Энциклопедия для будущих отцов

Я удобно устроилась на кровати, подложив под свой необъятный живот подушку мужа. Вот так—то лучше, а то любимая папина подушка «думочка» уже стала маловата. Живот служил мне отличным пюпитром для учебника по политэкономии, по которому у меня предстоял госэкзамен. Время шло. И я уже решила, что это у меня от вчерашней усталости ломит и простреливает спину и поясницу.
Утром, поставив телефон на стул рядом с кроватью, наполнив термос чаем, муж и мои родители ушли на работу. Мама поставила рядом с телефоном будильник, чтобы я могла отмечать, через какой промежуток времени мне будет «стрелять» в поясницу.
— Как только будет стрелять чаще, чем через полчаса, звони мне сразу! – сказала мама.
— И мне, — сказал муж, целуя меня перед уходом на работу.
Ни я сама, ни мои родные, ни разу не произнесли слова «роды».  Я была рада тому, что все ушли. Не терплю, когда меня жалеют и сюсюкают. Сразу хочется плакать и просить варенья и печенья, а заодно и новую куклу. Как в детстве, когда больному ребёнку родители не отказывают ни в чём.
Да уж, вчера выдался у меня денёк. Хоть роман пиши с прологом и эпилогом.
Метро «выплюнуло» меня на Чистых Прудах. Дышать было нечем. Я вытащила из сумки журнал, который брала с собой, чтобы почитать в дороге, и стала обмахиваться им, как веером.
Мне нельзя было волноваться, но я была такая злая, что запросто могла укусить любого прохожего. И не без причины.
Перейдя с Арбатской на Библиотеку, я простояла четыре остановки, чуть не задевая своим животом молодого мужчину, который «уснул», как только я вошла в вагон. Кто—то читал, кто—то копался в сумке. Меня «не видел» никто из пассажиров.
В моём кармане «беременского» платья лежала обменная карта, так, на всякий случай. А вдруг что. Я должна быть при документах, как сказала мама. В карте чёрным по белому было написано, что рожать мне через 8 дней, 9 июня. А сегодня 1—ое число. День защиты детей называется. Только вот я стою, и пузо моё болтается в такт движения поезда, прямо перед носами сидящих пассажиров. Веселуха. Ха—ха—ха!
Я приехала в ЦСУ к рецензенту, чтобы забрать свой диплом. Через несколько дней у меня защита, госэкзамен по политэкономии и по сказкам тётушки КПСС. Надо успеть до девятого. На лавочке у ЦСУ я отдышалась и пошла в проходную, звонить рецензенту. Но его на месте не было, хотя ещё вчера мы договорились с ним по телефону, что я подъеду к 10—ти утра. Он появился часам к 12—ти и бодро посоветовал мне взять пропуск и подниматься к нему на четвёртый этаж.
Это было круто! А ведь он видел меня с моим «пузом на носу». Мужлан! Кто бывал в ЦСУ, тот знает, что там лифты—паттерносы, а вместо лестниц – пандусы. Гений Ле Карбюзье наваял нам в 30—х годах. Гм…гм… Кажется, в 1935. Кошмар для женщины на сносях. Он и не думал, что по уникальным пандусам эпохи конструктивизма придётся тащиться мне к рецензенту со своей дипломной работой.
Я взорвалась от злости и обиды, даже слёзы выступили. Ле Карбюзье, как всякий гений, был далёк от действительности.
— Ага, — злобно сказала я рецензенту в трубку, — если вы спустите мне люльку из вашего окна, я поднимусь.
И рецензент понял, что спорить со мной бесполезно. Укушу, и надо будет делать уколы. Сорок штук. По одному в неделю.
Получив свой диплом с отличной рецензией, я пошла к метро. Слава Богу, на обратном пути в вагоне были места. Но когда я вышла у себя на Молодёжной и направилась к дому, то мне показалось, что я скребу своим опустившимся пузом по асфальту.
Ночью, часа в три, я проснулась оттого, что мне прострелило поясницу. Я разбудила мужа.
— Лёш! А, Лёш, ну, не спи! Мне страшно!
— А, зайчик? Ну, сейчас пройдёт, — он обнял меня и мгновенно уснул.
Мне было больно. И страшно. И обидно. Ужасссно! Я лежала на полу—боку, подложив под живот любимую папину подушку—думочку, и тихонько поскуливала. Сон пропал. Все мои мысли сосредоточились на точке, откуда пришла боль.
— Может быть, уже? – опять толкнула я мужа в бок.
— Ну и, слава Богу!
— Как ты можешь так спокойно говорить!
— Спи пройдёт, лапуль.               
И он опять уснул. И даже похрапывал иногда. А я зловредно толкала его локтем в бок. Беременные женщины все такие нервные и ранимые. И обидчивые. Им слова лишнего не скажи. Или наоборот, не молчи и не спи, когда такие страсти. Вредные мы, короче.
Уходя на работу и целуя меня, он сказал шутливо: «Ну, лапуль, не плакай. Может, ещё само рассосётся!» Он ещё и подшучивает надо мной. Я запустила в него своей тапочкой.
Но это была лишь присказка.
Устав бояться и думать о том, что меня ожидает в ближайшие часы, я задремала над книгой. Тётушка КПСС усыпила меня своими мудрёными сказками. В половине второго дня, после значительного перерывала, словно током ударило меня в поясницу, я подскочила и ойкнула. Прошло минут пятнадцать, и прострел повторился с новой силой.
  Я посмотрела на часы и поняла, что наступило время «Ч», и уже пора бояться и можно верещать. Но в квартире я была одна. Для кого я буду верещать? Надо звонить маме.
Но в этот момент я услышала, что хлопнула входная дверь. В комнату заглянула… мама.
— Знаешь, — сказала она, — я не смогла сидеть на работе, всё из рук валится. Лёше я позвонила, чтоб не дёргался. От мужчин в таких делах одна суета. К тому же они заправские трусы.
— Это точно, — сказала я и, вздохнув, заскулила, вспомнив ночной храп, — ой—ой—ой! Бедняжечка я!
—Ну, вот те, здрасьте, — сказала мама, — с таким пузом два зуба удаляла, не пискнула, а сейчас ныть принялась.
Я отвернулась к стене и уткнулась в подушку, чтобы мама не увидела моих мокрых глаз. Мне было страшно. И я прекрасно понимала, что предстоящих событий, боли и слёз мне не избежать. Хоть режьте меня, но придётся терпеть и рожать. Рожать самой. Показаний для кесарева сечения у меня не было.
А мама болтала по телефону со своей подругой Ниной с работы. Вроде и не рожала меня. Откуда же я тогда взялась? Теперь—то я уж точно знаю, что не аисты младенцев приносят, и не в капусте дети водятся. А в таком вот пузе необъятном.
— Нин, у неё схватки через полчаса, — говорила мама в трубку, — ты думаешь, пора скорую вызывать? Ну, ладно, я вызываю, только ты ко мне приходи. Прямо сейчас и приходи!
Тётя Нина жила совсем рядом с нами. Через три дома.
Мама набрала телефон скорой помощи для рожениц.
— Примите, пожалуйста, вызов! Роды первые, – она назвала адрес, мою фамилию и срок беременности.
Дама на другом конце провода, очевидно, что—то очень интересное ответила моей маме, потому что глаза у неё округлились и брови уехали высоко на лоб под волнистую от химии чёлку.
— Что значит, машина придёт через час или два? А если моя дочь начнёт рожать дома?
Дама опять ей что—то ответила.
— Сейчас, — мама положила трубку, бросилась к окну и резво взгромоздилась на подоконник в моей комнате, что—то  там высматривая.
Трубка, лежавшая рядом со мной на стуле, потрескивая, кричала: «Мамаша, ну, мамаша, куда вы делись? Вот, Господи, копуша попалась».
— Мам, там, в трубке, тебя зовут!
Мама резво спрыгнула с подоконника. Посмотрела бы эта тётка на мою копушу—маму.
— Знаете, до роддома километра полтора. Нет, я не одна её поведу. Нет, своей машины нет. Ира, ты дойдёшь до Академика Павлова, где роддом?
Я кивнула.
— Она говорит, что дойдёт. Постараемся поймать такси. Хорошо, если что – перезвоню, — мама положила трубку.
От страха у меня прекратились схватки, и я расхрабрилась, хотя я всё равно чувствовала себя необъятной кадушкой. Мне бы сейчас мамину резвость. Ей сорок девять, мне двадцать один.
Да—а—а… Стало быть, тащиться придётся самой. Я оглядела себя и поняла, что в такси мне не влезть. Да и таксисты рожающих женщин не любят брать. Это факт. В газете даже об этом писали. В самой «ПРАВДЕ». Фельетон.
— Знаешь, — сказала мама, — они к первородящим быстро не приезжают. Да и увезти могут далеко, где места свободные есть. А тех, кто сам пришёл, принимают, даже если мест нет.
В это время в дверь позвонили.
— Ой, — встрепенулась мама, — это Нина. Как раз вовремя.
Я села на кровати и с удивлением отметила, что за прошедшую ночь я как—то подозрительно потяжелела.
— Ну, готова? – сказала тётя Нина, входя в комнату, — я вот тут тебе колготы хлопчатобумажные принесла. Я их «баушке» своей купила, ты не брезгуй, они ненадёванные, видишь, ярлычок ещё на них.
— Да вы что, жара такая, а я в колготах потащусь? Я гольфы надену.
Но мама с тёткой напали на меня: «А ну, как ребёночка по дороге потеряешь? Он же голову об асфальт разобьёт! Убьёшь дитя!» И принялись они меня одевать, потому, как сама я была квашня квашнёй.
Зазвонил телефон. Это был мой муж.
— Лёша, — закричала я в трубку, — они тут надо мной издеваются и пытаются в бабкины колготы запихнуть!
— Лапуль, не выступай, слушайся маму с тётей Ниной!
— Ага, ты с ними заодно! – я в ярости бросила трубку. Тоже мне, кулацкий подпевала нашёлся.

— Присядем на дорожку, — сказала мама, — карту обменную и паспорт взяла?
Я кивнула.
— Ну, с Богом, — сказала тётя Нина и взяла меня под руку, — Галь, ты закрывай, не торопись.
И тут я поняла, что обратного хода нет, и с ужасом почувствовала, как у меня дрожат коленки. Они взяли меня под руки, и мы двинулись в путь.   
— Мальбрук в поход собрался, — в полголоса сказала я себе самой.
— Ты что там шепчешь? – спросила тётя Нина, отпустив мою руку.
— Да так, про рыцаря одного… Мальбрук в поход собрался, — во весь голос пропела я.
— Дай—ка, лоб пощупаю, — мама протянула ко мне руку.
Я отпрянула и чуть не упала. С этим пузом центр тяжести то там, то тут. Но тётя Нина подхватила меня.
— Галь, может, у неё родильная горячка? И мы зря сами пошли?
Я нашла положение, в котором меня не качало.
— У самих у вас горячка, ишь чего удумали, в колготы меня запихнули! Руки давайте, и пойдём.
На самом—то деле, я понимала, что выступаю, чтобы заглушить страх. Где—то на полпути я представила себе эту нашу троицу, с пузом посередине, и меня разобрал смех.
Мама с тёткой остановились: «Ты что, плохо тебе? А?»
— Да нет, — давясь от хохота, сказала я, — я на нас со стороны посмотрела.
— Ну, и что? – спросила недовольно мама.
— Картина такая есть.
— Какая?
— «Три грации» называется», — я опять засмеялась.
— ЧуднАя девка, — сказала тётя Нина, — ей рожать через пару часов, а она хохочет.
От этих слов у меня по спине пробежал холодок. Путь наш проходил мимо магазина тканей «Мерный лоскут», на который мы с мамой частенько совершали набеги, так как обе очень любили шить.
— Зайдём, портниха — яниха? – не без издёвки спросила меня тётя Нина.
— Нин, ты издеваешься, ей—Богу! Ей сейчас только по магазинам ходить, — с раздражением сказала мама. И потащила нас к роддому, до которого оставалось метров триста. Они подвели меня к странной белой двери без ручки. На двери была только табличка «Приём рожениц».
Это что, я – роженица? Какой кошмар, обзываются! Все против меня. Караул!
Тут мне опять прострелило спину, я нагнулась вперёд и глупо захихикала. А мама нажала кнопку звонка. Дверь открылась мгновенно.
— Рожать?
— Не—а, — от страха сказала я.
— Ну, давай, давай, иди, — мама подталкивала меня к двери.
— Давайте ещё погуляем, — умоляюще посмотрела я на своих провожатых.
— Ну, как соберётесь, опять позвоните, — и дверь закрылась.
— Пойдёмте в «Лоскут», — умоляющим голосом сказала я, — ну, на пять минуточек, а потом я  пойду туда, а?
— Нет, вы поглядите на неё, — сказала тётя Нина, — в магазин она собралась!
— Руки давайте, — скомандовала я, — ножки ставим так! — я встала в третью позицию.
— Зачем? — утираясь платком, строго спросила тётя Нина.
— Полечку сбацаем, — устав от себя самой, сказала я.
— Тьфу, пошли в этот паршивый магазин, — закипала потихоньку мама.
— Ты раньше его очень любила, — сказала я.
— Нин, она издевается над нами, — сказала мама, разворачивая меня с полпути от магазина к двери роддома, — моё терпение закончилось.

Когда мы вернулись к двери с оскорбившей мои чувства табличкой, там стояла парочка. Худенькая, высокая рыженькая девушка с таким большим животом, что сбоку она была похожа на цифру 10. Муж ласково гладил её по голове и что—то нежно шептал. Но, как только он подносил руку к звонку, девушка висла на его руке и просила: «Подожди!» Девушка была высоконькая, а я со своим ростом и впрямь – кадушка.
Мама моя решила взять всё в свои руки. Она нажала на звонок, и нас с рыженькой впихнули в открывшуюся дверь. И дверь за нами захлопнулась. Мы посмотрели друг на друга, со слезами в глазах.
— Я – Рита, — сказала мне рыженькая девушка.
— А я – Ира, — в ответ вздохнула я.
— Страшно, — сказали мы одновременно. Мы обнялись и заревели в голос.
— Девчонки  слёзы утёрли, быстро! Не бойтесь, не вы первые, — сказала нам пожилая нянечка, выдавая по ночной рубашке, — переодевайтесь, а одежду сейчас родным отдадим.
А в голове стучало: « Бежать, бежать…» Куда? Мы были птички в клетке с ужасом в глазах. Переодевались, прислушиваясь к голосам родных за дверью, потом сели на кушетку у кабинета врача. Выглянула сестра: «Кто первый? Заходите, документы давайте».
— Я, — прошелестела Рита.
Сестра выдала мне ножницы и велела постричь все ногти под корешок, а сама ушла, оставив дверь в кабинет открытой.  И мне был слышен разговор рыженькой с врачом.
— У Вас как часто схватки?
Рита заплакала.
— У меня в карте написано рожать 28—го мая, а сегодня 2—ое июня, а у меня ничего нет.
— Вы где и с кем живёте?
— Мы с мужем в студенческом общежитии. Подружки сказали – иди, раз ничего нет. Муж меня и привёл.
— А мама ваша далеко? Ей позвонить можно?
— Нет, она в Иркутске, и у нас дома телефона нет. Надо вызов заказывать, потом три дня ждать.
— Ну, не волнуйтесь. Сейчас вас обработают и положат в предродовую палату. Тимофеевна, девочку возьми у меня на обработку.
Что такое обработка, я уже знала. Ногти я подстригла сама, потом эта самая Тимофеевна обрила меня, пардон произвела депиляцию, станком для бритья, с лезвием Нева очевидно «времён Очаковских и покоренья Крыма».
Когда я вышла после этой экзекуции и села у двери  кабинет врача, то услышала разговор врача и Тимофеевны про рыженькую.
— Ну, переходила несколько дней, подумаешь, какое дело.
— Так ведь подсказать некому, мамки рядом нет.
— А теперь придётся делать стимуляцию. Бедная девочка.
— Дети рожают детей, увы!

В кабинет позвали меня. Задали несколько дежурных вопросов. Заполнили карту и проводили в предродовую палату, где лежала одна лишь Рита. Показали часы над дверью и велели позвать, когда схватки будут раз в пять минут. Я улеглась на бок, надеясь поговорить с рыженькой Ритой. Но ей привезли капельницу со стимулирующим раствором, и мне пришлось отвернуться, потому что таких вещей я тогда и видеть не могла. Иголка в вене! Я вспомнила, как сдавала кровь женской консультации, а потом тащилась домой, изредка поднося к носу ватку с нашатырём. Я повернулась на другой бок и стала смотреть на часы над дверью.
19 часов 45 минут.
Я не знала, что в это время мой Лёша со своей мамой, словно два самолёта, заходящих на посадку, совершая глиссаду за глиссадой вдоль здания роддома, пытались высмотреть что—то в окнах приёмного отделения и предродовой палаты. Они не знали, что предродовые палаты и родильные боксы находятся на втором этаже. Мне было не до Лёши, а только до самой себя. И сердце мне ничего не подсказало. Заячьим хвостиком оно стучало от страха в преддверии событий, о которых я могла только догадываться после занятий, курс которых прошла в женской консультации, когда уже пошла в декретный отпуск.
Нянечки и сёстры уселись в комнате отдыха ужинать и пить чай. Я посмотрела на Риту, она дремала под капельницей. В коридорах было тихо, никто не рожал. Я тоже решила подремать чуть—чуть, потому что все мои схватки куда—то делись. Незаметно я и уснула.
Проснулась я оттого, что кто—то резко толкнул мою кровать. Я открыла глаза и не сразу сообразила, где нахожусь. Лишь увидев часы над дверью, вспомнила, что лежу в предродовой палате. Рыженькая также дремала под капельницей. А с другой стороны положили дородную женщину, лет сорока с хвостиком. Веки её дрожали, и она тяжело дышала и время от времени ухала, словно филин: «У—у—у—ххх, о—о—о, у—у—ух!» А я так крепко уснула, что даже не слышала, как её уложили на соседнюю кровать. Я взглянула на часы – 23:30.
Ого, сколько проспала! Я приподнялась на локтях и решила лечь повыше. Но в это время раздался странный щелчок, и я почувствовала, что лежу в луже. Я испугалась и позвала: «Няня, няня! Я вся мокрая почему—то?!» Минут через пятнадцать появилась нянечка: «Кто меня звал?»
— Ой! Я вся в луже лежу!
Нянька бесцеремонно сдёрнула с меня одеяло и засмеялась. Я надулась, ну прям комедия, да ещё надо мной смеяться. И так страшно.
— Почему—то? Да, воды отошли. Рожаешь ты, девонька. Сейчас простынку и рубаху принесу сухую.
Новая соседка положила голую ногу поверх одеяла и застонала, а потом и вскрикнула: «Ой—ой—ой, а—а—а—а—а, больше не могу терпеть! Куда же они все делись?» Она села на постель и пропустила левую ногу между прутьев спинки кровати. Собрала волосы под аптекарскую резинку и ухватилась за спинку соседней кровати.
—А—а—а, Господи, помоги же мне, прости меня грешную! — Женщина, что есть силы, вцепилась в спинку кровати и придвинула её к себе. Затрещал и порвался линолеум под ножкой кровати, — О, Господи!
И женщина с такой же силой отодвинула кровать от себя.
Я притаилась, лёжа на боку, но тут почувствовала толчок у себя в животе, и ноги сами подтянулись к груди. Волосы на голове сделались мокрыми от пота. Я застонала и, на мгновение, словно провалилась куда—то. Когда пришла в себя и открыла глаза, увидела, что на противоположной кровати уже лежит новая роженица, вот ещё слово—то какое дурацкое. Роженица. А где ударение ставить? Подняла глаза на часы. 00:40. Постаралась отдышаться.
Тут, наконец—то, появилась нянечка с сухим бельём. Она увидела разодранный линолеум и запричитала, стала ругать женщину с соседней кровати.
— Ты что ж наделала? Нам теперь что же  палату на ремонт закрывать?
— Отстань, бабка, — басом сказала женщина и снова со всей силы, со стоном, придвинула кровать к себе.
В это время сестра привела в палату ещё двух женщин и велела им ложиться и вести себя тихо. Нянечка бросила мне на кровать сухое белье и сказала сестре: «Марь Дмитревна, погляди—ка, что эта красавица учудила!» Сестра увидела разодранный линолеум и сказала скандально—грозно: «Пойду за врачом!»
Я стянула с себя мокрую рубаху и, надев сухую, встала босиком на пол и сняла с кровати мокрую простыню. Накинуть на кровать сухую простыню у меня никак не получалось, мешал живот. Расправила её кое—как руками и легла. На часах было 00:53. Меня била мелкая дрожь, и я поняла, что это оттого, что я боюсь следующей схватки. На свободную кровать напротив меня положили ещё одну женщину.
Да что это я женщину, женщину! Мы все, включая Рыженькую, были здесь в палате девчонки—зелепухи, лишь дама, испортившая пол, годилась нам в мамки.
Я отдышалась и выпила водички из стакана со своей тумбочки. Посмотрела, на каждой тумбочке такой стакан стоит, значит, пить можно. Про мужа и родителей я и не вспоминала. Только бы отстреляться поскорее. И тут меня опять прихватило, опять я провалилась куда—то. Очнулась, — на часах 01:30.
—  Ты чего так орёшь, голубушка, — сказала мне сестра, — ты здесь не одна. Коль вы все голосить начнёте, убежишь!
— Ой, извините, а я что, кричала?
— Да ещё как, всё мамку звала. Без мамки—то никуда!
Тут зашевелилась и подала голос Рыженькая. Тоже мамку кликала. А мамка—то её далеко, в Иркутске.
Я задремала и проснулась от новой схватки. Время 02:15. И уж тут, меня, родимую, прихватило по полной программе. Я только успевала отдышаться, как опять от боли проваливалась куда—то. Лишь один раз я посмотрела в передышке на тех, кто лежал напротив. В глазах их был неподдельный ужас. У них и схваточки пока были так себе, но на примере нашего ряда кроватей, он воочию видели, что их ждёт в ближайшие час—два.
Очнулась оттого, что кто—то трепал меня по щеке. Это была незнакомая сестра в колпаке и с маской на лице.
— Вставая, дорогая, а то сейчас родишь прямо здесь. Она дала мне чистую пелёнку, чтоб я проложила меж ног и придерживала на всякий случай
— Давай под руку возьму. И мы пошли…в неизвестность…В будущее.
Сестра подвела меня к креслу, на котором рожают, и сказала: «Вот ступенечки тут, залезай». Я взгромоздилась кое—как и легла. Сестра подошла ко мне, погладила по голове и сказала ласково: «Ты меня маске не узнала, мы с тобой в одной школе учились. А я тебя помню, ты – Ира, да?»
— Ага, — я вздохнула.
— Ирочка, если будешь меня слушаться, все делать правильно, то родишь быстро и не порвёшься, договорились?
Я кивнула.
— Ставь ноги сюда, руками за эти палки берись, вдыхаем, на выдохе – тужимся. Когда скажу СТОП, тужиться нельзя. Ну, начали!
Я посмотрела на часы, которые в родильном боксе были тоже над дверью. 06:00. Я слушала сестру и делала всё, как она велела. Я выпала из времени. И вдруг!
— СТОП! Не тужиться!
Что—то горячее и скользкое выскочило из меня, запищало, как котёночек…Что это я…Не что—то, а кто—то! Мой ребёнок!
—  Ну, Ира, за кем ты к нам приходила? – весело спросила сестра.
— За сыном!
Я посмотрела на часы. 06:25. 3 июня 1976 года. Четверг.
Сестра высоко подняла ребёночка, и я увидела, что это мальчик. Я засмеялась и заплакала сразу. А малыш взял да и написал мне на ногу.
— Ох, разбойник, ну иди к маме, — и сестра положила мне его прямо на грудь.
Малыш сразу стал крутить головой и верещать.
— Сестра, что с ним?
— Титьку вытаскивай, он грудь ищет. Проголодался, разбойник, ишь, как мамку умотал!
Я вытащила грудь в разрез ночной рубашки, и мой мальчик, мой сынок, сразу ухватил её, стал жадно сосать, причмокивая.
Сестра гремела какими—то тазами.
— Ну, на первый раз хватит! – сказала она, — вот и доктор как раз пришёл, Надо пуповину перерезать. Ты не бойся, сейчас ещё схватки будут, легкие, это послед отойдёт.
Я провела рукой у себя по животу и вздохнула с облечением – пуза моего необъятного больше не было.
— Всё нормально, сестра, обрабатывайте мальчика, — сказал доктор, осмотрев моего сына.
Сестра ополоснула моего малыша в тазике, прочистила ушки и носик. А потом завернула его, как матрёшку, и положила на столик, что стоял в ногах у моего кресла.
— Ты, молодец, Ира, поздравляю тебя с сыном! Богатырь! 3750 и 54 см! А я пошла дальше – работа.
И она ушла. Появилась нянечка, протёрла пол в боксе и, молча, вышла.

А я осталась лежать в насквозь мокрой рубашке на клеёнчатом холодном столе. Через какое—то время малыш мой начал чихать. Я заволновалась. В боксе было холодно. За окном стеной шёл июньский дождь.
Прошло ещё минут сорок, опять зашёл детский доктор.
— Ну, как Вы тут?
— Доктор! Он всё время чихает, здесь холодно, я боюсь, что он простудится.
— Не волнуйтесь, мамаша, это он не просто так чихает, у него лёгкие разворачиваются.
— И рубашка у меня мокрая, я замёрзла, меня просто лихорадка бьёт.
— Не волнуйтесь, скоро Вас поднимут в палату, — и доктор ушёл.
  И тут я услышала, что какая—то старушка бежит по коридору между боксов и спрашивает про меня.
— Я тут!
В бокс, семеня, вбежала сухонькая седая нянечка.
— Мамка твоя прибежала с утра в приёмное отделение, просила про тебя узнать, — бабуля покрутила у меня перед носом двумя красными червонцами и быстро спрятала их в карман своего халата.
— Бабушка, — заплакала я, — я вся мокрая и замёрзла. И ещё…есть хочу!
— Счас, миленькая, всё сделаю и мамке доложу.
Через пятнадцать минут я лежала в сухой рубашке на сухой простыне под байковым одеялом. В следующий раз бабуля появилась с тарелкой, на которой была манная каша и творог.
— Ну, кушай, а я пойду к мамке твоей, она меня ждёт.
— Спасибо, бабушка, Бог вознаградит Вас за Вашу доброту!
Бабуля перекрестила меня нас с сыном и ушла.

Манную кашу и творог я ненавидела с детства. И если бы кто увидел меня в тот момент, упал бы в обморок. Я лежала под байковым одеялом и наворачивала творог с кашей, забыв обо всём на свете.
7 июня меня выписали со здоровым младенцем. А 9 июня…
9 июня я защищала диплом в институте. Мне бы орден, конечно. Но я и на медаль была согласная.
*   *    *
Ночью я проснулась от звонка мобильника. Лёха храпел с посвистом, повернувшись к стене лицом.
— Алё?
— Мам, это я…
— Ну?
— Машка родила. Дочку мне родила!
— Поздравляю, сыночек! Сейчас буду отца будить.

Я повернулась к мужу. Виски уже седые. И усы сбрил, чтоб не ходить с перчёными усами.
Я ткнула Лёху в бок.
— А, ну, чего?
— Кто—то припас в холодильнике розовое шампанское, или я что—то путаю?
— Припас, а что?
— Тащи! А я пока фужеры достану.
Лёха накинул на плечи мой пеньюар (вот привычка!) и пошёл на кухню. Я подняла фужер с шампанским.
— Ну, слушай!
— Не томи…
— Дедушка, я поздравляю тебя с внучкой!
— Родила?
— Ага! Андрюха только что звонил.

Как жаль, что в наши времена не было мобильников.
                2009 (С)