Послесловие к книге Н. Константиновой

Постникова О. Послесловие (статья) в кн. "Константинова Н. Приоткрытая дверь. О Борисе Биргере и не только. Из воспоминаний".  М.: Новый хронограф  2018, ISBN 978-594881-385-1. Объем 44,5 п.л.- 712 с. Тираж 750 экз.
 C.625-651
 
Нина Константинова, автор книги «Приоткрытая дверь», известна как русский поэт, как реставратор памятников архитектуры, а также как живущая в США художница Нина Блюменфельд. Многие думают, что это разные женщины, очень уж разнообразны те сферы деятельности, где проявилась Константинова, так много всего вмещает ее жизнь.

Книга «Приоткрытая дверь» создана на основе собственных дневниковых записей автора, охватывающих время от 60-х гг. XX века до первого десятилетия 2000-х. Эти записи, дополненные комментариями и воспоминаниями, касаются жизни автора в России и за границей. Центральное действующее лицо книги – художник XX века Борис Биргер, чьим другом и ученицей считает себя Константинова. Издание содержит каталог произведений Биргера, обширный именной указатель и иллюстрировано уникальными фотографиями. В книге помещена статья «Концентрационные лагеря» –  итог архивных исторических изысканий автора уже при жизни в США.

Я знаю Нину Константинову уже много лет. Жизнь свела нас, благодаря приверженности к стихосложению. Наша дружба зародилась в начале 60-х, на первых курсах учебы в вузе. Мы обе посещали занятия литературного объединения в Менделеевском институте, где руководителем был замечательный поэт Николай Васильевич Панченко. Вокруг него сложился круг студентов, пишущих стихи, молодых людей, разных по одаренности и начитанности, но затронутых веянием той свободы, которую, казалось, открывала тогда «оттепель».

Нина Константинова была яркой фигурой этого поэтического круга, талантливой и оригинальной и в стихах, и в манерах. Литобъединение существовало не вечно, но для нескольких молодых стихотворцев отношения с мэтром переросли в форму доверительной связи и повлияли на дальнейшую судьбу учеников, определив их взгляды и продлившись всю жизнь. И поэты этого круга, упомянутые в книге, – Аркадий Осипов, Илья Рубин, Петр Красноперов и я, – долгие годы поддерживали связь между собой.

Н. Константинова пишет о времени своего личностного становления, не скрывая ее особой роли в поэтическом окружении Панченко. Мы, его ученики, очень дорожили и знакомством с этим большим поэтом, и нашим содружеством. Читали наизусть «Балладу о расстрелянном сердце», хорошо знали стихи друг друга, а Николай Васильевич много сделал для нашего просвещения и для продвижения наших текстов в печать, в какой мере это было тогда возможно.

Именно в семье Панченко и его жены Варвары Викторовны Шкловской Константинова познакомилась с людьми очень большого масштаба, людьми выдающимися, в частности, с Надеждой Яковлевной Мандельштам и Виктором Борисовичем Шкловским.

 Инициативность и особый род обаяния позволили ей стать своей в кругу интеллигентской и творческой элиты. Тогда она получила также возможность прочесть недоступные в Советском Союзе книги, в том числе, изданные до революции, а также «самиздат» и «тамиздат».

Это способствовало быстрому развитию ее как личности, расцвету ее ума и таланта, превратив Нину из одаренной молодой девушки («молодая и смешная», как сама она говорит о себе) в человека «со взглядами» и поэта со своим голосом. Во всяком случае, в начале «перестройки», когда «начали печатать Набокова, Булгакова, Платонова, Мандельштама и других», она пишет: «Я все это читала раньше». Между прочим, и «Первую книгу» Н.Я. Мандельштам, и «Вторую книгу»,  еще в рукописи она прочла именно в доме Шкловских.

Многие стихи Константиновой, важное звено нашей с ней «всежизненной» связи, еще с тех пор я запомнила навсегда. А затем мы с ней, принадлежа к одному и тому же кружку поэтов, постоянно виделись, занимались в литературных студиях, работали вместе в лаборатории реставрационной мастерской. У нас с Ниной не было привычки «поверять друг другу» всё. Это были несентиментальные отношения, но мы знали, что можем положиться друг на друга в несчастьях. Были в курсе жизненных проблем друг друга. В основном же мы были заняты «мировыми проблемами», насколько позволяла тогда наша информированность на излете «оттепели». Суд над Бродским, лагерные сроки Синявского и Даниэля, «Хроники текущих событий»… Всегда много говорили о стихах и литературных событиях.

С Ниной мы общались и после ее переселения с семьей за границу. Сейчас она живет в городе Москва, штата Айдахо, где ее муж, А.Л. Блюменфельд, физик, работает в Университете, а она является сотрудницей Азиатско-Американской Сравнительной Коллекции при Кафедре антропологии.

В этой книге, по словам автора, она совсем не собиралась писать о себе, «но не получилось». Главное, как заявляет Константинова, основываясь на своих дневниковых записях, она хотела донести до нашего времени образ замечательного русского художника Бориса Биргера. Между тем мемуары касаются многих событий в судьбе автора, включая учебу в вузе и работу в «почтовом ящике», а также ее поэтические интересы и связи, «клубление» в литературных и художнических компаниях.

 Однако о себе самой как о литераторе Константинова пишет мало, поэтому написать об этом попытаюсь я. Правда, она помещает сюда свои стихи, которые, естественно составляя часть жизни автора, работают на фабулу и драматургию книги. Стихи проясняют, дополняют и «толкают» сюжет, помогая понять переживания молодой женщины в перипетиях ее личных отношений, в том числе с теми, кто выбрал ее на роль музы, ученицы, модели для портрета, друга или дамы сердца.

Поэзии Н. Константиновой, явно тяготеющей к акмеизму, вообще свойственны не только яркие реалии, темперамент и всегдашняя напряженность чувства, но прежде всего откровенность высказывания. Это в свое время сделало ее заметной среди многочисленных молодых стихотворцев, за что Н.В. Панченко ее особенно отличал. Позднее, когда Нине посчастливилось встречаться также с такими поэтами, как Арсений Тарковский и Олег Чухонцев, они всегда отмечали ее одаренность. И Надежда Яковлевна Мандельштам, в критике стихов никого не щадившая, тоже указывала на ее стихотворные удачи, например:

Не сколачивай государства –
Все гвозди остриями внутрь!
По нутру ль тебе монаршие яства?
По руке ли кнут?
…
Тихо-тихо пред тобою стану я,
Очи в землю, не смогу солгать –
Безъязыкой, крепостной крестьянкою
Буду я рожать тебе солдат!

Смолоду её лирические стихи были наполнены энергией боренья за личностное право мыслить и поступать по-своему.
Вместе с тем, в поэзии Константиновой была и другая тема, нота общественного звучания (некрасовская и ахматовская), поколенческое чувство ответственности, совести и покаяния, которое я особенно ценю:

Потемнеет в глазах в этой серой подённой толпе,
В этой блеющей толще несчастного люда,
Покарай меня, Господи, если забуду
Их в бездомной, безмолвной мольбе.

Мы понимали тогда, в семидесятые особенно, что тратим свои жизни на недолжное, что у нас нет будущего. Поэтому незабываемы для меня горькие строки Константиновой, обращенные ею к себе самой (но и ко мне), о бесполезности существования в том беспросветном мире, о неизбежности самоубийственного нивелирования себя как личности:

Но что ты сегодня ответишь, скажи,
Напрасная жизнь и напрасны труды.
Теперь убивайся, о прошлом тужи.
С досадой и злостью уйдешь от воды.

И бухать вплотную пойдет товарняк,
Лишь скользкая насыпь, да черный сорняк,
Да руки не гнутся, выходят из плеч
В шеренгу обрубков – со шпалами лечь.

Н. Константинова и при желании не смогла бы в ту пору «безвременья» утаить своей оригинальности и напора творческих сил. И острая ироничность по отношению к советским установлениям, и максимализм суждений, и неистовость в спорах делали ее резко непохожей на других в каждом коллективе, где ей приходилось работать, и очень заметной своей яркостью в молодежной поэтической среде.

Хотя опубликование литературных произведений в СССР было осложнено требованиями идеологического порядка, в 1988 году Нине удалось выпустить сборник стихотворений в издательстве «Советский писатель», но по взглядам она явно не годилась в советские литераторы. Книга «От первого лица» с изображением наполовину сгоревшей спички на обложке, казалось, являла метафору предназначенной автору поэтической судьбы.

О своей живописи, которой Н. Константинова начала заниматься позднее, чем стала писать стихи, она тоже почти умалчивает. Поэт с драматической природной основой, автор текстов, богатых запоминающимися деталями, создавая свои стихотворения, не придает им свойства той колористической насыщенности, которая отличает ее живописные полотна. В то же время, как мне кажется, самоосознание себя в качестве живописца обогатило ее поэзию аллюзиями из мира изобразительного искусства, новыми образами и понятиями.
 
Творческой одаренностью Нина Константинова отличалась всегда. Ее креативность проявлялась и во время работы в реставрационной мастерской, где она развила бурную исследовательскую деятельность, и в устройстве «домашнего гнезда», когда на 35-м году жизни впервые у нее появилась отдельная квартира, приобретенная в результате виртуозных афер, и в первые годы жизни в Америке, когда она ради семьи не гнушалась даже черной работой. И ей всегда была присуща внутренняя, практически не стимулированная извне поэтическая и художническая творческая активность.

Автор книги – человек известный в реставрационной среде, однако о работе в области реставрации в повествовании только упоминается, и ее собственные рабочие достижения остаются «за кадром». Между тем именно в 1970–1990-е гг., на которые пришелся период службы Константиновой в Центральных научно-реставрационных мастерских, в стране обострилась борьба за сохранение архитектурных памятников прошлого. Активный, востребованный инженер-практик, Н.К. работала непосредственно под руководством лучших архитекторов-реставраторов страны и сразу попала в атмосферу такой борьбы и противостояния.

Я много могла бы рассказать о Н.К. в реставрации, так как долгое время мы работали в одной организации. В книге не отмечено, что каждый ее будний день в течение двух десятилетий был отдан решению нелегких специфических вопросов. Принцип «Сохранить подлинность памятника» в технологическом плане стали понимать тогда не только как задачу сохранения форм древнего сооружения, но и как проблему сбережения аутентичного материала, необходимость противодействовать «новодельным» решениям.

Н. Константинова отдавалась реставрации с той истовостью, которая на протяжении жизни была ее характерной чертой во всем. Деятельность ее как инженера-химика в главной реставрационной мастерской страны была посвящена целому ряду проблем, в том числе, исследованиям цветной отделки интерьеров, расшифровке древних технологий, а также сохранению архитектурных конструкций и предметов декоративно-прикладного искусства из металла. Константинову называли «железная женщина», и это относилось не только к профилю ее занятий.

В советский период направленность работ «в культуре» имела антирелигиозный характер, а разворот строительства требовал грубой расчистки городских территорий для новых промышленных объектов и жилья. В деле спасения церквей и других старинных зданий Н.К. работала с большим энтузиазмом, отдавая работе и личное время.

География ее командировочных поездок – территория всего Советского Союза от Прибалтики до Крыма и Сибири. Латвия, Херсонес, Центральная Россия, Тверская и Смоленская области, Великий и Нижний Новгород, Омск, Тобольск. И эти командировки никак уж не являлись прогулочными мероприятиями. Константинова вела не только научные исследования, но порою вместе с мастерами апробировала разработанные ею самой реставрационные процессы, непосредственно «приложив руки» к восстановлению конкретных объектов.


В те годы жизненные проблемы, типичные для населения, в полной мере касались всех нас, и Н.К. хорошо знала, как живет народ в нашей стране, в том числе в провинции. Вот как она описывает ситуацию в Вологодской области, куда они с мужем попали на Пасху весной 1978 года: «… ездили в Кирилло-Белозерский монастырь и в Ферапонтово. Ходили … в церковь … Бабки святили баранки и хлеб. Куличи не пекут, нет ни яиц, ни масла… еды в магазинах нет, и есть нечего. Мы в командировки обычно везли много еды — для себя и для музейных работников».

Константинова не говорит в мемуарах о том, какие значительные памятники отечественного зодчества есть в ее послужном списке. Среди них Успенский собор и церковь Двенадцати апостолов Московского Кремля, Большой Кремлевский дворец, Большой театр, Собор Василия Блаженного, церковь Покрова в Филях, Кирилло-Белозерский монастырь, обелиск в честь победы на Куликовом поле, усадьба Грибоедова «Хмелита», усадьба «Парк Монрепо» (Выборг), памятник героям Плевны и другие.

Лишь мельком вспоминает она о своей работе по консервации подлинной «огневой» позолоты на медных главах Успенского собора Кремля. Между тем этому было отдано много сил и времени, были и особые риски. Лишь после большой борьбы всё-таки удалось реализовать рационализаторское предложение Константиновой, чтобы сохранить старое золочение. Позднее мы шутили, что ее сын Левушка побывал на верхах Успенского собора еще до своего рождения.

Интерес Н.К. к художествам и ее живописное чутье проявлялись и в служебной сфере. Так, она приспособила и ввела в практику архитектурной реставрации стратиграфический анализ красочных и отделочных слоев, что позволило на образцах минимального размера изучать периодизацию покрасок и росписей в интерьерах старинных зданий (Рундальский дворец, Латвия, усадьба Кусково и др.).

Успехи Константиновой в реставрационном деле удостоились одобрительного отношения специалистов и даже некоторых наград, например, премии на Всесоюзном конкурсе за проект реставрации зала и столовой усадьбы Знаменское-Раек. Технологические рекомендации по реставрации цинковых кровель, разработанные ею, были опубликованы и внедрялись в практику работ по архитектурным памятникам модерна и после отъезда автора за границу.

Дальше я хочу рассказать о книге Н. Константиновой и о своем опыте ее прочтения. Если говорить о построении текста и его особенностях, то здесь сочетаются разные жанры мемуарной литературы: во-первых, дневниковые записи и письма, во-вторых, пояснения к ним и собственно воспоминания автора, истории семейств самой Нины и ее мужа Александра Блюменфельда, а также размышления автора о происходящем, о религии и искусстве. Часто Н.К. дополняет их научными сведениями, иногда комментирует события и свои впечатления от них, цитируя классиков и высказывания других авторов, в том числе отсылая читателя к недавним публикациям на близкую тему.

В целом книга отражает некоторые моменты послевоенного существования в СССР, сцены из жизни обыкновенных советских людей и элиты (творческой молодежи, художественной и научной интеллигенции, служащих, сотрудников закрытых институтов) во временном периоде от «оттепели» и эпохи «застоя» до «перестройки», а также реалии постсоветской действительности в их повседневности.

Однако, по словам самой Н.К., из всего объема ее собственной жизненной истории для публикации она старалась отобрать в основном то, что связано с Борисом Биргером, на протяжении долгого времени оказывавшим воздействие и на мироощущение, и на эстетические воззрения Константиновой. Именно он пробудил в ней живописное начало, поощряя в работе над картинами и веря в ее творческий потенциал.

В дневнике представлено по большей части некомментированное описание событий и фактов, свидетелем которых Н.К. была. Автор практически не редактирует для печати своих записок, зафиксировавших некогда мысли и эмоции отдельных моментов. Отказываясь от любой художественной обработки своих прошлых впечатлений, Н.К. даже обращается к нам, мол, она нарочно дает текст так, как было записано «по свежим следам» событий. Этот особый стиль дневника, авторскую интонацию и своеобразную пунктуацию при издании постарались сберечь как отражение тогдашних переживаний героини. Это, с одной стороны, придает старым текстам определенный динамизм, а, с другой стороны, требует при чтении некоторого читательского напряжения.

В то же время, в собственно мемуарной части, изложение фактов и размышлений ведется автором при взгляде на события через призму прочитанного и узнанного, исходя из опыта почти всей ее жизни и взглядов, сформировавшихся гораздо позднее заполнения дневниковых страниц.
 
Стихи, как кажется, постоянно присутствуют в сознании автора. Строки из русской и мировой поэзии появляются на страницах книги и не оставляют автора ни в минуты обдумывания случившегося, ни в общении с друзьями, ни даже в быту, наполняя текст мыслями и ассоциациями высокого порядка.

По первоначальному назначению книга была обращена к ограниченному кругу читателей, поэтому об исторических и общественных событиях Константинова пишет как бы вскользь, имея в виду, что все всё и так знают. Однако издание содержит и такой материал, как подробности биографий разных лиц, что позволяет его рассматривать как первоисточник для исследователя и любого человека, интересующегося описываемыми здесь людьми. В то же время выборочность того, что сохраняется в памяти, подача информации о прошлых событиях, но видение их «новыми глазами» — органическая черта любых воспоминаний, а Константинова и не стремится преодолеть в тексте подобных закономерностей.

Приходится, однако, сказать, что далеко не всё из высказываний Н.К. разного времени кажется сейчас верным и справедливым. Иногда в дневнике отражение той исходной, «свежей» информации или авторский отклик на определенные инциденты «по горячим следам» выглядят явно пристрастными и субъективными, и с некоторыми утверждениями автора  этой книги невозможно согласиться.

Кроме того, по мере удаления во времени от давних событий, описанных автором, для понимания сути происходившего читатель всё больше нуждается в комментарии и дополнительных к тексту мемуаров сведениях. В своем послесловии я как раз и стремлюсь разъяснить то, что современный молодой человек может не понять в тексте, хотя для людей нашего поколения всё это кажется элементарным. Здесь также в большой степени может послужить составленный Н.К. и представленный в данной книге именной указатель, справочный материал которого касается многих десятков людей, в том числе научной интеллигенции и деятелей различных областей культуры ХХ века.

Как я уже говорила, книга в первую очередь посвящена Борису Биргеру, которого Нина Константинова знала на протяжении многих лет, оставаясь его другом и в годы московской жизни художника, и после его эмиграции в Германию в 1991 году.
 Опираясь на свои дневниковые записи, ограниченные временными рамками от конца 60-х годов XX века до начала 2000-х, Константинова написала работу, в которой представляет этого художника во всей сложности его характера и биографии. На страницах книги, названной по одной из картин Биргера «Приоткрытая дверь», Н.К. пытается «оживить каждую минуту» прошлого, связанного с художником, восхищенно запечатлевая словесно личностные черты этого выдающегося живописца:

 «Наша дружба, наши отношения с Б. содержали несколько пластов, самые глубокие были … вечера – с Тютчевым, Пушкиным, с разговорами о живописи, о жизни, и слои более поверхностные. Бывали минуты, когда исчезало все – то, что мы разного пола, разного возраста и т.д., такое было понимание. Воздух свободы и легкости, какое-то неголовное, инстинктивное, непосредственное знание и ощущение».

Пытаясь сохранить в воспоминаниях не только смысл высказываний Биргера, но и ритм его речи, Константинова оговаривает при издании необходимость отступить от норм синтаксиса при передаче прямой речи художника: «Надо знать человека, чтобы не ставить восклицательных знаков, — пишет она редактору. – Можно произносить слова с разной интонацией, но восклицательная Борису абсолютно чужда. ... Речь Бориса … носит его отпечаток,  и записывала я ее как можно более точно».

Нина знакомится с Б. Биргером  в один из нелегких периодов его жизни. Его имя под запретом, оно не упоминается в печати. Живописец не получает государственных заказов, потерял право участвовать в выставках и фактически лишен средств к существованию. С ранних лет известный как талантливый и оригинальный художник, он к тому времени уже дважды исключен из Союза художников. В первый раз за то, что на выставке в Манеже (1962 г.) стал одним из тех, чьи работы вызвали гнев Н.С. Хрущёва, а Биргер отказался признать критику («очернение советской действительности»). И во второй раз в 1968 г. – за то, что подписал письма-обращения интеллигенции в защиту прав человека, после чего его исключили из партии и официальной жизни.

Между тем мастерская Биргера является местом встреч и общения, где вокруг художника собираются его друзья и многочисленные знакомые, объединяемые близостью политических взглядов и жизненных ценностей. В воспоминаниях об этом времени писатель Бенедикт Сарнов называет тех, кто в разные годы бывал у Биргера и «запечатлен на его удивительных портретах»: Андрей Сахаров, Генрих Бёлль, Надежда Мандельштам, Булат Окуджава, Лев Копелев, Эдисон Денисов, Юлий Даниэль, «менее известные, и совсем неизвестные». В своих непосредственных записях Н.К. как раз и показывает круг этих людей. Она знакомится здесь также с пушкинистом Валентином Непомнящим, поэтом Олегом Чухонцевым, художником В. Вейсбергом, актрисой Аллой Демидовой, писателями Владимиром Войновичем, Феликсом Световым и Фазилем Искандером.

Часто высказывается мнение, что Биргер писал в основном портреты инакомыслящих. Даже сами постоянные гости его мастерской задавали художнику вопрос: «Борис, почему ты пишешь демократов?» На это он отвечал: «Мне все равно, кто, я пишу того, кто мне интересен, но, правда, почему-то оказывается, что они демократы». «Как люди вокруг превратно и примитивно все понимали! – восклицает по этому поводу Н.К. в своей книге, – Да не портреты диссидентов писал Биргер, он искал лица, ну так получалось (что, кстати, естественно), что это были лица противников режима».

Впрочем, тут уместно вспомнить приведенный в дневнике Константиновой эпизод, когда Биргер рассказывает ей свой сон, имеющий отношение к тем, кого он портретирует. «Приснился сон: входит Пафнутий (святой-покровитель русских живописцев) и говорит: “Ну что ты тут делаешь?” – “Да вот портреты пишу” – “Хороших людей?” Долго добивался. Я хотел скрыть два портрета, но в то же время знаю, что святой он, все знает, не скроешь». Художник признается, что написал портрет плохого человека, на что св. Пафнутий отреагировал: «Смотри, ты им бессмертие даешь – хороших пиши!».

Позднее восстановленный в Союзе художников, Биргер всё равно находится под подозрением, его контакты с иностранными гражданами, дружеские или обусловленные выполнением заказных работ, контролируются КГБ.
 У Биргера собираются знаменитости, однако, угроза попасть под надзор органов КГБ касается всех, кто посещает его мастерскую, в том числе, и самой Константиновой, после вуза распределенной в «почтовый ящик», закрытый институт, работающий на оборону.

Занятия Нины Константиновой у Биргера в 1970-х годах вместе с другими студийцами и живописные опыты по заданию учителя дали ей первые профессиональные навыки.

 Она была помощницей мастера в подготовке материалов для его живописи, что было ей легко при химическом образовании и работе в реставрационной лаборатории.

 Пользуясь доверием художника, могла наблюдать непосредственно за его работой над натюрмортами. Обсуждение с ним различных живописных техник, в том числе при непосредственном просмотре в музее картин известных мастеров, а также чтение соответствующей литературы по указанию Биргера и беседы с ним о ремесле и различных школах живописи дополнили художественное образование Нины.

Присутствие во время профессиональных разговоров Биргера с коллегами и обсуждение с ним творчества отечественных художников XX века сформировало ее художественный вкус и повлияло на ее собственную стилевую ориентацию как живописца. Именно так определились в общих чертах художественные предпочтения Константиновой, совершенствовалось ее мастерство, складывалось понимание традиционного и нового в искусстве.

Опираясь на мысль Владимира Вейсберга о том, что ремесло нужно понимать как традицию, она пишет: «Художник сначала как бы повторяет весь путь, пройденный до него, т.е. овладевает и техникой, и знаниями идей, и гармонией. Матисс начинал с вполне классической живописи, как и многие художники. Сначала художник может писать все. А потом создает свою систему, находит себя, свой собственный стиль, доверяет собственному видению, собственным внутренним задачам. Зная, что где-то там, за спиной, все живописные законы, художник может их нарушить, вернее не нарушить, а построить свой, только ему присущий мир. А сейчас, что называется, двух слов связать не могут... а «живописуют».

В книге Н.К. делится с нами сведениями о профессиональных приемах Бориса Биргера. Раскрывает в деталях его замечательную технику, ту сложную живописную манеру, которая требует длительных сеансов работы над каждым полотном и больших трудов, чтобы создать, как написано в одном из каталогов его выставок, «мерцающий внутренним светом колорит, погружающий картины в атмосферу сосредоточенного духовного созерцания».

Вот что пишет она об одном из уроков Биргера: «Борис говорил о сопротивлении натуры в том смысле, что если рабски буквально подражать природе – получится холодно, антихудожественно, без той условности, которая присуща любому искусству. Нужно писать, как видишь, через себя, через всю внутреннюю жизнь, через все мысли, через свой внутренний взгляд. Отбрасывать ненужное, концентрировать и усиливать впечатление, оживить и преображать натуру. И все время должно быть чувство целого. Рабское подчинение модели, копирование –  это когда голове придается столько же значения, сколько столу, стулу и прочему».

Нина является не только конфиденткой, которой художник поверяет свои печали, но и настоящим его другом на всю жизнь. Умеет быть ему полезной и, в свою очередь, в ответ получает такое же прочное бескорыстное чувство приязни, а также духовную и жизненную поддержку. По словам Н.К., «У Бориса поразительное свойство пробуждать во мне лучшее, что во мне есть». Сразу же, с первого знакомства она начинает понимать и высоко ценит его работы, восхищается его мастерством, осознает его значение как творца.

Константинова вспоминает в книге отдельные моменты жизни названного интеллигентского круга, записывает часто всплывающие в разговорах проблемы тогдашнего существования: отсутствие нормального жилья, необходимость «доставания» еды, дефицит самого необходимого. Останавливаясь в основном на вопросах художественного толка, лишь кратко обозначает она другие темы, обсуждаемые во время регулярных встреч в мастерской Биргера.

Понятно, что Н.К. не записывает услышанные в этом обществе сентенции политического характера, антисоветские высказывания, сведения, связанные с нелегальными действиями правозащитников, из страха «подвести», повредить людям, если записи попадут в руки госбезопасности.
 
Н.К. общается с членами Хельсинской группы, знает лично и создателей «Хроники текущих событий» (Наташу Горбаневскую), и Юлия Даниэля, и многих других, знает об их личных трагедиях, романах, болезнях. Но знает и подробности их допросов в КГБ, их страх ожидания реальных несчастий, связанных с преследованиями за веру, за взгляды, за стихи, за встречи с иностранцами, за неофициальную продажу своих произведений (при тогдашней монополии государства на денежные операции).

 Телефоны прослушиваются, и невозможно укрыться от «органов», контролирующих каждую судьбу. Чувствуется постоянное присутствие и давление той страшной, почти надмирной силы, которой, кажется, известно всё…

Если же говорить о контексте времени, то описанные в дневнике Константиновой жизненные эпизоды 1970-х происходят на фоне таких событий, как высылка Солженицына, преследование инакомыслящих, лишение Владимира Войновича советского гражданства, наказания за распространение «самиздата» и «тамиздата». Но контекст эпохи – и трясина советского мещанства, где большой художник вынужден, отрываясь от главного своего дела, размениваться на бытовые дела и неурядицы.
 
 «Ощущение неблагополучия» – вот обычное душевое состояние нормального человека в ту пору. Чтобы представить себе психологическую ситуацию начала семидесятых, стоит обратиться к дневниковым страницам Н. Константиной мая 1971 года. В мастерской «говорили об обстановке в стране». … И Биргер сказал: «Все в каком-то отчаянии. Никто ничего не ждет. В 52–53-м было ведь очень плохо, но такого отчаяния не было».

А я вспоминаю то, как это запечатлено самой Ниной и как отчаяние преодолевается стихом, в котором есть какая-то надежда:

Она пройдет, она пройдет
Пора закрытых глаз…
О, да не будет рождено
Отчаяние в нас.

Оптика константиновского виденья избирательна, ее внимание преимущественно обращено на одну личность – художника Бориса Биргера. Она фиксирует и чисто житейские, бытовые моменты жизни этого замечательного человека, его вынужденное взаимодействие с советской действительностью и «начальством», а также с людьми своего круга, членами семьи, друзьями, которым он стремится во всем помочь и даже развлекает, чтобы поддержать их дух.

Однако Н.К. сетует: «К сожалению, я почти совсем не записывала … разговоры с Борисом, а теперь это невоспроизводимо. Многое упущено и невозвратимо. Но главное всё-таки сохранено». Действительно, мысли и непосредственно высказанные суждения художника о жизни, истории страны, искусстве, его нетривиальные оценки творчества других художников собраны на страницах книги.

Например, «Про художников: Левые и авангардисты после революции наперебой старались выразить свершившееся в 17-м году, победили правые, потому что они были понятнее, но соревновались все. А настоящие художники к 26-му году были уничтожены».

«Взяли от Запада французского толка самое худшее – мелкое буржуазное мещанство и ничего не взяли хорошего».

«Когда говорили о еврейской проблеме в России, Борис сказал: «Я – еврей, но Россия – моя страна, и я не хочу пользоваться привилегией отъезда. … Сказал, что чувствует ответственность и вину за то, что евреи сделали в революцию и после».

Всегда, в том числе с наступлением времени «перестройки», когда порядок эмиграции из СССР упростился, Биргер заявляет, что не хочет уезжать из России, считая, что должен во всем разделить ее судьбу.

Константинова пишет также о духовных поисках художника в процессе создания Биргером картин, которые искусствоведы называют работами религиозной тематики.

 Так, в июне 1986 года Н.К. пишет о новом этапе творчества своего учителя: «Закрытие целого огромного периода и открытие нового. Как почти всегда у Бориса, это жизнь, но это особая жизнь, форма лепится краской, образуется единая красочная стихия, вибрация, мерцание, рождается нечто невыразимое... Свет распределяется не по законам света в природе, а по законам живописной композиции. Контуры растворяются в этом живописном пространстве. В этом особом пространстве картины».

На протяжении многих лет Константинова отдает свое время рутинной работе по упорядочению сведений о произведениях Биргера: их обмеры и датировка, их каталогизация. Результаты трудов, которые Н.К. выполняла до 1992 года вместе с самим художником, – в печатных выставочных материалах и большом каталоге работ Биргера, приведенном в настоящем издании. К сожалению, каталог показывает, как мало из того, что создано этим замечательным мастером, осталось в России.

 Признанный в Германии,  он до сих пор недостаточно известен на родине. Во всяком случае, в курсах по истории искусств, преподаваемых в РГГУ, творчество Биргера, одного из оригинальнейших художников прошлого столетия, не рассматривается. Благодаря книге Константиновой, Борис Биргер должен стать намного известней своим соотечественникам.

Уникальны сведения Н.К., касающиеся постоянно меняющейся развески художником его картин в мастерской, записи о том, как мастер группирует полотна разных периодов своего творчества, в то время как ему не дают возможности участвовать в выставках. Картины, расположенные рядом, «создавали определенный ансамбль, усиливали впечатление, как стихи, стоящие рядом, влияют друг на друга, раскрывают сюжет». Эти заметки Константиновой когда-нибудь помогут выстроить выставочную или музейную экспозицию произведений Биргера.

Из книги можно узнать не только о тогдашнем быте, отяжеленном отсутствием жизненно необходимых вещей (еды, лекарств, одежды), но и о развлечениях в кругу, который собирался тогда в мастерской Биргера. Константинова умеет с доброжелательным юмором представить и внешние особенности своих персонажей, и различные ситуативные недоразумения в этой среде, а также дружеские розыгрыши и постановки доморощенных комедий, приуроченных к празднованию Нового года или дней рождения.

Перечень упоминаемых в книге людей, очень широк. Кроме уже названных выше, с кем Константинова встречалась в мастерской Биргера и доме Панченко – Шкловских, тут показаны также те, с кем она была знакома через семью своего мужа или связана профессиональными и литературными интересами. Это представители творческой и научной интеллигенции, в том числе Л.А. Блюменфельд, А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннэр, С.Э. Шноль, В.Б. Шкловский, П. и Ф. Литвиновы, Л. Лазарев), Бенедикт Сарнов, Игорь Кваша, Вениамин Смехов, Л.А. Давид, Б.Л. Альтшуллер.

Константинова наблюдает вблизи обстоятельства жизни Биргера и видит бесперспективность его трудов здесь, где власть грубо вмешивается в жизнь и творчество художника. Видит нестроение в его семье и недопонимание близкими художника того, что для творчества необходимо создание определенных условий.
Что касается словесной оценки в дневнике разных людей самою Константиновой, то она часто поддается эмоциям, например, с жаром обличая окружение художника, в частности, самых близких Биргеру людей, упоминая даже те подробности, которые обнародовать, по-моему, недопустимо.

Один старый писатель говорил, что дневники можно публиковать только после смерти автора. Правда, мы знаем случай Юрия Нагибина, который готовил дневник для прижизненного издания и мало кого щадил в уже отредактированном тексте.

С близкого расстояния видя своих знакомых в бытовой и творческой среде, Константинова порой весьма невеликодушно говорит о них в своих записях. Подчас это те персонажи книги, с кем у Н.К. были дружба или приятельство 50 лет назад, в том числе люди, сделавшие Нине много добра. Негативная оценка автором их поступков и характеров иногда укрупняется до обличений при помещении в литературный текст. Наше время постмодернизма, утверждающего как относительность оценок добра и зла, так и ироничность в отношении любых авторитетов, отменило представление о том, что допустимо и недопустимо оглашать и выводить на обозрение.

Иногда Н.К. просто, походя, дает необязательные для сюжета книги замечания в адрес известных личностей. В таких местах агрессивность тона как будто сообщает рассказу динамизм, придает ему обаяние смелости, может показаться, что автор, таким образом, умеет откинуть шаблонное, избегая в своих мемуарах слащавости, «патоки».

Надо сказать, что многие «великие» здесь, в этой книге, не похожи на их образы, сложившиеся в наших представлениях по другим публикациям. Люди, воспринимаемые нами как герои и сильные личности, порой застигнуты Н.К. в минуты их слабости и «неблагородства» – сентиментальные, обидчивые, ехидные, зануды.

Константинова предвидит такую реакцию: «Мои записки многим будут крайне неприятны. Очень не понравятся. По-видимому, следовало бы публиковать воспоминания, когда действующие лица умрут. … Я ничего не выдумывала, наоборот, многое, многое негативное исключила».

 И объясняет, ссылаясь на Ходасевича, сказавшего в воспоминаниях об Андрее Белом, что он против изображения «иконописного, хрестоматийного»: «Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. …Надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас требует гораздо более трудного – полноты понимания».

 Это, по словам Константиновой, и пыталась она сделать  в своей книге, правда, на мой взгляд, порой «перегибая палку» при описании погруженного в прозу семейной жизни Биргера, его унизительных бытовых забот и постоянного недостатка денег.

Стремясь, как ей кажется, к достоверной фиксации жизни художника, Нина, особенно в дневниковой части книги, иногда передает также язвительные и резкие реплики самого Б.Б., совсем не предназначенные для печати. Откровения, которые она слышала по праву дружбы, или едкие замечания, сделанные в минуты раздражения, становятся известны «всему свету».

Боюсь, что это может снизить образ мастера, несмотря на то, что мемуаристка искренне хочет запечатлеть для современников и потомков подлинные черты замечательного человека. Вместе с тем, показывая художника под гнетом тех же обстоятельств, которые касались практически каждого жителя СССР, Н.К. демократизирует его изображение.

Хотя автором сказано, что она не собиралась писать о себе, многое вычитывается. И счастливый, как казалось тогда, вариант, когда у нее появилось отдельное от родных жилье и молодая Нинина семья с народившимся ребенком живет, наконец, вместе в однокомнатной квартире, и всегдашнее отсутствие продуктов в магазинах и иные проблемы, вплоть до медицинских, о которых не принято говорить. А в 90-е годы – развал страны, задержка зарплаты, отсутствие работы у сотрудников научных институтов, вынуждавшее их эмигрировать. Записки Константиновой о начале девяностых в России, – это тоже летопись современности, в ее высказываниях находит отражение общественное сознание как сознание историческое.

 К сожалению, дневниковых записей этого и более позднего времени о жизни в России в книгу помещено немного (только то, что касается Биргера), подробно разработана только тема заграничного путешествия Н.К.

Во время августовского путча ГКЧП 1991 года семья Нины – в Латвии, на отдыхе в Аглоне. «Не отрывались от приёмника – от “Свободы” и других голосов, – пишет она. – С изумлением и радостью слушали, как стаскивали с пьедестала Дзержинского. Это было событие!»

Скорописью перечисляет Н.К. тревожные новости 1993 года: «Баркашевские отряды “Русский порядок”, роспуск Ельциным Парламента, события начала октября: штурм Белого дома в Москве». А параллельно тому (добавляю я – О.П.) – разгул националистов и распространение антисемитских листовок с угрозами евреям и «лицам, породненным с ними».

В конце 1993 года Нина с сыном улетает в Америку, в Милуоки, к мужу, который был приглашен на работу в местный университет. Они «думали пробыть в Америке один год», но А. Блюменфельду продлили контракт, «и получилось так, что мы остались в Америке навсегда».

Спонтанные высказывания Константиновой в книге о последних десятилетиях — это перечень событий в нашей стране и реакция на всё новые и новые открывающиеся факты. «За всю историю человечества не было столько людей убитых задешево (это ведь цитата из Мандельштама – О.П.), столько замученных. Миллионами и миллионами. И не подсчитано до сих пор. И все это давит на нас. Отравленный воздух, потому что страна не очистилась. Бездонно страшная страна. Никому даром ничего не прошло».

В свое время Константинова написала: «Я покинула Россию, не покинув ее». Зная наши новости из ТВ, читая в интернете комментарии, и время от времени приезжая из Соединенных Штатов в Москву, она и сейчас, в общем, обычно в курсе того, что происходит здесь. Ей известны наши экономические и политические процессы, заметны изменения в настрое умов и психологическом состоянии людей во все годы с тех пор, как она оставила родину. Это тоже важные наблюдения.

 Однако в книге она не выказывает никаких ностальгических чувствований. Сама Н.К. всегда была настроена весьма критически по отношению к России и в книге прославляет и ставит в пример Соединенные Штаты Америки по всем пунктам прошлого и действительности. Имеет на это право. К сожалению, взор ее в отношении прежних соотечественников беспощаден: «И теперь, прилетая в Москву, я специально в метро, на эскалаторе вглядываюсь в лица. Лиц нет, стертые лепешки».

Надо признаться, я была в недоумении, почему в эту книгу Н.К. поместила свой сделанный не по службе обзор документов на тему «Концентрационные лагеря». Он касается репрессивных действий США против американцев японского происхождения во время Второй мировой войны. В статье показано, как жили интернированные японцы, семьями помещенные в специально отведенные места с обеспечением им удобного жилья, питания, одежды, медицинского обслуживания на всё время военных действий до победы США над Японией.

Только к концу этой статьи я поняла, какого рода переживания, какой отклик вызвали в душе Константиновой события, казалось бы, совершенно не имеющие отношения к тематике книги. Оказывается, «слово “лагерь” для американцев значит совсем не то, что слово “лагерь” значит для нас», хотя японцы до сих пор называют эти лагеря концентрационными. «Когда я все это читала, – пишет Константинова, – у меня текли и текли слезы, не могла справиться с собой».

 Она пыталась рассказать своей сотруднице, как жили наши заключенные и наши свободные граждане (в СССР) во время войны. «Но все это было выше ее разумения. Да и выше всякого нормального разумения». Я поняла, что, несмотря на многочисленные критические «выступления» в адрес  нашей страны, все явления, которые так или иначе рассматривает Константинова, проецируются у нее на судьбу оставленной России.

Суждения Константиновой о религии я узнала от нее самой сравнительно недавно и старалась в это не вникать. В книге кредо автора нашло свое отражение в прямых высказываниях, опирающихся, в частности, на сравнительно недавно вышедшие к читателю документы.
 
Когда Н.К. пишет о своих мировоззренческих открытиях, сделанных во второй половине жизни, эти страницы, признаюсь, доводят меня до отчаяния из-за причастности к выходу в свет данной книги и неприемлемости для меня позиции Н.К. по отношению и к дорогим для меня людям, и к христианству.

Н.К. говорит о качестве перевода Библии и Евангелия на русский, но мне невозможно судить, насколько верен Синодальный перевод и сколь тенденциозны его неточности, потому что я, впрочем, как и Константинова, не знаю ни древнееврейского, ни арамейского, ни греческого, ни церковнославянского языков.

 Мне незнаком даже текст «The Holly Bible Standard Edition» которым пользуется Константинова. Я могу сказать только о тоне ее высказываний на религиозную тему. Меня этот тон коробит.

Константинова пишет о времени 70-х, когда множество людей обратились из атеизма в христианство. Неофиты той поры сразу вызвали у Н.К. отторжение: «для многих Православие было просто сменой идеологии, от коммунистической религии – к обрядам православия. А догматизм остался тот же». «Прочитав впервые Евангелие, узнав какие-то начатки русской философской мысли начала века, неофиты очень быстро становились держателями истины, бросались спасать, поучать, руководить», чего свободолюбивая Константинова ни от кого не собиралась терпеть.

Страстное порицание ею православия прежде всего основано на убежденности в том, что «обрядность с большой буквы, идолопоклонство, узость, оголтелость, елейность, всуе повторяемое Имя Божье, а, главное, отсутствие любви к истине –  вот к чему, в большинстве, свелись все благородные стремления». Н.К. считает, что воцерковление наших людей привело «к сужению сознания, к почти исчезновению “свободы воли”, потере своего видения, полной утрате критического мышления, к отсутствию чувства юмора, к нетерпимости и агрессивности».

 Я знаю, что это касается далеко не всех обратившихся к церкви, и здесь у Н.К. явный перехлест. Сколько было истинно верующих, подвижников, служивших ближнему самоотверженно и жертвенно! Некоторые из них «отсидели» за свою веру, такие, например, как Зоя Крахмальникова, осужденная за распространение религиозной литературы. Но понятно, что отпечаток «советскости» лежал на всех нас, не изжитый старшим нынешним поколением и до сих пор.

Однако надо сказать, что в России 1970-х новообращенные не акцентировали внимания на конфессиональных различиях, они крестились «не в православие, а в христианство». Об этом совсем недавно я прочла у литературоведа Михаила Эпштейна, вспоминающего время своей юности: «Все мы были, скорее, “бедными верующими”, т.е. имели веру без вероисповедания, без конкретной истории и догматики. …Эта “сверхвера” восходит к корню всех авраамовых вер – монотеизму» (Михаил Эпштейн. От «Абсолют» до «Я», Новая газета, № 117, 20.10.2017).

К собственным упрекам православию Константинова прибавляет выписки из дневников одного из самых известных богословов XX века Александра Шмемана, описавшим происходившие в религии процессы. Его дневниковые мысли — это убедительная критика православной практики, охватывающая большую часть ХХ века, в том числе и время до революции.

Однако, в записях Александра Шмемана 1970-х годов Н.К., мне кажется,  не всё поняла адекватно. Эти его записи для себя — не такой простой текст, как кажется сначала. Например, Константинова так читает дневник о. Александра Шмемана: «Грех – это прежде всего неверность по отношению к Другому (Богу – Н.К.), измена. Но уже давно грех оказался сведенным к морали».

«Другой» – это не Бог! – писала ей я в письме, прочтя рукопись книги. «Другой»” – это тот, кто противостоит мне, находится по ту сторону меня, моих ценностей, моего мировоззрения, это не «Я». И вместе с тем, Другой такой же, как я: он мыслит, чувствует, ходит и т.д. Другой – из современной философии диалога, отраженной в работах  Ницше, Фрейда, Сартра,  Бахтина. Шмеман, по-видимому, оперирует философскими терминами, установившимися к середине ХХ века. Здесь смысл: измена не Богу, а ближнему, не похожему и не сливаемому с твоим Я. Отождествление у тебя Другого и Бога  не соответствует тексту Шмемана. Сформировавшаяся в двадцатом веке оппозиция «Я» и «Чужой» («Другой») обозначила атомизацию общества, человеческое одиночество, боязнь человеком других людей».

Размышления Константиновой религиоведческого характера я не взялась бы обсуждать из-за моей некомпетентности в этом вопросе. Признаю свою беспомощность и неспособность аргументировано спорить на эту тему. Пафос книги Константиновой в местах, касающихся религии, был мне сначала просто неприятен, но не показался опасным для кого бы то ни было. Однако я увидела, что одна из сотрудниц, причастная к подготовке издания, была ошеломлена прочитанным и смущена таким темпераментным обличением православия. И по ее вопросам я поняла, какой действенной может быть эта книга, как она искусительна, в том числе для тех, кто находится на пути духовных поисков.

Похвалы Н.К. другим верованиям в этой книге, как я это прочла, касаются только сферы рационального. Из текста видно, что автор лично не привержен никакому вероучению вообще, а занят, скорее, прагматической оценкой религиозных вариантов для удобного разрешения жизненных коллизий, в том числе для ликвидации межрелигиозных столкновений. У Н.К. религия, вера рассматривается вне метафизической ее сущности, только как договор с Богом, как система правил, оптимальная для использования человеком с точки зрения достижения им морального и экономического комфорта.

Я хорошо знала поэтов, о которых пишет Константинова: и Илью Рубина, которого она вспоминает по-доброму, и тех, о ком в комментарии к собственному дневнику 1969 года пишет: «Коля Панченко, Нина Бялосинская, Варя (Шкловская, жена Панченко), Никитка (сын Вари) стали моей семьей».

Что касается Рубина, то у Константиновой Рубин как живой. Мне хочется  добавить сюда всего один факт из жизни этого, еще до конца не прочитанного поэта. Когда в августе 1968 года в Чехословакию вторглись войска Варшавского договора, наша власть, как и рассказала Н.К., потребовала от населения публичной поддержки этой военной операции. В институте, где Илья работал, по этому поводу было собрание, но Рубин из-за болезни на собрании не был. А потом пошел в партком (или в первый отдел) и открыто заявил свой протест произошедшему вводу войск. Понятно, что после этого он потерял работу и попал в поле зрения КГБ.

Вообще же, говоря о масштабе личности этого человека, должна указать на статью Михаила Копелиовича, который, анализируя написанное Рубиным, в свое время сказал, что, судя по его неоконченному роману, в Рубине были задатки, близкие к гениальности [М. Копелиович. Отвергнутый влюбленный (Илья Рубин) / «В погоне за бегущим днем». Статьи о русских поэтах и прозаиках второй половины XX века. Иерусалим, 2002. С. 157–164].

Некогда в доме Шкловских Нина слышала, как Василиса Георгиевна, жена Виктора Борисовича, говорила Варе в связи с выходом мемуаров Эммы Герштейн, «что есть правда, а есть правда-матка». Н.К. в своей книге порицает Герштейн и не прощает ей отвратительного тона в отношении Мандельштама и Рудакова. Что касается людей знаменитых, то наш век сделал нормой совершенно хамский подход в освещении их личной жизни, и авторы биографических текстов немало наговорили для низведения «великих».

Прямо скажу, что и Константинова «много себе напозволяла» (выражение Н.Я. Мандельштам, обращенное к Нине, правда, по другому поводу) в отношении некоторых людей, очень любивших ее и много для нее сделавших.

Самыми горестными были для меня «откровения» Н.К., касающиеся поэтов Николая Васильевича Панченко и Нины Сергеевны Бялосинской, которые умерли и не могут ответить на обвинения, предъявленные здесь. Такого («учеников злорадное глумленье», как писал Баратынский) они не заслужили… Об этих замечательных людях, к сожалению, еще не создано книг, хотя прожитое и сделанное ими достойны увековечивания в слове. Получилось так, что биографические свидетельства, донесенные до нас в данной книге, являются чуть ли не первыми сведениями о личной жизни каждого из них, но представляются здесь односторонне и недоброжелательно.
 
Конечно, автор имеет право и на критику, и на порицание православия, и даже на отрицание христианства как духовной опоры гуманизма. Но негативное отношение Константиновой к православию сказалось и в отношении очень близкого ей друга. Н.К. недостало мудрости и такта в оценке поступков незаурядного человека, в поисках истины пришедшего к крещению из многолетних заблуждений.

 Я имею в виду Нину Бялосинскую, умевшую жертвовать собой не напоказ и долгие годы искренне принимавшую коммунистическую идею как возможность всеобщего спасения. Чтобы это понять, надо знать биографию Бялосинской. И Константинова ее биографию знает.
 
Война застала Бялосинскую студенткой Института филологии, философии, литературы и истории (ИФЛИ). Сначала она пошла служить в военно-техническую школу дрессировщиков, потом попала на фронт вожатым собак-санитаров. После войны окончила филфак МГУ, всю жизнь трудилась. Печаталась мало. К своей лирике сумела привить народную песенную и сказовую интонацию. Лишь незадолго до смерти издала бесцензурную книгу «Ветер надежды» (2001). Оставила целый корпус интересной неопубликованной прозы.

Ее дружба с Панченко была духовным и творческим союзом ровесников. Это не всеми трактовалось верно, такая дружба и верность.
Существовала легенда, неизвестная самим ее героям, согласно которой Бялосинская якобы вынесла Панченко, раненного, с поля боя. Во время описываемого в книге Константиновой периода происходят значительнейшие события в жизни Бялосинской: знакомство с о. Александром Менем и окончательный перелом в сознании и психологическом состоянии, несмотря на долгие годы принадлежности к компартии.

К сожалению, своего учителя Николая Панченко Нина во многом не поняла, расценивая его заботу о ней, особо выделенной из целой когорты учеников, только как посягательство на ее свободу,  Искажены, на мой взгляд, факты взаимоотношений Панченко с другими литераторами, друзьями и учениками.

Субъективная интерпретация событий его «партийного» прошлого вызывает во мне протест. По-моему, переживание по поводу личных отношений, имевших место в давние годы, накладывает отпечаток на характер суждений Н.К. в воспоминаниях более позднего времени.

Считаю, что должна досказать то, о чем в книге Константиновой сказано недостаточно. Николай Панченко был на фронте рядовым в пехоте, затем старшим сержантом авиации, дважды контужен. Писал стихи, которые в советское время невозможно было опубликовать, но которые он доверял своим ученикам. Это антимилитаристские стихи о страшной обыденности войны, в том числе, «Баллада о расстрелянном сердце». Они противоречили действующим тогда идеологическим установкам. Уже его первый поэтический сборник подвергся осуждению в газете «Правда».

 Панченко поддерживал Булата Окуджаву в трудные для того времена.

 Принятый в Союз писателей в 1961 г., Панченко стал редактором областного Калужского издательства и явился главным инициатором и фактическим составителем раскритикованного за либерализм альманаха «Тарусские страницы» (Калуга, 1961г.), после выхода которого он был уволен со службы и подвергся травле. Приехав в Москву с «волчьим билетом» и войдя в семью В.В. Шкловской-Корди и круг Н.Я. Мандельштам, Панченко (инвалид войны) зарабатывал выступлениями от Бюро пропаганды советской литературы, довольствуясь нищенскими гонорарами.
 
После подписания коллективного письма в защиту Синявского и Даниэля (1965 г.) и полного отказа от сотрудничества на партийных «проработках» оригинальные произведения Панченко не публиковались во весь длинный период «брежневщины» и «антроповщины» и в течение многих лет замалчивались критикой или печатались с существенными искажениями.

Лишь с началом демократизации в СССР поэзия, публицистика и проза этого автора стали широко печататься. Надо было дожить до семидесяти лет, чтобы увидеть изданной свою впервые без цензурного вмешательства книжку стихов «Горячий след», куда вошли его военные стихи, а также  лирика и поэмы более позднего времени. Незадолго до смерти вышла также книга «Слово о великом стоянии», наиболее полно представляющая его творчество.

Много лет Панченко работал с молодыми авторами, помогая входить в литературу талантливым поэтам. Помогал не только по литературной линии: «забритый» в армию поэт Петр Красноперов, благодаря хлопотам Панченко и переписке с ним, смог выдержать весьма суровые тогда испытания военной службы.

Из-за отъезда Константинова не знает множества фактов. Теперь о них можно прочесть в литературных справочниках (Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века, М.,1996, С. 304; Русские писатели 20 века: Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П.А. Николаев. Редколл. А.Г. Бочаров, Л.И. Лазарев, А.Н. Михайлов и др. – М.: Большая Российская энциклопедия; Рандеву – А.М. 2000. С. 537– 538).

Как можно счесть Николая Васильевича человеком с советскими ценностями, если он всю жизнь противостоял официальной лжи своими произведениями и своими поступками, если сущность его стихов уже с военного времени – это общечеловеческие ценности и христианские идеалы!

Он – один из основателей общественно-политического движения «Апрель» («Писатели в поддержку перестройки», 1987). Заслуги Николая Панченко были отмечены премией им. А.Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя» (посмертно, 2005 г.).
 
Как жаль, что Нина до конца не оценила этого большого поэта, этого сильного и красивого человека, действительно воплотившего в себе лучшие  человеческие черты своей эпохи, как написано в его некрологе.

Надо признать, что Н.К., отдавая на общественное рассмотрение свой дневник почти без правки, и сама о себе ничего не скрывает, даже факты физиологического характера, представая без прикрас во всём разнообразии своих жизненных проявлений. В то же время, по ходу повествования наблюдая разные жизненные коллизии главной героини книги, можно заметить, что для автора характерны и горячность высказываний, и жесткость суждений, а порою и безапелляционность, которые были так обаятельны в юности и отразились на стилистике ее стихов. Можно сказать, что эти черты, присущие Константиновой смолоду, сохраняются на протяжении всей жизни и являются, по-видимому, особенностью ее натуры и литературной индивидуальности.

Правда, заблуждения юности, комплексы и резкие высказывания частью отрефлексированы в конце книги, где появляются своего рода покаянные признания. «… Когда я вспоминаю, меня обжигает нестерпимый стыд, и этого не изжить», – пишет Константинова. И тут, надо отдать должное автору, никогда не рисуясь и не рекламируя себя, она демонстрирует, что умеет быть беспощадной и к себе самой.

Что касается высказываний Н.К. об искусстве и работе художника, то они немногочисленны, но всегда сущностны. Она восстает против укоренившегося в обществе дилетантского подхода к картине как иллюстрации жизненных событий или идей, когда смешивают задачи живописи и литературы и от картин требуют фабулы, «содержания», а то и публицистического призыва. Константинова с жаром отстаивает в своей книге живопись как таковую, т.е. живопись, освобожденную от нарратива (сюжета, литературщины).

В то время как в московский период творческий потенциал Нины Константиновой проявился в нескольких видах деятельности: научной (реставрационной), поэтической и живописной,  после прибытия в Америку, как я знаю, в ее живописной практике был значительный перерыв, когда жизнь потребовала отвлечься от творчества.

 Константинова ответственно относится к своему художническому дару, понимая, что настоящее искусство требует всего человека. Однако у нее достало сил и таланта, и так велика потребность в самоактуализации, что к ней снова вернулось и вдохновение, и те состояния, которыми награждаются предварительная работа мысли и добросовестная ремесленная выучка.

Нина Константинова пишет натюрморты, пейзажи и портреты. Более традиционные работы ее московского периода выполнены в темных тонах. Я очень люблю ее «Сокольники», портрет мамы, натюрморты, на которых известные мне вещи ее домашней среды превращаются в таинственные предметы, незнакомо прекрасные.
 Невозможно оторвать взгляда от «Портрета сына», от этого мерцания мальчишеской шевелюры, созданного мелкими мазками фактурной выделки.

После эмиграции в США в 1994 году Н.К. сначала писала акварели, но сейчас «возвратилась к любимой масляной живописи». Нынешние работы Н.К. высветлены новым опытом своеобразного художнического виденья. У предметов на ее картинах как будто нет контуров. Мягкие мазки, всё течет и расплывается. Плоть изображаемого едина со световоздушной средой и от нее зрительно не отграничена.

Вот как написано на сайте nina-art.net о творчестве Константиновой последних лет, в котором до сих пор не иссякает влияние ее учителя Б. Биргера.

«Новые работы – новаторские не в том, что она изображает, но в новом восприятии традиции, поиске духовной гармонии в цвете и композиции. Работая в очень трудоемкой традиционной технике, используя только проверенные временем краски и стойкие сочетания, она создает форму цветом и наложением толстых слоев краски. После высыхания подготовительного слоя без рисунка, только красками наносятся многочисленные слои лессировок на даммарном лаке, что создает бесконечное количество оттенков. … Ее мягкое, неуловимое сфумато, особенный свет и пространство, прозрачные цвета в каждом полотне создают атмосферу изумительного чуда уходящей жизни».

Нина Константинова писала эту книгу долго и хотя не сразу решилась ее опубликовать, работа эта несет нам немалый смысл, запечатлев в неформальной обстановке большого художника и целый ряд известных лиц. Главное же в том, что книга засвидетельствовала развитие самого автора как человека, жившего в период от советского социализма до переломных лет крушения коммунистического режима и времени формирования нового общественного уклада, человека мыслящего и креативного.

Каждый этап жизни Константиновой, богато одаренной от природы разными талантами, требовал определенной дерзости в действиях, стойкости и трудолюбия. Я прочла эту книгу, пережив немало радостных и горьких минут, испытав чувства благодарности и негодования, но почти никогда не сомневаясь в искренности автора.