Абажур. коммуналка в конюшне

Дом моего детства – та самая «коммуналка в конюшне». Мои первые младенческие воспоминания связаны, конечно, с мамой. Сижу я у нее на коленях, она меня качает и говорит: «Голубеюшка, золотеюшка…». Более ласковых слов я от мамы не слышала.
Мама моя родом из Вологодских земель, родилась в деревне Митенское и была младшей из шести детей. Cемья зажиточных крестьян Соколовых, имела избу-пятистенку, крытую железом, трёх лошадей и двух коров, а также много земли, на которой выращивали хлеб. Бабушка Евдокия Максимовна была женщиной строгой, но справедливой и милосердной. Она регулярно привечала сиротских детей, кормила их и одевала. После революции началось раскулачивание. Семью Соколовых постигла та же участь: лошадей и коров отняли, землю тоже. К тому же их должны были сослать на Соловки. Но бумеранг добра спас семью от ссылки: председателем колхоза оказался один из тех самых, вскормленных бабушкой сирот. Он не побоялся поручиться за опальную семью, и Соколовых оставили жить в своём доме. Дети вспоминали потом, как встречали у ворот свою скотину, которая шла мимо дома в колхозный двор. Дети угощали коров хлебом и вытирали им слёзы. Про то время мама вспоминала с обидой: “Раскулачили тех, кто всю жизнь вкалывал, а те, кто семечки на пригорке лузгал, стали управлять колхозами”. Сама она родилась в революционный 1917 год. Через полгода после её появления на свет утонул в реке отец Константин – мой дедушка. Так что бабушке пришлось одной поднимать детей и руководить хозяйством. Дети помогали как могли. Например, мама вспоминала: «Я с семи лет по чужим людЯм». Такую маленькую её уже отдали в чужую семью, нянчиться с маленьким ребенком. Тяжело... Вскоре старшая сестра Иллария умерла от чахотки, а братьев одного за другим забрали войны: Александр погиб на гражданской,  Акиндин – в Русско-Финскую, Сергей не вернулся с Отечественной. И только две сестры – Валентина и Зоя (моя мама) дожили до глубокой старости. Первая так и осталась жить в родной деревне, а мать моя сбежала в Архангельск, к тетке, и жила у нее до замужества. Образование она имела три класса, потом закончила курсы “роковских” сестёр и без работы не сидела никогда: в войну в госпитале была операционной медсестрой, а в мирное время и на кораблях уходила в рейсы, и в детских садах работала. И не только нянечкой, а даже и кочегаром.
 
Я родилась, когда маме было уже 42 года. Поздний ребенок. Мой старший брат Владимир прожил всего три года и умер в войну от инфекции в эвакуации. Старшая сестра Надежда родилась в год Победы. Она старше меня на тринадцать лет, и – дай ей Бог здоровья – была мне практически матерью в малолетстве: ведь мама на работе все время, а отец в рейсах.
Жили мы в большой комнате в три окна,  разделенной перегородкой на две. Маленькая комнатка – для сестры. Кровать, комод, да стол для уроков – вот и весь её интерьер. Комнатка эта досталась мне, когда сестра вышла замуж. Ещё была маленькая кухонька с электрической плиткой и хозяйственным столом, да за занавеской уличная одежда. А уж в большой комнате – всё как положено. Высокое трюмо между окнами,  круглый стол под большим оранжевым абажуром. Этот абажур был прямо-таки брендом того времени. Непременно оранжевый, с коричневой бахромой по краю. Украшал комнату и диван из черного кожзама, похожий на солидного дядьку, с большими подлокотниками, украшенный вышивкой гладью «маки».
Железная кровать, застеленная белым покрывалом, с периной, с большими подушками под кружевными накидками. Там я и спала под боком у мамы, в тепле и безопасности.
В большой комнате стояли шифоньер белого дерева и большой буфет с витыми столбиками. Не из старинных, обычный по тем временам. В том буфете мне запомнились необычная бутылка из-под виски с завинчивающейся пробкой и красная металлическая банка из-под кофе. Папа привез из заграницы. Его звали Кузьма Евстафьевич, и он был боцманом  на кораблях дальнего плавания.
Про семью отца мы знали мало. Только то, что был помором, родился в Мезени, на Белом море, в деревне Майда. В его семье было одиннадцать детей, а сам он из двойни. Как и все поморы, промышляли рыбалкой, ловили сёмгу. И ели её, варёную, копчёную, вяленую. Печорский засол – это рыбка с душком, которую мать терпеть не могла, равно как и всю мезенскую родню. “Чтоб ни одного цавокалы в моём доме не было!” – кричала она. Говоря “цавокалы”, намекала на особый поморский говор, где происходит замена звука Ч на Ц: “перцатки”, “цемодан”... Единственный раз была она на родине мужа и на всю жизнь запомнила, как за обедом свекровь Дарья сделала ей замечание : “Ты водицку-то моци, а рыбку-то не волоци!” – указала, значит, на поморский этикет. Означало это: «Бульон-то с хлебом ешь, а рыбку-то не трогай!»
Всё детство отец провёл в Мезени, на лоне природы. Видел бурых медведей, которые, как дети, с горки скатывались в речку за рыбкой. В юном возрасте  его призвали и определили служить в морской флот. В армии он обучился грамоте, освоил плотницкое дело, и плотником был зачислен на корабль. В загранрейсах Кузьма Евстафьевич обошёл весь свет, весь мир повидал. В войну ходил в конвоях, трижды тонул под бомбёжкой, имел награды. Только нам ничего не рассказывал – нельзя было. И лишь мать, ругаясь, матерясь и высмеивая, в запале могла проговориться о его приключениях. Хотя по матерным-то словечкам боцман должен быть главнее. Ведь как иначе воодушевить на трудовой подвиг морячков? Тут без мата никак. Мое детское воображение эти слова воспринимало через призму детской фантазии. Самым страшным было слово «калаху». А оказалось оно самое безобидное: «Иди ты к Аллаху!»… А морячки боцмана и так уважали: не за мат, а за заботу, ответственность и опрятность. “Надо всё делать так, чтоб комар носа не подточил”,  – учил он их. Он и готовить любил, редко, но готовил и дома. Помню, если ему что-то понравится, хвалил одним словом: «На редкость…»

Вот такие истории про детство и юность, войну и труд, радости и лишения велись за круглым столом под светом оранжевого абажура с коричневой бахромой. Было хорошо и уютно.
Для тепла топили печку, которая занимала много места в комнате. Топили по необходимости. Зимой, бывало, и два раза в день. Окна на зиму утеплялись намертво двумя рамами, между которыми красовалась белая, как снег, вата. Все щели тщательно забивались тряпочками, чтобы нигде не дуло. Для проветривания в стене была сделана круглая дыра на улицу, закрытая втулкой – круглой пробкой из дерева. Втулка была с резным наконечником, для красоты, чтобы стену украшала, а не портила. Когда была нужда проветрить, втулку вытаскивали, и свежий воздух попадал в дом. Я не помню, чтобы мне было холодно в детстве. Печка была хорошая, со специальным отверстием для самоварной трубы.
Про самовар – отдельная песня.

Вот вспоминаю, чем мы питались? Хлеб, картошка, рыба, яйца, капуста квашеная, грибы, ягоды лесные и болотные  – брусника, клюква  морошка. Суп на мясном бульоне, если было мясо. Никаких борщей мы не варили. Просто картошка, макароны, лук и морковь. Бывали и пироги, в основном рыбники или кулебяки. А вот где их мама пекла – не помню, наверное, в печке. Они получались некрасивые, но очень вкусные. Мама называла закрытые пироги с рыбой «загибеньками».
Вот в детском садике нас вкусно кормили! И запеканки (с картошкой и фаршем мясным или фаршем и макаронами внутри, непременно с красным и белым соусом) и кисели-компоты, и супы наваристые. Садик был от Морфлота, богатый. Там моя мама работала кочегаром, наверное, чтобы я могла в этот садик ходить.
Во времена моего детства появились холодильники и телевизоры. Я даже помню, как последние привозили домой и устанавливали. На экран телевизора  накладывалась пленка: сверху синяя, в середине оранжевая, а внизу зеленая. Вот вам и цветной телевизор. Телевизоры начали появляться, когда я уже в начальной школе училась. Сначала мы ходили к соседям передачи смотреть, потом и у нас аппарат появился. Телепередачи сначала шли только несколько часов по вечерам и, конечно, по одному каналу. Когда же появилось цветное телевидение, то на фоне черно-белого вещания выделялось время на небольшую цветную передачу, например, детскую.
 
К соседям мы ходили запросто, двери у всех были открыты. Просто открываешь дверь и заходишь, даже не стучась. Вот например, дверь открывается, заходит соседка: «Зоя, дай соли». Мама даст и она уходит. Ни здрасьте, ни спасибо, как у себя дома. Думаю, так в деревнях было принято. Жили как одна семья.
Я любила ходить в гости к тете Паше в передний дом, она меня всегда чаем поила с сушками. К ним я тоже приходила как к себе домой, не стучась. Но с нею жили взрослый сын и дочка. Вот этот сын меня и научил стучаться и здороваться: «Что ж ты без стука входишь? Я, может, голый тут стою?». Я призадумалась и после этого стала стучать в дверь.
 
Ходили и на дни рождения к соседям, и праздники общие устраивали. Приносили все, что в доме было, накрывали общий стол. Про соседей напишу отдельно – та еще сага. Друг про друга знали все и всё. Точно как в семье, где никуда не спрячешься.

Большие обеды готовили на керосинках на общей кухне. Еда всегда была радостью и праздником (войну то еще никто не забыл). Будь то чай у соседки или большие праздники с пирогами и холодцом после демонстраций на Первое мая или Седьмое ноября.
Ну, а чай из самовара пили, особенно по праздникам. Собирались всей семьей за круглым столом под светом оранжевого абажура и чаевничали несколько часов.