Коммуналка в конюшне

Посвящаю моим дочерям  и внучкам


На днях младшая дочь попросила рассказать историю нашего семейного самовара. Поднялся во мне целый пласт воспоминаний моего детства и попросился на лист бумаги. Воспоминания эти окрашены детскими впечатлениями и, конечно, очень субъективны. Ну и ладно! Это же не диссертация.
Жизнь моя началась в Самойловском роддоме Архангельска, откуда меня принесли в старый деревянный дом, который когда-то был конюшней, и где я по детски счастливо прожила до четырнадцати лет.
Место, надо заметить, овеяно дореволюционной историей. В те времена богатые купцы имели дома большие, двухэтажные, с парадным подъездом и черным входом, комнатами для прислуги на первом этаже и собственными покоями на втором. 
Как раз у проезжей дороги стоял господский особняк Орловых. Его мы называли «передним домом». А наш был изначально хозяйской конюшней. Стоял он во дворе. После революции все изменилось. Бывшим господам оставили в переднем доме на втором этаже большие комнаты с видом на городскую улицу, а остальные раздали простому люду. Конюшню тоже преобразовали в дом; надстроили второй этаж – можно сказать, элитный, по сравнению с каморками-стойлами, что достались тем, кто жил на первом. Мама выменяла комнату на втором этаже и переехала туда с другой улицы, потому, видимо, что жилплощадь была больше, а может, и по другой причине, неведомой нам. Территория вокруг этих двух домов частично была застроена сарайками  – именно "сарайками" – а частично отведена под садик, где росли березы, ивы, кусты и где мы играли до позднего вечера огромной  детской ватагой. «Сарайки» или «дровеники» были частью хозяйства каждой семьи. Там хранили дрова для печей  – отопление-то печное, в каждой комнате своя печка. Там же некоторые семьи разводили кур. Большинство простого люда в городе осело из деревень, они были привычные к хозяйству да и кормиться чем-то надо. Мои родители тоже деревенские. Мама вологодская, а папа из Мезени, с побережья Белого моря, из деревни Майда. И у нас тоже в сарайке жили куры. На сарайках мы летом загорали в редкие жаркие деньки, а зимой с крыш прыгали в сугробы. Страшно и здорово! Такие наши детские игры были. Домой приходили зимой заиндевелые и счастливые. Шаровары, натянутые на валенки, стояли колом от снега, как и  рукавицы, пришитые к длинной резинке, продернутой через рукава, чтоб не терялись.
Как нас родители одевали – отдельная тема. Простые хлопковые чулки на резинке прикреплялись к лифу. Лиф – это такая тонкая нижняя жилеточка на пуговках, к подолу которой пришиты на резинке застежки  – к ним чулки и пристегивались. Зимой надевали нижние теплые штаны с начесом, длиной чуть выше колена, сверху шаровары, тоже с начесом. Чтоб снег не попадал, шаровары натягивались на валенки. В валенках в шерстяном носке ноге всегда тепло. Сверху вязанка (так мама называла вязанную кофту)  и поверх – пальто с воротником, который подвязывался шарфом. На голову шапка, чаще всего из искусственного меха, с завязками под подбородком. А под ней, непременно, тонкая из шерсти. Главное, чтобы уши не продуло. Это зимой, а и лето у нас не жаркое, так что раздетыми мы не ходили. Одевались тепло.
Но вернемся к нашему дому...  Жили мы в комнатах, которые располагались вдоль длиннющего коридора, имевшего два входа на второй этаж: парадный и черный. Коридор холодный, темный и, как нам казалось, бесконечный – как раз подходящий для детской беготни. В конце коридора, ближе к черному ходу, располагался один на всех туалет, очень холодный, с дыркой на постаменте. Дети, конечно, ходили в горшки, а взрослые ночью в помойные ведра. Утром и вечером все выносили на помойку. Канализации не было, но на общей кухне имелся водопровод – по тем временам большое счастье. А вот водоотвода (между хозяйками «грязноотвод») не было, и использованную воду выносили ведрами на помойку, которая красовалась в глубине двора. По весне, когда все начинало таять и пахнуть, приезжали ассенизаторы на лошади и все, что было в помойке и туалетах-самопадах, выгребали ведрами, привязанными к длинным палкам. Слово ассенизаторы пришло много позже, а народ называл их по своему, на манер трубочистов.
Общая кухня была не только местом приготовления пищи, но и фронтом для  выяснения отношений между соседями. На кухне стояло несколько хозяйственных столов, у каждой семьи – свой. На каждом столе –  керосиновая плитка, на которой и готовили еду. Керосин покупали на розлив и в ведерках приносили домой. Нас, детей, матери часто ставили рядом с плиткой оберегать варево-жарево, а то неровён час соседи из вредности и соли насыплют в чужую кастрюлю. Особо запомнилась мне большая чугунная сковорода, на которой жарили картофель с луком, Мне доверяли  перемешивать, но картошка была такая вкусная, а я такая голодная,  что половину-то хоть бы дожарить. Потом объясняла матери, что ужарилась картошка.
Стирка… Стирка в то время была делом на весь день. Сначала топилась на кухне большая печная плита. На ней в больших баках грелась вода. Посреди кухни ставилась оцинкованная ванна, где на стиральной доске хозяйственным мылом стиралось белье. Белое кипятили в этих же баках, не все и не всегда. После всю воду надо было вынести со второго этажа на помойку и развесить бельё во дворе на веревках. Сама по себе теплая мыльная вода была ценностью, ею мыли полы в комнатах и на общественной кухне, а то и в коридоре. Общественные места, кстати, мыли по очереди. Когда мать была молода, она находила силы ходить полоскать выстиранное в Северной Двине. Она делала это даже зимой. Чтобы руки не окоченели, надевала тёплые рукавицы, а поверх их ещё резиновые. 
Умывальник нам сделал на заводе папа. Оцинкованные бачок с краном и раковина, а внизу, в деревянном шкафчике, ведро, куда стекала использованная вода. Стоял рукомойник в общем коридоре, у нашей двери.
По воскресеньям мы с мамой ходили в баню, в женское отделение. Сидели в очереди часами, потом раздевались и в общей бане в тазу цинковом мылись капитально, чтобы волосы и кожа скрипели. Мылись мылом. Шампуни появились много позже. В  баню сходить можно было только в воскресенье, потому что суббота – рабочий день. Потом, когда мама работала кочегаром в детском саду, я приходила к ней и мылась одна под душем, как королева.
Так жили почти все мои сверстники. Были, конечно, ребята в классе из семей военных или партийных работников. Они жили в просторных светлых квартирах, с высокими потолками, унитазами, ваннами. Но таких зажиточных было меньшинство и в гости к ним мы не ходили.
В семидесятые годы в Архангельске началось массовое строительство благоустроенных квартир. Появился огромный привокзальный район с широкой улицей Энгельса.
А мы так бы и жили в своей коммунальной конюшне, если бы моя мама не взялась за дело. Она решила, что дом наш аварийный и все семьи из конюшни надо расселить. Так оно и было, ведь однажды у нас даже случился пожар из-за плохой проводки. Мама моя образование имела три класса, писала с ошибками, но это ее не останавливало. Она писала и писала, ходила и ходила к партийным боссам города, собирала подписи, акты. Настойчивую жительницу из аварийного дома-конюшни знали все начальники в горкоме партии, пытались отмахнуться, старались не встречаться. Но идея расселить наш дом завладела ее умом и сердцем. И она добилась своего! Семейное предание гласит, что однажды чиновник, не выдержав её напора, взревел: “Удовлетворите все просьбы этой женщины! Дайте ей любую квартиру! Какую она только хочет! Только чтоб она больше здесь не появлялась!” Наш дом расселили! Это был всеобщий праздник! Квартиры дали, конечно, не по желанию, а с подселением, но  благоустроенные, с ванной и туалетом, газовыми плитами и центральным отоплением, балконом и лифтом! Теперь мы тоже прислонились к цивилизации. Могли мыться, стирать, готовить на газу в своей личной квартире, а не бегать с ведрами на помойку и не мерзнуть в туалете-самопаде. Это был прорыв! Прорыв в новую жизнь!