Deus ex machina

В это трудно поверить. Я знаю. Но молчать больше не могу. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мои пальцы дрожат. А мысли перепутались, словно мой мозг пропустили через мясорубку...

Надо выпить. Сейчас… Точно, надо! Где же она, черт… А! Нашел. Лед кончился… Ну и плевать, буду пить неразбавленным. Мерзкий вкус. Даже заедать не стану.

Так, вроде получше.

Фууухх…

Сейчас. Надо только собраться. Но лучше сперва повторить.

Ооооп-па!

Вот теперь я готов.
Наверное, начать стоит с того момента, как моя жизнь понеслась под откос, словно сбитый диверсантами бронепоезд. Это случилось на той конференции, посвященной возвращению Роберта Уайта на большие экраны. Так странно, я с детства мечтал познакомиться с ним. Знал наизусть все его роли в кино: «Смерть большим боссам», «Байрон бьет без промаха», «Игра навылет», «Клуб повешенных». Старался быть таким, как его герои – простые парни, отказывающиеся идти на поводу у Системы.

Я даже в институт журналистики поступил, в надежде подобраться к Робу поближе. Все, чем я жил эти 24 года – было лишь подготовкой. Все написанные мной репортажи с мест трагических событий, включая и тот, 18 сентября, когда бомба рванула прямо в сердце миллионной процессии паломников на Дороге Мертвеца, к мощам св. Цецилии. Совместный ЛСД-трип с Кеном Кизи. Аккредитация на полуторачасовую беседу с Боном Скоттом, последний, кстати, откровенный разговор в его жизни (спустя менее двух суток его нашли мертвым в собственной машине).

Я был по-своему знаменит. Играючи, я обрел знакомства со многими влиятельными людьми в шоу-бизнесе, что обеспечило мне еженедельный доступ на закрытые вечеринки для «избранных», где посеревшие от излишеств рок-звезды варились в одном большом джакузи, словно стайка несвежих омаров. Они слизывали кокаин с животов топ-моделей и сексапильных ведущих прогноза погоды. Так продолжалось неделями. Иногда кто-то из Них разряжался очередным хитом, в честь чего все повторялось с еще большим размахом…

Любой неудачник из колледжа был готов продать собственную душу или убить за то, чтобы оказаться на моем месте. Но… я не был в восторге от происходящего. Мне всего казалось мало. За всем этим лоском, водопадом денег и крутой испорченностью скрывались уставшие, одинокие души. И одни декорации просто сменялись другими.

Я фланировал между этими гниющими оазисами с гордым видом пресытившегося хищника. Сам себе говорил, что ищу истину. Возможно, мне просто было недостаточно всего этого. Сейчас трудно сказать, что мной двигало, но я заставил поднажать свою удачу и довольно скоро, без видимых осложнений перешел в высшую лигу. К политиканам, естественно…

То есть сделал тот шаг, который делать не стоило. Но, в моей ситуации, наверное, и не было другого пути. Не знаю, почему все происходит так, как происходит… Иногда видишь человека и вдруг понимаешь, что все, чего вам двоим не хватает для счастья – это просто поменяться друг с другом местами! Хотя бы ради смеха, как Принц и Нищий. Но через секунду тебя это перестает интересовать. Ты идешь в свой замок из тумана и золота, а он исчезает в ночи Детройта/Пиблса/Минска и сотен таких же городов. Там воздух соткан из капель кровавой блевотины, зависти, страха, мускусного запаха силы, мазута, дешевого пойла, неоновых вывесок и стыда… Люди в таких местах умирают задолго до естественной смерти. Впрочем, как и в любых других.

Иногда мне кажется, что всех нас жестоко обманули. Надули. Облапошили. Да что там, НАЕБАЛИ! Ты задираешь голову вверх, смотришь на какую-то мигающую точку, просишь ответов, а кто-то там таращиться в иллюминатор, ржет и делает ставки. На тебя. На твою мать. На нас на всех. В такие моменты хочется застрелиться.

Но мне выпал шанс покруче. Я, и еще десяток других счастливцев оказались удостоены чести познакомиться с самим Робертом Уайтом! Это была не какая-то репетиция прямого эфира, нет, все взаправду – с суфлером, камерами, операторами. все были напряжены, хотя никому ничего не грозило. Только Роб был великолепен. Он блистал перед живыми людьми точно так же, как делал это для виртуальных миллионов на телеэкране. В детстве я думал, что киномеханики подкрашивают пленки серебряной пылью, чтобы достичь такого эффекта. Теперь я своими глазами увидел, что этому человеку не надо ничего, чтобы быть самим собой, сияя, как солнце.

Несмотря на то, что все затевалось, как конференция, большей частью говорил Уайт, а не журналисты. Он ко всем обращался запросто, так, что возникало чувство, словно за круглым столом сидит парень с соседней улицы, с которым вы вместе гоняли мяч и распили на двоих первую в жизни бутылку пива.

Но дорого стоило попасться на эту его особенность и посчитать Роба запанибрата. Один сорокалетний журналист из «Time» позволил себе такую бестактность, и его просто размазали по шестидюймовому стеклу стола для брифинга. Наверное, даже парень, что приносил еду из ресторана, и тот не хотел бы оказаться на месте этого бедняги. Если бы я тогда узнал, что «Time» лишились своего лучшего писаки, который спустя сутки обожрался снотворным, то не удивился бы.

Роберт Уайт восседал в дорогом, просто скроенном костюме, но у всех было чувство, будто на плечах у него мантия из горностаев и корона целого мира на голове. Никто из ныне живых не был ему ровней. И никто не должен был забывать об этом.

Это была Истина, доступная даже человеку с коэффициентом IQ ниже среднего. Мой составлял 176 баллов. И мечта увидеть великолепного Роба сбывалась прямо на моих глазах. Я получил от жизни, наверное, все, чего только может достичь человек моего происхождения. Но я, чтоб меня черти драли, захотел большего. Мне не терпелось пощипать Истину за ляжки! Должно быть, Уайт с самого начала приметил это и все время держал в своей голове…

– Все детки, можете собирать свои игрушки, – сказал он ровным красивым голосом. Такой тембр несомненно, принадлежал бы удаву, если бы тот мог говорить. Мягкий, располагающий, доверительный тон, на который, как шипы на проволоку, были нанизаны приказные нотки. Он означал примерно следующее: ты сделаешь так, как велит тебе этот лучший в мире парень. Или лишишься собственных яиц.
Непонятливых среди нас не было, поэтому все принялись соревноваться другом с другом в исполнительности. Студия на несколько минут стала похожа на муравейник, разбуженный после зимней спячки. Даже техники сцены принялись пялиться в стену с таким усердием, будто она вот-вот начнет мироточить.

Круглый стол покинули все, кроме Роберта Уайта. И меня…

– Ты, кажется, хочешь меня о чем-то спросить? – Роб обратился ко мне и его идеальный рот обнажился идеальной улыбкой. – Валяй, не стесняйся!

Мое благоговение перед этим человеком таяло на глазах. Куда делись все бессонные ночи, во время которых я представлял себе, как сражу полмира своей эрудицией, задав Уайту каверзный вопрос о его первой роли в кино. Где все эти милые колкости, миллионом которых журналист вооружен даже во сне? Все выветрилось из моей головы. Осталось лишь непонятная злость. Досада. Словом, то самое чувство, что меня обманули, подсунув вместо Санта-Клауса переодетого сантехника из школы.

Но все же, я переплюнул сам себя, сказав:

– Мистер Уайт, вы настолько идеальны, что выглядите, как лучшая жопа в мире. Даже голос ваш полностью соответствует образу. Не поделитесь секретом?

Согласен, это было непрофессионально. Несмотря на шум, студия тут же замерла в ужасе. Краем глаза я заметил, как продюсер этого мероприятия закрыл лицо руками. Должно быть, прикидывал возможное место работы станционным смотрителем где-нибудь в Небраске (хотя мог иметь место и более страшный исход). Но даже если бы пара-тройка воротил от телевидения пропала бы сегодня без вести, никто особо не удивился бы.

Мои завистники (а их оказалось до неприличия много) возблагодарили Бога в этот момент. Я и сам вдруг понял, что для моей удачи эта проверка на прочность оказалась смертельной, и даже слышал звук, с которым она лопается. Оглушительный выстрел пистолета, приставленного к моей голове. И знаете, это было бы не худшим сценарием…

– Вы, молодой человек, попали в самую точку, – Роберт Уайт произнес эту фразу, с истинным восторгом. Он и впрямь казался довольным. Вот только его взгляд… Если бы мне удалось рассмотреть получше, я бы назвал его СТРАННЫМ…

– Знаете, Джерри, – обратился Роб к тому самому продюсеру, что мечтал о самоубийстве, – я бы хотел пересмотреть заявленный формат прямого эфира. Да и кому нужны эти пафосные конференции, верно?

Джерри Хьюмен, замыкающий четверку самых влиятельных медиа-магнатов США по версии «Forbes», блаженно кивнул, как человек, начавший возвращаться к жизни.

– Давайте вернемся к старой доброй доверительной беседе, – предложил Уайт, буравя Хьюмена этими своими глазами-удавками. – И на этот раз обойдемся без лишних людей, хорошо? Только я, и этот малыш-чемпион.

Он указал на меня.

Джерри побледнел вновь. Он не мог отказать Уайту. Но за КАЧЕСТВО этого мероприятия он отвечал перед правительством. И отвечал головой. Все вопросы были заранее согласованы, а прямой эфир должен был идти с задержкой в полминуты – на всякий случай. Но перспектива приобрести врага в лице Роберта Уайта была все-таки ужаснее его отставки, если «что-то пойдет не так». Поэтому он молча принял все его условия и распорядился принести себе виски.

Я посмотрел в лицо своей судьбе. Теперь она выглядела супергероем из детства, курила сигару и улыбалась. Роберт не обращал на меня внимания до эфира. Ему как будто было плевать, но я чувствовал, что он изучает своего оппонента, кожей улавливает вибрации, исходившие от меня, и видит мое отражение на носках своих лакированных туфель.

Эта сцена напомнила мне сюжет третьего фильма с Робертом Уайтом в главной роли. Картина называлась «Прощай, но помни». Уайт в нем играл мистера Обличителя, маньяка, убивавшего разный сброд из мести за их грехи. Каждое свое дело он обставлял таким образом, что тщательно скрытое преступление человека вдруг оказывалась у всех на виду. Достопочтенные члены общества один за другим оказывались врагами рода людского. Напуганные такой перспективой, почти все они просили Обличителя убить их. Что тот и проделывал с величайшим удовольствием и хирургической точностью.

Должно быть, для Роберта я выглядел схоже. Всего лишь развлечение, игрушка, которую можно втоптать в грязь, сломать, и никто не заметит. Посему, игроку карты в руки…

Когда Хьюмен сунулся ко мне со своими бумажками, надеясь обрести хоть какое-то подобие контроля над ситуацией, я, конечно же, улыбнулся ему, мысленно послав к черту. Роберт был прав: кому интересны благочестивые представления? Выпотрошенной толпе подавай только кровь да кишки, и они будут в экстазе от того, что внутренности, размазанные на всеобщее обозрение, принадлежат не им.

И после контрольного сигнала о начале съемки я вел себя так, будто расстрельная статья с моим именем уже подписана. А значит, и терять мне было нечего.

Я спросил Мистера Великолепие о том, что именно он представлял, когда он впервые занялся мастурбацией. Тот ответил, что думал о фрезерном станке, готовом отхватить длинные ноги мисс Харпер, его классному руководителю…

Джерри тут же кинулся к операторам, чтобы они давали рекламу, но, пока он разговаривал с ними, я успел закинуть еще один вопрос, который, уверен, волновал всех: почему ему ни разу не досталась роль плохого парня? Ведь даже те из них, где Уайт был как бы в мрачном образе, казуально подталкивали зрителя к оправдательному вердикту в его пользу. Роб был великолепен:

– Потому что всю жизнь я работал с мудаками.

Потом он пустился в душещипательные разъяснения насчет своей безвременно почившей матери, у которой были не все дома. О папаше Уайта, который все время ходил на сторону… У всех в студии в тот момент отвисшая челюсть своими размерами напоминала тоннель через Ла-Манш – какая тут, нахрен, реклама? Не исключено, что во время трансляции зависло расписание поездов, а в аэропортах творилась сущая неразбериха…

Дальше я жег его, как хотел. Тут тебе и гомосексуальный опыт, и химические эксперименты, переросшие в длительную наркозависимость, и ранние аборты его бесчисленных несовершеннолетних подружек, и потеря детей уже в зрелом возрасте.

Я и любил его, и ненавидел одновременно. И все эти вопросы, что лились из меня грязным потоком, я задавал не оттого, что хотел унизить своего, в прошлом, героя. Просто, лишившись идеала, меня переполняла злость. Я ковырял все сильнее его картонную маску, чтобы увидеть под ней живую, неприкрытую плоть, дымящуюся, истекающую кровью.

И кровь текла. Пожалуй, в избытке. Но, Роберт Уайт не был бы самим собой, если бы не держался молодцом. Это был настоящий профи. Возможно, последний, со времен Христа. Высший класс.

Он пережил все атаки, даже не почесавшись. Иногда мое сердце ухало в пропасть от очередной гнусности, что позволял произнести себе вслух мой рот – журналистов ведь именно поэтому ненавидят: они говорят то, о чем думают практически все, но чего никто не решается озвучить. Именно нам принадлежит право бросить в человека первый камень. Но и мы же в ответе за все, что происходит с ним в дальнейшем.

Только на Роба все это будто бы не распространялось. Он оставался спокоен в самые жуткие моменты, когда с его губ срывались обличительные фразы о собственной сути. В жизни практически каждого достойного члена общества есть такие моменты, в которых он не признается никому даже под дулом автомата. Но только не Уайт. Для него их не существовало…

Магия его натуры работала, как положено, на 250%. Вся Америка стонала, вместе с Робом, вспоминая собственное детство, и смеялась с той же самоиронией, что и он, когда до этого доходило. Он ни разу не позволил себе этой слабохарактерной фразы «без комментариев!», выдерживая любой вопрос.

Много такта. Много смелости. Много откровения. Дерьмо стекало к его ногам в красивые лужицы. И от них воняло ровно так, чтобы не осквернять обоняние всех присутствующих. Кинозвезда, что тут скажешь.

Я наблюдал за тем, как они ведутся на все это. Даже Джерри Хьюмен взялся за сердце, когда Уайт рассказывал про своего мертворожденного сына. А ведь из-за подобных историй от них ускользало главное, то, что я приметил с самого начала – Роберт Уайт был до крайности плохим человеком. Даже хуже – он был говнюком.

Тяжелое детство накладывает свои костлявые лапки на все, что мы делаем. Так, в свои 15 годков Уайт имел 32 привода в полицию (по два на год, считая, наверное, то время, проведенное в ползунках). Среди его проступков были грабежи, поджоги, наркоторговля, и даже групповое изнасилование. От тюрьмы его спасала лишь прокурорская должность отца.

Тот, дабы не искушать судьбу, отправил непокорное чадо в West Point (Военная академия США). Да уж, они знали, кого заставить следовать кодексу, гласившему: «Кадет не солжёт, не обманет, не украдёт и не будет терпеть этого со стороны других»…

Отслужив свой положенный срок, Роб, спустя некоторое время, получает и гарвардский диплом права с отличием. Кстати, на вручение он не явился, т.к. был занят участием в съемках своего первого полнометражного фильма «Соколиная охота». Лента была посвящена армейскому противостоянию патриотичного младшего офицера и коррумпированного высшего командования. Это был безоговорочный успех. Я сам ходил на него раз 20, если не больше. После этой премьеры в городе не существовало ни одной тусовки, где бы ни говорили о восходящей звезде Роберта Уайта.

Таким образом, Роб стал общественным идеалом – низы уважали его за то, что актер был «своим парнем», понюхавшим настоящей жизни. А верхи опасались, зная, что парень этот обладает острым умом, хорошей памятью и пользуется услугами влиятельных покровителей. Очень скоро он стал прототипом бриллианта – к нему можно было относиться по-разному, но все, как один, признавали его идеалом.

Единожды сработав, этот трюк не переставал действовать. Роб использовал его и сейчас, да так умело, что я вдруг осознал, как проигрываю в игре, которую сам же и начал. Мы превысили отведенное нам время на 40 минут, потеснив выпуск новостей с прогнозом погоды, но никто даже не пикнул. Эта трансляция оказалась самым удачным вступлением к грядущей премьере. Она даже сама по себе стала фильмом, в некотором роде.

Мне бы уже сдаться и посыпать голову пеплом, когда Роберт в своем удобном кожаном кресле вдруг преобразился. Его глаза бешено засверкали, а изо рта высунулся раздвоенный язык.

– Да ладно тебе, малыш, – прохрипел он неслыханным до сих пор голосом. – Хватит ломаться! Так и будем скакать по кругу с вялыми письками? Ты же лучше меня все знаешь! Ведь ты такой же! Ты один из нас!!!

После этих слов все как будто замерло. Даже гудение камер за моей спиной прекратилось. Этот негодяй вновь потряс меня. Я посмотрел в его глаза. Там царил мрак преисподней. Его лицо на миг вытянулось, превратившись в кошмарный клюв. Моя кожа потрескалась от холода, что окатил меня с той стороны, где сидел Роб. А потом я вдруг почувствовал его крепкие пальцы на своей печенке. Прямо ТАМ, ВНУТРИ.

От страха я не мог пошевелиться. А он все обшаривал мои потроха. Это было не то, чтобы больно. Но я чувствовал себя так, будто мной в буквальном смысле вытерли задницу. Великая расплата для маленького человека.

«Если видишь бога – немедленно спрячь глаза, может он пройдет мимо», – так говорил мой папаша, опрокинув три пинты неразбавленного. Кто бы мог подумать, что старик окажется прав? Я не помню, как покинул студию. Как шел по улице. Как оказался дома. Мой мозг исторг из себя всю эту ненужную данность, сохранив лишь самое мерзкое из того вечера – его взгляд.

А ведь я мог бы собой гордиться. Коснувшись звезды, я заставил ее показать собственную изнанку. По откровенности у «моего» эфира не существовало аналогов. Но теперь от этого не было никакого толку. Вместе с нутром Роберта Уайта я увидел что-то, чего вообще не должен знать ни один человек, который мечтает жить «долго и счастливо». Этот взгляд подвел черту поперек моего мыслительного процесса. Теперь жизнь для меня разделилась на банальные «до» и «после». Хотя это самое «после» еще не наступило.


Время тянулось медленно. Бесконечные удары сердца монотонно складывались в часы. Часы незаметно перетекали в сутки. Я просидел в черепке своей квартиры без малого две недели, как рыба, погруженная в анабиоз внезапными заморозками. По-крайней мере, здесь я еще чувствовал себя в относительной безопасности: автоответчик бездействовал, телевизор молчал, письма не приходили. Мир позабыл про меня быстрее, чем я про него.

А потом возле двери послышались чьи-то тяжелые шаги. И началось это самое «после». Три коротких стука. Не много, но вполне убедительно. Открывать я не хотел. Но выбор отсутствовал. Победила жалость к собственному имуществу, ведь промедли я еще пару минут, и мою чудесную дверь просто сорвали бы с петель.

Прежде, чем открыть, я едва успел сунуть за пояс отцовский Colt Double Eagle, который достался ему от моего деда. Это была тяжелая хреновина из нержавеющей стали. Ее конструкция хоть и была основана на классической модели Colt M1911, но оказалась вдвое тяжелее. Наверное, при стрельбе эта хренова гаубица могла оторвать мне руку. Как папаша мог тащиться от такого дерьма?

За порогом стоял чернокожий громила. В руке он сжимал записку, адресованную мне. Там значилось всего два слова: «Я снаружи». Не знаю, был ли в этом метафорический смысл, но громила кивнул мне в сторону лестницы, и я послушно поплелся вниз.

Роберт Уайт сидел на заднем сиденье Rolls-Royce Phantom IV, 1956 года выпуска. Этот автомобиль экстра-класса строили для королевской семьи и других глав государств. Всего было выпущено 18 таких машин, но лишь 16 из них сохранились. Я знал об этом еще мальчишкой, когда посмотрел одну из лент позднего нуара, «Меченый перекресток», где Роб сидел за рулем такого автомобиля. Теперь место водителя занял его ассистент, человек-гора.

– Как жизнь, малыш? – вежливо поинтересовался Уайт. – Надеюсь, ты не держишь на меня зла за ту выходку, на передаче?

Его голос был наполнен таким участием, что я едва не купился. Но воспоминание это крепко засело в моем мозгу. Я решил не отвечать.

– Злишься, значит? Понимаю. Но уж больно ты напирал. Честно говоря, я сдерживался из последних сил, чтобы не сорваться! – Роб широко улыбнулся, будто эта мысль доставила ему удовольствие. – Подобной беседы я не знал со школы… Это был интересный, можно сказать, забытый опыт.

Я твердо усвоил, что в различных шпионских фильмах главный злодей устраивает потенциальной жертве этакую исповедь в своих преступлениях, вдохновленный тем, что его «собеседник» в скором времени покинет мир живых, а значит, больше никому ничего не расскажет. Предположив, что нахожусь в похожей ситуации, я отмалчивался, прикидывая шансы на спасение. Их ничтожность меня не устраивала. Но мой, в прошлом, кумир и здесь отличился.

– Скажу даже еще кое-что: устроенный тобой диалог пробудил во мне нечто большее, чем интерес. Мне захотелось… ПРОДОЛЖЕНИЯ!

Я не поверил своим ушам. Роб играл со мной, точно кот с рахитичной мышью. Но при этом он знал, как нажать побольнее. Если бы что-то подобное я услышал две недели назад, то мое сердце наверняка лопнуло бы от восторга. А теперь я даже не знал, что ему сказать.

– Я предлагаю тебе побыть немного моим биографом, – продолжил Уайт, разглядывая свои идеальные ногти. – Цену назначишь сам. Ограничивать тебя не буду. Даже наоборот – подтолкну к твоей же смелости, которая в данный момент сжалась в тебе до размеров тараканьей мошонки. Согласен?

– А разве у меня есть выбор? – глухо ответил я, бессознательно прибегнув к одному из гнусных журналистских приемчиков: встречному вопросу.

Роберт надолго замолчал. Его лицо снова превратилось в непроницаемую картонную маску, за которой, должно быть, роились демоны.

– Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, Виктор, – вдруг произнес он, впервые за наше знакомство назвав меня по имени. – У тебя украли мечту. Цинично распотрошили на твоих же глазах. Это мерзко. Даже непростительно.

Он вновь замолчал. Теперь мне показалось, что я вижу прежнего Роберта Уайта. Героя из кино, способного в любой момент придти на помощь. Как дорого бы я дал, чтобы снова поверить в это.

– Со мной было так же. Когда-то давно. Примерно в твоем возрасте. Я даже не могу точно сказать, сумел ли я оправиться от такого удара…

Он вынул из дверной панели бутылку скотча. Налил мне. Потом себе. Мы выпили, не чокаясь. Алкоголь обжег мне горло, как будто я впервые проглотил спиртное. Я скривился. Это породило на лице Уайта некое подобие улыбки. Хотя, на самом деле, он был где-то далеко отсюда. И вернулся не скоро.

– Ты читал Хаксли? – спросил он меня после долгого молчания. – У мужика мозги съехали еще в молодости, но вот одна строчка меня пробрала до костей в свое время: «Когда закрываются одни двери, тут же открываются другие».

Не знаю, ткнул ли старик пальцем в небо, или действительно что-то знал, но в этих словах содержится больше истины, чем в ином политическом манифесте. Перед тобой закрылась одна дверь, зато другая теперь распахнута настежь. Тебе осталось лишь сделать шаг навстречу. Но за этот шаг придется заплатить.

Я понял, о чем речь, когда он только начал раскачивать тему про «двери восприятия». И даже был с ним согласен. Вот только зачем ему это было надо, я еще не знал. И честно спросил Уайта об этом.

– Не все сразу, малыш. Скажу только, что ты не будешь разочарован…

Видимо, Роб сказал больше, чем собирался, потому что остаток дороги мы проехали молча. Я не знал, куда мы направляемся. Но очень скоро мне представилась возможность это выяснить.

Шофер что-то сказал Уайту. Тот кивнул, и машина остановилась. Когда я выкатился из ее уютного подбрюшья, звезды плевались в меня своим колючим, ничего не значившим светом. Точно я не был уверен, но показалось, что мы находимся где-то на окраинах Беверли-Хиллз.

Роб (он сам предложил мне так его называть) взял у своего ассистента армейский бинокль с функцией ночного видения. Направил его в темноту на востоке. Затем поднялся на холм и взглянул оттуда. Через пару минут я уже стоял рядом с ним.

Не знаю, что именно увидел Уайт, но по его сигналу шофер принес какой-то сверток. В нем оказалась снайперская винтовка – М40, как мне объяснили. Сконструированная на базе Remington 40ХВ, она представляла собой винтовку с продольно-скользящим поворотным затвором и была укомплектована 10-кратным оптическим прицелом Unertl. Для стрельбы к ней применялись патроны калибра 7,62;51 мм NATO.

Все это рассказал мне Роберт, пока раскладывал составные части своей машины на брезентовой подкладке. Когда все было готово, он извлек из задней части приклада коробчатый магазин, и принялся вставлять в него патроны.

– Теперь посмотри вперед, и скажи мне, что ты видишь? – произнес он, вручая мне уже собранную хреновину.

Многовато было для меня оружия за один вечер. Я аккуратно пристроил эту тяжелую дуру на земле, вонзив ее острые ноги глубоко в траву. Прицелился в указанном направлении. И чуть не обмер.

Там сидели люди, целая толпа. Они смеялись, пили пиво и жарили мясо на гриле. Я оторвал глаза от приклада, и с ужасом посмотрел на Роба. Тот спокойно стоял, скрестив руки на груди. Его горилла-охранник куда-то подевался.

– Что это значит?

Уайт вопросительно вскинул бровь:

– Ты что, ничего не видишь? Покрути колесико на прицеле, приблизь объекты.

Первой моей мыслью было бросить все это к чертям, но внутренний голос подсказывал, что в эту минуту кто-то и на меня смотрит в похожий «объектив». Не стоило делать резких движений. Особенно, без четкого плана. Я повиновался наставлениям Уайта, думая лишь о том, как бы слинять отсюда целиком и на своих двоих, а не частями, упакованными в мешки для мусора.

Но то, что я увидел прямо перед собой, превзошло все мои ожидания. Мысли о побеге, что еще теплились в моем воспаленном мозгу, уступили давнему, придушенному чувству мести, с которым я год за годом кочевал по жизни. Там, метрах в 600-ах впереди собрались, будто по велению зубной феи, все те, кто отравлял мое существование как в мыслях, так и на деле.

Их было пятеро. Мистер Митт, мой школьный тренер, избивший меня за то, что я предпочел драмкружок его дебильному футболу. Парочка бездарных педагогов, высмеивавших практически все мои литературные наброски в университете. Эрик Джой, продажный адвокат, цедивший из меня деньги за то, что я по случаю переспал с несовершеннолетней «поклонницей» группы The Who. А завершал этот чудесный список Эд Чизер, окружной судья, приговоривший меня к трехмесячному тюремному сроку за поджог муниципальной урны. Я тогда носил длинные волосы, и обитатели окрестных камер всерьез пытались меня изнасиловать. Спасло лишь шапочное знакомство с Китом Муном. Услышав его фамилию, братва почему-то отстала. Наверное, спутали с одним из местных авторитетов…

О, как же я мечтал об этом моменте. Конечно, чуть меньше, чем о встрече с Робертом Уайтом, но все же… Не знаю, что подвигло людей столь разных профессий на совместное барбекю, но эта «встреча» была как нельзя кстати.

 Я не задумываясь заслал патрон в длинное стальное лоно и передернул затвор. Первой моей мыслью было перестрелять этих недоносков, одного за другим. Патронов в магазине как раз было пять. Я уже навел было прицел на мистера Мита, но рассудительность, как всегда, взяла верх, мать ее. Ведь если бы я убил этих людей сейчас, то они бы даже не успели понять, из-за чего умирают. Нееет, это поступок для имбецилов. Тут надо действовать тоньше.

Я решил начать с окружного судьи. Жаль, тот пока развалился на травке в царственной позе, поцеживая пивко. Я не спеша навел резкость, дождался, пока его честь поднимет свою тощую задницу в поисках добавки, и всадил в каждую ягодицу по одной плакированной пуле. Бедняга взвыл от боли и рухнул лицом в угли.

Его собутыльники вскочили со своих мест, бешено вращая головами. Я выстрелил еще пару раз, не прицеливаясь, чтобы шугануть своих давних знакомых (кому-то пуля попала в плечо, кому-то пробило голень). Они повели себя довольно предсказуемо: мистер Мит понесся во тьму сломя голову (вот уж где пригодился весь его спринтерский опыт), университетская профессура рухнула ничком в траву, а адвокат, судя по его перекошенной роже, расплакался. Поистине, божественное зрелище.

Я вернул ружье Уайту, и от души рассмеялся. Горечь, съедавшая меня, начала отступать. С наслаждением я втягивал в себя теплый летний воздух, и только в этот миг понял, какая чудесная на дворе ночь.

– Это что, вербовка такая? – спросил я, уже сидя в машине.

Роб покровительственно прикрыл веки:

– Нет, скорее дружеская поддержка. К тому же, тебе она необходима.

– А если бы нас обнаружили? Копы, например?

Мистер Уайт вдруг брезгливо скривился, будто раздавил клопа между пальцев:

– Ни один коп в этом штате не посмотрит в мою сторону без персонального разрешения. Я свободен больше, чем ты только можешь себе представить…

– И вы что, так развлекаетесь?

– И так, и еще много как, – сказал он, наливая. Затем Роберт крепко схватил меня за плечи теми самыми пальцами, которыми недавно шарился в моих потрохах и посмотрел в глаза. – И я предлагаю поделиться этим с тобой… Если ты согласен, конечно.

Мы долго ехали молча. Я не мог думать. Но знал, что ответить надо сейчас. И конечно же, просчитался.

– Мне что, нужно подписать какой-то контракт своей кровью? – спросил я.

Ответ был более, чем понятен:

– Ты уже подписал его задолго до того, как пришел на эфир.

Меня заботливо проводили до самой двери. Наверное, если бы я попросил, человек-гора укрыл бы меня одеялом и взбил подушку. Но я и без этого прекрасно выспался. Впервые, за долгие годы.


Так я стал личным биографом Роберта Уайта. Получая 15 кусков в неделю, я ни цента не тратил на еду, одежду, транспорт и развлечения. За все платил Роб. Работу можно был бы назвать сказочной, если бы не приходилось все время тусоваться с этой лицемерной сволочью.

Бесконечные приемы в высшем обществе, закрытые мероприятия политической лиги и толпы поклонниц, готовых удавиться за священный автограф. А еще вспышки, вспышки, вспышки. Вспышки камер папарацци.

Я похож на брюзгу, да? Вы подумали: парень зажрался – стонет от жизни, о которой мечтают все. Да, вы скажете так, и будете правы. Но легче мне от этого точно не станет. Мой день был ненормированным, и когда удавалось добраться до дома, я без сил падал на кровать. Если в то время у меня где-то и был островок безопасности, то им являлась моя обветшалая квартирка. Казалось, что только там я нахожусь в безопасности.

Смешно, правда? Человек прячется от мира в бетонной скорлупе, чтобы почувствовать защищенность. Этот крошечный гроб каждый из нас называет домом. В то время как наш настоящий дом либо пустует, либо уже занят крысами. А люди лишь зябко кочуют по жизни, сменяя одни гробы на другие.

Роб… Роберт Уайт… Этот человек был непрошибаем!  Мы встречались с ним в 7 утра, вместе завтракали, вместе бегали в парке, вместе ходили на встречи, смотрели фильмы, общались с музыкантами, ужинали… Но при этом могли обменяться лишь несколькими фразами за весь день! Я постоянно чувствовал себя, как на экзамене, только за его провал мне не поставят неуд, а просто нажмут курок. А он, Роберт, даже не успеет отпрыгнуть в сторону, чтобы не запачкать брызгами свои дорогущие туфли.

Я уже твердо решил, что не увижу перед собой настоящего человека, когда он начал показывать мне свое лицо. Вряд ли настоящее, но это было уже что-то. Все началось после одного случая в трущобах Л.А…

Роберт часто таскался в один и тот же дешевый кинотеатр, где крутили порнуху. Ему нравилось смотреть, как член, размером со стрелу автокрана врезается в безымянное, дремучее влагалище и буравит его с такой силой, будто стремится выйти с обратной стороны. Роб говорил, что это зрелище напоминает ему о том, как ВСЕ началось. Уж не знаю, что конкретно означали эти слова. М-р Уайт с одинаковым воодушевлением мог рассуждать о происхождении видов и о своем последнем сексуальном контакте.

Когда мы вышли из этой блевотной мастерской порнопроката, была глубокая ночь. Не было слышно даже полицейских сирен, которые вообще здесь не умолкают. Зачем-то он свернул в переулок. Там воняло мочой и разложением, а под ногами хрустели одноразовые шприцы.

Какой-то мужик впереди обещал прирезать проститутку, если она не даст ему прямо среди всего этого дерьма. Платить он явно не собирался. Девушка, рыдая и трясясь от страха, опустилась на колени. Уайт неслышно вырос за спиной того парня. Уткнул дуло пистолета ему между лопаток и выстрелил. Этот громоподобный рев освободившейся смерти, казалось, расколол небеса. Гильза шлепнулась ему под ноги. Роб даже не заметил.

Он небрежно переступил через обмякшее тело. Полез за своим бумажником, извлек оттуда несколько сотен, отдал проститутке и пошел себе дальше. А мы с ней глядели ему вслед, тогда как наши челюсти от изумления царапали грязный асфальт.

Этот момент заставил меня вспомнить, почему я так восхищался Робертом Уайтом. Он не был героем. Не был злодеем. В своих фильмах он был просто человеком, поступавшим по совести. И он не требовал за это награды, как бы подразумевая, что так должны делать все. Но мир лишь упивался красивой сказкой, платил за это деньги и продолжал себе скатываться все глубже в преисподнюю.

На несколько дней я снова стал тем юнцом, который жадно ловил каждый жест своего кумира. Я завидовал сам себе, и вновь начал радоваться жизни. Тот эпизод с прямым эфиром казался теперь ошибкой, дурным сном. Но недолго…

Потом Роб вбил в глаз консьержа настольный звонок только за то, что он повесил табличку «обед» на дверях магазина как раз перед нашим приходом. В данном жесте было много киношного блуда, но отвратило меня совсем не это. А выражение неподдельной скуки на его лице. Тогда-то я и понял суть существования Роберта Уайта: делать все, что не даст ему заскучать.

Просуществовав так какое-то время, я сдал свои карты. Иного не оставалось. Я больше не мог выносить весь этот спектакль, в котором невольно участвовал. Да и позволить убить себя Уайту за то, что становлюсь ему неинтересным, мне тоже не улыбалось.

 Пришлось банковать.

– И так проходит вся ваша жизнь?

Он вздернул брови, то есть захотел продолжения.

– Я имею ввиду все ЭТО. То, что мы с вами занимаемся с утра до ночи. Ходим в гости к политикам и вечерами смотрим порнуху. Потом вы убиваете несколько подонков для острастки и идете есть пиццу. Это все? ВСЕ?!!

– А чего ты хотел, парень? – его голос напоминал треснувшую скорлупу грецкого ореха. – Люди обожают тебя ровно до тех пор, пока ты мелькаешь в таблоидах. На смену славе обязательно приходит забвение… Самое оно для пиццы!

Он оскалил зубы и отхватил ими здоровый кусок.

– Нет, я не об этом. Ведь у вас так много возможностей. Я имею ввиду ваше влияние, вашу свободу. Неужели нельзя что-нибудь сделать с этим жалким миром?

Уайт внимательно посмотрел на меня, прежде чем ответить.

– Можно, – сказал он, не отводя взгляд, – но зачем? Какая разница, в каком загоне будут жить овцы? Пастухи заботятся о них ровно столько, сколько для них необходимо, чтобы массово не издохнуть и исправно поставлять шерсть да мясо. Это закон. Справедливый закон, я считаю.

Я ожидал чего-то подобного, и решил не сдаваться.

– И это ваша истина?!!

– Истина? – его лицо вдруг побагровело. – Так ты хочешь увидеть истину, малыш? Что ж, я могу это устроить! Я видел истину, и могу заверить: хорошенько подумай, прежде чем дать ответ на этот вопрос! По такому счету придется уплатить! Сполна, будь уверен!

Наконец-то его картонная оболочка прохудилась, хотя спровоцировать это оказалось не легче, чем проковырять дырку в облаке. С позиции личного опыта могу дать всем бесплатный совет: если вы знаете, что бьетесь впустую, и никак не расколете собеседника, сами начните изливать ему душу. Когда же и это не подействует, просто наплюйте, и уходите прочь, ибо перед вами не человек, а телеграфный столб.
 
Уайт залпом осушил свой бокал, и затребовал повторить. Я видел, как бегают его глаза, и чувствовал, что из-за них меня разглядывает холодное, мстительное и, несомненно, истинное нутро Роберта.

– Ты думаешь, вся эта чушь про полеты души, мистические ордены и тайные знания чего-то стоит? Ха! Единственное, что у тебе еще есть, и чего лишены такие, как я – это НЕЗНАНИЕ истины. Ведь за обладание этой сукой мы платим непотребно высокую цену!!! Непотребно высокую, малыш…

Он вдруг поднялся. Оставил на столе щедрые чаевые. Взял у гарсона шляпу и пальто. Вышел в ночь. Где-то там раздался едва различимый рокот мотора. Больше я Роба не видел. Ни в тот день, ни в последующие…

Мы снова встретились спустя несколько месяцев. Я уже закончил первые главы биографии Уайта, и много размышлял над нашим последним разговором. Мне все больше казалось, что в те моменты он говорил искренне, без вечного своего просчитывания. Его душа на миг выглянула наружу. Но я все еще не был уверен, что смогу принять эту его настоящую сторону. К тому же, существовали еще и таинственные «они», нечаянно всплывавшие в его монологах – от «них», я чувствовал, тоже исходила угроза. Роб ушел, оставив после себя много странных вопросов. И ни одного внятного ответа…

Когда я поставил точку в последнем предложении, раздался стук в дверь. Неизменный человек-гора сковырнул меня с порога и отправил вниз по лестнице. Я даже не успел поставить чашку с недопитым кофе. Так и шел, сжимая ее в руках.

– Как поживаешь, детка? – чуть улыбнулся Уайт, раскуривая сигару. Это была «Por Larranaga», формат Gran Corona (калибр 47), цвета Oscuro, скрученная вручную. Сигары этой марки изготавливаются самыми опытными торседорами, знающими толк в качественном наполнителе. За то, чтобы секрет состава этой сигарной смеси остался в тайне, много людей лишилось не только языков, но и жизней…

Он выпустил мне в лицо струю дыма и запил это дело глотком хорошего рома. Кубинского, не иначе. Судя по мутному блеску глаз, Роб был в шаге от алкогольной отключки, а потому пришел в восторг от моего появления.

– Куда мы едем? – просил я, чтобы завязать разговор.

– Покупать тебе смокинг, детка! У тебя, конечно же, нет ни одного приличного костюма…

– Для чего мне смокинг? – я решил изображать из себя недоумка до тех пор, пока это будет действовать. За время нашего с Уайтом общения похожие приемы не раз хорошо мне послужили.

– Чтобы не стыдно было появиться с тобой в высшем обществе, – ответил он.

– В высшем? Да мы не виделись, наверное, только с президентом… Куда уж выше?

Он снова затянулся и отхлебнул грязно-янтарную жидкость. Казалось, что ему наплевать абсолютно на все.

– Высшее общество, малыш, только одно! Либералы, демократы, нонконформисты, язычники, сектанты, розенкрейцеры, госпитальеры, оборотни, вампиры, масоны – все это грязь! Я покажу тебе людей, которые едят президентов на завтрак. Ты сможешь учуять аромат власти! Мы едем вершить твою судьбу!

Последняя фраза меня насторожила. В ней я уловил насмешливые нотки. И снова все обаяние Уайта скукожилось, как мятая бумажка перед той склизкой тварью, прятавшейся за картонной маской его лица. Я был уверен все больше, что не хочу знать, как Роберт Уайт выглядит на самом деле. Черт возьми, как же я был наивен, раз думал, что это может меня обеспокоить…


Включая нас, за столом сидело 14 человек. Это был огромный стол, метров 30 длиной, безупречно сервированный. За нашими спинами пылал зев камина, оскалившегося настолько, насколько позволяли правила этикета.

Все гости были в серых смокингах и серебряных полумасках. Только мое лицо ничто не прикрывало. Но, даже 10 масок, надетых подряд, не спасли бы меня от чрезмерного внимания столь высоких персон. Хоть я и старался ни на кого не смотреть, остальные явно пренебрегали этой любезностью. Они смотрели, нет, пялились на меня во все глаза, словно в окуляр микроскопа. Иногда мне удавалось бросать ответные взгляды, но от этого я чувствовал себя все хуже и хуже. Ведь коснувшись их зрительной оболочки, я все больше укреплялся в мысли, что все эти люди по своей природе близки моему компаньону. В них, я был уверен, где-то внутри сидели такие же скользкие твари, какая ощущалась в Роберте Уайте. Но этот хотя бы являлся для меня «чертом, которого я знаю», в то время как другие смотрели на меня взглядом голодного хищника.

Наконец, подали закуску. Запеченные ребрышки новорожденных (дальше я не расслышал: то ли ягнят, то ли телят). Едва официанты поставили перед нами внушительного вида порции, как молчание наполнилось дружным хохотом, лязгом челюстей и непременными комментариями.

– Давай, малыш, приступай к трапезе! – Роберт дружески хлопнул меня по спине. Странно, что за целый час нашего пребывания в этом месте он впервые открыл рот, чтобы заговорить. – Впереди у нас много важных дел. Попробуй. Здешний повар – настоящий виртуоз кулинарного искусства! Не удивлюсь, если в целом мире не сыщется более достойного мастера.

– Ооо! Вы правы, дорогой друг! – подключился грузный господин, сидевший напротив нас. – Pater выписал его из далекой Камбоджи, чтобы тот услаждал наши чувства своими недюжинными способностями! Я слышал, что этот кулинар, кореец по происхождению, забрался в те дикие места в поисках священной книги Шиитан! И ему даже удалось кое-что почерпнуть из копии этого древнего писания…

– Клянусь своей раздувшейся печенью, что это правда! – воскликнул еще один член высокого собрания, что находился по левую от Роберта руку. – Вы обошли стороной наше заседание в прошлом месяце, любезный Пановски, и не сумели опробовать творение этого дебютанта. И зря, доложу я Вам! Нежнейшее мясо буквально таяло во рту! У меня возникло такое чувство, будто нашим поваром руководил сам Д. ЛяМорт, а ведь он тот еще вольнодумец!

– Как говорится: «яблочко от яблони»! – резюмировал таинственный субъект, которого все называли Pater. Он председательствовал за столом, и хотя тот был чрезмерно огромен, хорошо слышал все, о чем говорят его гости. – Его дальний родственник, мсье Жорж ЛяМорт, был прогрессивным человеком. Пожалуй, слишком прогрессивным для начала XVIII века. Именно он привел мистера Д. к умению оценить множество чудесных удовольствий жизни. Удовольствий, которые большинство людей, считавших себя цивилизованными, нашли бы слишком мерзкими…

Закончив свою речь, Pater пристально посмотрел на меня. В его взгляде я прочитал насмешку и презрение. Невольно у меня вырвался стон из груди – из-за этой его чужеродной воли я физически ощутил, как тянут из меня собственную душу. Не знаю, чем бы закончилась эта экзекуция, если бы не вмешался Роберт.

– Надо отдать должное мсье ЛяМорту! – начал он, театрально вскочив из-за стола. – Помимо того, что он знавал толк в удовольствиях, он еще и являлся истинным сыном церкви. Только вспомните его любимую цитату из Писания: «Пожрете вы плоть сынов ваших, и плоть дщерей так же пожрете. Левит 26:29». Только истый христианин, такой, как Д. смотрит в самые глубины сути…

Эта тирада Уайта вызвала бурную реакцию среди остальных. Зал огласился раскатами низкого, утробного хохота, более подходящего обезьянам, чем людям. Но Роберт едва разошелся и не собирался умолкать так быстро.

– Господа, я хочу произнести тост! – беспечно крикнул он в самые своды гигантского зала. Должно быть, ему вспомнилась одна из ролей, как, например в «Поцелуе браунинга», где Роб предстал в обличье супершпиона, умело перевоплощенного в бабника и вертопраха.  – Поскольку все здесь присутствующие – в курсе текущего хода вещей. Ну, почти все (он выразительно посмотрел на меня, и остальные последовали его примеру). Я хочу сказать: к дьяволу предрассудки! Жизнь слишком коротка, чтобы все время оглядываться за спину! Единственное, что мы имеем, прежде, чем снизойдем в ничто – это лишь гамму экстаза. И тем она шире, чем свободнее человек смотрит на мир!

Так что, да здравствуют эпикурейцы, ибо только они не заблуждаются!

– Аминь, – закончил за него Pater, и обеденный зал вновь наполнился взрывами хохота.

Затем появились официанты, неся вшестером огромный чан, накрытый серебряной крышкой. Конферансье объявил вторую перемену блюд, назвав только что поданное яство «Супом-пюре по-креольски». Члены собрания, доселе умиротворенно ведшие светскую беседу, сорвались со своих мест и принялись улюлюкать, точно кабацкие алкаши при виде дармовой выпивки.

– Наконец-то! – вопил толстяк напротив, брызжа слюной. – Наконец-то я снова ИХ попробую!!! В прошлый раз я даже кончил от удовольствия!

– Не говорите, любезный! – вторил ему сосед. – Это поистине шедевр! Ведь ИХ готовят так же, как раков или крабов, т.е. попросту варят живьем! Вследствие чего отпадает надобность во всех этих ножах и вилках – горячее пряное мясо легко отделяется от костей руками!!!

Гам все нарастал. Прислуге был дан приказ не снимать крышку с блюда как можно дольше. И когда восторженные вопли сменились нечленораздельным стоном общего голода, Pater незаметно кивнул, и крышка, наконец, была поднята.

Мой разум в этот миг оказался погружен в такую глубокую бездну человеческого ликования, что я ненадолго оглох. Но если бы только это могло быть самым страшным исходом вечера, я бы не раздумывая согласился быть глухим до конца своих дней. Ведь, когда пелена густого ароматного пара рассеялась настолько, что можно было разглядеть содержимое чана, сердце мое ухнуло, сорвавшись во тьму.

Ведь там, куда были направлены слюновыделяющие взгляды высокого собрания, бултыхалось шесть младенцев, вареных с колбасой, лимоном, овощами и пряностями…

Мои глаза округлились настолько, что легко могли выпрыгнуть из орбит. Наверное, такого всеобъемлющего ужаса мне еще не приходилось испытывать. В минуты, когда разум отчаянно метался в поисках выхода из этого места, тело мое обмякло, будто студень. Руки отказывались повиноваться. Ноги свело судорогой.

В этот момент я почувствовал себя словно в картонной оболочке. Теперь я действительно был, как и все эти люди. То есть больше себе не принадлежал. Мои конечности теперь действовали самостоятельно. Рот расползался как молния на брюках, по собственной воле. А глаза упрямо таращились на кулинарный «шедевр» корейца-садиста.

Самое странное, что рассудка тогда я не лишился. И даже сознания не потерял. Напротив, с фотографической точностью запоминал все, что меня окружало. Эти искаженные похотью лица, прятавшиеся за масками. Эти цепкие руки, трясущиеся в похотливом предвкушении экстаза. И черный взгляд председателя собрания. Я чувствовал, как он смотрит на меня, и как в мою кожу впечатывается клеймо его победоносной ухмылки.

Но самым жутким было даже не все это, нет. Мой мозг едва справился с тем, как мое тело подставило прислуге тарелку. С охотой и вожделением нарезало багровые ломти. А потом отправляло их в рот…

А кругом все кричало:

– Бесподобно!

– Величественно!!

– Божественно!!!

Когда я все же почувствовал, что мои силы на исходе, Роберт шепнул мне в самое ухо:

– Потерпи немного, малыш. Уже почти все.

Его голос был каким-то надтреснутым. Усталым. И даже показался мне настоящим. В нем как будто угадывалось участие. Простое. Ни к чему не обязывающее. Но теплое. Человеческое. Тяжело все-таки, постоянно сниматься в кино...

Жаль, что я запомнил вкус этого страшного блюда. Они все, каждый из Них, были правы – младенцы и в самом деле вышли изумительными. Вкуснее я ничего не ел…


С этого все началось. Хотя можно сказать иначе: этим все и закончилось. Не знаю, какие слова лучше подобрать для моего последующего существования. Ни одному из речевых оборотов не удастся в полной мере описать охватившее на меня бесчувствие. Когда я проглотил свой первый кусок, я стал подобен ИМ. Тем, что с такой беспечностью пировали за столом, сервированным будто бы в сердце преисподней.

Вся моя суть, жажда познания, смелость и острота мысли, благодаря которым я оказался здесь, съежились до размеров булавочной головки. Их словно убрали в черный ящик на задворках моего сознания, оставив как можно больше места для взглядов Patera.

С моей души точно слепили маску из пресс-папье, за которой надежно укрылось все то, что делало меня человеком. А демоническую природу, которая, я уверен, составляет начало каждого мыслящего существа, наоборот, извлекли наружу. Кого я представлял собой теперь, не знаю. Но мне хотя бы удалось, насколько это возможно, уберечь свою память от многих подробностей той жизни, что была дана мне взамен…

Общество, которое теперь окружало меня большую часть времени, составляли те 14 человек из трапезной залы, да люди, чьим предназначением было доставлять удовольствие Избранным любыми возможными способами. Хотя ОНИ и стали рабами собственной оболочки, но, по сути, являлись единственными, кто имел настоящую власть над физическим миром. Только Им не было никакого дела до судьбы этой планеты, пока кто-нибудь из НИХ не проигрывал пари, или не вспоминал о данных некогда обещаниях.

Вот тогда-то начинались массовые смерти, гонения, казни «неверных» в виде расовых войн, или, как их стало модно называть, «локальных конфликтов». Эти создания могли обречь на смерть целую нацию из-за неблагоприятного исхода партии в покер. Или вырубить к чертям 70% всех тропических лесов Бразилии, чтобы посмотреть, как именно это отразиться на климате Земли.

Здесь, в этом узком кругу избранных, не существовало ни принципов, ни морали, ни каких-либо ценностей.

– Человеческая численность и так возрастает в геометрической прогрессии, – гнусавил сухопарый субъект по прозвищу «Зигги». – Что плохого в том, если мы пустим часть их младенцев на суп-пюре? Незабвенный Джонатан Свифт был одних с нами взглядов. Могу процитировать классика, если хотите. В 1729 году он высказался на этот счет следующими образом:

«В Лондоне один знакомый и очень знающий американец уверял меня, что здоровое, хорошо выкормленное дитя годовалого возраста, – наивкуснейшая, наипитательнейшая и наиполезнейшая пища, будь оно в тушеном, жареном, печеном или вареном виде. Нисколько не сомневаюсь, что оно также превосходно в виде рагу или фрикасе».

Они самозабвенно бахвалились друг перед другом, хотя я видел страх, засевший где-то в глубине ИХ радужной оболочки. Страх, который, несомненно, присутствовал и во мне. Он был во ВСЕХ, за исключением Patera, который, наоборот, надел человеческую личину поверх той, что являлась его сутью. Я не знаю, как именно он выглядел на самом деле, но в его основе лежало настолько древнее зло, что даже Гитлер в сравнении с этим казался шкодливым подростком. Наверное, это открытие было самым ужасным из всего того, что мне довелось узнать. Ну, почти самым…

Pater присутствовал на всех «мероприятиях закрытого клуба», как я называл это собрание. Возможно, он аккумулировал злое начало каждого, извлекая наружу самые мерзкие из наших изъянов. Заставлял хвастаться этим друг перед другом и заключать пари, которые приведут к очередному изменению многострадального этого мира.

Но иногда его не было с Нами. В эти моменты я мог почти полностью управлять своим телом. И своими мыслями. Тогда во мне просыпался прежний Виктор, которому было не чуждо сострадание. И который всегда хотел найти Истину.

Я нашел в себя, иступлено сующим горлышко бутылки от шампанского «Crystal» в задний проход какой-то девчонки. Суди по оформившейся фигуре, ей было не меньше 17 лет. Потом мне со смехом сказали, что она была дочерью влиятельного наркобарона. Малышка, не привыкшая к такому варварскому обращению, стоически переносила мучения. Крупные слезы катились по ее еще детским щекам, но она не издавала ни звука. Страшно, что дети всегда расплачиваются за грехи отцов…

Не знаю, зачем я делал с ней все это. Наверное, так хотел демон внутри (точнее, снаружи) меня. Но, даже когда мне внезапно вернулась способность мыслить самостоятельно, моя рука продолжала совершать все те же механические движения.

– Ты веришь в Бога, Уайт? – спросил я, равнодушно глядя, как пенящаяся жидкость вливается в юную попку моей «подруги». – Скажи мне, только честно.

Роб, старательно смешивающий кокаин с героином на столике из красного дерева ручной работы, лишь ухмыльнулся. Смесь, которую наркоманы с бульвара Сансет прозвали «спидболл», предстояло еще подогреть на спиртовке, а потом набрать в шприц. Как только работа была проделана, Уайт цыкнул одному из официантов, и тот сделал ему укол в вену на правой лодыжке. Все-таки, Роб был слишком большой знаменитостью, чтобы прилюдно щеголять исколотыми предплечьями. Интересно, а играл он тоже под кайфом?

– Ты что, имеешь в виду, верю ли я в себя? – уточнил Роберт, блаженно прикрыв веки.

– Нет, Роб, я хочу знать про высшее существо. Про Истину. Про Справедливость, – я сделал большой глоток из той самой бутылки. – Я глубоко убежден, что эти понятия существуют. И хочу знать, как далеко простирается Ваше могущество.

Глаза Уайта дьявольски блеснули огнем. Действие наркотика достигло апогея. Теперь он стремительно превращался в бешеное, неконтролируемое существо.

– Значит, ты, мать твою, хочешь знать про Бога?!! – он посмотрел на меня своими зрачками, сузившимися до размеров игольного ушка. И я увидел, что даже в этой малости плескался океан безумия. – Что же, хорошо. Я покажу тебе твою сраную истину, малыш!

Он разделил оставшийся кокаин на две равные полоски, и втянул их ноздрями через свернутую банкноту в $100.

– Сейчас мы с тобой отправимся на прогулку, – сказал он, поднимаясь с места. – Ты увидишь кое-что очень интересное…

Привычную немногословность Роберта Уайта сняло, как рукой. Сквозь его ротовую полость изливались тонны желчи, веками накапливаемой закомплексованными, бездарными неудачниками. Столько слов, сказанных им за этот вечер, я не слышал во всех его фильмах, вместе взятых. Он даже нюхал свой кокаин, не закрывая рта.

– Есть, есть одна истина на земле, мой мальчик, – говорил он, когда мы садились в AH-1 «Cobra», ударный вертолет, разработанный фирмой Bell Helicopter Textron в начале 60-ых годов. Оснащенный композитной броней марки NOROC, этот  летательный аппарат был неуязвим к одиночному поражению бронебойной пули калибра 12,7-мм, а так же обеспечивал до 2 часов полета после контакта со снарядом зенитной установки ЗУ-23-2.

– «Я ем, чтобы трахаться, и трахаюсь, чтоб жрать»! Автор этих строк – Джон Уилмот, второй граф Рочестера. И в его словах содержится Истина. Другой в этом мире не осталось…

Эта его тирада длилась около трех часов, но лишь первую фразу я сумел отчетливо разобрать сквозь рокот винтов. Потом до меня доносились лишь обрывки слов, и если они что-то и значили, понять их я все равно не стремился.

Внизу проплывали изумительные пейзажи. То бескрайняя океанская гладь. То цветная пустыня. То причудливо разломленное нутро Гранд Каньона. Увидеть все это значило для меня гораздо больше, чем болтовня моего бывшего кумира всех времен.

Но когда цвет неба изменился, я вдруг почувствовал тревогу. Это было так, словно смерть приближалась на своих кожистых крыльях где-то со стороны земли. Не могу сказать, на что это оказалось похоже, но все дурные предчувствия, болезни, стресс и дискомфорт не шли ни в какое сравнение с неотвратимостью вдруг возникшего удушья.

Оно показалось мне не ощущением – монолитом. Медленным, безжалостным существом, готовым пожрать мою душу, во что бы то ни стало, точно на нее объявили охоту…

Мне вдруг расхотелось куда-то ехать, но повернуть назад я не мог. Роб не послушал бы меня. И пилоты бы не подчинились. На миг я схватило его за руку, и крепко сжал в своих ладонях, желая почувствовать  человеческое тепло.

Он смолк. Посмотрел мне в глаза. И в его взгляде я вдруг увидел огромную, искреннюю жалость к себе и ко всем людям.

А потом мы приземлились.

Вертолет встал на механизированную платформу, которая въехала на рельсах в пещеру. Ее разверстый зев со скрежетом захлопнулся. В нем я услышал довольные нотки, как будто пещера была пастью хтонической твари, древней, как сам мир. Теперь она сомкнула свои покрытые ржавчиной челюсти и будет неспешно переваривать все, что ей досталось: меня, Роба, пилотов, чертов вертолет…

Когда двигатель аппарата заглох, и мы, наконец, выбрались наружу, сквозь щель закрывавшегося шлюза я еще успел поймать взглядом последний луч солнца. Это библейское зрелище было подобно угасанию вечной надежды. Потом нас обступили какие-то люди, в основном азиаты, и принялись что-то лопотать на своем странном языке.

Роб взял у них белый халат, бахилы, защитные очки и перчатки. Мне велел сделать тоже самое.

– Поверь, сынок, так будет лучше, – промолвил он, по-отечески кладя руку мне на плечо.

Когда мы переоделись, Уайт улучил момент, и снова закинулся своим «снотворным», как он это называл, хотя эффект его лекарство вызывало строго противоположный. Через минуту он с удвоенной яростью принялся толковать мне что-то насчет масонов.

Мы вошли в кабину лифта в сопровождении двух азиатов в белоснежной униформе. Присмотревшись к ним, я отметил, что их одежда практически без швов. Мы начали спускаться вниз. И чем дольше это делали, тем больше желчи изливалось из Роба.

На 10-ой минуте меня охватила паника. Было ощущение, что лифт спускается к центру земли. Двое безмолвных, похожих друг на друга, как манекены, азиатских ученых, этот словесный садист и я, парень, стремительно теряющий веру во все на свете. Да еще нахлынувший вдруг тошнотворный запах…

Скорость лифта стала снижаться. Я понял, что мы приближаемся к цели. Голос Уайта вдруг изменился. На этот раз он сжал мою кисть в своих ладонях, и хрипло произнес:

– Знаешь, эти шарлатаны в одном оказались правы: рано или поздно ты окажешься у постели… Монарха, как они его называют. За тонким покрывалом ревностные последователи могут увидеть престарелое, царственное существо с кровоточащей раной. За этим образом, верят они, сокрыта метафизическая энергия и сознание, направленное на межзвездные измерения. Это, по их мнению, тот, кто наблюдает. Его правление в этом мире основано на воспоминаниях и экстазе…

Он помолчал немного, глядя куда-то мне за спину, и продолжил:

– Это традиция, облаченная в парадокс. Не знаю, как насчет способности к управлению, но то, что ОНО невероятно старо – факт. Как бы сильно ты не сомневался, знай: ВСЕ, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ ПРОИСХОДИТ НА САМОМ ДЕЛЕ!!!

А потом двери лифта отворились.

Меня едва не сшибло с ног волной той вони, что, наверное, копилась во чреве земли с момента ее сотворения. В этом запахе было все, из чего состояла темная сторона нашей жизни: гниение плоти, подгоревшее мясо, блевотина, протухшая сперма в триллионах использованных презервативов, предательство ради денег, торговля внутренними органами, сифилис, чума, СПИД, кровосмешение, изобретение оружия, сибирская язва, синдром Дауна, прокисшие старушечьи памперсы, покрытые грязной коркой, человеческие эмбрионы в сточных канавах… И много чего еще, что не вместилось в мою истерзанную память.

Когда я немного пришел в себя, то увидел, что мы стоим на маленькой смотровой площадке над кратером НЕИМОВЕРНЫХ размеров. Его стенки были выложены каким-то металлом темного тона. А там, внутри емкости…

ЭТО было похоже на только что сформировавшийся эмбрион птицы. Все свободное пространство кратера занимало его жирное туловище. Оно было настолько большим, что могло заполнить собой большую часть Гранд Каньона. К этим желеобразным, покрытым землистой в струпьях кожей были прикреплены мириады трубок и различных проводов. Они подключались к широкоформатным экранам, заполнившим собой всю восточную стену кратера.

Там были отражены все процессы, что происходили с этим… существом. Над его гигантской головой, колеблющейся на жалкой, непропорционально тощей шее, висело несколько сот мониторов. По ним транслировалось все, чего на данный момент достигла земная цивилизация. В том числе и фильмы с участием Роберта Уайта. А также смертоубийства, поданные под всевозможным соусом, насилие в любых формах, педофилия, варварские эксперименты «во благо науки».

Внезапно тварь чуть подалась вперед, всколыхнув это море оптической паутины, от которого зависело его существование. А затем разинуло свою пасть, увенчанную тупым клювом и издало вопль такой силы, который, уверен, чрево земли не знало со времен массовой гибели птеродактилей.

Тут же где-то вверху отворился шлюз, по которому прямо в клюв твари поступал корм из… мертвых младенцев. Хотя, я различил и несколько годовалых ребят…

Я готов был немедленно хлопнуться в обморок, если бы Роб не схватил меня и не стал с силой тереть виски.

– Вот она, твоя долгожданная суть! – зло приговаривал он, будто я был виновен в ЕЕ существовании. – Видишь, а? Можешь звать его Богом, если тебе станет от этого легче. Земной сутью, Высшим Существом – пожалуйста. Можешь даже звать его Отцом Небесным!

Я распахнул глаза на зрелище, открывшееся мне, и еще тем 14 членам тайного общества. Мое сердце в тот момент едва не лопнуло от накатившей вселенской печали. Наконец-то я осознал причину того, что терзало меня всю сознательную жизнь. Это ощущение недосказанности окружающего, чувство, что тебя обманули. Да что там, бессовестно НАЕБАЛИ… Имея настолько уродливую душу, неудивительно, что лицо современного мира стало таким…

Лицезрев ответ на свои вопросы, я, уже бесконтрольно, расплакался последними слезами человека, потерявшего вкус ко всему. Так со мной прощались мои собственные чувства. С сожалением и небывалой тоской. По себе, по свету, по всему человечеству…

– Бог обогащает (девиз штата Аризона), верно? – саркастически ухмыльнулся Уайт, хотя по его позе было видно, что и актеру ничуть не весело.

На этом, наверное, мой рассказ окончен.

Я не помню, как оказался здесь. Но даже если я пришел к себе домой своими ногами, то мое пребывание в этом месте будет недолгим. Судя по условным подсчетам, через несколько минут за дверью раздадутся шаги. Это может быть почтальон. Или наемный убийца. Мне плевать.

За то время, что у меня еще осталось, я успею выпить свой скотч. И сделать все сам. Эти записки я посвящаю всем, кто найдет в себе смелость прочесть их и добраться до сути. Жаль, что истинно сумасшедшие управляют планетой, а все больше здравомыслящих людей заживо гниют в дурдомах. Будь моя воля, я бы все сделал наоборот. Это практически всегда дает стопроцентное попадание…


Роберт Уайт поднялся в квартиру с номером 301 по лестнице. Третий этаж, а он уже запыхался. Дверь была открыта настежь. Оправив пальто, он вошел.

Внутри было на удивление людно. Полиция. Эксперты. Криминалисты.

Чернокожий детектив уже заканчивал брать показания от возможных очевидцев.

– Что здесь произошло, офицер? – спросил Уайт, постаравшись придать голосу как можно более уместное выражение. В данном случае подходила озабоченность и легкая тревога.

– Убийство, сэр… Мистер Уайт! – ответ прозвучал незамедлительно. – Соседка слышала звуки борьбы, выстрелы.

– Убийство, как? Зачем?

– Не могу знать, сэр. Но мы работаем над этим. Кем приходился вам Виктор Трумен?

– Он был моим личным биографом. Мы почти закончили книгу…

– Сожалею, сэр… Но мы сделаем все возможное, чтобы найти убийцу!

– Не сомневаюсь, офицер! – ответил Уайт, а сам подумал: «Разыщете вы убийцу, как же!».

– Могу я взглянуть на тело? – снова спросил он.

– Конечно, сэр. Только прошу вас, ничего не трогайте.

Роберт с видом знатока прошествовал в спальню, где полицейские обнаружили тело Виктора. Тот лежал лицом на полу, головой к окну, ногами к выходу. Все было выполнено согласно обряду.

Уайт бегло осмотрел стол, приметив какие-то записи.

– Могу я осмотреть его записки, офицер? – как бы невзначай осведомился он. – Я связан с издателями контрактом. Этим пиявками только дай повод, чтобы начать судебное разбирательство!

– Сожалею, сэр, – промямлил детектив, уставившись на носки своих ботинок. – Но каждая вещь в этой квартире – улика, которая, возможно, приблизит нас к убийце.

– Конечно, детектив. Я понимаю. Но все же, сделайте копии, и пришлите их мне, когда у вас появится такая возможность.

– Непременно сэр! – детектив сложил руки по швам, вытянулся в струнку. – Желаю здравствовать, мистер Уайт.

Роберт в последний раз посмотрел на распростертое в спальне тело, и двинулся к выходу. На его губах заиграла таинственная усмешка. Он заглянул детективу в глаза, и она стала еще шире. Уайт никогда не опасался подозрений, если в нем говорила эта склизкая, холодная тварь, спрятанная за картонной оболочкой.