Кино. Серая полоса

                КИНО               
                Из всех искусств, для нас   
                важнейшим является кино.
                (В.И. Ленин)
              Долгое время рыдал я безутешно. Как внезапно и бесславно рухнули все мои надежды. Где найти утешение измученной, израненной душе? «Клин вышибают клином» - говорят в народе.  Нужны были новые впечатления, способные отвлечь меня от грустных размышлений, нейтрализовать неприятное, болезненное психологическое напряжение. Но где их взять? Так любимый детьми цирк на моей памяти лишь дважды посещал наш посёлок, а кукольный театр и вовсе один лишь раз. Кино бывало один раз в два – три года. Хотя удовольствие посмотреть такое чудо стоило всего лишь пятачок, родители не давали и его, считая это баловством, и нужно было проявить   недюжинную изобретательность, чтобы не упустить столь редкую для нас и такую желанную возможность.
             Первые фильмы, которые, несмотря на все преграды мыслимые и немыслимые, мне удалось посмотреть, были «немыми» и всё происходившее на экране киномеханик озвучивал сам. Посмотреть такой фильм можно было и бесплатно, согласившись на кое-какую помощь киномеханику, который, как правило, на время сеанса оставался один на один с кинозрителями. Как он приезжал к нам в посёлок сам и как доставлял своё киношное оборудование, я уже не помню. Он набирал команду из безбилетных ребятишек-добровольцев, которые должны были по очереди крутить рукоятку динамо, обеспечивающее кинопроектор электрической энергией а, чтобы юные помощники не разбежались и не растворились в гуще добросовестно расплатившихся кинозрителей, на время сеанса изымал у них головные уборы.
            Из всего виденного мною в этих фильмах запомнился мне на всю жизнь лишь один маленький, даже крохотный, и даже не эпизод, а эпизодик секунд на пять. Как он попал на эту кинопленку трудно сказать, но это было одно из тех великих и редких моментов счастья, которые довелось пережить мне в течение моей жизни. Это был, опять же, не отрывок, а «обрывок» из мультфильма, где ёжик на моих глазах успел прокатить метра два тачку, полную древесных листьев. Весь мультфильм должен был бы называться по моему мнению «Ёжик на субботнике». Я надолго «заболел» ёжиком. Я им бредил и с каким-то болезненным нетерпением ждал приезда киношников. И если это случалось, и мне выпадало счастье попасть «в кино», в моей душе теплилась тайная надежда встретить на экране так полюбившегося мне ёжика, или еще что-либо похожее. Поэтому мне сейчас так близка и понятна любовь наших детей к мультфильмам. Но меня последнее время тревожит то обстоятельство, что экраны наших телевизоров вместо «почти живых» людей и зверушек из наших добрых отечественных рисованных мультфильмов на темы любимых народных сказок стали заполнять совершенно бессодержательные фильмы с какими-то уродцами, несущими с экрана детям неестественными своими голосами всякую околесицу.
            С начала 40-х годов в наше село стали привозить уже фильмы звуковые. Приезжавшие киномеханики, к сожалению, похоже недостаточно хорошо разбирались в доверенной им технике и как правило один из трёх сеансов обязательно срывался - основной виной часто бывали старые «изношенные» движки, доставлявшие электроэнергию киноаппаратам. Приходившему на помощь механикам местному «Кулибину», «слесарю-всезнайке» из нашей МТС, Степаняну, иногда удавалось реанимировать чахлую технику, и тогда жители нашего посёлка делали свой следующий уверенный шаг на пути повышения своего культурного уровня.
                Пока не было дома культуры и даже плохонького клуба фильмы демонстрировались если зимой то в помещении школы или совхозной конторы, если летом -  в огороженном высоким дощатым забором дворе сельпо, а то и вовсе на стене здания какой-нибудь организации, прямо на улице. В последнем случае «киношники» применяли что-то вроде «военной хитрости» - билеты продавали в помещении, а затем вывешивали белое полотно – экран на стену этого здания, и сеанс состоялся.
                За время войны мне удалось посмотреть, как мне кажется, два фильма, из которых особенно запомнился фильм «РАДУГА» по повести Ванды Василевской. Был зимний день начала 1945-го года. Небольшое помещение совхозной конторы было «набито» до отказа - «яблоку негде упасть»; взрослые сели на стулья, скамейки; ребятишки разместились на полу. Окна занавесили разными полотнами, на стену повесили экран и сеанс начался. Кинопроектор был в единственном числе и для замены ленты просмотренной части фильма на следующую требовалось некоторое время. Получался, в некотором роде, «антракт» между соседними частями. Во время такого вынужденного перерыва мой одноклассник и тёзка моего «пожизненного», силантьевского, друга, Николай Коваленко из Малой Чураковки, веселил публику разными частушками – прибаутками. Вот одна из них:               
                Пароход идёт - волны кольцами,
                Это наш пароход с комсомольцами.
                Пароход идёт -  волны стружками,
                Это наш пароход с побирушками.
         По этому случаю был небольшой скандальчик с разборками на местном уровне - к счастью, без серьёзных последствий. Вспоминая этот случай, я как-то по ошибке посчитал, что это был Витя, подросток из Мордовии, юноша, мягко говоря, с некоторыми «отклонениями». Но моя младшая сестра, которая во время сеанса находилась ближе к «центру событий»  меня поправила, и я вынужден был с ней согласиться. К этому мне только хочется добавить несколько слов о том насколько невесёлой оказалась судьба весёлого паренька Вити - поздно вечером ранней осенью холодного 1946-го года по пути от одного полевого стана к другому застала его жестокая гроза с проливным дождём и градом; и, то ли убило его молнией, то ли засекло градом, только наутро нашли его на пашне в борозде мёртвым.


   
               

                СЕРАЯ ПОЛОСА               
                Болезнь нечаянно нагрянет,
                когда её совсем не ждёшь.
                (Моя совсем нешуточная шутка).
           И вот, наконец, достиг я восьмилетнего рубежа, и уж на этот раз никто и ничто не помешает мне стать учеником. Первого сентября весь такой торжественный я отправился в школу, и сразу мой познавательный пыл попал под охлаждающий поток учительской кадровой чехарды. Не смогу сейчас назвать имени ни одного учителя, которые перебывали в моем классе за первую четверть.
           Кстати, одной только первой четвертью и ограничилось моё обучение в первом классе. Однажды вечером во время осенних каникул я загорелся желанием совершить что-нибудь нужное, полезное для семьи, чем-то помочь матери. Я вышел во двор, наломал и навязал веников, чтобы подметать ими пол в нашей избушке, и сложил их в удобном месте.
            На следующий день утром я почувствовал недомогание, которое с каждым следующим днём усиливалось; на правой стороне шеи у меня образовалась большая опухоль с теннисный мяч, я очень ослаб, и меня постоянно клонило ко сну. Встревоженные родители, не видя надежды на самостоятельное моё выздоровление, долго не раздумывая, отвезли меня в районную больницу. В нашем селе нередко умирали дети из-за того, что беспечные родители опаздывали с обращением к врачу, надеясь на то, что возможно болезнь и сама пройдёт. Особенно зло свирепствовала тогда коварная скарлатина.
             Больница находилась в тихом уютном «уголке», в стороне от дороги метрах в ста пятидесяти, на опушке небольшого берёзового леска (колка), не доезжая до районного села Большой Чураковки метров четыреста. После осмотра врачом мне сразу же сделали укол – на ампуле я успел прочитать: «противодифтерийная сыворотка», и кажется в дальнейшем, в процессе лечения это был самый главный мой спасительный препарат. Отсюда я сделал заключение, что у меня была обнаружена дифтерия. (Причём дифтерия глотки -  наиболее тяжёлая форма заболевания).  Так, например, сын известной киноактрисы Янины Жеймо («Золушка») Юлий рассказывал, что Янина Болеславовна в детстве едва не умерла от дифтерита (устаревшее название дифтерии). Спас её дедушка, который додумался через трубочку вдуть малышке в горло бертолетову соль. («Экспресс-газета» спецвыпуск).
              Меня поместили в палату, где я провёл долгих девятнадцать дней. Казалось, что во всей больнице больной был только один – это я. Такая тишина стояла в больнице, что можно было услышать самый лёгкий шорох; я не слышал никаких передвижений, кроме шагов посещавших меня врачей, сестёр и нянечек. Бедный, несчастный ребёнок, я бывал «позабыт - позаброшен» на всю длинную, тёмную, страшную зимнюю ночь. Мне бывало очень страшно, и когда в особенно критические минуты моя, и без того слабая нервная система, раскачиваемая моими собственными невероятными кошмарными фантазиями, была доведена до предела, я пытался «докричаться» до своих «спасателей». Но всё было тщетно. Трудно сказать сколько «децибелов» смогли выдать мои воспалённые голосовые связки, только ответом мне было равнодушное, гробовое молчание.  Воистину это был «глас вопиющего в пустыне». 
             За всё время нахождения в больнице родители с родственниками смогли меня навестить только один раз. Отец в палату не вошел, опасаясь расстроиться и тем расстроить меня, и всё время пребывания родственников в палате проплакал за дверью. Зато брат навещал меня частенько: ведь ШКМ тоже находилась на краю посёлка, в 150 метров от него, и как раз с той же стороны, что и больница, и в первые дни моего лечения в больнице приносил мне красивые детские книжки с интересными рассказами и стихами, с яркими, красочными картинками.
            Одна картинка в книжке с весёлыми стихами мне очень понравилась, и я запомнил её на всю жизнь: высоко на дереве сидит соболь и так хитро, как бы с лукавой усмешкой,- дескать, «попробуй, достань», поглядывает вниз. Внизу красивая собака - лайка стоит на задних лапах, опершись передними о дерево, и лает на недоступного ей весёлого зверька, а рядом охотник подзадоривает её: «Ну-ка, Лайка, звонко соболя облай-ка!» Книги для меня были самой большой радостью.         
         За несколько дней до выписки у меня в горле вскрыли такие нарывы, что я до сих пор не могу вспоминать об этом без содрогания. Забрать меня из больницы отец мой приехал на кошёвке. На дне её, на охапке сена, лежал тулуп, а может быть несколько. Сверху также отец укрыл меня тулупами – так что мне было очень тепло и уютно. Дома в постели мне пришлось пролежать почти до лета. Я ослаб до такой степени, что не мог стоять на ногах; зрение моё упало настолько, что я уже не мог читать не только книги, но не мог разглядеть даже с близкого расстояния большие цифры на часах – ходиках.
           К лету я поднялся, а за лето уже окреп настолько, что первого сентября отправился в школу, по которой очень соскучился. Если в семь лет меня не приняли в школу по возрасту, то теперь, несмотря на то, что я отучился в первом классе всего лишь одну четверть, меня беспрепятственно приняли во второй класс.
           За лето я основательно проработал учебники за первый и второй классы, а «Родную речь» выучил почти наизусть. Ровесники мои, крепкие сельские ребята, с раннего возраста приобщавшиеся к физическому труду и любящие его более, чем учение, значительно уступали мне в постижении школьной премудрости, - это меня расхолаживало, и я начал потихоньку пошаливать во время уроков.
             Однажды дети по очереди читали из «Родной речи» рассказ о некоем Захаре, успешно трудившемся на уборке сена. Учительница, заметив, что я несколько отвлёкся и, желая застать меня врасплох, уличить в недостойном поступке и вернуть к реалиям учебного процесса, предложила мне продолжить чтение. Друзья прошептали мне последнюю фразу предыдущего «читателя» и я, взяв в руки книгу и, конечно же, не найдя в спешке нужного места в тексте, остаток рассказа прочитал наизусть. Память у меня была неплохая – стихотворения, которые «зубрил» мой старший брат, повторяя по несколько раз вслух каждую строчку, я запоминал намного раньше него.
           Товарищи мои сами читать не любили, зато очень любили слушать. Они нередко приходили к нам домой, и я устраивал для них «публичные чтения». Библиотеку мою составляли в основном школьные книги для чтения, детские книжки кем-то когда-то подаренные мне, а также купленные в нашей лавке, каким-то чудом случайно попадавшие к нам в продажу. Уходя, ребята просили разрешения у моих родителей на следующее посещение «чтений». В отличие от меня они успешно осваивали всё необходимое для    жизни в сельских условиях и поэтому не считали особенно нужным получать высокое образование, и постепенно оставляли школу.
            Обедами в школе (как теперь) нас не кормили. В тёплое время года во время большой перемены мы разбегались по домам; я доставал из-под кровати пару приглянувшихся мне помидоров, рассыпанных   там для дозревания, и бежал на уроки, восстанавливая на бегу потраченную энергию. Школа, как я уже говорил, находилась посередине посёлка, и пятнадцати минут большой перемены вполне хватало, чтобы добежать до моей хатки и вернуться обратно до начала следующего урока, заметно подкрепившись. В зимнее время такие «рейды» уже не удавались.
              Постепенно чрезмерная лёгкость, с которой давалось мне учение в пределах тех требований, что предъявлялись ученикам в нашей школе, стала формировать и закреплять в моём сознании убеждение, что   так легко мне будет всегда и во всём. Так, не спеша, всё это постепенно оформилось у меня в весьма легковесное отношение к жизни, с чем мне потом пришлось отчаянно бороться всю оставшуюся жизнь.               
                Всему своё время, и время всякой               
                вещи под небом.    (Екклесиаст 2,1)
           Постарела, поистёрлась моя гармошечка, поистрепалась, и потребовался ей кое-какой ремонт. В 1939-м году отвезли мы её в Кустанай к мастеру. Очень понравилась моя гармонь мастеру и они с отцом сговорились: если мастер сделает мне   небольшой баян (полубаян), то отец с небольшой доплатой оставит ему нашу гармонь.
          Отец уже планировал приобрести мне баян и «отдать» меня в обучение к одному из братьев Гейгеров, проживавшего в наших краях и владевшего игрой на этом инструменте. Но, как это часто бывает, что-то не «срослось», вмешались какие-то новые обстоятельства.  Отец забрал, расплатившись, добросовестно обновлённую гармонь, но от задумки своей не отказался и после продажи гармошки планировал приобрести для меня баян.
           Покупатель нашёлся быстро, иначе и быть не могло: гармошка была редкого качества, и почти все в нашем посёлке знали её чарующий голос. Купил её или, вернее сказать, выменял за пшеницу сын Зота Ермолаевича – то ли Егор то ли Георгий, не помню,- мы его называли просто Горка. Хорошо осознавая неизбежность и даже необходимость отцовского решения, расставание с нашей любимицей было тяжёлым - плакал я, плакал и мой старший брат; и это при том, что мой интерес к ней к этому времени стал понемногу угасать.
           Дело в том, что я стал ощущать ограниченность её возможностей для исполнения некоторых произведений. При попытке выучить новую, понравившуюся мне мелодию, в некоторых моментах мне не удавалось отыскать нужного мне звука; подсказать мне было, естественно, некому, а самому мне было невдомёк, что в музыке существуют свои законы, своя «музыкальная наука».
           Кроме того, несмотря на мою тягу к музыке, занятие ею стало мне казаться ничего не значащим увлечением, занятием легкомысленным и недостойным для серьёзного, солидного человека. О существовании музыкального образования, музыкальных профессий я, как говорится, и «слыхом не слыхивал». Поиски талантов, о которых я позже был много наслышан, не достигли нашего, забытого Богом уголка.
           А талантливые ребята у нас, как ни странно, тоже были, в том числе одарённые и музыкальными способностями. Так, к примеру, Лёня Пархоменко обладал великолепным дискантом -   владел им легко, свободно и «закручивал» такие «фиоритуры», которые вполне позволили бы ему «блеснуть» на конкурсе популярного в последнее время детского конкурса «Голос».  Но им и в голову не приходило, что, обладая такими талантами, они могли бы жизнь свою устроить совсем по – иному.  Да видно «жребий им такой назначен строгою судьбой». Им, сельским ребятишкам, была уготована своя, иная судьба - судьба чисто «сельскохозяйственная», крестьянская.
          Одно время мой старший брат Пётр водил дружбу с одним из парней семьи Бугловых–своим ровесником, у которого был меньший брат, моего возраста - Лёня. Ровесник мой очень любил и умел немного плясать. Наши старшие братья   придумали для себя забаву: я играл на гармошке, а Лёня лихо отплясывал под мой аккомпанемент.
           Дело было еще задолго до начала войны, все было хорошо: никаких забот мы не знали, не ведали, для нас жизнь была прекрасна, будущее казалось нам радужным. «Увы! Не зрели мы ненастья нам угрожавшего тогда». Грянула война. Мужчины Бугловы ушли на фронт и не вернулись. Перед войной, или уже во время войны у Лёни появился братишка –Алексей. Прошло некоторое время, мы выросли; дружба наша постепенно угасла. Я уехал из родного посёлка и о судьбе этой семьи, как и о судьбе многих других знакомых односельчан, узнавал уже или из рассказов моих родных или знакомых.
            И вот какие вести дошли до меня в начале 60-х годов. Вроде бы Леонид и Алексей, каждый в свое время отслужили на атомных подводных лодках. Неизвестно, что во время службы на лодках повлияло на психику братьев, но они через некоторое время по возвращении домой крепко запили и один за другим покончили с собой. Вскоре же, не справившись со свалившимся на неё несчастьем, умерла их мать. Так ли всё было, как я описал, не совсем уверен, но то, что ребята действительно покончили жизнь самоубийством, факт абсолютный. На сельском кладбище рядом с матерью покоятся два ее сына – жертвы условий нашего жестокого времени. Посетив в очередной свой приезд могилу отчима, я поклонился и могилке Бугловых.