутки перед войной были добренькие, и обслуживали солдат в полцены, а небо было такое тревожное, что глядя на него, всё время хотелось вжать голову в плечи. Я не помню тогда ни дня, чтобы светило солнце, хотя оно точно вставало и садилось, но я всё время чиркал зажигалкой, пытаясь хоть как-то разогнать эту тьму. Иногда получалось.

За десять лет до этого, будучи пацаном, я представлял свою юность совсем иначе. Я думал, что буду жить в каком-нибудь портовом городе, и уж точно обойдусь без военной формы, но вот поди ж ты, не повезло. И ладно я, вся страна теперь жила в ожидании неминуемого краха, и спасало от этого ожидания только одно средство – разврат, да и то ненадолго.

Я ходил в увольнительные дважды, без винтовки и портупеи, а просто в шинели, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать всеобщую скорбь, будто меня уже похоронили заживо. В свою первую увольнительную я снял номер в самой дешёвой портовой чухне, и проспал там весь день, обливаясь потом, укрывшись с головой полами шинели, чтобы не слышать стонов дешёвых портовых девиц из соседнего номера, а во время второго увольнительного случилось чудо, которое и спасло мне жизнь.
 
Весной, в самом начале мая 1940-го года наш полк перевели из столицы в Роттердам, и моя мать уговорила меня посетить тамошнюю Церковь Святого Лоренса, хоть мы не были протестантами. Как она говорила тогда: «нет ничего сильнее веры, а конфессии - это всего лишь названия». И я пошёл, хоть и не верил уже ни в бога, ни в чёрта, и не знал, что немцы объявили ультиматум, и в этот день город будут бомбить. А когда коричневая саранча налетела с неба, и всё вокруг стало вздыматься и гореть, я остался в церкви и выжил. И много дней кряду потом выносил из-под обломков трупы горожан, не успевших уехать, или не пожелавших покидать свой любимый городок. Пепел от не прекращавшихся неделями пожаров был настолько густым, что я без опаски смотрел на палящее солнце, которое для меня до самой смерти оставалось чёрным.

А умер я достопочтенным мужем и отцом троих прекрасных сыновей. И ни разу ни в кого не стрелял.