И свет не пощадил. Глава 4

То был великий день – семнадцать лет!
Все, что досель таилось за решеткой
Теперь надменно явится на свет!

 Лермонтов. Сказка для детей.

«Друг мой, вот приглашение на бал к княгине Раменской (я прихожусь ей внучатою племянницей) – ты, верно, бывал в ее доме прежде? Сегодня здесь назначен первый выход Пашеньки. Павел Сергеевич будет у Лавалей (там празднуют именины хозяйки), потому собрание у княгини обещает быть не слишком многолюдным, что и к лучшему. Есть ли надежда, что ты сможешь быть там?».
 ***
Несмотря на то, что многие были званы сегодня к Лавалям, в один из самых влиятельных и богатых домов Петербурга, что на Английской набережной, все же в небольшой особняк княгини Раменской на Невском собралось достаточно гостей. Ровно столько было необходимо, чтобы составить веселое общество и, в то же время, не смущать юных дебютанток.
   Хозяйка дома, княгиня Екатерина Алексеевна, сидела в любимых своих широких креслах подле другой пожилой дамы, Натальи Антоновны Валкановой. В ней  она при знакомстве признала приятельницу юности, с которой в прежние годы служила вместе при дворе Екатерины Великой. 
   В одной из комнат с огромными зеркалами в необыкновенном волнении завершали туалет Прасковья и Алина. Аглая, в беременности слегка пополневшая и оттого лишь похорошевшая, с уже приобретенным ею неподражаемым смешением  важности и небрежности в обращении, давала девицам советы. Немного ленивый тон, которым она говорила, неспешно расхаживая по комнате и торопя слуг, восхищал барышень и делал в их глазах княгиню Озерову, старшую лишь несколькими годами, настоящей опытной светской дамой. Аглая чувствовала это и удовлетворенно улыбалась, наслаждаясь тем местом, которая она занимала теперь в этой комнате, в этом доме и, как ей представлялось, во всем большом свете. Она звала сюда и Евдокию, но та, видя, что не все еще собрались, и до открытия бала никак не меньше четверти часа, решила выйти в переднюю и поглядеть в окно.
   Она была уверена, что Одоевский получил ее записку, потому что передала ее через отца, но ответа так и не получила. И, одолеваемая смутным беспокойством, она не находила себе места посреди многолюдной залы.
   Ночной Петербург горел веселым оживленьем, с окон соседних домов блистали и дымились зажженные плошки, весь Невский был иллюминирован. Было не более половины десятого, большинство балов еще не открылось, и потому у окна то и дело слышались звуки экипажей, проезжавших по мостовой. Евдокия про себя определяла: сани то проехали, карета или легкие извозчичьи дрожки – снегу в эту зиму выпало совсем немного, и потому сани попадались довольно редко. Именно поэтому Одоевский условился с Евдокией на все балы, где они смогут видеться, приезжать в санях – чтобы она, если будет возможность, заранее узнавала о его приближении. Но так не получалось еще ни разу: Владимира всюду сопровождала жена, а она настаивала на том, чтобы ездить в карете. Ольга Степановна словно догадывалась о чем-то, никуда не отпуская мужа одного.
   Проехали, не останавливаясь, одноместные дрожки, и вот – долгожданный скрип полозьев по снегу... «Нет сомнений, это он, – в радостном трепете подумала Евдокия – кто кроме него поедет на бал в санях. Значит, он один!». Поплотнее запахнувшись в шаль, Евдокия подошла ближе к передней, уверенная, что скоро встретит Владимира. Послышались шаги, но почему-то идут двое, и пока не узнаваемый женский голос: «Вольдемар, для чего ты уговорил меня усесться в эти сани – теперь придется искать возможности завить локоны». Евдокия затрепетала, шаги приближались, и в волнении она сделала первое, что пришло в голову – спряталась за занавеску. Через несколько секунд дверь отворилась, и уже явственно послышались хорошо знакомые голоса: «Пельажи, ты же прекрасно понимаешь, что привело сюда твоего бедного брата!».
  «Это Вольдемар Ветровский и Пелагея. Надо же было так испугаться!» - смеясь над собою, Евдокия с легким сердцем выступила из-за занавески. «Евдокия?» - удивленно произнесла Пелагея.   – «Пельажи, дорогая, прости, я, верно, напугала тебя, - пожимала она руку подруги. - Здравствуйте, Владимир Егорович». Молодой Ветровский, нечасто слышавший такое обращение от дам,  которые воспринимали его, облаченного в синюю студенческую курточку, почти как ребенка, со смешною важностью поцеловал руку Евдокии. Но тут же он был вынужден вспомнить о своем возрасте, услышав от старшей сестры: «Ступай в зал, Вольдемар».
   «Дорогая, что тебя тревожит? Ты, верно, ждала кого-то?», - взяв Евдокию под руку, говорила Пелагея. – «Нет... то есть, да, - растерялась Евдокия, не готовая сейчас к откровенному разговору, - я после все объясню тебе». Княгиня была смущена проницательным взглядом Пелагеи, но установившееся неловкое молчание через несколько мгновений прервалось – в комнату вошел Одоевский. Пелагея и Евдокия одновременно обернулись. Последняя невольно чуть подалась вперед, едва сдерживая неожиданный порыв радости – в разговоре она не услышала, как подъехали сани. «Простите, князь, - после приветствия произнесла Пелагея  - мне нужно поправить прическу»,  - понизив голос, добавила она, склонившись к Евдокии с понимающим взглядом, и вышла из комнаты.
   Следующие несколько секунд они молча глядели друг на друга, будто в нерешительности не двигаясь с места.  Евдокия понимала, что эта осторожность - излишняя, что Пелагея намеренно оставила их одних, вероятно, обо всем догадавшись, но она лишь безмолвно глядела на Владимира. Так устав от мимолетных встреч, мучительных поисков в толпе, она будто отдыхала взглядом, всецело обратив его на любимое существо. Владимир еще не снял шубы, и ее широкий воротник серебрился таявшим снегом. Дыхание его немного участилось, и в холодной передней можно было различить облачка морозного пара. Как хотелось Евдокии почувствовать эти снежинки на его воротнике, упиться этим прохладным свежим воздухом, что он принес с мороза. Она сама не знала, что сдерживает ее – не прошло и месяца, как светская жизнь создала привычку жить в постоянном страхе. «Родная», - произнес, наконец, Владимир, и они подались навстречу друг другу. Евдокия молча обняла его голову и прижала к себе.
***

Оба будто очнулись от забытья, услышав негромкий стук. Евдокия испуганно и торопливо подошла к двери. «Это Пелагея, - послышалось за ней – бал сейчас открывают». – «Спасибо тебе, Пельажи», - Евдокия приоткрыла дверь.  – «Княгиня спрашивала о тебе. Стоит поторопиться». Евдокия оглянулась на Владимира. «Пелагея Егоровна не будет против, если я провожу ее в зал?», - произнес он. «Конечно, князь», - подала ему руку Ветровская. «Я подойду через минуту», - сказала им вслед Евдокия.
   Она быстро шла сквозь толпу, раскланиваясь с теми, кого не видела, направляясь к противоположной стороне залы, где нельзя было не заметить Прасковьи. Скромный наряд княжны полностью соответствовал нормам бального этикета: простое белое платье, лиловый пояс, розовый бутон под цвет в волосах, которые ниспадали на плечи длинными волнами локонов, и ниточка жемчуга на шее. Вся она была исполнена того соединения торжества с хорошо скрываемым и оттого еще более пленительным волнением, которое иначе не назовешь, как сиянием. Невольно заглядевшись на сестру, Евдокия не заметила устремленного на нее строгого взгляда княгини Раменской, и лишь когда та негромко, но с заметным уже неодобрением позвала ее, обернулась к креслам. «Прошу извинить меня, ma tante. Необходимо было отлучиться». – «Не следует заставлять себя ждать», - уже подобревшим голосом произнесла княгиня по-русски, но с тем нелепо звучащим французским акцентом, который является неизменною принадлежностью всех бабушек и тетушек, чья молодость прошла на исходе минувшего столетия.
   «Что ж, Николай, думаю, пора», - обратилась к мужу Варвара Александровна. Князь кивнул и ободряюще улыбнулся Прасковье, державшей его под руку. Княгиня Екатерина Алексеевна, услышав, что все готовы, велела дать знак музыкантам, и через несколько секунд оркестр заиграл увертюру из модной оперы. Хотя никто уже не вспоминал, из какой – внимание всех было обращено на дебютанток.
   К середине залы медленно направлялись две пары: в первой – Прасковья с отцом, во второй – Алина с князем Михаилом Озеровым. M-lle Валканова была прелестным белокурым созданьем с еще детским румянцем на щеках.  В девушке, впервые оказавшейся на столичном балу, была заметна некоторая неловкость, которую она старалась прятать за улыбкой, и это было ей к лицу.  Удивленными глазами она оглядывала блестящее окружение, твердя про себя: «Держи осанку! Голову выше» и другие советы Аглаи Ивановны. Одета Алина была примерно так же, как и ее подруга, кроме голубого атласного пояса и такого же цветка в волосах. Наряды дебютанток были тщательно продуманы Варварой Александровной, и теперь она, да и многие собравшиеся, не могли не признавать результатов этих усилий  - естественная прелесть юных девушек была лишь подчеркнута, и гляделись они великолепно. 
   Прошло не менее четверти часа, в течение которых дебютантки, нетерпеливо ожидавшие начала танцев, заметно скучали, представляясь самым почетным гостям: пожилым сенаторам, департаментским директорам и другим высокопоставленным чиновникам. Заметное оживление наступило чуть позже, когда пришло время представляться желающим танцевать. Золотые эполеты, заинтересованные глаза – оказалось, что молодых людей в зале тоже немало, просто до сего момента они скромно держались в стороне. «Николай Петрович, честь имею приветствовать вас», - забавно звучащим торжественным тоном в еще тонком юношеском голосе произнес молодой Ветровский, не спуская восхищенного взгляда с Прасковьи. – «Здравствуй, Владимир», - улыбнулся князь. «Папа велел передать вам поклон – он поздравляет графиню Александру Григорьевну». Улыбаясь Владимиру, Прасковья с живостью оглядывала толпу. Сейчас, окруженная столькими восхищенными взглядами, она смотрела на внимание этого забавного студента Вольдемара как на вполне естественное, и оттого не такое уж и лестное.
   Среди обступавших ее молодых людей княжне встретилось лицо, показавшееся знакомым: «Только вот усы... и эполеты у него, кажется, были немного другие, а так – вылитый Алексей Григорьевич. Что ж, не составит труда узнать наверняка – вскоре и он подойдет представляться», - подумалось Прасковье, и тут же Ветровский был забыт, оттесненный от нее толпою офицерской молодежи. Резко взяв с подноса у проходившего мимо лакея бокал шампанского, Владимир отошел с ним к стене, в который раз проклиная свою синюю студенческую курточку.
   Михаил также подводил Алину ко всем сослуживцам своего отца или просто почетным гостям. Некоторые из них, слыша фамилию девушки, заинтересованно разглядывали ее, говоря: «Я имел честь служить с вашим батюшкою».
   Отчаявшись отыскать в толпе заинтересовавшего ее офицера с усами – тот внезапно куда-то исчез – Прасковья уже дала согласие на первый танец розовощекому подпоручику.  Представляясь, он от волнения убрал руки за спину, что показалось ей  милым. Княжна нетерпеливо шепнула отцу, отвлекшемуся было на разговор, что пора открывать полонез. Николай Петрович, поручив дочь  ее кавалеру, отошел к креслам хозяйки дома, и через минуту выстроившиеся пары услышали первые аккорды польского.
Алексей Григорьевич Мирский стоял в тени и наблюдал за танцующими. Поймав долгий взгляд Прасковьи и догадавшись, что она не узнала его, молодой человек решил, чтобы еще более заинтриговать княжну, появиться лишь к вальсу. Теперь уже не армейский, а гвардейский поручик – после взятия Варшавы государь был особенно щедр на чины и награды – герой Остроленки, щеголявший новыми эполетами и недавно отпущенными усами, Алексей Григорьевич был уверен, что достоин быть выделенным Прасковьей из толпы столичной молодежи. А меньше года назад он не мог и помыслить, что когда-нибудь войдет в ее круг – бедный офицер, век стоявший со своим полком в уездном городке, безнадежно глядел вслед уезжавшей в столицу княжне. Он надеялся лишь на то, что она вспомянет когда-нибудь о нем, своем первом обожателе. Польское восстание привлекло на поле боя почти все армейские полки, и Алексею Григорьевичу открылась возможность, проявив мужество, проложить себе путь к вершинам карьеры военной и неизменно сопутствовавшей ей светской. Перевод из армии в гвардию с тем же чином – это была действительно щедрая награда. И хотя пробитое под Остроленкой плечо порой давало о себе знать, Алексей Григорьевич, столичный офицер,  ни о чем не жалел.
   Полонез окончился,  и еще сильнее порозовевший молодой подпоручик, подведя радостную Прасковью к отцу, отошел с поклоном. «Этот Сергей Алексеевич такой забавный, papa», - проговорила девушка, вновь идя по зале об руку с отцом. Я рад, что тебе весело, Пашенька. Сейчас будет вальс – я знаю, ты особенно ждала вальса», - с улыбкой ответил князь.
«Николай Петрович, мое почтение», - неожиданно выступил вперед поручик Мирский. Прасковья, едва скрывая изумление, теперь точно уверилась, кто перед нею. «Алексей Григорьевич, вас ли я вижу?» – проговорил Николай Петрович, так же узнавший прежнего соседа.  – «Разрешите ангажировать Прасковью Николаевну на вальс», - с ударением на последнем слове произнес поручик, вызвав невольную улыбку на лице княжны. «Как же вы здесь, в Петербурге?» - стал расспрашивать Николай Петрович, и Алексей коротко, но живо рассказал князю и его дочери и своем участии в Польской кампании, следствием которого и стал его переезд в столицу.