Одоление

КНЯЗЬ КУР

Князь семцев, одного из северских племен, размножившихся от прародителей Сева и Руса, сыновей пращура легендарного Богумира, в этот зимний день проснулся рано. Не то что сон на ум не шел, а ждали дела. Большие дела, если, вообще, не великие.
Уже несколько поколений его род проживал на берегу полноводной Семи. Точнее, не самой Семи, а на высоком мысе в устье небольшой речушки Кур, впадающей в Тускур. И только после того Тускур, пропетляв темно-голубым ужом несколько поприщ по степному раздолью, проскользнув сквозь лозняки и пойменный бор, вверчивался в Семь недалече от града. И речушка, и град на мысе, обнесенный деревянной городьбой, многие десятилетия, если не века, величались Куром. В честь пращура Кура, имя которого  передавалось из рода в род. Ныне это имя носил и сам князь.
Княжеский титул и княжеская власть у северцев, как и у остальных славян, в отличие от имен, не были наследственными и не передавались от отца к сыну. По древнему обычаю князей избирали на вече всем племенем или родом. Избирали из самых достойных сородичей, обладавших силой и умом и пользовавшихся уважением.
Однако в последнее время вековые традиции претерпели некоторое изменение, так как более подготовленными на княжество становились сыновья прежних князей. Тут, как молвится, смотри криво, да говори прямо… Именно они более других слыли пригодными к ратному делу, именно они обладали и большими знаниями и опытом. И почти всегда вече избирало их в случае смерти старого князя.
Так случилось и с князем Куром. После гибели отца Сарта в последнем походе русколанцев на боспорцев и готов, жители града и окрестные огнищане на совместном вече, проходившем шумно и горланисто, а не чинно и торжественно, как того требовал закон дедов и прадедов, избрали его князем. Сказать по правде, в князья он не рвался – лишняя докука. Но коли избрали, то возложив этот тяжкий груз на свои рамены, старался нести, не спотыкаясь.
С тех пор прошло уже не одно красное лето. И не одна белоликая зима, грозя снегами, метелями, хладом и гладом, минула с тех пор.  Время от времени случались веча. На них решались разные вопросы, но речи о смене князя никто не поднимал. Вот и княжил Кур на славу сородичам, стараясь всегда поступать по совести, по справедливости, по заветам, полученным предками от отца Ария, а им, как говорили волхвы, – от самих богов.
Года три назад, осенью, после уборки с полей жита, он водил своих воев, набранных как в граде, так и в его окрестностях из огнищан, в поход на кочевников, просочившихся в пределы Русколани. Поход тот был организован русколанским князем Дажиным, заславшим к Куру гонцов с призывом на участие в общей славянской борьбе с врагами, посягающими на Землю Русскую. Кур не был в вассальном подчинении русколанского князя. Он – сам себе голова. Запросто мог отклонить просьбу Дажина. Но, здраво поразмыслив, не отклонил. Принял и поблагодарил через послов князя Русколани от имени всех семцев и курчан за оказанную честь.
Тогда курчане, придерживаясь традиций отцов и дедов, тяжелых броней с собой не брали, уповая на удаль свою да на Перуна. Потому выглядели довольно легкомысленно на фоне кольчужных воев из дружин не только князя Дажина, но и иных. Поход был удачным, почти все семские воины возвратились домой. И не только возвратились подобру-поздорову, но и добычу имели.
Казалось бы, радоваться такому исходу дела надо, но Кур особой радости не проявлял. Пока находился в походе, хоть и отбивался от нападок других князей и воевод по поводу легкой защиты своих воинов, но чужой опыт в вооружении на ус мотал. Когда же возвратился восвояси, то стал понемногу  одевать в кольчужную бронь своих ближайших воев. И курчан постоянно подталкивал к тому, чтобы обзаводились панцирями, кольчугами и шеломами. Те поначалу противились, мол, и тяжело, и неловко, и для семьи тягостно… Но потом, когда увидели первые десятки воев в полном вооружении, в кольчужных бронях, в светлых остроконечных шлемах, при мечах и копьях – глаза задором полыхнули, сами наперегонки друг против друга о вооружении таком думать стали. И про тягость забыли.
Просунув в просторный ворот нательной рубахи длань, Кур пятерней почесал волосатую грудь. Затем, громко позевывая и вздыхая, выбрался из-под медвежьей шкуры, служившей ему и супруге надежным теплым одеялом. Присев на край постели и слегка поеживаясь, привыкал к темноте и прохладе: как не жгли дрова в огнище, к утру от тепла оставались одни воспоминания. Догоняя дым, улетучивалось оно через волоковое отверстие, проделанное в стене под потолком.
В полутьме, ибо свет почти не проникал через маленькие окошки, затянутые бычьим пузырем, натянул на себя теплые, сшитые из толстого сукна портки. Они привычно лежали на лавке рядом с постелью, чтобы быть под рукой. На ощупь отыскал ногами на земляном полу сбитые из овечьей шерсти постолы. В отличие от сапог – теплую просторную обувь, с коротким голенищем, незаменимую в домашнем обиходе. Всунул ноги и пару раз топнул, словно привыкая к тяжести обувки. Глубоко, как перед прыжком в холодную черную гладь омута, вздохнул, встал и скорым шагом направился в сени.
– Куда ты, Кур, сладкий мой петушок? – зевнув, потянулась на постели белотелая супруга, не открывая глаз.
– На кудыкину гору, – огрызнулся, открывая дверь в сени. – Спи. Не твоего ума дело.
И как был в одной нательной рубахе, так и нырнул в темные сени, не набрасывая на плечи шубы, мягкой горой свисавшей с деревянного клина, вбитого рядом с дверью.
Княгиня Яровита – женка тихая и добрая, весьма покладистая. Мужу ни в чем не перечила, за что уважаема и любима. Просто сегодня, по-видимому, со сна, невпопад «кудыкнула». А это, известное дело, плохая примета. Вот и получила соответствующую отповедь. Впрочем, не обиделась, лишь повернулась на другой бок и снова сладко засопела. Сонлюха…
Поеживаясь от холода, Кур проскочил по памяти сени, открыл двери и оказался на невысоком крыльце, припорошенном ночным снежком. Опрометью – только поскрипывало и похрустывало под подошвами постол – метнулся за угол хлева. Поеживаясь, стал справлять малую нужду.
Утро только занималось. Безоблачный восход розовел, ожидая появление солнца. Небольшой морозец говорил о том, что день будет тихий и ясный. Над многими домишками городища вились дымки. Они явно указывали на то, что хозяйки уже встали и стряпают у огнища, готовя незамысловатую еду. По всей округе горланили петухи, напоминая нерадивцам, что день уже начался и пора выползать из теплых постелей.
Справив нужду, Кур удовлетворенно хмыкнул и, отойдя к крыльцу, снял с себя нательную рубаху, оголив до пояса торс. Крякнув, наклонился, схватил пригоршню снега, выпавшего за ночь, а потому чистого, рассыпчатого, искристого, почти невесомого, и принялся омывать лицо и тело. Войдя во вкус, с азартом схватил очередную пригоршню снега – и на тело. Потом еще, еще…
Через несколько мгновений его тело от  энергичного растирания стало красным, как петушиный гребень. И парило так, словно это не тело человека, а круп лошади, пробежавшей без передыху два десятка верст. Теперь мороз и снег, которым он растирался, не пугали. Наоборот, их колюче-холодное покалывание кожи только горячило да молодило кровь.
– Ух! – выдохнул с удовольствием Кур, окончив процесс омовения, и побежал в дом, неся рубаху в руке. – Ух, как хорошо! Словно Бог Сварог своими босыми ноженьками по душе прошелся. Лепота!
Пока князь находился на улице, в доме произошли значительные изменения. Встали и хлопотали у огнищ женщины – дальние родственницы Кура и его супруги. Хоть доля быть прислугой не самая лучшая, зато всегда с куском хлеба. Да и крыша над головой. Ни забот, ни хлопот… Помещения княжеского терема медленно наполнялись дымом, который не успевал уходить в дыру под потолком. Вот и плавал сизым облаком
«Всегда так, – подумал Кур, одевая рубаху, – тепла большого нет, зато дыма – хоть соседям одалживай!»
В горле запершило.
– Кгы, кгы, – попытался откашляться он.
Только куда там – дым ядовито лез в ноздри. Ни откашляться, ни руками разогнать…
– Опять дыма напустили – не продохнуть, – недовольно буркнул на прислугу. – Сколько раз говорил, чтобы дрова выбирали те, что посуше, да березовых побольше. И быстрее горят, и дыма  меньше. Однако, как об стенку горох…
– Дак мы и так, батюшка, березовыми поленцами, самыми что ни на есть сухими… – засуетилась, оправдываясь, пожилая и полногрудая стряпуха Малка. – А то как же: помним твой наказ…
– Помним… – осерчав, передразнил зачем-то стряпуху, – а дыма как было полный дом, так и остается!.. Добра бы столько – злата и серебра…
И пока Малка, треща, как сорока, оправдывалась, подумал про себя: «Злато златом, а с дымом надо что-то делать… Доколи можно его глотать, не хлеб же, на самом деле…»
Впрочем, он уже не раз такое думал, но поделать ничего не мог. Хотя однажды какие-то мысли о том, как избавиться от дыма в голову к нему приходили. Но смутные, еле осязаемые, а потому не воплотившиеся в жизнь…
Дело же было так. Как-то, зайдя в кузницу, увидел, что печь имеет не только горн, в котором кузнецы калили куски железа, но и меха для продувания горна и высокую глиняную трубу над ним.
– А это для чего? – указав перстом на трубу, поинтересовался он.
– Так это, – ответил широкоплечий, с опаленной рыжей окладистой бородой, кузнец, – для того, чтобы тяга лучше была. – И добавил, постукивая большим молотком по полосе раскаленного железа, вынутого большими клещами из горна его помощником и положенного на наковальню: – Чем выше труба, тем лучше тяга.
– Так отчего же трубу над крышей не выводите? – спросил он. – Тяга, надо полагать, стала бы наилучшей…
– Дык, это самое… – почесывая затылок, задумался кузнец, – по завету дедов и отцов наших делаем… Как они…  А их Сварог тому научил.
– Ну, ежели сам Сварог…
На том и расстались. За делами разговор забылся. Впрочем, иногда что-то смутное и беспокойное нет-нет, да и шевельнется в голове князя. Вот и сегодня: «…надо что-то делать».
«Да, надо что-то делать! – еще раз мысленно сказал сам себе князь Кур, одеваясь добротно, так как собирался идти на городское вече. – Но сначала решим вопрос об обновлении крепостных сооружений городища».
Старые крепостные стены больше похожи на расшатавшийся от бурь и непогод забор из заостренных вверху кольев, чем на настоящие стены, которые он видел во время похода славянских князей на готов и земли Тавриды.
«Вот это крепости, так крепости! – не раз вспоминал он после того похода. – Стены шириной в десяток добрых шагов и высотой – в три, а то и четыре роста человека. На таких стенах можно целое войско держать – места всем хватит! Сверху-то обороняться легче, метая в противников не только копья и стрелы, но и тяжелые камни, и бревна».
Вспоминал и мечтал вокруг своего городища выстроить подобную крепость. Но одно лето сменяло другое, а думка так и оставалась думкой… Руки как-то до строительства крепости не доходили. Он успел и женой обзавестись, и детишек на свет божий пустить. Тут, слава светлым богам, Яровита не подвела – тремя наградила, рожая через год. Первенца нарекли Севком. В честь знаменитого пращура Сева, давшего начало роду северян. Второго – Самом, а третьего – Тишком. Весьма тихим родился: ни крика, ни плача…
Но вчера он собрал в своем тереме, выстроенном на Красной горе, недалеко от родового святилища и капища богов, лучших градских мужей. Собравши, провел с ними совет: как ладнее обеспечить граду Курску защиту и сохранение.

Родовые предания, передаваемые из уст в уста, из одного поколения в другое через жрецов, волхвов, старейшин, вождей и князей, гласили, что в честь северского князя Сема или Сама, то ли сына, то ли правнука самого Сева, была названа полноводная река Семь. Согласно преданиям, на Семи существовало и городище, построенное в незапамятные времена самим Самом-Семом. Но однажды – даже старики не помнят, когда это случилось – град сей во время очередной вражды родов полностью сгорел. Уцелевшие жители на пепелище возвращаться не пожелали, а поселились новом месте. Примерно в полудне пути от Курска вниз по течению Семи. Новое городище назвали Липовцом, так как край тот был богат липами и бортничьими угодьями, полными медом и воском.
Так не стало городища Сема на Семи-реке…
Зимой Семь покрывалась толстым льдом и становилась главным путем сообщения между родами племени северян и русичей, выстроивших огнища и городища на правом берегу, более высоком и крутом и потому не затапливаемом при весенних половодьях. По ней шли пеше, ехали как верхом на комонях или же в санях. С ближайших и дальних лугов и пойм перевозили копны сена, заготовленного в летне-осеннюю страду. Никуда не денешься, имелись на реке и опасные промоины во льду, особенно там, где со дна били ключи. Но о таких гиблых местах семцы и северцы знали и обходили их стороной.  Ну, а кто не ведал, тех уж нет на белом свете…
Весной река, бурля черными хладными водами, на две седмицы выходила из берегов, заливая прибрежные луга. Когда после половодья вода спадала, в небольших озерках и лужах оставалась рыбная потреба: карп, щука, плотва, лещ, окунь, не говоря об остальной мелюзге. И тогда все население городищ и огнищ выходило от мала до велика на отлов рыбы. Били острогами, выуживали плетеными корзинами, ловили голыми руками. Добытую рыбу ели свежей, взваривая в горшках с различной приправой из трав и кореньев, пекли на углях. Но больше заготавливали впрок, выпотрошив и вывесив в прохладных местах вялиться.
А чтобы рыба не пропала, посыпали крупной солью, меняемой или покупаемой у торговых гостей, прибывающих в городища зимней порой с различными товарами. Соль стоила дорого, но мед и воск стоили не дешевле. К тому же хороший спрос имели и выделанные шкурки зверьков. Почти все шкурки являлись не только ходовым товаром, но и во многих случаях заменяли серебряные денежки восточных купцов. В степных краях успехом пользовался лес. Потому его, заготовив зимой, после окончания половодья сплавляли по Семи до Десны и Днепра, а по Днепру – и до моря синего. Однако это была трудоемкая работа, и охотников на такой торг находилось мало.
Летом Семь, петляя вдоль лесистых равнин, проныривая между холмов, грациозно катила свои воды до могучей Десны. На берегах Десны стояло немало градов и огнищ. Но главным среди них был град пращура Сева, названный Сев-градом или Черниговом. Ибо слово «сев» у скифов и иронцев испокон веков обозначало темное, черное.
Впрочем, среди лесов Залесья, на берегу реки Сев – притока Десны – имелось также городище с названием Севск. Названо так то ли в честь пращура Сева, то ли в честь какого-нибудь из его потомков.  Ныне уже никто и не помнит…

Князю Куру три с половиной десятка лет. Но годы почти не сказались на его кряжистой фигуре. Он по-прежнему быстр и подвижен, словно юноша, только что вставший на тропу жизни. Темно-русые с рыжеватой подпалиной волосы и такого же цвета окладистая борода окаймляли полнокровное лицо с цепкими серыми глазами, изогнутыми бровями, толстым носом и тонкими губами – явным признаком твердой воли. Мужественность лицу придавал небольшой, давно уже заживший шрам на правой щеке – память от вражеского меча, пропущенного Куром во время одного из первых его воинских походов.
Несмотря на свой княжеский титул – заветную мечту многих соплеменников – Кур оставался довольно скромным в обиходе. Даже символ своей княжеской власти – золотой обруч почти никогда не носил, обходясь, как обыкновенный кузнец, кожаным ремешком. Впрочем, это не мешало ему быть строгим и жестким военачальником во время военных действий и сражений. Пустых советов не любил, но к умным прислушивался охотно. Ибо одна голова – хорошо, а две умных – куда лучше! При этом ни боги, ни родители его силушкой не обделили – сутками мог мечом махать без устали.


КНЯЖЕСКИЙ СОВЕТ

На совете воевода Хват и другие ратные люди града полностью поддержали Кура в обновлении крепостной стены, как прежде поддержали массовое введение панцирной и кольчужной защиты воинов. Они-то, побывавшие вместе с ним в походах и повидавшие там кое-что, понимали, как важно иметь не только личную защиту каждого воя, но и мощную крепость вокруг городища. Поддержали его и жрецы, люди умудренные опытом и богами, промолвив:
– Дело князь глаголет. Крепость надо строить!
Зато старшие люди от торговых гостей, от ремесленных общин кузнецов, плотников, бортников, шорников, ткачей и гончаров воспротивились, не пожелали проникнуться княжеской затеей.
– А кто нам угрожает? – заголосил по-бабьи торговый гость Прилеп, муж юркий, как речной вьюн, но с солидным брюшком. И сам себе тут же ответил. – Никто. Столько лет жили – не тужили! Кому мы понадобимся в сей глуши? Никому. Так зачем же нам огород городить и наводить тень на белый день? Это сколько же расходов непредвиденных на плечи торговых людей ляжет? Один Сварог только знает… так к чему нам тяготы пустые. Мы – против!
– Торговым гостям сие не нужно, когда у них есть что оберегать, а нам и подавно не нужно, – возразил старшина ткачей Хлыст. – Всех-то все равно в крепость не спрячешь…
– И нам животы надрывать не к чему, – поддержал его плотницкий старшина Сруб. – Ведь основная тяжесть по плотницкому делу ляжет на нашего брата-плотника. А у нас и так дел хватает. Жаль, что только рук у каждого всего две. Так что, князь, не обессудь…
Кур промолчал, пропустив слова Прилепа, Сруба и Хлыста мимо ушей, только тяжелый взгляд переводил с одного на другого – не по нутру ему были речи старейшин града. Но старейшины эти в поход не ходили и дальше собственного носа ничего не видели. И хотя на речи прытки, однако слова их звонки, да не вески. Кузнечик тоже громко трещит, да толку то…
– Конечно, – пробасил старшина общины кузнецов Коваль, – крепость – дело серьезное! Любой ворог сто раз подумает, прежде чем на приступ пойти. Сам в том не раз убеждался, когда в походы хаживал… Но с другой стороны – это же надо уйму народа оторвать от дел не на день, не на два, даже не на зиму, а на два-три лета. Навалить древ надо? – стал перечислять он, загибая десницей пальцы на длани шуйцы, а длани у него, что твоя лопата, здоровенные… – Надо! Очистить от коры и суков надобно? Надобно! Перетащить их из бора на Красную гору нужно? Нужно! А потом рвы копать, да устанавливать, да утрамбовывать, чтобы не упали.
Тут на шуйце все пальцы оказались прижатыми к длани.
– Все надо! А когда?.. – разжав длань, оставил он пальцы в покое. – Когда?!
Коваль – муж уважаемый не только в Курске, но и во всей округе. Он и отличный мастер, и сильный боец, и справедливый человек, не раз встававший на защиту слабого. Широкоплечий и жилистый, он играючи «целовал» самый тяжелый молот, держа его на вытянутой руке за самый кончик ручки. В свои семьдесят лет, показывая удаль богатырскую, выходил на кулачные бои с самыми известными бойцами и при этом не раз выходил победителем. Трое взрослых сыновей, таких же могутных, как родитель, твердо шагают по стезе Коваля. Они давно успели обзавестись своими детьми, а те – своими. Но живут все вместе в большой полуземлянке, разделенной внутри деревянными перегородками на несколько помещений. Хоть и тесновато, да сподручно…
К мнению Коваля и в его большой семье, и других семьях городища прислушивались. Ведали: не пустозвон, а человек дела…
Кур и кузнечного старшину выслушал, не перебивая. Но как только Коваль окончил речь, тут же спросил его:
– Помнишь отбитую у готов Ольвию?
 Ход был беспроигрышный: каждый русич с гневом вспоминал расправу готов над жителями града, которые не успели уйти.
– Помню, – уверенно пробасил Коваль. – Еще бы не помнить, когда там ни одного живого русича не оказалось! Все были вырезаны под корень, даже дети грудные…
– И я помню, – поддержал его осанистый бортник Севко. – Разве такое забудешь? Да ни в жисть!
– И я помню, и я, – повторили многие участники того похода.
– Вот, вот! – усмехнулся Кур грустно. – Не я о том рек, сами молвили… Так, может, вы хотите, чтобы дети ваши и внуки ваши были вырезаны, как в Ольвии? Может, вы хотите, чтобы тела детей ваших были брошены на съедение воронам и зверям лесным, а из их черепов враги праздничные чары себе сделали? Если да, тогда давайте сидеть, сложа руки… Только тогда я об этом на вече вашим женам и детям скажу, и пусть они вас благодарят за то.
– Князь, да мы не то, чтобы против… – вразнобой, но об одном и том же заговорили старшины гончаров, плотников, ткачей, шорников. – Мы не против, но надо же с миром посоветоваться, да все по правде решить… Мир – сила! Как мир, так и мы!
–  Тогда завтра и посоветуемся… на вече, – твердо заявил князь, давая понять, что разговор окончен.
Лучшие градские мужи расходились, тихо переговариваясь между собой. И во многих голосах слышалось еле скрываемое раздражение то ли на князя, то ли на себя, то ли на жизнь свою неустроенную…
…Снежный наст, прихваченный морозом, звучно поскрипывал под ногами, рассыпаясь и сверкая в лучах солнца, неспешно плывущего над кромкой заснеженного леса, окружающего град Курск и подступающего во многих местах к самым его окраинам.
Из-под крыш, присыпанных снегом и почти сровнявшихся с окружающей их поверхностью, тут и там выбивались тонкие струйки дыма. Хозяйки суетились у огнищ, подбрасывая новые поленья и заодно готовя нехитрый харч. И если бы не дым, не возвышающаяся поодаль почерневшая от времени крепостная стена, спрятавшиеся под снегом землянки можно было бы принять за медвежьи берлоги…
От избушки к избушке вели вытоптанные в снегу тропинки – соседи хаживали друг к другу в гости. Зимой у большинства курчан работ меньше, чем летом. Правда, не у всех. У ткачей, кузнецов – и зимой работа всегда найдется. Но и они соседей навещают – отдых всем требуется… У остальных же свободного времени становится достаточно. И курчане собираются друг у друга, чтобы при свете лучины о том, о сем поговорить, протяжные песни попеть или же сказки стариков послушать. Можно и под шуршание веретена, и под глухой стук берд ткацкого стана…
Но не все избушки спрятались с крышами под снег. Княжеский терем, воеводский, да дома-терема некоторых купцов не спрятались. Вон, гордясь собой, возвышаются камышовыми крышами, густо припорошенными снегом, над остальными.


ПЕРЕД ВЕЧЕМ

Вот потому-то и встал князь Кур сегодня пораньше, чтобы подготовиться к вечу: народ там соберется горластый, крикливый. Никто за словом за пазуху не полезет, взаймы не попросит… Иной раз такой ор поднимут, что на капище деревянные идолы богов трясутся. Потому, как все обернется – неизвестно… Многое будет зависеть от того, что успеют нашептать в своих общинах старшины.
Вече – дело божеское, но не предсказуемое. Случалось, что не только ругались до хрипоты, но и до драк доходило, когда те или иные сторонники или противники свою Правду над чужой Кривдой доказывали. Всякое бывало на вече…
Пока князь, одевшись по погоде, причесав гребнем волосы на голове и бороде, размышлял в светелке по поводу предстоящего веча, стряпухи подогрели горшок пшенной каши, круто замешанной на заячьем мясе, вскипятили крынку молока. Поставили на стол. И каша, и кипяченое молоко с румяной пенкой распространяли вокруг вкусный запах.
– Прошу, батюшка князь, откушати, – позвала все та же самая полногрудая стряпуха. – Родичу и богам нашим от пищи сей часть уже отдала, ты уж не обессудь… – докладывала, не забывая одновременно с этим прибираться на столе. – Приняли.
 Так уж в славянских родах повелось исстари, что от каждой еды, от каждого пития часть отдавалась богам через огонь. Обычно, это было право старшего в роду, но не возбранялось творить требу хозяйкам или же лицам, приготавливающим пищу. Они, как считалось, были ближе к богам и угодней им.
– Княгинюшку попотчуем позже, когда соизволит встать и прибраться… – продолжала хлопотать Малка.
То ложку деревянную подаст, то рушник, расшитый на концах чудными петухами и девами, поправит, то блюдце деревянное, искусно вырезанное местными умельцами, наполненное кусками ржаного хлеба, поближе подвинет.
…Пока то да се – на торговой площади ударили в било, созывая на вече. Звук деревянного била, обтянутого кожей, явственно разносился в морозном воздухе по всей округе.
– Ну, мне пора, – встал Кур из-за стола. –  День уж полностью разгорелся. Дела ждут.
– Пусть же Перун тебя не оставит в трудах твоих, – ответила словоохотливая стряпуха Малка.
– Будем надеяться на то.
Надел овчинный полушубок, бобровый треух, опоясался мечом, не столько оружием, сколько символом княжеской власти. Можно было одеться и побогаче: имелись и бобровые, и медвежьи шубы, и шапки собольи – не бедно жил князь курский. Но, идя на вече, не престало кичиться богатым убранством. Там этого не любили. Могли не только бока за гордыню намять, но и сделать все наперекор. Поэтому Кур и приоделся соответствующим образом, чтобы одеждой своей ничем от остальных не выделяться, лишь бы было тепло и удобно.
В шубе, конечно, теплей – полы до пят. Но тяжела и неудобна. В ней, как в куле рогожевом: ни присесть, ни повернуться. Полушубок, у которого полы выше колен – в самый раз. И тепло, и удобно. А чтобы видели, что он не простой горожанин, достаточно меча – атрибута власти. Остальные должны придти безоружны.
Во дворе князя уже ждали воевода Хват и еще десятка три человек из ближайшего окружения. На них можно всегда положиться. Не раз испытаны как в сечах кровавых, так и за столом праздничным, и на вечах шумных. И слово умное могли зычно выкрикнуть в нужный момент, и кулаком угостить, если надобность возникала.
– Что, воевода, – поприветствовав собравшихся, спросил Кур, – денек задается знатный? И мороз щиплет в меру, и  Солнце-Коло ясно смотрит из Сварги на нас. На небе-то ни облачка…
Все понимали, что он говорит о предстоящем вече. Но иносказательно. Прямо и открыто говорить о важном деле – дурная примета. Можно удачу спугнуть. Вот князь и молвит отстраненно.
– Денек задается что надо, – тут же ответил Хват. – Воздух-то каков, хоть пей как мед!
Воевода Хват был настолько крепок телом и духом, что никакой мороз ему не страшен. Прикажи разоблачиться до нательного белья – разоблачится и холода все равно не почувствует. Не воевода – настоящий медведь. Такой же кряжистый и немного косолапый, такой же могутный. Опять же, несмотря на кажущуюся простоту, всегда сам себе на уме. Особенно, если это касается воинского дела.
– Да, денек сегодня хорош, – басовито загудели мужи из окружения Хвата. – Сегодня бы на охоту – милое дело! Кабанчика завалить или с самим медведем силушкой сравниться… Чай, только уснул лесной хозяин. Потому дерзок будет растревоженный, на задних лапах с ревом попрет! Сам на рожон наскочит!
Любили курские мужи: и из простых огнищан, и из лучших родов – побаловать себя мужской забавой. Тут и молодечество можно показать, и для семейного очага прибыток.
– Ну, что, двинемся на торжище? – то ли спросил, то ли приказал князь. – Народ, почитай, уже собирается. Вот и будет нам охота…
– Нам и торопиться – не к спеху, но и опаздывать – грех, – солидно ответил князю воевода. Потом добавил, озираясь по сторонам: – Народ, как вижу,  потихоньку собирается… Двинемся и мы. Не пристало в последних рядах быть!
– Не пристало, – подтвердил князь и решительным шагом двинулся в сторону городского торжища, к месту веча.

На торжище, просторном от строений и открытом всем ветрам месте уже собралось человек сто мужчин. Были тут и плотники, и кузнецы, и ткачи, и бортники, и гончарных дел мастера. Стояли кучками, одетые в овчинные тулупы и треухи. На некоторых красовались и волчьи дохи – сразу видать, что владельцы их добывали себе хлеб насущный охотой. Переговаривались, перебранивались беззлобно. Притопывали ногами, обутыми в меховые сапоги, а чаще – в постолы, сшитые из толстого войлока или же сваленные из овечьей шерсти местными умельцами, чтобы не мерзнуть. Ясно: обсуждали предстоящий разговор, и уже наметились сторонники: как строительства крепости, так и противники. Но кого больше, сразу не понять. Группки, словно капли дождевой воды на капустном листе, то стекались в одно целое, то дробились и перетекали из одной в другую. Шел оживленный обмен мнений.
Обособленно стояли жрецы во главе со Славояром – седовласым властным старцем. Его длинные волосы, давно тронутые изморозью лет, не прикрыты даже легким треухом. Такого же цвета и долгая до пояса борода.
Сколько Славояру лет, вряд ли помнили даже старожилы городища. Курчане рождались, взрослели, старели, уходили в Ирий к праотцам, а Славояр ничуть не менялся. Был все такой же: сухой и древний, с проницательным взором черных глаз и вечно непокрытой главой, с серебристыми власами, стянутыми на челе кожаным ремешком. Иногда, в дни особых торжеств – узкой серебряной диадемой.
Жрецом его уже почти не именовали, все чаще и чаще величая волхвом. Славояр старался на вечах не говорить, боги не любят пустословия. Если же он отверзал уста, то рек кратко да ясно. И не было человека во всем Курске, кто бы осмелился воспротивиться его словам.
Жил старый волхв в Дубраве возле Лысой горы, уединившись от людской суеты. Там у него было капище с деревянными истуканами богов и маленькая, почти незаметная землянка, в которой он обитал в зимнюю пору. Летом землянка пустовала, так как Славояр странствовал по огнищам, весям и городищам, проповедуя Заветы Бога Сварога, отца Ария и других пращуров из рода славян и русичей. Поговаривали, что доходил он и до Чернигова, и до Киева на Днепре, и до Кияра Антского, что у Алатырь-горы, и до Хорсуни, что в земле Таврической. Много видел и знал старый жрец, но лишь избранным ведал он о том. Мало находилось смельчаков заглянуть в землянку старого жреца или приступить к нему с расспросами.
– Смотри ж ты, – удивился воевода Хват, почти всегда невозмутимый, как скала, – сам Славояр пожаловал! Виданное ли дело!
– Интересно не зреть кудесника, а знать, как он настроен? – тихо отозвался Кур на замечание своего воеводы. – Жрецы – всегда сила, а Славояр – двойная: его любят курчане, к его словам прислушиваются.
– Может, подойти, поспрашивать? – тут же отозвался прямодушный Хват.
– Не стоит, воевода, захочет, сам подойдет… а не захочет… так лучше и не тревожить… Себе дороже…
По-видимому, Славояр каким-то образом понял, что речь идет о нем. Вскинув гордо главу, он пристально, как показалось Куру, с блеском молний в глазах, посмотрел в их сторону. Затем, сопровождаемый отроками Ярцем и Свиром, опираясь на неразлучный посох, неспешно направился к ним.
– Будь здрав, князь Кур. Как княгиня? Как детки?
Не сказал, проскрипел, как старое древо на ветру в ненастную погоду.
– И тебе, великий волхв, жить подобру-поздорову! Княгиня, слава Дажьбогу, здорова… Детишки тоже. Что-то редко зрим тебя, отче?
– Служение богам не терпит суеты, – ответил Славояр и стал здороваться с воеводой и остальными воями из окружения курского князя:
– Будь здрав, воевода. Будьте здравы, вои.
– И тебе, великий жрец того же желаем, – ответил воевода Хват.
– И тебе, великий жрец, здоровьица на многие лета, – вразнобой подхватили  лучшие мужи града. – И тебе…
Сказали и незаметно отошли чуть в сторону, давая возможность жрецу и князю остаться наедине. Попятились, смачно похрустывая снежком под ногами.
– Знатный денек зачинается, – взглянув на небесную синь, негромко молвил князь.
– Сварог знает, что делает, – откликнулся старый жрец все тем же скрипучим голосом. – Своих внуков в беде не оставит…
– Слава Сварогу! – просветлел лицом князь, поняв, что главный жрец на его стороне.
– Слава Сварогу и его проявлениям в Коляде, – молвил малопонятно и тихо, словно кудесничая, Славояр, возвращаясь к своим жрецам.
«Славно пообщались, – усмехнулся про себя курский князь, – парой слов обменялись… и разошлись. Впрочем, – поправил он себя, – ведающим людям много и не надо. Порой – одного взгляда достаточно, чтобы обо всем понять и договориться. С другой стороны иным и целого светлого дня не хватает, чтобы докричаться друг до друга! Да что там дня – всей жизни».

Торжище гудело. Все мужское население уже собралось и обиняком выясняло: кто за что.
Чуть позже, управившись с домашним хозяйством, потянулись за мужчинами и женки. В таких же овчинных шубах и полушубках, под толстыми шерстяными, в несколько слоев, цветными, правда, неброских расцветок,  платами на головах. Некоторые – пополней и поприземистей мужчин. Отчего больше походили на копенки. Не шли, а катились по снегу на коротких ножках, поперек себя шире.
Иногда между ними попадались и незамужние девицы: все имели свое слово на вече. Если, конечно, слово с умом молвлено, а не на ветер брошено… Эти явно стройнее и одеты аккуратнее. Несмотря на мороз, свои цацки – височные спиралевидные колты – из-под плата умудрялись показать. Ибо какая же северянка да без височных колтов?!. Тут не то что бабы засмеют, но и куры на смех поднимут…
Вече – это не только громкие речи и общее собрание горожан, но и место, где себя можно показать и на других полюбоваться. Так чего же молодым стать свою скрывать… А мороз, он на то и мороз, чтобы щеки девичьи без румян румянить да жар сердец показать – вон как пар у уст их клубится-волнуется!..
Парни, хоть и держатся в гуще мужей курских, но и девиц без внимания не оставляют. Нет-нет, да стрельнут взором то в одну, то в другую. Только северянок взором не смутить – лишь хорошеют от него. Впрочем, находятся и такие молодцы, которые норовят не только взглядом по красавице скользнуть, но и  в сугроб толкнуть. Словно невзначай, по собственной неуклюжести. А потом посмеяться над их барахтаньем в снегу, над ненароком заголившимися икрами ног. Таким ухарям замужние женки, также смеясь и повизгивая от удовольствия, сыпали снег за ворот.
– Охолонь, охальник! Охолонь!
Пришла на вече и княгиня в белой заячьей шубейке и таком же белом плате. В окружении служанок направилась к группке боярских жен и дочерей. Эти скучковались вокруг воеводши Добронравы, такой же дородной, как и ее супруг. Не то, чтобы совет по вечу держать, а поздороваться да новостями какими ни есть обменяться. Для женок новости, что нектар для пчелок: много никогда не бывает! Если даже их и нет – придумают да обсудят…
Пока вече не началось, гомонили, посмеивались: хоть и жили все рядом, да нечасто вот так, все вместе, собирались. Такое случалось только во время осенних ярмарок-торжищ, да по великим праздникам. С князем и воеводой здоровались, приветствуя по чину, но в разговоры не вступали. До всего свой черед…
– Ну, княже, кажись пора, – шепнул воевода, когда посчитал, что горожане и огнищане сошлись на торжище. – Вроде все собрались. Даже из соседних весей комонные прибыли. Вон, смотрю, из Ратца старшина стоит, а рядом с ним и гость из Липовца… Видать, сильно лошадок гнали – вон как парят!
Ратец, как и Липовец, был соседним с Курским городищем. Обосновался он на реке Рать, катившей свои воды с полуночной стороны а полноводную Семь. Как сказывали сами ратцы, река названа так за давно минувшее ратное противостояние северских родов с вятскими. Последние расселялись на берегах недалекой Оки-реки.
Городище находилось на четверти дня пешего неспешного пути и размещалось на крутояре излучины Рати. Управлялось вечем и старшиной. Князя там не было.
Ратец в земли и владения курчан не входил. Слыл самостоятельным градом. Однако на протяжении последних лет он не только «тянулся» к Курску, но и не прочь был оказаться под властью и защитой курского князя. Как, впрочем, как и Липовец. Простые огнищане и поселяне не раз к этому призывали, только упорство местной старшины, не желавшей расставаться с властью над сородичами, становилось препятствием на пути объединения двух градов под одной княжеской рукой.
– Вижу, – отозвался задумчиво князь. – Если у нас дело сделается, то ратские мужи по нашему следу двинутся. Если же…
– Так, может, их шугнуть?.. Нечего тут чужим уши греть да глотки студить! – Встрепенулся, несмотря на свою дородность и полноту, скорый на действия воевода Хват.
– Не стоит, воевода. Нет тут чужих. Все свои. Русичи. Иди, начинай вече. Пора!


ВЕЧЕ

Воевода, несмотря на кажущуюся грузность и дородность, был подвижен и расторопен. Не успел князь вымолвить приказание, как он скорым шагом направился к середине торжища, чтобы со всех сторон быть видным народу. И пока двигался к середине, потихоньку стихали всякие разговоры, только пар вился от разгоряченного дыхания собравшихся. Люди поторапливались к центру торжища, образуя живую стену вокруг воеводы.
– Жители славного града Курска, – сорвал Хват с себя волчий треух, обнажив начинающую покрываться лысиной голову, – мы собрались на вече, чтобы решить: будем строить крепость вокруг града от ворогов, или же не будем… А потому послушаем князя Кура, нами же избранного военного предводителя.
– Князя, князя, – закричала тысячегласая толпа. – Хотим услышать князя!
Вече предоставляло князю слово, и тот сразу же прошел на середину и стал рядом с воеводой. Держался прямо и открыто – пусть все видят: человек с делом пришел и о деле говорить будет.
– Славные потомки пращура Сева и  прадеда нашего Кура! – сняв шапку,  громко, чтобы все слышали, крикнул князь. – Несколько веков мы живем в граде, построенном нашими дедами и прадедами, на огнищах и очагах, взлелеянных их руками. Когда-то град наш был мал и больше походил на огнищанское селение… Но с годами он разросся и расширился. Сколько родов и семей в нем сейчас живет – трудно сказать. Много. Наши отцы возвели вокруг града защиту из стволов деревьев, чтобы оградить град от диких животных и злых людей. И в том слава им!
Толпа, замерев, слушала князя. Не перебивали.
– Но пришло иное время, – уже спокойным голосом продолжал князь, – и теперь настала пора нам позаботиться о безопасности нашего рода, о безопасности наших детей и внуков, о безопасности всех живущих в этом славном граде. И не только в граде, – обвел он глазами притихшую толпу сородичей, – но и в его окрестностях. Чтобы даже самый отдаленный хлебопашец огнищанин  знал, что он имеет надежную защиту в случае необходимости, что он со своими чадами и домочадцами смело может идти в наш град и укрыться на длительный срок от любой беды и туги за его крепкими стенами…
Толпа по-прежнему молчала, только облачко пара, зависшее над ней, говорило о том, что это стоят живые люди, а не истуканы. Впрочем, людская масса то тут, то там начала потихоньку шевелиться. Кто с ноги на ногу переступал, чтобы ноги не мерзли, кто к соседу оборачивался, чтобы по глазам опознать: нравится или не нравится тому речь князя.
– Наши воины, – переведя дыхание, и набрав побольше воздуха в грудь, продолжил Кур, – ходившие со мной и воеводой Хватом в далекие походы, в земли греков и ромеев, видели там иные города и иные крепости, которые им приходилось брать штурмом… И поверьте мне, стены в тех крепостях в три, а то и в пять раз превышали рост самого высокого воина, но и они не могли отразить натиск славных внуков Дажьбога и Перуна! И они падали перед славой и оружием наших воев. Но если бы мы не были столь упорны, и если бы Перун не поддержал нас своими ратями небесными, то никогда не взять было тех крепостей. Ибо другие их не брали ни приступом, ни осадой… И только русичи могли то сделать!
«Верно, – теплом наполнились сердца многих участников тех походов. – Иным тех крепостей ни в жисть не взять! Сие под силу только нам, русичам. Ибо мы – дети и внуки Дажьбоговы!»
– Вот я и мыслю, – стал переходить к сути дела курский князь, – что если те могучие стены не могли удержать приступа наших воев, то жидкой и обветшалой стене вокруг Курска подавно не удержать и десятой доли этого натиска. Рухнет от одного прикосновения. А потому, сородичи, надо строить новую крепкую стену, настоящую крепость! Чтобы один ее вид уже устрашал врагов и недругов, чтобы лишал их твердости духа, чтобы загодя у них перед глазами стояли боги смерти и печали Мара, Жаля, Горыня и Карна!
Князь сделал паузу, собираясь с мыслями. Лицо его пылало, возбужденное речью и морозом, легкое облачко пара витало над ним. В толпе произошло движение.
– От кого стену станем городить? – язвительно выкрикнул кто-то из толпы купцов. – От ветра? Так от него и старая хорошо спасает! О каких врагах толкует нам князь? О тех, которых нет! О мнимых. Видно, Навь с Явью перепутал… Ибо в Яви у нас нет врагов.
– Судя по всему, что говорит князь, – поддержал своего сотоварища старшина Прилеп, – наш князь собственной тени боится. Ха!
– Ха-ха-ха! – Дружно поддержали собрата торговые гости, не зря же заранее договаривались о том. – Ха-ха-ха!
– Тихо! – вздыбившись медведем, взревел воевода. – Дайте князю досказать.
Его десница упала на бедро в поисках рукояти меча. Забыл воевода, что меч свой оставил дома, как того требовал древний закон веча: всем быть безоружно. Однако в толпе это непроизвольное движение руки воеводы заметили. Притихли. «Горяч наш воевода, – решили многие. – Горяч и прямодушен».
– Вот торговые гости спрашивают: от кого надо огораживаться крепостными стенами? – выкрикнул князь. И облачко пара заколебалось над его головой. – Отвечу: от врагов! И еще раз повторю для самых непонятливых: от врагов!
– Да какие враги? – вновь раздался чей-то возглас из рядов торговых гостей.
– И то верно, – поддержали торговых гостей ткачи. – И то верно. Где они враги-то?
Но на них тут же дружно зашикали:
– Тише, пусть князь договорит. Тише! Тише! Пусть князь молвит!
Притихли.
– А врагов у славянского рода много, – продолжил на высокой ноте князь. – Это кочевые орды, накатывающиеся каждым летом из-за Ра-реки и Дона… Это готы, двинувшиеся в поход всем своим беспокойным племенем от вод Готского моря к берегам Сурожского и уже потеснившие наших братьев по крови тиверцев и борусов… Это беспокойные греки из земель Боспорских и Таврических, вынашивающие планы покорить наши земли, а нас превратить в рабов своих… Это вражда внутри самих славянских племен… Неужели забыли, как у Рати сражались наши деды с племенами вятичей, захотевших брать с нас дань?
Князь вновь сделал небольшую паузу, и пока толпа молча переваривала сказанное, продолжил речь:
– Я за то, чтобы возвести вокруг города настоящую крепостную стену с башнями и бойницами для стрелков из лука. Я за то, чтобы все мы могли жить спокойно, уверенные в том, что никакой враг не войдет в наш град и не надругается над нашими женами, матерями и сестрами, не зальет кровью очаги наших жилищ, не разобьет голову ребенка о подвернувшееся дерево, как было это в Ольвии, где побывали готы. Не верите – можете о том спросить старшину кузнецов Коваля. И многих иных, ходивших в тот поход…  Я сказал – вам решать!
Князь, оставаясь по-прежнему без головного убора, с развивающимися от быстрой и энергичной ходьбы волосами, двинулся к своим воям и отрокам. Толпа колыхнулась и заволновалась.
– Крепость, крепость! – кричали сторонники князя.
И было их довольно много как среди приближенных князя и воеводы, так и среди рядовых кузнецов, плотников, кожевников, гончаров и иного работного люда.
– Крепость, крепость! – вторили им женщины. – Не хотим, чтобы наших детей убивали враги. Если мужчины наши боятся трудов, то женщины возьмут в руки топоры и заступы, но крепость построят.
Под этот крик и шум от группы торговых гостей к середине торжища торопился их старшина Прилеп. На ходу, сорвав с головы лисий треух и обнажив раннюю залысину, потребовал слова.
– Тихо! – крикнул воевода Хват в толпу. – Послушаем торгового гостя Прилепа. – А про себя подумал: «Век бы его не слышать и не видеть, жмота поганого, мизгиря ненасытного».
Послушались воеводу. Попритихли.
– Вот вы горланите: «Крепость, крепость», – начал Прилеп визгливо, обращаясь к притихшей толпе, – а подумали  ли вы, дурьи головы, о том, кто ее строить будет, на какие такие барыши? Ась?
И не дав людям сообразить, не то чтобы ответить на риторический вопрос, выкрикнул, как отрезал:
– Не подумали! А я подумал…
Но его категоричность и бесцеремонность уже задела. Толпа тревожно загудела.
– Князь поможет, и мы – миром… – раздался чей-то неуверенный голос.
– Да, князь и мы сами – сила! Миром – и батьку бить можно…
– Как же, как же! – засмеялся, кривляясь и издеваясь над соплеменниками, Прилеп. – Мы – миром… – передразнил он сказавшего, растягивая слово по слогам. – Еще вспомните, что с миру по нитке – голому рубаха… Так бывает только в присказках народных. Для красного словца… В жизни такого не увидишь. В жизни все иначе. Там надо все своим хребтом… – Короткими фразами бил по толпе Прилеп.
– Что, верно, то верно, – поддержал Прилепа какой-то доброжелатель из числа жителей града, тогда как прибывшие в Курск на вече посланцы Ратска и Липовца только молча слушали разные стороны, не вмешиваясь в спор курчан.
– У нашего князя одна вошь в кармане да другая на аркане, – ободренный успехом продолжил старшина торговых гостей. – Вот и все богатство. Ха-ха-ха! И у мира – одни дыры. Ха-ха-ха! А тут средства требуются: работников-то кормить-поить надо?.. Надо! Опять, значит, разные тягла возлягут…
– Вот ты и раскроешь кису! – Крикнул кто-то из толпы. Крикнул зло и твердо. – Надо же для мира постараться. Не все же – только от мира иметь…
Прилеп зло зыркнул по толпе глазами, надеясь отыскать крикуна. Отыскал или нет – неизвестно, но глаза опустил. Мир не загипнотизируешь, не запугаешь, хоть сверли, хоть жги его глазищами. Мир – сила! Особенно, если он настроен быть силой.
– Нашли, у кого просить, – отозвалась бойкая бабенка, бездетная вдова кузнеца Фрола, погибшего во время последнего похода на готов. – Да у нашего Прилепа не то что хлеба, но и снега в зимнюю пору не выпросить. Известный жмот. Сам – не ам, и другому не дам! У него… дерьмо, и то на вес золота!
– Ха-ха-ха, – засмеялись в толпе. – Не иначе, как цвет един да запах одинаков!
Прилепа недолюбливали многие, поэтому не прочь позубоскалить на его счет. Да и напряжение снять не мешало… Но нашлись и такие, которые решили подшутить над бойкой вдовой:
– А тебе, Купа, почем знать? Не торговалась ли с ним дерьмецом своим? А-а?
– Может, и торговалась, – огрызнулась, нисколько не смутившись, Купа. – Речь-то не обо мне, а о Прилепе.
– Али своего мало, – не унимались шутники-зубоскалы, – что прилеповского прикупить захотелось? Ха-ха-ха!
– А у него гуще! Га-га-га!
– Ха-ха-ха! 
– Хо-хо-хо!
– Задери вас леший, – озлилась Купава на озорников и спряталась за спинами товарок. – Им – про дело, а они – про дурь…
– Тьфу на тебя! – Зло сплюнул в сторону разбитной бабенки старшина торговых гостей. – Знать, язык без костей, что пустое мелет.  Волос долог, да ум короток… – Он понимал, что убедить сородичей не удалось, как не удалось тронуть их сердца красочной речью, а потому, скомкав, окончил: – Одним словом, торговые гости возражают против строительства… Да, возражают… А как не возражать, коли все тяготы лягут не на вас, худородных да худосочных, а на нас, лучших мужей.
И ушел к своим, что-то беззвучно бормоча себе под нос и не глядя на людей. Понимал, что негласный спор с князем уже проигран, и не просто проигран, а из-за такого несвоевременного вмешательства глупой бабы, превратившей своей речью его в посмешище для горожан, и что со временем придется растрясти мошну, да еще как растрясти…
Потом говорили старшие от кузнецов и ткачей, от горшечников и кожевников. Каждый приводил свои доводы как за строительство крепости, так и против строительства. Мнение горожан клонилось то в одну, то в другую сторону, хотя все же тех, кто был за строительство крепости, было большинство.
Наконец воевода Хват объявил, что будет говорить старый жрец Славояр. Торжище затихло. Старого жреца уважали и побаивались: еще бы, если ежедневно советуется с самими богами светлыми!
– Внуки Дажьбога, – тихо заговорил седой, как лунь, жрец, расправляя согбенные тяжестью лет и бремени плечи, ударив посохом в утоптанный сотнями, если не тысячами ног, наст. – Дети Дажьбога! Стыдно вам спорить и препираться. Неужели забыли Завет отца нашего Яруна, призывавшего славить свой род во веки веков и жить по Правде в Яви, а не по Кривде и в Нави?
Как только он повел речь свою, то голос его досель тихий и скрипучий вдруг зазвенел на морозном воздухе, налился силой и яростью. Слезившиеся старческие очи ожили и светились неукротимым огнем внутреннего жара убежденности и веры. Его слова, как тяжелый молот, как набат, били по головам и душам курчан.
– Неужели очерствели вы сердцем, оскудели умом и стали ленивы телом, что не хотите сделать град свой еще краше и крепче?.. Неужели забыли Творца Сварога, который из Светлой Сварги на вас зрит и видит смятение, недостойное славянского рода?
С каждой новой фразой голос его крепчал и звенел над торжищем. Толпа, притихши, молчала.
– Если запамятовали, то я вам напомню: «И сказал Сварог, который суть Сам Творец, Арию: «Сотворены вы из праха земного. И будут про вас говорить, что вы – сыны Творца. И будете как дети Мои, и Дажьбог будет Отцом вашим. И вы должны слушаться. Любите Завет Ария! Ибо он для вас – Зеленый Свет и Жизнь! Любите друзей своих и князей своих великомудрых! И будьте мирными между родами! Любите Русь в сердце своем, и обороняйте ее от врагов!» Вот так говорят наши священные Веды, и того требует Завет, данный Богом отцу нашему Арию-Яруну! – Глаза старого жреца пылали, прожигая души слушателей. – Не слушайте слабовольных и корыстных, ступайте по пути Прави и Яви, возведите град сильный и достойный, чтобы глаза и душа каждого из живущих радовались тому граду, чтобы пращуры наши, те, что в Ирий  давно отошли, видя вас, гордились бы вами и делами рук ваших. И чтобы не было им стыдно пред грозными богами за вас!
Волхв изрекал слова и в такт им бил своим тяжелым посохом в наст, выбивая из него снежную пыль, сверкающую на солнце живыми алмазами, словно совершая волшебство. Слова и действо волхва завораживали, гипнотизировали безмолвную толпу.
– Постройте град сильный и в нем храм светлый Богу нашему Сварогу, как сделано это в Киеве и Кияре, в Голуни и Воронежце, как построено уже в Римове и Белой Веже. Как было это в городах Суроже и Хорсуни на земле Таврической до прихода туда греков и ромеев. Ибо сказано в Ведах наших древних, – потряс посохом, – что боги любят народ сильный и умелый, и что на богов надейся, но сам не плошай. Даже боги, и те отворачивают лик свой от рода ленивого и трусливого. Не уподобляйтесь такому! Не уподобляйтесь псам скулящим и тварям дрожащим, не уподобляйтесь грязным свиньям, в собственном дерьме копающимся… Я все молвил!
Сказал – и покинул, ссутулившись, вече, словно уже все знал наперед и приговор веча его не интересовал. Седые волосы развивались по ветру, то закрывая, то открывая лицо и глаза, мешая смотреть на путь под ногами. Но он их не убирал, словно они и не мешали. Молодые жрецы кинулись к нему, чтобы проводить, но он мановением руки заставил их отстать, и они, подчинившись, побрели позади.
– Вот и все, – шепнул князь, наклонившись чуть ли не самому уху воеводы. – Дело сделано!
– Вот так жрец! – только и нашелся, что сказать в ответ, довольный воевода.
Победно расправил и без того саженные плечи и горделиво повел очами по толпе.
И тут вече как прорвало, все стали требовать скорейшего строительства крепости и храма на месте капища. Так бывает во время весеннего паводка. Большая серая льдина вдруг перегородит русло реки – и вода, и мелкие льдины стопорятся, не сумев преодолеть преграду. Но стоит этой льдине треснуть, раскрошиться – и прорвало, и понесло! Не удержать!
– Крепость! Крепость! – Неслось со всех сторон.
До самого вечера гудело вече в курском граде, решая, когда и кому что делать, сколько тягла выделить на перевозку дубовых плах из ближайших дубрав на Красную гору, сколько надо отрядить плотников на повал деревьев, сколько выделить к весне-красе землекопов, чтобы старые бревна выкопать и подготовить канавы под новые. Препирались и соглашались, ссорились и мирились, но, в конце концов, все решили.


КНЯЗЬ И ВОЕВОДА

Князь Кур похлопал дланью воеводу по плечу:
– Теперь дело сделается. – Он даже не считал нужным скрывать, что доволен решением веча. – Возьми на себя заботу по повалу леса, по заготовке бревен на срубы и стену.
– Непременно, – односложно ответил Хват.
Не привык он к краснобайству. Воинские приказы должны быть короткими и понятными, как удар меча.
– И себе дом, достойный воеводе, готовься поставить. Достаточно, словно медведям, в землянках-берлогах жить. Видел, как в Суроже, как в Ольвии люди живут? Хоромы двухъярусные, просторные, светлые. Внизу – всякие хозяйственные помещения, перегородки. Вверху – светелки, горенки. Ни чада, ни суеты людской. Любо дорого посмотреть!
– Видел. Но подходит ли то нам со здешними холодами и морозами?.. Летом – да, летом – лепота! Не замерзнем ли зимой? – засомневался Хват. – Больно зимы у нас серьезные, снежные да морозные, не то, что на берегу теплого греческого моря… Да и наши старые дома против других чуть ли не дворцами смотрятся… и послужить могут еще нашим внукам… Добротно срублены.
– Подходит, еще как подходит, – не желал поддаваться сомнениям князь. – Если уж морозы на самом деле прижмут, то кто нам запретит спуститься на первый ярус и греться у печи?.. Никто.
– Это конечно… – вынужден был соглашаться с таким доводом осторожный воевода.
– Вот видишь! К тому же у меня кое-какие задумки имеются, как лучше обогревать наши дома… Так что лучших мастеров плотницкого дела присматривай. И крепость строить, и детинец возводить… А еще о храме не забудь – надо же и нам жреца нашего уважить, добром за добро отплатить.
– Воля твоя, княже, – не стал возражать воевода, – но прежде чем строить, надо обмозговать, что да как делать. Тут, как говорится, семь раз отмерь, да раз отрежь… Чтобы и со строительством не тянуть, и спеши не допускать. А то поспешишь – да людей насмешишь…
– Вот на это мы старшину плотницкого конца покличем, Сруба, – высказался, как о давно решенном князь. – Башковитый муж. В своем деле толк знает.
– Вестимо, башковитый, – согласился Хват.
– Раз согласен, так покличь завтра после полдника ко мне. Посидим, помозгуем… Как говорится: «Одна умная голова – хорошо, а три – лучше»!
Помолчали, шагая неспешно, похрустывая снегом.

На заходе солнца догорала заря. Это богиня Мерцана завершала свой путь, отделяя светлый день от темной ночи и Явь от Нави. Распахнув златые и багряные одежды, покрывала мир невидимой фатой, сотканной из мириады лучистых звезд.
Любили Мерцану русичи. Это она служила Световиду лучезарному перед тем, как тому появиться и залить светом весь мир. Это она по ночам резвилась над нивами, над созревающими колосьями, и тогда становилась Зарницею. Это она следила за тем, чтобы нивы гуще колосились, чтобы хлеба росли тучнее. Но сие – летом. Зимой же она просто украшает утро при пробуждении всего живого и скрашивает вечер перед наступлением темноты. Вот-вот небесная твердь покроется мерцающими звездочками и Молоком Небесным, которое дала Корова Земун в дни сотворения Творцом Сварогом Сварги. И пойдет Велес по Молоку Небесному в чертоги свои до Врат у Седавы-звезды.
 Крепчал мороз. Позвизд и Зимерзла ведались, кому в эту ночь нести службу: быть ли метелям или крепкому холоду. Или и тому и другому, если им вздумается провести эту ночь совместно. Не то, чтобы боялись курчане этих богов, насылающих холод и бури, морозы и вьюги, ночную мглу и метели, но недолюбливали. А потому чтили тихо, не выделяя в отдельный сонм наипервейших и наиважнейших, да и храмов им не строили.
Спешили жители Курска и его окрестностей побыстрее укрыться от ночного холода и мороза в своих низких полуземлянках, с крышами ушедших под снег. Поторапливались…
Хоть в низких избушках и темно: в маленькие оконца, затянутые бычьим пузырем, в вечерних сумерках свет почти не проникал – но дом-то родной. И не беда, что смрадно от дыма, что в нос шибко бьет испражнениями скотины – можно потерпеть. В тесноте – не в обиде! Зато очаг пылает и обогревает несколько поколений и семей. Зато стельная коровка-буренка и жеребая лошадка зиму перемогут и весной приплод дадут. Потому и поторапливались жители Курска после затянувшегося веча в родные землянки. Хоть и низки, и без потолков, но места хватало всем. Широкие деревянные лавки у стен – для дедов и отцов.  Остальным – земляной пол, устланный соломой или сеном душистым. Переспали – солому в угол сгребли. До следующей ночи. Пришел вечер – опять на пол постелили, а поверх – попоны. И так до тех пор, пока не изобьется до трухи. Тогда из стога таскать новую, а старую – в хлев скотине.
Но такое житье, когда и люди, и домашняя животина вместе существуют, не всегда. Только в зимнюю стужу. А с ранней весны и до поздней осени, пока морозы не ударят и поземка не заметет, скотина находится в надворных постройках – хлевах и загонах, если, вообще, не на пастбищах. И тогда в избах-полуземлянках и почище, и посвежее, и попросторнее.
В летнюю пору – вообще благодать! Все обитатели полуземлянок, если позволяет погода, день и ночь проводят вне стен, набираясь тепла перед зимними холодами. Ночуют, кто в шалаше легком, на скорую руку поставленном, кто на сеновале, в духмяных травах, кто – просто в стогу. И только древние, беззубые старики и старухи ночевали на  лавках в землянках. С ними в зыбках грудные детишки. Остальные – на воле-вольной.


БРОДИЧ И КУПАВА

– Ну, что, Купа, – подошел наипервейший курский охотник Бродич к Фроловой вдове, когда вече закончилось и горожане потянулись к родным очагам, – начнем хоромы городить и крепости строить, чтобы ворог нас не одолел и в полон не взял…
То ли спрашивал, то ли утверждал. Обычно голубые глаза его то ли от надвигавшихся сумерек, то ли еще по какой причине сделались темными, и не понять, что в них: серьезность, присущая степенным мужам, или подвох – признак натур хитрых и мстительных.
Бродич в полушубке из волчьих шкур, сером, с подпалинами, шерстью наружу, в таком же треухе – как-никак охотник. На ногах сапоги, но не простые, как у остальных горожан, а покрытые специальным чехлом, сшитым все из той же волчьей  шкуры, мехом наружу. И грели лучше, и не промокали, когда по сугробам приходилось лазать во время охоты. В лесу стежек-дорожек да тропинок-паутинок нет, только сугробы по пояс. Тут даже деревянные лыжи-снегоступы не всегда помогут...
Бродичу около девятнадцати лет, может, чуть более… Подбородок чист, как девичья коленка. Даже светлого пушка не видать, а об усах и бороде пока и говорить нечего. Он по-юношески строен, хотя Сварог ни крепостью тела, ни крепостью духа его не обидел. Жители града поговаривали, что как-то в порыве гнева так резко натянул тетиву лука, что она порвалась. А ведь из жилы лесного красавца оленя, которую и захочешь – не порвешь.
На Купе справа попроще: плат теплый темного цвета, шубейка овчинная до пят да меховые сапожки на толстой подошве, чтобы ступни не мерзли. Однако справа хоть и простая, но добротная. Не каждая замужняя горожанка подобную имеет.
Когда-то, давным-давно, Бродич чуть ли не ребенком прибился к жителем града. Голоден, оборван, не мыт. Кто он и откуда, от него так и не добились, ибо был мал и не мог по малолетству своему объяснить. Взяла его на воспитание старая и одинокая ведунья Веста, занимавшаяся сбором разных трав и кореньев, лечившая скотину и сородичей за малую мзду: кто полкраюхи хлеба даст, кто пару куриных яиц. Так уж случилось, что в молодости Веста потеряла мужа и детей. Умерли в одночасье во время очередного мора, появившегося в крае по воле или по допущению богов. Так и осталась одинокой на всю оставшуюся жизнь.
Ведунья Веста не только имя Бродич мальцу дала, которого поначалу все звали Приблудом, ибо приблудился, но и научила травы собирать. А для этого приходилось целыми седмицами, а то и месяцами по лесам и лугам бродить, в степь заглядывать. Ибо у каждой траки свой срок имеется, когда сила в ней наивысшая… С наступления лета оставляла Веста свою избенку и отправлялась на сбор трав и кореньев. Чем она питалась – никто не ведал, но многие видели, что с собой ничего не брала. Уходила в долгие скитания налегке, яко птаха небесная.
Многому научила старая Веста Бродича. Да он и сам, хоть и млад годами, а тянулся к тайным знаниям, как цветок к солнечному свету. Впитывал, вбирал. Но самое сокровенное передала Веста Бродичу перед своей кончиной – из рук в руки. Так уж у ведунов заведено…. Мог и кровь-руду заговорить, чтобы не текла из раны, мог и вывих поправить. Мог и иную скорбь-болячку настоями из трав и кореньев излечить.
Кроме того, увлекся Бродич в длительных странствиях с приемной матерью ловлей и охотой. Научился готовить хитроумные силки и ловушки, в которые попадали и глупые птицы и осторожные животные. Если же брался за рыбную ловлю хоть в Семи, в Куре – равных не имел.
«Что поделаешь, – шептались курчане меж собой, – слово заветное знает, вот ему и помогают боги и духи. И Зевана – богиня звериной ловли, и Водяной со своими русалками. Веста ведь со всеми богами и духами лесными в дружбе, вот и приемыша с ними свела».
Шептаться – шептались, но зависти не испытывали. Не принято такое в родах славян-северян, к которым относились и жители града Курска.
Повзрослев, Бродич стал изготавливать себе луки и стрелы. Сначала луки были корявые и маломощные, стрелы посылали недалеко, часто мимо цели. Если же стрела и попадала в зверька или в крупную птицу, зашибить насмерть не могла. Не доставало силы удара. Но со временем, приглядываясь к лукам, имевшимся у курских воев и опытных охотников, приглядываясь к работе оружейников, научился и сам делать крепкие да дальнобойные.
– Учись, младень, – добродушно ворчал сосед Ант, седовласый воин, побывавший не в одном походе и повидавший на своем длинном веку, полном опасностей и приключений, не один десяток всевозможных луков и стрел. – Учись, пока я живой. В жизни пригодится…
И показывал, как лучше выбрать древо для лука, как сгибать его, как накладывать роговые накладки, как прикручивать их тонкими кожаными бечевками, выдержанными для пущей эластичности в воде и квасе. Когда они высыхали, то с такой силой прижимали роговые накладки к древку лука, что становились единым целым, словно так и были созданы Перуном Громовержцем. Учил старый Ант и тому, как вострить жало стрел и как крепить оперение, необходимое для большей уверенности полета стрелы и точности ее попадания в цель.
– Учись, – говорил мастер-оружейник в дышащей жаром и кисловатой окалиной приземистой кузнице.
Кузница – не хоромы княжьи. И узка, и низка, и подслеповата. Но без нее – никак. Не одному поколению курчан верой и правдой служит… С бревенчатых стен, стропил и жердин камышовой крыши гирляндами свисают клочья черной паутины, придавая кузнице вид чего-то неземного, потустороннего. Однорогим чудищем смотрится наковальня на дубовом пне. Скрипит уключина ручки мехов, тяжко вздыхают сами меха, шипит по-змеиному горн. Да и кузнец, бородатый, кудластый, красноликий, широкогрудый, в отблесках дрожащего пламени горна больше схож с кудесником, а то и лешаком, чем с обыкновенным человеком. 
Не прост труд кузнеца. Ох, не прост. Да, кузнец не гнет спину, как большинство курчан, за сошкой на поле. Не забывает про сон в дни страды. Не дрожит над каждой пригоршней жита. Зарабатывает на жизнь изготовлением для местных воев. Но прежде чем изготовить меч или острие копья, надобно собрать в болотах крицу, превратить ее в куски железа и только потом из кусков и полос что-то отковать стоящее. А тут еще докука: как сбыть, чтобы не в убыток себе… Иногда часть сработанного им оружия брал местный торговый гость, давая взамен ткани и продукты. Брал, чтобы отвезти в другие грады и веси для выгодного обмена на иной товар. Иногда оружие забирал князь или воевода для княжеской дружины. Но с ними не поторгуешься – может стать себе дороже… За полцены приходилось отдавать.
– Оружейником, возможно, не станешь, но воином будешь, как все внуки Дажьбога и Перуна.
Мудрый оружейник был прав: не все в граде становились кузнецами и мастерами-оружейниками. Но воинами были все мужчины, начиная от безусых юнцов, только что прошедших обряд посвящения в мужчины, и, кончая древними седовласыми старцами, которые уже не помнили не только, сколько им лет отмерил Сварог, но и как их звала в детстве мать. В обычной жизни от своей древности они с трудом передвигали старческими ногами и шамкали беззубым ртом. Однако стоило им вынуть меч, как согбенные спины начинали распрямляться, помутневшие от времени глаза светлели и становились насмешливо-цепкими, руки и ноги наливались силой и упругостью, как в годы далекой молодости. Про таких баяли: опоясаны мечом!
Не являлось редкостью в северском крае и то, что с оружием дружны были не только мужчины, но и молодые девы-воины. Их уважительно называли берегинями или воительницами, иногда – богатыршами и витязинями, а то и поляницами. Такие женщины посвящали себя служению роду на воинском поприще. Они редко выходили замуж и еще реже имели детей, проводя почти все время в походах и битвах. Остальные женщины им завидовали, но и жалели их, не познавших радостного чувства материнства. Впрочем, случись беда – многие женщины брали в руки оружие и вместе с мужчинами защищали свой очаг и дом, свою землю, обильно омытую потом и кровью многих поколений пращуров.
И Бродич учился. Учился всему, чему его учили его бескорыстные соседи-наставники, мастера своего дела.
На тетиву шли жилы копытных животных. Лучше всего, если удавалось раздобыть жилы оленя или лося – они были длинные и прочные. Ведь эти животные слыли бегунами, не знающими устали ни днем, ни ночью. Особенно, когда приходилось спасать жизнь и потомство от серых хищников – волков, не знающих жалости и чувства меры. Впрочем, годились для такого дела также жилы лошадей и бычков…
Готовил он и стрелы различной длины и разного веса, на разные случаи охотничьего промысла.
Для ближнего боя и мелкой животины стрелы изготавливал из камышинок, благо, что камыша в окрестностях Курска по берегам рек видимо-невидимо. Выбирай любую. Для дальнего боя и охоты на крупного зверя и крупную птицу стрелы готовил из однолетних или двухлетних побегов клена, орешника и других деревьев. Они были ровные и прочные. Требовалось только их аккуратно срезать, очистить от коры и высушить, не дав прогнуться. Затем снабдить костяным, а лучше железным наконечником. Последний имел большую поражающую силу.
Костяные наконечники Бродич делал сам – материалов хватало: и зубы, и ребра зверя могли сгодиться. Железные приходилось приобретать у кузнецов, меняя на шкурки и мясо добытых на охоте птиц и животных. Кузнецы, конечно, не отказались бы и от серебра и злата. Но такого ни у Весты, ни у Бродича даже во снах не водилось. А уж про явь и говорить не стоит… Серебро имелось только у торговых гостей, ведших торг с иноземными купцами, да, возможно, у князя и воеводы. Зато шкурок белок, зайцев-русаков и куниц Бродич добывал достаточно. При этом двадцать беличьих шкурок равнялись одной куне, а двадцать кун соответствовали серебряной гривне.
Научился Бродич и на легкие, и на тяжелые стрелы крепить оперение из гусиного или же лебяжьего пера – для пущей меткости. Разрежет острым ножом перо вдоль на две половинки, приложит половинки к тупому концу стрелы напротив друг друга, привяжет их крепко-накрепко конским волосом – вот и готово оперение. Иногда для этого дела использовал клей, сваренный из рыбных костей. Веста научила. Смажет клеем половинки пера, смажет древко стрелы, соединит их вместе – и давай крепить бечевкой или волосом по еще свежему клею. День-другой подержит – и можно снимать нехитрый крепеж. Оперение приклеилось намертво.
К тому времени, когда старая Веста ушла в Ирий к пращурам, Бодрич стал известным охотником, хотя шло ему  всего лишь семнадцатое лето. Жил в землянке приемной матери. Стояла землянка на окраине городища, рядом с оврагом, устье которого смотрело в долину Кура и темный бор за ним.
Проводя почти все время вдали от городища в походах за травами или в охоте, Бодрич рос малообщительным. Лес и степь с зверем и птицей были ближе и понятней, чем городище с сотнями чужих крикливых людей. Но приходилось общаться, так как надо было сбывать плоды охоты. А еще требовалось приобретать себе хлеб насущный и одежду. Впрочем, малообщительность не угрюмость – всего лишь склад характера. И курчане Бродича не сторонились, прощали чудаковатость.
К тому времени, когда он осмелился заговорить с вдовой, также жившей одиноко, ему исполнилось девятнадцать лет. Купаве было побольше, возможно, все двадцать пять.  После смерти мужа Купава, или Купа, как звали ее все горожане, возвращаться к своим родителям не пожелала, а осталась у огнища покойного супруга. Нраву она была легкого и веселого. По крайней мере, на судьбу свою прилюдно не жаловалась. А что творилось в душе – то только богам и известно. Чужая душа – потемки… Жила с Бродичем по соседству, в добротной полуземлянке, выстроенной еще кузнецом Фролом. Возможно, поэтому Бродичу общаться с ней было проще, чем с остальными горожанами: соседи как-никак…
– А мне и в моей землянке хорошо, – отозвалась словоохотливая Купава. – Ныне сверху снегом замело – и тепло. Никаких хором не надо. И с ворогом разобраться – как раз плюнуть: с детства и меч и копье в руках держала, среди братьев росла. Те за лук – и я тут, те за копье – и я за копье, те за меч отцов – и я с ними. Вот так, Бродич. Врагов я не боюсь, как некоторые…
– Не на меня ли грешишь, соседка?
– Почто на тебя, других хватает.
– Да, Купа, – улыбнулся со значением и, слегка конфузясь, охотник, – ты точно крепость! Вон, какая крепкая и ядреная! – И попытался обнять. Но как-то неуклюже и неумело, отчего еще больше сконфузился. Впрочем, продолжил в прежнем духе: – Такую крепость не зазорно и завоевать… особенно, ежели… по-соседски.
– Зараз и не взять! – оттолкнула Купа Бродича, но не в сердцах, а как бы играючи. – Много охочих на то воев пыталось, но никому пока не удалось…
– А пусть их… – отмахнулся Бродич. – Возможно, я буду удачливее… К тому же попытка – не пытка…
И стал более настойчив в своих устремлениях, пытаясь нарочитой грубостью побороть юношескую робость как перед самим собой, так и перед понравившейся ему женщиной.
– Не охальничай, – вновь игриво увернулась молодая вдова от объятий осмелевшего соседа-охотника. – А то вот крикну князю и воеводе… идут недалече – враз бока тебе намнут… – сыпала скороговоркой. – На блуд и прелюбодейство толкаешь. А это, сам знаешь, как карается: меня в просмоленный мешок с собакой, петухом и котом – да в реку; тебя же камнями и палками забьют. Тебя, быть может, это и прельщает, но мне – даром не надо. Я жить хочу.
И – шлеп! – отмерила увесистую затрещину новоявленному ухажеру. Рука же у вдовы тяжелая – родители постарались, и жизнь не баловала – вот и отяжелела почти что до мужской.
– Так я же шучу, – опешил от такого отпора Бродич, запоздало хватаясь дланью за ушибленное место. – Шуток что ли не понимаешь?..
– Шути с кем помоложе, я же тебе чуть ли не в матери гожусь.
–  Тю-ю, тоже сказала: в матери… – забывая затрещину, по-собачьи заискивающе усмехнулся Бродич. – Ты моложе… – он запнулся, подыскивая сравнение, которое не находилось, не подворачивалось на язык, – моложе любой… молодки, вот!
И покраснел, как рак, обданный крутым кипятком – варом.
– Вот и я говорю, что все вы – шутники, – продолжала подначивать незадачливого ухажера вдовушка. – Только шутки шутить – все мастера, а как до дела, так и в кусты: я – не я, и хата – не моя!
– Так я… – смутился вконец охотник, не зная как дальше вести себя с понравившейся ему вдовой.
С одной стороны она, вроде, и не против его любовных заигрываний. Но с другой – такое молвит, что мороз по коже.
– Так я… – не находил он слов, но и воли рукам уже не давал.
– Мне бы мужа стоящего себе найти, а не шутника-охотника, – лукаво зыркнула вдова в вечерних сумерках шаловливыми глазищами, да так, что даже как будто сумерки светлее стали, – который, если что – так сразу в кусты, словно его зайцы, и поминай, как звали.
– Так и я про то, – посерьезнел Бродич.
– Да кто вас, мужиков, знает: про то на уме у вас или про это самое…  Всяк норовит слабую и беззащитную вдову обидеть, забыв, что грех это… Так что, сосед, мне муж нужен, а не шутник-охотник, – играла, как кошка с мышкой. – А то самой не понять: то ли я – баба, то ли еще девка! Хи-хи! – Хихикнула задорно.
– Так я… чем не пара?.. Чем не подхожу? – вновь осмелел Бродич. – Хоть сейчас в мужья готов! – Выпятил он грудь колесом.
– Ишь, охальник… – беззлобно пожурила вдовушка молодого охотника.
Вроде и ругала, а глаза светились озорством и лукавством, присущим только молодушкам да девицам. У зрелых женок и старух такого лучистого света в очах уже днем с огнем не отыскать. Заботы да тревоги вместо со слезами обесцветили да вытравили.
– Не успел и слово прокукарекать – как сразу в постель. Я уже говорила: бедную вдову всякий может обидеть… Ты сначала женись, а потом и … о взятии крепостей толк веди.
– Так я с радостью, только до Купалы, ой, как далеко… – поспешил заверить Бродич соседку о своих честных помыслах.
– Это только кажется, что далеко. Вон молодежь колядки на Коляду отпоет, отпляшет, а там не за горами и весна красная. Ни Ярило, ни Зимстерла мешкать не станут, оплошки не дадут – в срок приведут. Следом и Купало с Ладой благословят влюбленных на слюб и радость соития, – со всей серьезностью заметила вдова.
– Так я буду готовить тебе венок!
– Готовь, коли не раздумаешь…
– Я не шучу.
– Я – тоже.
Расстались у землянки Купавы, действительно занесенной хрустким снегом вместе с крышей. Сплошной голубовато-холодный сугроб. Только узкая траншея, прокопанная в снегу и ведущая к входу-лазу, указывает на человеческое жилище. Почерневшая от времени деревянная дверь, едва приметная в полумраке траншеи, подперта березовым поленцем. Это для того, чтобы какой-нибудь зверь случайно не залез в жилище, почувствовав тепло и еду.
Расстались чопорно. Знали, что десятки пар глаз досужих кумушек за ними наблюдают. Надо же о чем-то наутро языками почесать…
Конечно, в брак вступить можно было, не дожидаясь праздника Купалы. Стоило обратиться к жрецам и пройти предписываемые ими обряды. Славянские жрецы обладали таким правом. Но эти обряды были длительны, церемонны и не очень чтимы среди простых огнищан. Чаще такими возможностями пользовались князья или вожди, когда заключали выгодные по политическим соображениям брачные союзы. Простые же русичи в браки вступали по древним обычаям, перенятым от отцов и дедов. Любили  и познавали друг друга в ночь Купалы, самую короткую и самую теплую.


В КУРСКОМ ЛЕСУ

Всю зиму, кроме дней празднования Коляды, во время которого устраивались игрища молодежи с плясками, припевками, хождением по соседским подворьям и зимовьям, плотники валили в ближайших к городищу дубравах столетние дубы. Вымеривали с помощью тонких и длинных лаг от комеля меру в четыре роста человека и отпиливали очередную плаху для наружной стены или воротной башни.
Целыми днями раздавался перестук топоров, гортанные крики плотников: «Берегись!» – предупреждающие об опасности быть смятым очередным падающим лесным великаном, да гулкие раскаты от падения этих великанов. Даже толстый пласт снега не мог заглушить этих звуков.
Зимний день на день не приходится. Один хмурый, смурной, поземкой перебиваемый. В такой день, говорят, умный хозяин собаку из дома не гонит. Сам и подавно не выходит. Другой – ясный, солнечный, морозный. От такого и на душе веселей, и мороз – не мороз! Начнешь работать – работа спорится, и усталь не берет! И, вообще, чудесно, когда в лесу все деревья инеем припорошены. Не деревья, а чудо-чудное в гулкой тишине! Издали посмотришь: не лес – сказка! Все блестит, сверкает, многоцветьем искрится и играет. И вблизи очарованье не проходит. Вокруг живое серебро на ветвях поразвешено и алмазные россыпи. Тронь любое древо – вмиг за ворот алмазной пылью сыпанет, и серебряный звон по всему лесу пойдет! Благодать!
Привычный к плотницким делам курский мастеровой народ, вооруженный тяжелыми, на длинных ручках-топорищах, отполированных до матовой белизны мозолистыми руками, топорами, звонкими острозубыми пилами, длинными вагами-рогатинами, без устали валил лес. Только треск стоял…
– Хороша будет крепость, ладная, – постукивает обушком топора по очередной плахе Сруб, прислушиваясь к тому, как «поет» дерево. – Бревно к бревну. Без изъяна и гнильцы. Не древо – железо!
Сруб ныне не просто старшина плотников. Он назначен воеводой ответственным за подбор и порубку деревьев. С него ответ за доброе качество.
– Верно, сосед, – перестав срубать толстые сучья, разогнув на мгновение широкую спину, соглашается с ним Ставр, не менее известный в окрестностях Курска плотник, чем сам Сруб. – Бревно к бревну. Ладная будет крепость вокруг града.
– Правильно наш князь удумал – град поставить… – рассуждает вслух Сруб. – Зря мы поначалу противились… Все – леность людская, – укоряет себя. – Будет и для глаз лепо, и от злого ворога защита.
– Я тоже так мыслю. На что ратские – ребята хватские, но и те, на нас глядючи, свой детинец решили возводить… В соседнем бору также дубы валят. Не в пример липовецким. Те только поглядом обошлись… Знать, пришла пора. Раньше, как?.. Раньше наши деды и прадеды без крепости, без городни обходились. Ибо врагов лютых вблизи не было. Ныне же куда ни кинь взор – вороги наседают, зубы скалят, земель наших алчут. Потому, видать, нам на роду написано крепость строить, чтобы и себя, и деток наших, а то и внуков от всякого лиха защитить…
– Знаю. Ну, что: трошки дух перевели?.. Приступим?
– Приступим.
Оба без тулупов, в одних замашных рубахах, топорами машут – звон стоит. От натруженных спин пар валит, как дым от костра. Но не одни они такие горячие да жаркие: все плотники-удальцы без верхней теплой одежды трудятся Так легче и спорее. Одежка их на колышках возле кострища лежит, теплом набирается. Приспичит кому одеть – набросил, а она, теплая, морозом не схваченная…
Лица у всех обветренные, ветрами и снегами продубленные, от работы раскрасневшиеся, никакой мороз им не страшен. Длинные волосы, чтобы не мешали и не падали на глаза мокрыми от пота прядями, аккуратно тоненькими кожаными ремешками охвачены. Да так, что часть чела и лик от них всегда свободны. А коли и покроются капельками пота – рукой провел, да и смахнул.
Под стук топоров и визг пил рубщики деревьев шутками между собой перебрасываются: всяк знает, что с шутками-прибаутками дело веселей идет, ладнее спорится. На соседней делянке дубы валят горшечники и ткачи. Рядом с ними трудятся охотники-звероловы. Чуть далее – кожевники. Так распорядился по решению веча воевода Хват.
А сам Хват порой целыми днями вместе со Срубом чуть ли не по пояс в снегу бродит по дубравам. Подбирают и отмечают зарубками для приметности нужные деревья. Иногда, поплевав на ладони рук, как делают это заправские плотники, воевода берется за топорище – и ну комель дуба кромсать, только щепки летят! Топор вою не в укор, ибо это не только топор, он еще и оружие. Грозное и страшное, все сокрушающее! В умелых руках топор и мечу в бою не уступит! Знать, оттого многие русичи предпочитают топор мечам. Вот и воевода не упускает случай размять плечо да потренироваться…
Среди рубщиков и молодой охотник Бродич. Вместе с другими курянами отбывает положенный урок. Никуда не денешься – вече так решило. А решение веча – закон. К тому же Бродич – такой же житель града, как и все остальные курчане, и не быть ему в стороне от общих дел. Впрочем, душа его рвется в охотничьи походы. Сейчас впору силки-ловушки на птиц и зверей ставить – вон как тетерева, вспугнутые людским криком да стоном падающих деревьев, суматошно носятся с места на место, а зайцы-русаки следы петляют. Да и лис мышкующих – не счесть! Про белок, куниц и говорить не приходится – по вершинам деревьев скачут, словно специально над охотником потешаются. Однако ничего не поделаешь, приходится урок в полной мере отбывать, оставив охотничий промысел на потом и тепля себя надеждой все упущенное наверстать. Одно хорошо, каждый вечер соседку Купаву видит, парой слов можно переброситься, о житье-бытье потолковать.
Если бы не рубка леса, то нацепил бы Бродич лыжи-снегоходы, кликнул верного друга, пса Налета, и ушел бы на целую седмицу в места заветные на промысел охотничий. Купаву бы тогда каждый день не видел…
Бродич, хоть и молод, но без приключений охотничьих жизнь свою не мыслит. А какие приключения при рубке леса? Никаких. Знай себе, топором маши весь зимний день, от темна и до темна, до ломоты в руках и во всем теле. Как и все вокруг. Как Сруб и его дети. Как Ставр и остальные плотники. А если притомился малость, то передохни, с соседом парой слов перебросься. И снова – топориком маши… Но однажды все же подфартило: приключение случилось…


ЖРЕЦ И МЕДВЕДЬ

В тот день все шло как обычно. Пришли в лес рано, разошлись по своим делянкам: ткачи с ткачами, охотники с охотниками, плотники с плотниками. Шубы – к кострам, топоры в руки – и пошли рубить, пилить, только шум да стук по лесу стоит. Чтоб работа спорилась, шутками перебрасывались. Особенно бывалые плотники над урочными.
– У нас топоры – бриться можно, а у вас – железные болванки чуть заостренные…
– Вот вы и брейтесь, – отбивались урочные, – а нам и так сгодится. Бородатыми походим. Чай, русичи, а не греки хилые…
По соседству над костром на дубовых распорках–рогатинах – казан медный с взваром трав разных греется: кому пить захочется – жажду мигом утолит. Испив, рубщик и сам согреется, и телу бодрость доставит. Заодно и дух переведет. Невозможно без устали день-деньской топором махать. Хоть небольшой, но передых нужен. Даже плотникам, привычным к такой работе.
Возле казана жрец молодой ворожит, орудуя деревянной лопаточкой-поварешкой. При нем и корчик на длинной деревянной ручке, чтобы взвар проще из казана добывать да в кружки наливать.
Жрец в волчьей дохе до пят, но без треуха на голове: собственные волосы длинные да густые греют. Огонь поддерживает, воду  при необходимости доливает, травы разные в определенной мере подбрасывает. По-иному никак нельзя. За костром и казаном должен присматривать ведающий человек. Вот жрецы курские и  направили такого, отрока Свира. Он  и за костром проследит, и помощь лесорубам при нужде окажет: ведает, как кровь-руду заговорить, как вывих вправить. При лесоповале всякое может случиться…
Свир, несмотря на молодость, важным делом занят, а потому солиден и серьезен. В пустословии рубщиков участия не принимает – не дело жрецам язык пустым брёхом тешить. Чай, не пес шелудивый…
Время близилось к обеду. Пришла пора на костер ставить второй казан, со снедью. С кашей и мясом. Ибо взваром жажду утолишь, но сыт не будешь. Тут ества нужна. Да посущественней. К тому же князь распорядился работных людей кормить «от пуза». Потому Свир установил подпорки для второго казана, подвесил казан и развел под ним второй костер.
В полдник от казана с кашей по всему лесу такой вкуснятиной потянуло, что слюнки у всех рубщиков побежали! Тут хочешь, не хочешь, а прекращай работу и направляй стопы к казану.
Перед трапезой жрец справил необходимую требу: сотворил молитву и отдал богам богово, бросив щепоть каши и мяса  в костер. После чего всем рубщикам в их деревянные плошки раздал снедь, стараясь никого не обделить. Когда казан с кашей опустел и рубщики разошлись, принялся его мыть. К следующему дню казан должен сиять, как народившийся месяц. И внутри, и снаружи. Вот и приходилось драить…
В этот момент и напал на Свира медведь-шатун. Видать, люди своим гомоном да стуком разбудили лесного великана, принудили его покинуть укромную берлогу. А тут запах такой, что лучше любого каната за собой потянул…
Зверь напал со спины. Жрец вначале и не понял, что дело имеет с самим хозяином леса, подумал, что какой-то шутник-лесоруб к нему сзади подкрадывается, попугать хочет. И чтобы тому больше не было повадно шутки шутить над жрецами, не оглядываясь, тресь локтем… мишке в нос. Тот такого «ласкового привета» тоже не ждал. И взревнул гулко да грозно над самым ухом: почто, мол, дерешься, отрок, почто, мол, кашей вкусной не угощаешь гостя лесного…
– Ой! – только и смог выкрикнуть жрец Свир, когда понял, кого, не глядя, так ловко «угостил» локотком. – Ой! – Ойкнул и осел под мишкой, словно куль рогожевый.
Услышали вскрик жреца рубщики, прибежали со своих мест и ну на мишку шуметь – отогнать пытаются. А самим невдомек, что медведя запах каши, витающий в бору, прельщает. Оставил лесной великан обмершего жреца, к ним направился. Те врассыпную – никому не хочется в медвежьих лапах побывать, на всю жизнь калекой сделаться, если, вообще, дух не испустить.
Первым опомнился Бродич и метнул со всей силы свой топорик в медведя. И надо же такому случиться, угодил топор медведю прямо в лоб, врубился в кость и застрял в ней. Взревел медведь на весь лес, вздыбился на задние лапы, качнулся в сторону обидчика, мол, сейчас разделаюсь с тобой человечишко, как бог с черепахой. Рванул и… упал на снег. Околел.
Долго еще опасались рубщики подходить к лесному великану, боясь мести богини Зеваны, оберегающей всякую лесную, степную или речную живность. Да и медведь был не просто зверь лесной, каких много, а заповедный зверь, всегда называемый иносказательно: мед ведающий. Настоящее название ему только жрецы мудрые знают, только они иногда между собой его настоящим именем называют: орось, урус или даже рось. В стародавние времена, как сказывают жрецы, голову медведя в огнищах хранили, чтобы через нее зверь заповедный племени силы прибавлял, чтобы врагов разных отпугивал. Это потом, когда люди Сварога и иных богов познали, на лесного великана стали охотиться. А раньше – ни-ни! Боже упаси! За версту обходили.
Но вот оклемавшийся от испуга жрец Свир прошептал несколько заговоров, и рубщики, набравшись смелости, подошли.
– Не пропадать же добру, – молвил Бродич, вынимая из черепа топор.
Когда с этим справился, то достал из-за голенища сапога охотничий нож, с которым никогда не расставался. Затем кратко помолился богине Зеване и принялся снимать шкуру с огромной медвежьей туши.
– Извини, брат мишка, видно судьба твоя такая: не ты нашим мясцом балуешься, а мы – твоим. Надолго ли, жрец, хватит нам этого мяса? – спросил Свира.
– Надолго, – вымученно ответил тот. – Вон, какая гора лежит, чисто холм, рекомый  у нас Чулковой горой.
Жрец не просто так сказал, а с умыслом. Имелась в окрестностях курского городища Чулкова гора, располагавшаяся недалече от Лысой горы. На ней, как и на Красной горе, капище стояло. Одно отличало Чулкову гору от остальных – полностью покрыта лесом.
– Хорошо, – радовался Бродич, сноровисто работая ножом, – что это самец, а не самочка, ждущая приплода. Грех был бы большой…
На земле курчан, впрочем, как и на иных землях северских племен, считалось чуть ли не святотатством лишить жизни стельную или же только что разродившуюся детенышем самку любого зверя, будь то медведица или трепетная лань.
– Хорошо, – согласился жрец.
– А что же ты, жрец ученый, мишку заговором не одолел? – подначивали, язвили плотники, потешаясь над незадачливым жрецом. – Ты бы его вещим словом – он бы враз и околел! Ха-ха-ха!
– Видать, с испугу не то что заклинания, но и язык забыл, – смеялись добродушно, без злобы и язвительности прочие рубщики.
– Я бы с радостью посмотрел, когда бы на вас медведь насел, – конфузился Свир. – Интересно, какие бы слова вы тогда вспомнили…
Выручил жреца от насмешливых языков окрик Стара:
– Хватит лясы точить – пора дело делать. За работу.
Перестали зубоскалить, застучали топорами.
Не успел Бродич освежевать медведя, как откуда ни возьмись сам Прилеп явился. Весь улыбчивый и сладкоголосый.
И откуда он только про убитого медведя прознал – непонятно, но с ходу торг затеял:
– Слышал, повезло…
– Не мне и медведю – жрецу, – отшутился Бродич.
– Мясо – куда?
– В казан. Хорошая приправа к каше будет.
– Сколько просишь?
– За что?
– За мясо… – начал издали купец.
– Да нисколько. Это божья добыча. Вот и пусть и идет на божье дело, на общественную нужду, в общий казан.
– Что ж, – согласился Прилеп. – Хозяин – боярин. А шкуру?
– Шкура мне отойдет, как охотничий трофей. Вместе с головой.
– Продай!
– Шкуру?
– Шкуру.
–  Нет. Не продам.
– Десять наконечников железных даю, – посулил настырный купец.
– А хоть десять раз по десять, – отверг сделку Бродич. – Себе нужна.
– Да на что она тебе? – начал злиться старшина торговых гостей. Не привык к отказам.
– Сгодится.
Рубщики, услышав спор между Прилепом и Бродичем, работу оставили, интересуются, чем дело окончится, устоит ли охотник перед напористым купцом или же сдастся и продаст тому медвежью шкуру, из которой отличная шуба может выйти, если, конечно, с умом подойти.
– Так ты себе еще добудешь, – не отставал Прилеп, возжелав во что бы то ни стало заполучить шкуру зверя. – Ведь всему миру известно, что ты знатный и удачливый охотник.
На что-что, а на лесть и уговоры он большой мастак.
– Как добуду иную, тогда и продам, – стоял на своем Бродич.
– Так не продашь? – уже откровенно злился Прилеп: уж очень ему шкура приглянулась.
– Не продам.
– Смотри, пожалеешь! – Не скрыл угрозы.
– Угрожаешь?
– Советую.
– За совет – спасибо. А угроз я не боюсь. Ибо все мы под Сварогом ходим, все дети и внуки его. И ты, и я. Так-то…
– Тьфу! – сплюнул себе под ноги Прилеп, прежде чем уйти.
А когда ушел недовольный, вслед ему раздался чей-то разбойничий свист. Не любили Прилепа курчане за жадность и алчность. Не жаловали.
– Зря ты так, – подошел к Бродичу Сруб. – Уступил бы медвежью шкуру.
– Себе сгодится.
– Знамо, что сгодится, – не стал спорить Сруб, – но запомни: злопамятен Прилеп, обид никому не прощает.
– Спасибо за предостережение, – от души поблагодарил Бродич старшину плотников, пользовавшегося уважением не только у своей плотничьей братии, но и у всех жителей града Курска. – Буду иметь в виду…
– Не за что. Мое дело сказать, твое – принять или не принять сказанное…
И ушел проверять работу рубщиков.
Вскоре и Бродич, освежив тушу и сбыв ее с рук на руки Свиру, принялся за повал леса, забыв о разговоре со старшиной купцов курских.  А жрец Свир, набравшийся страху от близкого общения с косолапым, с тех пор, прежде чем приступить к какой-либо работе, тщательно осматривался: нет ли поблизости зверя, нет ли смертельной опасности. Впрочем, опасения жреца были не напрасными – край славился всевозможным зверьем.
Зверя было много: то волки коротко взвывали, переговариваясь между собой и собираясь на охоту, то дикие кабаны, не таясь, шумели в соседних кустах, выкапывая из-под снега желуди, то зайцы целыми стайками перемахивали через уже образовавшиеся просеки и поляны.
Иногда на делянки рубщиков забегали лесные красавцы лоси, по-видимому, спасаясь от волчьих зубов. Время от времени забредали степные великаны – туры. Огромные и величавые. И тогда лес надолго оглашался звонким стрекотом сорок, извещавшим лесной народ о прибытии чужаков. Однако приключений больше не случалось. Впрочем, и того, что имелось, надолго хватило для слухов и пересудов…

Плахи старались подобрать одинаковой толщины, чтобы стена была ровнее и приглядней. Остальной материал тоже шел в дело. Тот, что поровней и потолще – для внутренней стены, тот, что потоньше – для настила внутри стены и забрала, а тот, что был крив и кос и на строительство не годился, шел на дрова. Зимы на Руси длинные и холодные – топлива надо много…
Заготовленные плахи-бревна рубщики на своих дюжих плечах выносят из дубравы на обочину дороги, чтобы их отсюда могли увезти к будущей крепости. В лес ни на лошади, ни на быках не заберешься – снег и бездорожье, вот и приходится бревна таскать на собственном горбу. Русичи испокон веков такие: скотинку жалеют, о себе не думают. Да что тут думать. Если каждый себя жалеть начнет, да о себе мысли всякие иметь, то никакому делу никогда не быть. Особенно, воинскому… Потому и таскают на себе. Впрочем, таскают хоть и на себе, но для себя, не для ворога же… Для ворога таскать не станут: нет в мире силы такой, которая заставила бы русича работать на врага. Тут смерть краше, чем труд подневольный! И о том знают враги. Потому и не берут русичей в плен: все равно никакого толка от таких пленников нет и не будет.
Огнищане из окрестных огнищ и селений, а также многие горожане, независимо от того, ткач он или гончар, кожевник или кузнец, имевшие в своих подворьях лошадей и быков, доставляли уже очищенные от коры и щепы бревна к старой ограде и аккуратно складывали, вскатывая одно на другое. Старая стена служила не только местом складирования бревен, но и ориентиром: сколько надо заготовить новых плах взамен старых на данном отрезке стены.


КНЯЗЬ КУР И ПЛОТНИК СРУБ

Воевода наказ князя выполнил, зазвал плотницкого старшину на княжий двор.
– Почто звал, князь? – нисколько не смущаясь, спросил Сруб, открыто глядя на курского князя, когда поздоровались. 
А чего смущаться: сегодня Кур князь, а завтра, смотришь, вече другого избрало. А плотник – он всегда плотник! Его на вече не назначают, не избирают. К тому же Сруб был одним из лучших плотников не только в Курске, но и во всей округе. Его знали и в Ратске, и в Липовце, и даже в далеком Ярильске, названном так в честь Ярилы – Бога Солнца, одного из воплощений Сварога.
Срубу минуло сорок пять лет. Только-только вошел в силу, но еще до конца не заматерел: бородка лишь курчавиться начала, а не веником свисала. Несмотря на тяжкий труд, крепок телом и духом, дай Дажьбог такого здоровья каждому. Четверо сыновей: Нил, Лют, Вой и Мал – продолжают род. Все в отца: грудь из рубахи пучится, словно тесно ей там, в плечах – сажень косая, кулаки, как кувалда у кузнеца-молотобойца. Тоже плотницким делом промышляют, даже меньшой Мал, которому всего лишь четырнадцать лет исполнилось.
– А звал потому, что думку одну имею, – степенно начал Кур, – да вот посоветоваться с тобой, знающим в своем деле человеком, решил.
Сказав так, князь замолк, думая, как лучше и проще объяснить старшине плотницкого конца свою задумку.
Молчал и Сруб. Ждал, что скажет далее князь. К чему торопить человека. Спешка нужна только при ловле блох, и то, если хозяин плох: заранее не озаботился полынью степной жилище окурить и блох извести.
– Да, – словно решив что-то, твердо сказал князь, – думку имею, что пора нам из землянок наших на свет белый выходить. Чем мы хуже греков и ромеев, или же наших братьев из градов полуденной Русколани, которые в домах светлых и просторных живут? Ничем. Но они строят дома в два-три яруса – и в них живут. А мы – все по старинке, как наши деды и прадеды. Залезли в землянки, как медведи в берлоги, и рады-радешеньки… Но пора из берлог выползать! Вот я и мыслю, как нам в своем граде дома высокие, двухъярусные построить… И в том совет у тебя ищу.
– Что ж, князь, – ответил Сруб, – хорошая мысль посетила твою главу. Думаю, что сможем мы дворцы-хоромы не хуже ромейских построить. И в два, и в три яруса.
Князь и воевода слушали старшину плотников, не перебивая, как тот незадолго слушал князя, только у князя в глазах хитрая искорка засветилась, словно подначивая плотника: «Ты говори, но знай меру, пустозвонство тут ни к чему».
– Бывал и я в земле греков и ромеев, – продолжал между тем Сруб, то ли действительно не замечая некоторой иронии князя, то ли заметил, но открыто проигнорировал, зная себе цену, – и их дворцами любовался. И мне они по нраву. Так что, князь, чего же подобные не построить. Древу все равно куда лечь: в стену землянки, или в стену дворца. А работать с деревом мы умеем… и не хуже, чем греки и иные всякие, – усмехнулся с лукавинкой, возможно, в ответ на недоверчивость князя в силы собственных плотников. – И перекрытия между ярусами смастерим за милую душу, и крышу в виде шатра с благословения богов наших светлых сработаем, да такую, что любо-дорого будет посмотреть!..
– Хорошо, коли так! – порадовался князь. – А то, видишь ли, воевода наш, – похлопал он своего верного воеводу по широкой спине, – сомневается, говорит, что можно в зимнюю пору в таких домах замерзнуть, ибо непонятно, как их обогревать.
– Замерзнуть можно и в землянке, – отвечал Сруб, – если без огнища или печи остаться. Верно?
– Верно.
– Тут надо думу думать не с плотниками, а с мастерами, которые печи кладут. Мы же, плотники, и сруб какой надо срубим, и окна в нем смастерим, и иные плотницкие работы сделаем. Это в наших руцах и дланях. Но вот с огнищем, с печами… Тут, князь, извини, не знаю, как помочь…
– Хорошо, – согласился князь с доводами Сруба, – тут будем мыслить с печниками. Но не смог бы ты вот на такую докуку ответить: нельзя ли будущие хоромы как-нибудь к обороне приспособить. К обороне крепости, града, и, наконец, к собственной. А?
– Ну, – без особых раздумий ответил Сруб, – тут проще простого: придвинем поближе к крепостной стене – чем не оборонительная башня будет! А узкие прорези в стене второго яруса под окна сгодятся и для бойниц. В них не только свет будет входить, но и через них можно и из луков стрелять, и копья во врагов метать.
– А что, воевода, – улыбнулся князь, – Сруб дело говорит. Так и будем строить. Как мыслишь?
– Я согласен с тобой, князь, – отвечал, не мешкая, воевода. – Только надо все хорошо обмозговать. Как говорится, семь раз отмерь, прежде чем раз отрезать… А то поспешишь – и людей насмешишь!
– Что верно, то верно, – согласился князь. – Смешить людей нам, воевода, никак не подобает…

В три головы думали, как лучше стены крепости заложить, как срубы поставить. Думали, рядили, палочками на снегу чертежи чертили. То так, то этак. Если сходились во мнении, то ударяли по рукам. Если же кому что-то не нравилось, то старый чертеж сапогом на снегу стирали да новый чертили.
Заодно надумали, как краше храм Богу Сварогу соорудить, чтобы и высок, и светел был, и людей многих вмещал. И чтобы жрецы при нем жили, а не в землянках по всей округе ютились.
А еще мыслили, как глубокий колодец до подземных вод в укромном месте на Красной горе выкопать да деревянным срубом стены его обложить, чтобы не осыпались.
– Но колодец – дело тайное, – предостерегал князь, – не всем следует про то знать!
– Понятно, – кивал головой воевода, – чай, не маленькие.
– Само собой, – соглашался с обоими Сруб. – А мы его какой-нибудь хозяйственной постройкой укроем, – советовал тут же он. – Вот никто и не догадается, что колодец тут.
– А еще лучше, если в какой-либо башне разместить, – нашел наилучший выход воевода. – И скрыт будет от нескромных очей, и охраной обеспечен, чтобы ненароком малец какой  в него не угодил.
– Уж это точно, – улыбался Кур, похлопывая дланью воеводу по могутной спине. – Тебе, Хват, не воеводой быть, а волхвом-советчиком: такое придумаешь, что другим вовек не догадаться! С виду – и прост, и толст, и простодушен… не воевода, а лесной увалень…Но не зря же говорят, что глаза обманчивы… Так что, не сменить ли тебе, воевода, меч воина  на посох кудесника?
– Еще успеется, – густым басом обмолвился довольный воевода.
На Руси случалось, что воеводы под конец своей жизни становились волхвами. Слишком много они  за жизнь свою беспокойную повидали и поведали. Так что в шутке князя и в ответе воеводы доля истины была.
Когда же обсуждаемые вопросы были разрешены и старшина плотников покинул княжеское подворье, то воевода Хват, оставшись с князем наедине, предложил из крепости тайный ход прорыть в долину Кура.
– Чтобы по нему в случае крайней нужды можно было из крепости тайно выйти. Или в крепость войти… Вход, пожалуй, как и колодец, можно под какую-нибудь  постройку замаскировать, – развивал он свою мысль. – Слышал, такое часто делается у ромеев… в их крепостях.
– А выход? – вскинул прищуренные глаза князь.
– Что – выход? – переспросил Хват.
– Выход как маскировать собираешься? Не избушкой же на курьих ножках, – усмехнулся иронично князь. – Так та издали будет видна и враз подозрения вызовет. Не одни же мы такие умные… Да и каждому захочется заглянуть в нее, в том числе и нашим горожанам: мол, кто это тут поселился. Вражеские же лазутчики или же воины вообще не преминут ею воспользоваться хоть ради предполагаемой добычи, хоть как временным кровом.
– Я мыслю, что избушка нам тут не подойдет, – парировал иронию воевода. – На выходе вообще никаких строений не надобно. Там кустарник вокруг разросся: дерн, шиповник, сирень, он и будет маскировать.
– Верно, – согласился князь. – Остается только сам зев… Но и его можно чем-то незаметным запирать, чтобы внимания не привлекал.
– Вот и я о том, – обрадовался воевода.
– Ну, воевода, – залился веселым, откровенным, идущим от души смехом князь, – недаром же тебя Хватом прозвали. Настоящий Хват! Эк, куда хватанул – тайный лаз сработать! Молодец! Мне бы до такого сроду не додуматься, хотя и я во время походов всякого повидал. Но, ишь ты, не мне в голову пришло, а тебе.
Воевода смущенно молчал. Похвала князя, конечно, льстила, грела душу, но откровенно радоваться тому – грех. Сие не достойно мужа и воя! Вот и молчал.
Отсмеявшись, князь спросил вполне серьезно:
– И как мыслишь сие?
– Да прорыть глубокий ров с Красной горы, примерно в два роста человека, – уточнил воевода, – стены, низ и верх дубовыми плахами, как срубом выложить... Да ширину такую заложить, чтобы одному-двум пройти… Сверху землей засыпать, терном уложить… Через год травой зарастет – не узнать будет, где пролегает… Граду же на века сгодится! И внукам и правнукам…
– А тайна? – напомнил князь размечтавшемуся воеводе о необходимости соблюдения тайны. – Ведь все будут ведать о таком лазе. А если все, то и враг… Нельзя ли как-нибудь этот лаз под землей выкопать, чтобы только несколько человек о том ведали. А? С копателей же можно клятву взять, что никому не поведают…
– Может, оно, это самое… и можно, – с неохотой согласился воевода с доводами князя, – только времени это займет не одно лето, да и ладного и надежного лаза не получится… будет заваливаться. Как в темноте, даже при свете факелов добротное сооружение сооружать?.. Несподручно.
– Да, – задумался князь, – во многом ты прав. В темноте и тесноте путного ничего не построишь. Надо мыслить… Кстати, – прервал он сам себя, – а почему речь о тайном ходе без Сруба завел? Не доверяешь, что ли? Так зря. У меня от него, как и от тебя, тайн нет. Муж верный.
– Так получилось, – уклонился от прямого ответа хитроватый Хват и уставился на князя своими черными, как, омут глазами-щелками. – Пришло на ум, когда Сруб уже ушел.
– Ну, если так… – не стал докапываться до истины Кур, сделав вид, что доволен таким ответом. Впрочем, тут же добавил: – А с мастером плотников все равно придется этим замыслом делиться. Ему и его молодцам тот лаз ставить. Так что, придется тебе, воевода, с ним завтра эту задумку обговорить.
– Конечно, конечно, – поспешно согласился Хват.

На следующий день снова собрались втроем на княжеском подворье. Посовещавшись, пришли к выводу, что лаз надо строить не к Куру, как мыслили ранее, а в сторону Тускура, к незамерзающему ключу.
Конечно, берег в этом месте был куда как крут и не так зарос кустарником, хотя и на нем всякой растительности хватало, особенно возле источника с ключевой водой. С другой стороны, кажущаяся открытость берега и его неприступность должны сыграть на руку курчанам: кому на ум придет искать тут тайный ход?.. Да никому.
– В случае чего и из крепости можно будет выбраться, и воды во время осады тайно добыть… – подвел итог размышлениям князь Кур.
– А что ров придется рыть открыто, то с этим ничего не поделаешь – работа не одного дня и не одной седмицы, – успокаивал воевода князя. – Пока полностью построим, перестроим да надстроим, первоначальное уже всеми забудется.
– Я так же мыслю, – поддержал воеводу Сруб. – И забудется… и строить надо по частям. Всего враз не поднять, не осилить. Тут  особая докука будет, когда ход пойдет под уклон. На ровном месте – проблем не возникнет: строй себе да строй, да земелькой сверху засыпай, выравнивай с коренной.  Резкий же спуск под гору, к источнику, потребует не только сил, но и смекалки. Тут порожки всякие в срубе потребуются, поручни, а иначе и не взобраться… –  рассуждал, делясь мыслями вслух старый и опытный плотник.
– Для этого тебя и позвали! – прервал его князь. – Чтобы мыслил и делал. И начни, пожалуй, с того места, которое под крепостной стеной будет проходить… Чтобы строительству самой стены не мешать.
– Будет сделано, князь, – ответил с достоинством Сруб.
На этом совет князя, воеводы и старшины плотницкой дружины славного града Курска завершился. Сруб удалился, а князь с воеводой остались, чтобы обговорить другие, не менее важные и насущные дела.


КУЗНЕЦ КОВАЛЬ

Этот разговор случился еще до того, как начали лес валить, потому Сруб так внимательно следил за подбором строительного материала. Уже заранее предполагал, какое бревно на что сгодится, какое в стену пойдет, а какое на распил для теса на крышу и для пола с потолком.
Состоялся у князя подобный разговор-совет и с кузнецом Ковалем, и мастером печных дел Догодой – пожилым и морщинистым мужчиной пятидесяти с лишним лет, с окладистой белесой бородой и стертыми от глины и песка ладонями. Оба обещали подумать, попробовать. Потом надолго закрылись в кузнице Коваля, приютившейся на одном из открытых от леса холмов, за чертой городского ограждения, чтобы случайно «красный петух» не склюнул не только саму кузню, но и весь городок. Кузнечное дело огневое, опасное…
Закрывшись, что-то лепили из глины и песка. Лепили… и ломали. Ломали и снова лепили, проводя светлые зимние дни в кузнеце к удивлению сородичей. Те же, видя такое, шептались: «Не иначе, как Сварог обоих рассудка лишил: виданное ли дело, чтобы целыми днями печь в кузне ломать и снова строить! Не иначе…»
А мастера, не вступая в объяснения, ежедневно по несколько раз ходили на берег Тускура и с помощью топора и заступа набирали глины и песка в плетеные из лозы корзины. Потом, сутулясь под тяжестью груза, втаскивали корзины на гору по протоптанной ими же крутой тропинке.
И совсем  обалдели курчане, когда однажды увидели, как Коваль и печник Догода стали кровлю над кузней снимать: «Все, крыша у самих поехала! Доломались…»
Но случилось то, что вскоре над крышей кузницы появилась глиняная труба, и из нее повалил столбом, клубясь в морозном воздухе, дым. Не видели еще такого курчане, пораззявили от удивления рты: «Слыханное ли дело, чтобы дым не в дыру под застрехой выходил, а из трубы шел. Не иначе, без колдовства не обошлось…»
К тому же от дедов и прадедов слышали, что все кузнецы с самим Чернобогом дружбу водят. А Чернобог, как известно, бог подземного мира, бог черной, враждебной людям силы.
«Надо шепнуть жрецам, что кузнец и печник открыто с нечистой силой связались», – решили.
На следующий день, чуть только рассвело – возле кузницы галдеж. Это жрецы собрались, кузнеца порицают, расправой грозят за связь с черной силой. Больше всех старается, визгливо кричит, распинается, козлобородый, в заячьем треухе и овечьем зипуне. Только главного жреца, Славояра, меж них нет. Видать, где-то опять странствует, или идти со всеми не пожелал – не по чину.
Вышел из кузни кузнец, молот в деснице держит.
– Чего, как вороны черные, раскричались, раскаркались? Почто работать спокойно не даете?
– А по то, – заверещал из отхлынувшей при виде кузнеца толпы козлобородый, – что с нечистым дружбу ты завел, что Завет дедов и прадедов нарушаешь, из трубы дым пускаешь…
– Правильно, правильно, – разноголосо поддержала толпа. – Надо вертеп колдовской сжечь, чтобы тут камня на камне не осталось!..
– Вот я вас! – Взмахнул Коваль огромным молотом. – Ишь, какие озорники нашлись – сжечь! Так молоточком своим «сожгу», что от самих только дым пойдет.
Толпа еще отступила, но гудела, словно растревоженное осиное гнездо, наливаясь злобой пуще прежнего. Дело оборачивалось для кузнеца худо. Толпу сдерживал вид могутного кузнеца и его молота. Но надолго ли? Уже раздавались чьи-то голоса, призывающие взять непокорного кузнеца в колья.
– В колы его, в колья! – неслось над толпой.
Одни кричали, заводя толпу истошными криками, другие уже бросились в поиски дреколья.
Вдруг в толпе горожан произошло затишье: к кузнице приближались князь Кур, воевода Хват и десяток воев с мечами на поясе. А, главное, с ними шел жрец Славояр, как всегда вооруженный своим посохом.
– Славяне, что за шум? – грозно выкрикнул князь. – Кто велел на приступ кузницы идти?
– Так он, кузнец, с нечистой силой связался, – разнобойно раздалось из толпы. – Беса тешит – дым в трубу пускает!
– Сами вы с нечистой связаны, – отозвался сердито кузнец. И, не оставляя молота, двинулся от двери кузницы навстречу князю. – Здрав будь, князь! Здрав будь, воевода, и вы, честные вои. Здрав будь, мудрый жрец! У меня все чисто. Заходите, смотрите. Впервые за столько веков дым не в помещение ползет, забивая горло и нос, а в трубу истекает. Нашли мы с печником Догодой путь, чтобы и печь топить, и дом обогревать, и дыма избежать. А жрецы вон народ баламутят, сжечь кузню грозятся…
Толпа опять зашумела, грозя кузнецу расправой.
– Видишь? – кивнул кузнец головой в сторону толпы.
– Вижу, – язвительно усмехнулся князь. – Потому и поспешили… А то сдуру беду сотворить могут.
– Благодарствую.
– Ты не благодарствуй, ты веди, показывай! Вот мы и посмотрим: чисто тут или нечисто… А вы, други, – обратился он к собравшейся толпе, – не шумите. То по моему приказу все делалось. Хочу, чтобы жили мы не как медведи в берлогах, а как людям положено: в тепле и свете. – Потом, не дав толпе ответить и возразить, обращаясь к жрецу, добавил: – Пойдем, жрец, посмотрим.
Сказав сие, князь Кур и сопровождающие его вои, а также главный жрец, склонив выи в проходе, прошли внутрь кузницы.
Толпа настороженно молчала.
Прошло немного времени, и князь с сопровождавшими его лицами вышел на улицу. Лицо у него светилось довольством.
– Кажется, что-то получается, – произнес веселым голосом.
Все промолчали, только старый жрец, все такой же согбенный и простоволосый, не разделил княжеского оптимизма.
– Не кажи «гоп», пока не перепрыгнул, – проскрипел глухо. – Поживем – увидим.
– Что ж, поживем – увидим, – не стал спорить князь. Понимал, что дело это новое, на котором еще не раз придется споткнуться. – А вы, славные жители града Курска, – обратился к толпе, повышая голос до металлического звучания, – не шумите, расходитесь по домам своим. Ничего тут нечистого нет… Наоборот, стараниями кузнеца Коваля кузня от смрада очищается. И это – богоугодное дело.
– Быть того не может, – выкрикнул козлобородый жрец. – Без нечистой силы тут вряд ли обошлось, так как ни при отцах, ни при дедах такого не было… Не ошибаешься ли ты, мудрый Славояр? – окончил он свою речь, апеллируя к жрецу.
– Я не ошибаюсь, – твердо и громко, чтобы слышали все, молвил, насупив белесые брови и сжав посох в ладони так, что побелели костяшки пальцев, ответил старый жрец. – А с тобой, пустозвон, я еще разберусь! Чтобы народ не мутил и головой думал, а не тем местом, на котором сидят.
Услышав угрозу из уст самого Славояра, козлобородый тут же нырнул за спины других жрецов. Знал, что Славояр слов на ветер не бросает, принародно может посохом отдубасить, уча уму-разуму.
В толпе засмеялись. Обстановка разрядилась. Стали расходиться по домам. Некоторые же, вняв совету старого жреца, стали осторожно заглядывать в кузницу и узрели, как над горном был сооружен из жести и глины непонятный раструб, заканчивающийся глиняной трубой, в который уходил дым и чад.
– И ничего-то тут непотребного нет, даже дышится намного легче, чем ранее, – восхищались смельчаки. – Вот бы дома чудо такое соорудить, а то от дыма дышать порой невозможно…
– Всему свое время, – степенно отвечал Коваль, – всему свое время.
Действительно, всему свое время. Время разбрасывать камни и время их собирать.
Сотнями лет люди, населявшие долины реки Семи, жили в земляных ямах, в землянках, наподобие зверей лесных, волков и барсуков. Но однажды приспело время, и они  выстроили себе из стволов срубленных ими деревьев избы-полуземлянки. В них можно было уже ходить не сгибаясь, в полный рост.
Прав мудрый кузнец Коваль: «Всему свое время»!
Всему свое время…
Посудачили, посудачили курчане о необычном творении кузнеца Коваля, да и забыли. Других дел хватало в связи с предстоящим строительством крепости. Курчане забыли, но не забыл князь. Ждал лишь случая, чтобы напомнить…



КУРСКОЙ КРЕПОСТИ БЫТЬ!

Почти всю зиму – время, называемое в народе волчьим временем за злые холода, вьюги и метели, в окрестных дубравах валили лес: дуб и сосну, клен и ель – и свозили подготовленные бревна на торжище. Там еще раз, более дотошно, сортировали, определяя, что куда сгодится, чтобы с началом строительных работ меньше было ненужной мороки.
Приспел срок – и этот урок был сделан.
Ткачей, гончаров, кожевников, охотников и мастеров иных ремесленных промыслов, не имеющих навыков плотницкого дела, с разрешения князя от урочных работ освободили. До весны. И они стали наверстывать упущенное за время рубки леса.
Освободился от общественного тягла и молодой охотник Бродич. Душа требовала свое: охотничье, скитальческое. И не только душа, но и пара охотничьих собак:  молодой кобель Налет, рослый, с развитой сильной грудью, крутым лбом и мощными челюстями, дымчатого окраса, способный в одиночку справиться с волком, и сучка Жучка, такого же окраса, на уже довольно старая, не раз щенившаяся крепкими и вечно голодными щенятами. Несмотря на свой возраст, Жучка продолжала задавать тон в поисках добычи, никогда не теряя раз взятого ею следа. Пока Бродич от темна и до темна лес по приказу князя валил, обе собаки находились под присмотром Купавы.
– Бродич, – говорила Купава, – а собаки-то, словно люди. Глаза – умные, умные. И все понимают. Жаль, не говорят…
– Само собой. Собаки же, не кошки там какие-то… – небрежно отзывался о кошках Бродич. – Во время охоты помощники наипервейшие.
– Ты вот уходишь, – продолжала Купава, – они грустят. По глазам видно… да и скулят… Появляешься – лают весело, хвостами машут. Еще издали твой приход домой чувствуют, тебя еще не видать, а они уже радостно голос подают… Я приметила.
– А ты сама радуешься, грустишь? – спросил, обнимая за плечи женщину, Бродич.
– И грущу, и радуюсь! – не смутилась вдова, лишь к ланитам прилила кровь, и они покрылись румянцем. – Пусти! – Грациозно, по-кошачьи, освобождалась из объятий. – Осталось немного ждать. Тогда обнимай, сколько хочешь. Только боюсь, что устанешь быстро обнимать-то… Как и все мужья…
– Не устану, – искренне заверял Бродич, не в силах оторвать жадных глаз от ладной фигуры женщины.
– Все так поначалу говорят, – улыбнулась печально и понимающе Купава.
Она-то, не только на собственном опыте, но и на уровне генетической памяти, знала, как быстро мужчины забывают ласковые слова для жен, как редко обнимают их, даря ласку и любовь.
– Тягостно, – жаловался охотник, но с ласками к Купаве уже не лез, блюдя закон.
Быстро вечеряли – Купава как бы по-соседски заботу в том имела, приготавливая пищу  и поддерживая огонь в очаге его избушки. За это ее никто осудить не мог, ибо того требовали древние законы славянского рода. Оказание помощи соседу, ближнему считалось священным делом, и тут ничего зазорного да постыдного не было. Наоборот, если в помощи отказывалось кем-то, то таких людей сородичи презирали и изгоняли прочь. Паршивой овце не место в добром стаде!
Потом Купава уходила к себе, а он ложился спать на скрипучую лавку, укрывшись шубой. Дневная усталость вмиг возвращалась, опутывая тело и душу, выгоняя напрочь все мысли – и он засыпал, оглашая избушку богатырским храпом. Иногда снилась Купава, и он улыбался во сне. Но этой улыбки никто не видел, даже его собаки, чутко дремавшие на полу у теплой печи. Они могли весь день крутиться возле Купавы, доброжелательно повиливать хвостом в ожидании куска мяса или косточки, но стоило появиться на пороге Бродичу – и Купавы для них уже не существовало.
Так что, не успели Бродича отпустить с лесоповала, как уже следующим утром он, помолившись Зеване, с котомкой за плечами, с луком и стрелами в колчане размашисто шагал, на деревянных лыжах-снегоходах. Рядом – весело повизгивающие собаки. Они то наперегонки рыскают до ближайших кустов, радуясь предстоящей охоте, то вновь возвращаются, повиливая хвостами и заглядывая в глаза, словно ожидая призывной команды: «Ату! Взять!»
«Жизнь прекрасна», – стучит сердце охотника в такт шагам.
– Да! Да! – подлаивают собаки, словно подслушивают его мысли и биение сердца.
– Живем, друзья! – смеясь, кричит собакам.
– Да! Да! Да! – отвечают те громким радостным лаем.

С заготовкой бревен плотницкие работы, понятное дело, не окончились. Пришла пора срубы рубить. И старшина плотников вновь собрал свой мастеровой народ:
– Приступим, други, Сварогу хвалу воздав, за порубку срубов, – поплевав на мозолистые ладони, чтобы топорище не скользило, дал команду он, – время не терпит. Не успеешь и глазом моргнуть, как с гор потоки побегут, а там и земляные работы начнутся. Нам же к этому времени надо управиться.
– Слава Сварогу – нашему Творцу и Отцу, – дружно вторят мастера, взмахнув топорами. – Приступим…
И застучали дружно, словно переговариваясь между собой, на торжище плотницкие топоры, весело и сноровисто запели пилы. Спорится работа. Мастеров учить не надо, с полуслова друг друга понимают.
Жрец Свир опять над общественными казанами ворожит, кашу с мясом варит да целебный отвар из трав готовит. О встрече с медведем если и вспоминает, то с улыбкой: на городском торжище теперь ему никакой шатун не страшен.
– А что, Свир, – шутят плотники, – медвежья болезнь не одолевает разом?
Всем ведомо, что медвежьей болезнью русичи трусость и маяту животом от той трусости меж собой называют.
– Не-е-е, – смеется озорно Свир, – я от нее заговор знаю. Если хочешь, то и тебя, плотник Глат, научу…
– Мне то ни к чему, – продолжает плотник. – У меня топорик заговоренный имеется, от всех болезней спасает, от всех врагов-недругов и от хозяина лесного тоже. Им и от Мороза-Красного носа отмахнуться можно, да так, что пот прошибет, и кашу при нужде из него сварить – милое дело, за уши не оттянешь!
– Это как? – не верит жрец.
– Да так! – смеется раскатисто Глат. – Только при варке каши к нему немного надо пшена, воды да мясца и сальца шмат. И каша готова.
– Ха-ха-ха! – ржут весело плотники. Некоторые даже работу на время оставили, чтобы ненароком себя топором не поранить.
– Ха-ха-ха! – заливается звонким смехом Свир, поняв соль шутки.
– А у Свира черпак имеется, – поддерживают шутника товарищи. – Он им от всех бед отмахивается. Получше, чем мечом булатным. Ха-ха-ха!
– Во, во! – смеются новые зубоскалы. – Махнет черпаком ошуюю – и нет медведя, махнет одесно – и нет врагов. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
– А махнет крест-накрест – и казан от каши пуст. Не простой черпак, волшебный!
Плотники шутят, но работы своей не прерывают, стесывают излишки, равняют бревна, подгоняют под один стандарт. А шутят не потому, чтобы посмеяться над незадачливым жрецом, а потому, что с шуткой работа спорится, да усталость не так ощущается.
– Смейтесь, смейтесь, – улыбается озорной улыбкой Свир, – вот в полдник махну черпаком – и останутся шутники без каши с мясом. Тогда и посмотрим, кто посмеется, а кому будет не до смеха…
Жрец Свир уверен в себе. К тому же он не один: каждый день стайки мальчишек на Красной горе собираются, приходят на работу плотников смотреть. Даже про горки ледяные и катания с них на ледянках – плетушках, обмазанных коровьим пометом и обледенелых снизу, сверху набитым сеном, чтобы не стыли тощие зады, забыли.  Хотя раньше, не успеют морозы как следует сковать Кур, не успеют снега прикрыть курские берега, как их поливали водой, готовя ледяные горки для катания. Ничего не поделаешь, забыли! Строительство крепости завлекло все их внимание. Впрочем, и в эту зиму крутые склоны Красной горы, сбегающие в долину Кура, имеют не одну ледяную дорожку, достигающую не только ближнего берега реки, но и противоположного. Но не ледяные горки теперь манят малышей, а развернувшееся строительство.
Мальцам все интересно: и как бревнам бока стесывают, и как гнезда под шип запиливают, и как специальными палочками толщину бревен замеряют. Где и когда еще такое увидишь. Как воробушки нахохлившиеся, закутавшись в старую с отцовского, а то и дедовского плеча одежонку, так, что только носы наружу торчат, стайкой с места на место порхают. Глаза огромные, щеки румяные, носами шмыгают – озноб из себя прочь изгоняют.
Плотники мальцов шугают от себя, гонят прочь: не ровен миг под топор по глупости своей детской попасть могут, покалечатся ненароком. И, вообще, мало ли чего… Мастеру за ними следить некогда, успевает лишь пот с лица тыльной стороной ладони смахнуть, и снова тюк-тюк топором по бревну. Вот мальцы и жмутся к жрецу Свиру: тот и не прогонит, и взваром напоит, а то и кашки, раздобрившись, даст. Да и просто обогреться у костра порой не мешает. Мороз на улице нешуточный, уши и щеки дерет, старается, да и про носы не забывает. Зазеваешься – и кончик носа или уха уже не красный и белый, прихваченный морозом не на шутку, тогда бери снег в ладонь и оттирай что есть духу, иначе – беда, отморозить можно!

Срубы рубили одновременно для четырех башен, в том числе одной большой, воротной, а также для храма Сварога. Старшина плотников с сыновьями тоже рубил, из толстых дубовых плах, но что-то непонятное, узкое и малое, явно не для жилища предназначенное: слишком уж тесное.
– Это что такое? – поинтересуется какой-нибудь любознательный горожанин, увидев необычную конструкцию, вышедшую из-под топора Сруба и его сыновей. – Не будка ли для пса? Так и тому мала…
– Да так себе, – усмехнется в бороду Сруб на вопрос любопытствующего, – княжеская забава…
Вроде и ответ дал и ничего не сказал. Помнит  о том, что надо блюсти тайну.
– А-а, – глубокомысленно и на распев протянет горожанин, да и пойдет далее, забыв и про свой вопрос, и про ответ, и про виденную им только что дубовую раму, непонятного предназначения.
Плотники не спрашивают. Знают, раз Сруб делает, то делает нужное. А про что, для чего – то не их забота. Если нужно – скажет… А так отрывать человека от работы пустыми вопросами только бездельники могут. Плотники никогда бездельниками не были. К тому же у самих дел хватает, дай, Сварог, с ними управиться…
В дело идет в основном дуб, но и сосне место есть: из нее внутренние перегородки вяжутся, и доски для пола и потолка пилятся, и для крыши тесовой готовятся заранее. Находится место и для клена с елью.
С каждым днем все выше и выше поднимаются срубы, все стройней и нарядней они смотрятся на фоне прежних лачуг-полуземлянок, с крышами ушедших под снег.
И не только мальчишки на торжище меж плотников время проводят, все чаще и чаще заглядывают туда жители. Всем интересно на будущий детинец взглянуть, да и работой плотников-молодцов полюбоваться не прочь. Стоят, судачат, задрав головы, с плотниками переговариваются. Каждый норовит что-нибудь от себя присоветовать. Мастера слушают советы, ухмыляются, да делают по-своему или так, как Сруб укажет.
– Советы давать – не топором махать, – добродушно усмехаются в бороды, подернутые легким серебристым инеем, а то и с сосульками на конце от частого дыхания на морозном воздухе.
 
Как-то забежал на торжище Бродич, очередную охотничью добычу домой доставил, не таскать же ее за собой по лесам. Подивился строениям молча: не видал отродясь еще такого. Порадовался тихо за горожан и за умельцев-плотников, сооружающих такую красотищу. Не к чему слова на ветер бросать, в пустой след мастерам под руку говорить. Сами – с бородами, знают, что и как делать!
Бродич весел: охота удается. Зима не очень холодная, бури и метели давно свою песнь грустную отпели и успокоились. И Зевана милость проявила: зверь по норам не прячется, на одном месте не сидит, по лесу рыщет, себе добычу промышляет. Вот и попадает то в ловушки, то под самострелы, расставленные и налаженные им на звериных тропках. А ловушку на тропе установить или самострел настроить Бродич мастер. Редкая ловушка без добычи остается, каждая стрела из самострела свою цель находит. Радуется охотник. И охотничье счастье ему не изменяет, и отношения с соседкой Купой, спасибо Ладе, кажется, на лад идут. Одно смущает: старшина торговых гостей, Прилеп, цены на меховую рухлядь, на шкуры зверей, да на мясо чуть ли не вдвое против прошлого сбивает, говорит, что он и его купцы сплошные убытки через строительство крепости вокруг града терпят, тяжкие расходы на общественные нужды несут, строителей кормят да разным нарядом оделяют.
Прилеп объясняет так. Но Бродича не проведешь. Понимает, что мстит Прилеп за медвежью шкуру, не забыл отказ Бродича. Отыгрывается.
Бродич – к воеводе, думал, что тот на купца повлияет, к совести призовет. Воевода только руками машет: не до тебя, мол, охотник. Своих забот – полон рот!
Бодрич – к князю. Но и князь туда же, вслед за воеводой: «Потерпи, – говорит, – вот с крепостью разберемся, и с Прилепа спросим. Впрочем, – молвит назидательно, – ты не один такой. У других охотников торговые гости по той же самой цене охотничью добычу скупают – и ничего: они не жалуются. Все тяготы несем, не один ты. К тому же, – речет далее с язвинкой, – твоя добыча – от богов дадена: не взращиваешь, не кормишь, не ухаживаешь. Все само собой произрастает. Ты только милостью богов наших светлых пользуешься, за так берешь!» Вот и весь сказ.
Послушать князя, так получается, что он, Бродич, все достает, труда не вкладывая, даром. А кто же тогда седмицами без передыху по борам курским бродит, кто ночами не спит, зверя  выслеживая, кто ловушки всякие хитроумные готовит, кто самострелы настраивает? Кто? Кто, в конце концов, тушу подбитого зверя на своих плечах до града тащит, через кусты и сугробы? Кто? Не князь же и не Прилеп, а он, Бродич. Но кого это интересует? Никого. Каждый кулик свое болото славит! Не к вечу же с обидами обращаться по пустякам таким… Да и когда оно, вече, еще соберется, одному Сварогу известно.
Как-то помыслилось ряд заключить с торговыми гостями из Ярильска. Слышал, что те добрую цену за охотничью добычу дают… Но не прибыли этой зимой  ярильские купцы в Курск, а самому идти в Ярильск боязно: очень далеко. Да и не пойдешь же один, налегке. Надо товар нести. Но много ли товару на плечах унесешь, хоть и широких, и могучих?.. Вот в том-то и дело! Была бы лошадка – тогда иной разговор. Запряг ее в санки или взвалил через круп мешки с пушниной – да и пошел легкой трусцой поприща отсчитывать! Никакой Прилеп тебе тогда не указ и не поруха. Но нет лошадки у охотника. Отродясь не было. Как-то обходился без нее…
«Однако, видать, настала пора и о лошадке подумать. Может, и не об одной… – размышляет Бродич. – Вот на Купалу познаемся с Купавой, создадим семью крепкую – и хозяйством каким никаким обзаведемся. Не одних же собак иметь… – Помимо его воли в голове уже строятся планы совместной жизни с Купавой, да такие, что дух захватывает. – И медвежья шкура тогда весьма пригодится!» – Улыбается, как во хмелю.

Воевода Хват и князь Кур тоже частые гости, дня не проходит, чтобы на стройке не побывали. Кур, как заправский плотник-строитель, то топорик в руки возьмет да обушком о венец-другой осторожно потюкает: крепко ли бревно на своем месте лежит, не выскочит ли ненароком, то отвес – тонкий шнур с железным грузилом у Сруба попросит и смотрит, отставив руку и прищурив глаз, ровно ли стены кладутся, нет ли где изъянов, наклонов-перекосов. Сруб, видя такое дело, таит усмешку снисходительную в уголках губ:
– Не сомневайся, князь, все на совесть делаем: ни одно бревно не выпадет, ни одного изъяна не допустим. Не врагу строим – себе!
– Ничего, ничего, – отвечает князь. – То не в укор твоим умельцам, Сруб, то для собственного успокоения. Как говорится: свой глаз – алмаз!
Вместе с крепостными башнями рос и сруб двухъярусного дворца, с высокой стрельчатой башенкой, для князя.
– Пожалуй, будет повыше, чем башни крепостные?.. – время от времени спрашивал Кур старшину плотников, хотя и сам прекрасно видел, что его дом будет и больше и выше сторожевых и оборонительных башен.
– Пожалуй, так оно и есть, – степенно отвечал старшина плотников.
Рядом другая дружина плотников рубила сруб под воеводский дом. Хват исполнял наказ князя.
Глядя на них, принялся строить просторное жилище себе и своим домочадцам старшина торговых гостей Прилеп. Местных плотников не хватало, так он нанял на свой кошт дружину плотницкую из Липовца. Размахнулся так, что его подворье росло быстрее, чем княжеское и воеводское. Плотницкие дружины имелись и в Ратске, но там также строили детинец, подобный курскому. Потому свободных плотников не было. Вот и пришлось обращаться к липовецким.
– А чем мы хуже, – отвечал Прилеп на завистливые вопросы горожан, интересовавшихся, с чего это он поменял свое мнение относительно строительства крепости в граде, – князей и воевод нами же избранных. Так почему и нам своих палат не поставить.
 …Не успели плотники-молодцы со строительством развернуться, как Масленица подошла, с блинами и кашей, с мясом и медовухой, с праздничными обрядами и гуляньями. По граду ряженые заспешили, в шубах драных и рваных, невесть каким образом сохранившимися, с личинами размалеванными на лицах. Народ честной пугают.
В другом месте девушки в стайки собрались, песни хоровые, весну призывающие, запели:
Весна! Весна Красная!
Приди, Весна, с радостью!
С великой милостью!
А чтобы весна лучше слышала и поторапливалась пели короткие гимны богине Весны и Любви Ладе:
Благослови, Мати!
Ой, Мати Лада, Мати!
Весну закликати!
В это время парни на одном из крутых склонов, обращенных к замерзшему Куру, рядом с ледяными спусками, строили снежную крепость. Участвуют в строительстве снежной крепости и Бродич, специально прекративший на это время охотничий промысел, и старшина плотников Сруб, и его сыновья.
– Что, Сруб, строим… – подкатывая к будущей стене очередной снежный ком, смеется весело Бродич
Пар валит от него клубами – так усердствует охотник. Впрочем, не только он разгорячен работой, другие ни в чем не уступают.
– Строим! – коротко отвечает Сруб, не оборачиваясь к собеседнику, обтесывая деревянной лопатой неровности на стене. Не в его привычках лясы за делом точить, даже если это дело всего лишь шуточное.
– Наверное, из снега проще, чем из древа? – шутит Бродич. – Еще чуток – и крепость снежная будет готова!
– Само собой! – тихо радуется старшина плотников. – Лопаточкой баловаться – не топориком махать.
– Ты где будешь? – интересуется Бодрич, имея ввиду, станет ли Стар в ряд обороняющихся или примет сторону атакующих.
– Я в крепости останусь, – поняв вопрос, отвечает Сруб. – Это вам молодым, тебе да сынам моим, по крутояру карабкаться в самый раз, а мне пора и в крепости отсиживаться.
– Не боишься, что сыновья тебя вдруг зашибут ненароком, – откровенно смеется Бродич. – Вот смеху будет, когда от их пинка на карачках к Куру покатишься.
– Ничего, – остается серьезным Сруб, – мы за себя постоять еще сумеем.
Строят снежную крепость шумно, весело. Построив, строители делятся на две части.
Сруб и другие солидные отцы семейств, а также в основном те, кто возрастом постарше, кому уже по крутым обрывам карабкаться не с руки, остаются в снежной крепости.
Вторая, большая часть, в подавляющем большинстве своем – молодежь, со смехом и гамом скатилась вниз, чтобы оттуда, преодолевая крутизну мыса и ледяные спуски-дорожки, идти на приступ. Среди них и Бродич, и дети Сруба, и воевода Хват, и князь со своими ребятишками. Князь хоть и женат давно, да боги жене его длительное время детей не давали. Пришлось Яровите и к жрецам обращаться и бабам-ведуньям в пояс кланяться. И первые, и вторые отварами какими-то поили, заклинания на росную воду шептали. Помогло. То ли от заклинаний, то ли от настоев травных, а, может, и время пришло: чуть ли не ежегодно стала Яровита приплод приносить! В итоге росли в княжеской семье два сына: Мир и Яр, а также две дочери: Лада и Лебедь. Названы в честь богов славянских и прародителей-пращуров, которые наравне с богами почитаемы были.
Князю и воеводе сам бог велел вести «воев» на слом крепости – военные люди. Впрочем, князь больше старается наблюдать за «сражением, чем принимать в нем непосредственное участие. А вот воевода – тот в первых рядах атакующих. Раскрасневшийся, в простой короткой овчинной шубейке, командует, ободряет, призывает дружней действовать, заражает личным примером.
И оборонявшиеся, и осаждающие со смехом и шутками мечут друг в друга снежки. Обороняющимся проще: от вражеских снежков их стена снежная защищает, да и сверху можно снежки метать и дальше, и прицельней. Впрочем, снежков им мало.  Мечут в атакующих большие снежные глыбы. Удачное попадание – и кто-то кувырк с ног под смех товарищей. Но смех смехом, а зевать не смей!  Тут чуть-чуть зевнул – и получил снежком в лицо. Пока очи от липкого снега продирает, еще несколько ударов получает. А если оступился со снежной тропы на ледяную дорожку, то бах! – и покатился под гору до самого Кура.
Вот воевода, почти  овладевший крепостью, вместе с парой своих «дружинников» покатился под гору.
– Воевода, ты куда? – смеется вслед ему князь. – Крепость-то вверху, а не внизу.
Но воеводе некогда отвечать, знай себе, кувыркается в снегу да сопит сердито.
– Так он это… для разгону, – отвечает язвительно кто-то из атакующих на шутливый вопрос князя. – Чтобы стремительности больше было! Ха-ха-ха!
– Наш воевода – хват! – смеются защитники, – но и мы не лыком шиты! Так ухватим, что никакого Хвата тут не хватит! Ха-ха-ха!
Не только парни участвуют в штурме или защите крепости, но и девушки имеют полное право принимать в этом участие. Им выбирать, какую сторону поддерживать. Никто вслух не произносит, но каждый понимает, что защищающиеся – это сторонники зимы, а нападавшие олицетворяют в себе весну, весенние силы. И потому девицы на стороне нападающих, ибо девицам, как никому иному, так хочется поскорее весну увидеть и почувствовать! Вот и атакуют, помогая весне одолеть зиму.
Целый день в окрестностях града смех, крик, визг девчат, разбойный свист и веселое улюлюканье парней! Все: и нападающие, и защищающиеся, барахтаясь в снегу, давно промокли до нитки, но никого это не пугает, да и никто этого не чувствует. Азарт!
Как защитники снежной крепости ни стараются, победа остается за атакующими – и крепость, только что построенная, разрушается. Однако разрушение крепости еще не окончание молодецких игрищ.
На следующий день на берегу Кура собирается почти все мужское население – предстоит кулачная потеха. Стенка на стенку пойдут славные жители славного Курска.
В первой стенке все те, кто с князем и воеводой в детинце живут, во второй – с посада. Во главе первых сам князь Кур и воевода Хват. Никакого зазора для престижа княжеского и воеводского в том нет. Наоборот, если бы не вышли на кулачки – была бы им поруха. А так, бейся, показывай удаль молодецкую!
Посадских возглавляет, как ни странно, старшина торговых гостей Прилеп. Он еще со своим двором в детинец не перебрался, вот по прежней памяти и стоит во главе посадских. Сам он боец не ахти какой, но рядом с ним крепкие парни – дети купеческие. Все как на подбор – молодец к молодцу! Лики – кровь с молоком, руцы – оглобли, кулаки – кувалды!
Среди посадских три женщины дородных. Это Злослава, Мирслава и  Твердослава. У каждой кулак, как пивной котел. Если в ухо саданет – мало не покажется. Не каждый муж, опытный кулачный боец, под их ударом устоит, не говоря уже о юнцах незрелых.
– Эй, Злослава, – кричит воевода богатырше Злославе, – эх, и врежу я сегодня тебе, если попадешься под руку. Не забыла, как прошлый раз мне синяк под глазом поставила? Почти две седмицы глаз был заплывши… Я это хорошо помню и постараюсь должок полностью возвратить… Не возражаешь?
– Не кричи «гоп!», воевода, не запрягши, – отвечает под смех товарок Злослава. – Доведется – под другим глазом «подарок» оставлю, не хуже прошлого будет!
– Эта поставит! – Смеются в «стенке» посадских.
– Не боись, – отвечают им княжеские, – за нами тоже не задолжается! Полной мерой воздадим…
При кулачных потехах дозволяется быть одетым, но многие мужчины не только верхнюю одежду с себя сбросили на снег, но и нижнюю тоже, вплоть до рубах. Зачинают, как и ведется, самые малые. Словно петушки, они набрасываются друг на друга, стараясь попасть в сопатку сопернику, ибо бой идет до первой крови. Кто первым «врагу» кровавую юшку пустил, тот и победил.
Вот один из сорванцов изловчился и пустил «красные сопли» сопернику. Увидев такое дело, обе стенки взревели:
«Наших бьют!»
Взревели и поперли друг на друга медведями. Враскорячку. Сначала те, что помоложе и побойче. За ними без спешки и суеты солидные мужи. Эти на потеху идут, как на работу. Достойно. Со знанием дела.
С уханьем замахали кулаками, тузя друг друга от всей души. Женщины-бойцы бьются наравне с мужчинами, и их не жалеют. До первой крови. Но это только говорится, что «до первой крови». Вошедши в раж, разгоряченные боем, стороны уже не видят ни чужой, ни своей крови. Бьются до тех пор, пока не надоест или же пока не упадет на окровавленный и истоптанный  снег без чувств.
Упавших подбирают родственники: матери или жены, иногда сестры. Если же близких родственников по какой-то причине рядом не окажется, то такая забота на жрецов молодых ложится. Они в кулачных боях не участвуют – сан не позволяет, но присутствовать при этих боях обязаны и обязаны оказывать помощь пострадавшим. Вот и оказывают помощь, уводят домой отлеживаться, выздоравливать и к следующим боям готовиться. Все без обид. Так как сегодня ты побит, а в следующий раз ты побьешь.
Гудит, шумит Курск. И не он один. Во всех городищах, во всех селищах северян, раскинувшихся по берегам Семи и других рек и речонок, в том же Ратске или Ярильске, творятся праздничные требы, идут игрища, проводятся молодецкие потехи. Приспела пора провожать зиму и встречать весну. Однако, сколько бы празднествам ни идти, но и им приходит время заканчиваться, уступать место труду и работе. Сожгли куряне чучело зимы, за работу принялись.

К началу весны плотники-молодцы под присмотром Сруба, считай, все срубы срубили. Прямо на торжище – место то было просторное, вот и использовали его, чтобы не тесниться, не жаться друг к другу, не мешать один другому.
Снег утрамбовали ногами – тверже земли стал. На нем пни дубовые. На пнях – срубы готовые, от первого до последнего венца из дубовых бревен. Вместе с опалубкой крыши, которая, правда, пока из одних стропил да бревенчатого шатра-каркаса состоит, ибо тес уже по готовой крыше стлаться будет, чтобы заранее не портить его предстоящей разборкой срубов и установкой их на нужном месте.
Бревна внахлест друг на друга уложены, крест на крест. На углах специальными зарубками между собой связаны, паз в паз, шип в шип – не толкнуть, не шелохнуть. И захочешь бревно сковырнуть, из стены вынуть, да не сможешь. А чтобы при разборке и последующей сборке венцы и бревна не попутать, старшина плотницкий их специальными метками, понятными только ему да самым опытным плотникам, помечает. На нужное место весь сруб туда ведь не подвинешь – сил на то ни у кого не хватит. А по бревнышку – и споро, и людям не в тягость.
Чудными, непривычными оку строениями срубы над городищем возвышаются. Остановись, замри – и увидишь, как тянутся золотистыми дощатыми шатрами крыш-башенок в небесную лазурь. Срубы в два жилых яруса. Первый с входными проемами для дверей и окошек. Во втором только узкие проемы-бойницы. Они же и  оконца. Дверей тут нет и не должно быть. Вход на второй ярус внутри, по специальной лестнице. В башенках также бойницы имеются: через них можно наблюдать за ближайшими окрестностями града и из луков стрелять. Сверху далеко видать, да и стрелять сподручно. Красота. Ничего, что дверные проемы без дверей, а окошки без оконных рам и наличников пустыми глазницами смотрят на белый свет. Ничего, что ветер в них, как у себя дома, гуляет! Когда срубы будут установлены на предназначенных им местах, то и двери, и рамы оконные, и наличники резные со знаком Перуна и Коло вокруг них появятся.  А мох, проложенный между бревнами, доступ ветру и холоду преградит…
По вечерам, когда Солнце-Коло только за окоем уйти собирается, от необычных строений причудливые тени аж до самого Тускура дотягиваются. Но то ли еще будет, когда все будет окончательно построено: и крепостные стены, и башни оборонительные, и палаты княжеские да воеводские!
Нечего сказать – стараются курские плотники, показывают свое мастерство и удаль. Давно столько работы не было. Но вот довелось – и рады стараться друг перед другом, словно не топором работают, а ножичком специальным, которым вязью и чудной резьбой  чару деревянную украшают.
Но не отстают от них и кузнецы. Куют для будущей крепости скобы железные, чтобы стены и перемычки между них намертво друг с другом связывать; куют навесы мощные, крюки и петли прочные, чтобы тяжелые дубовые ворота в Воротной башне крепко-накрепко закрепить, не на год, не на два, а на века; куют они и гвозди четырехгранные с широкими шляпками, для крыши необходимые. Надо же тес к стропилам и опалубке надежно прибить, чтобы ни ветер, ни ураган сорвать их с места не смог. А гвоздей тех, ой, как много надобно: и для крепости, и от князя на его дом заказ поступил, и от воеводы, и от Прилепа, старшины гостей торговых. Этот пострел везде поспел, хотя и драл горло более всех против строительства крепости. Однако, учуял поживу – и уже в первых рядах. Но как был жмот жмотом, так таким и остался: за каждый гвоздь железный торгуется, цену сбивает. Князь и воевода не такие – запрошенную цену, хоть и не златом-серебром, но полностью отдают, не скупердяйничают, не жмутся, как последние нищие – калики перехожие.


ВЕСНА

Весна в то лето была дружной. Не успела с низких крыш курских избушек капель закапать, не успели воробышки в первых проталинах-лужицах свои перышки и клювики обмыть, как грачи прилетели, загалдели, заграяли, весну поторапливая. А тут Догода с Зимстерлой ото сна пробудились – и ну зиму прочь гнать. Та, вестимо, упирается, не хочет уходить. Метелями, морозами огрызается. Только напрасно – прошла ее пора!
Присели сугробы, прижались к земле – знают, что недолго им землю-матушку прикрывать, от тепла прятать. Побежали, зажурчав, с пригорков веселые ручейки. Одни в сторону Кура, еще дремлющего подо льдом и рыхлым, ноздреватым снегом, другие через глубокие овраги – к Тускуру: «Хватит спать, пора вставать!»
Наполнились талой водой Кур и Тускур, на Семь посматривают. А Семь тоже не дремлет. Уже спрятала у берегов свой ледяной панцирь под тяжелыми темными водами. Только середина реки, вспучившись, как живот у бабы на сносях, оставалась покрыта светлым льдом. Но и тот вот-вот вскроется: треск все чаще и чаще вдоль берегов прокатывается.
Затихли окрестности курских рек в тревожно-радостном ожидании. Ждут. А талых вод все больше и больше, даже ночной сумрак и заморозки не могут их сдержать.
– Скоро, скоро половодье, – переговариваются меж собой курчане, собравшись теплым солнечным деньком над обрывом Тускура и вглядываясь в даль, до самого окоема.
– Вон как Ярило пригревает! Впору шубы зимние снимать и до следующей зимы прятать.
– Хорошо, что на крутоярах живем – воде нас не достать, – искренне радуются многие. – Плохо будет тем, кто в низинах жить приноровился – потопит Семь, спаси горемык, Сварог! Снегу в эту зиму было много, значит, и вешних вод будет много…
– Это точно, – соглашаются другие, повидав за годы жизни всякого. – Половодье будет знатное. Не только низины, но все луга затопит.
– Вот-вот, – встревали со своим словом те, которые побывали в походах на берегах Сурожского и Греческого морей или же воды Хвалынского когда-то зрить могли, – не Семь будет, а море-океан!
– Да, – вторили им четвертые, – разольется наша тихая Семь, как море-океан, до самого Окоема: снегов в этом году и впрямь было много… Быть большой воде!
– Зато после половодья рыбный промысел – одно наслаждение: любую рыбицу на мелководье луговом пустыми руками бери, хоть щуку зубастую, хоть леща толстобрюхого, хоть карпа крупноперого, хоть карасика золотистого. А повезет – так и сома усатого, воеводу рыбного, поймать удастся.
Ну, этого вряд ли, – находятся скептики-маловеры. – Этот всегда на глубине хороводит…
Знают курчане толк в рыбе. А как не знать, если на берегах рыбных рек живут. После хлеба ржаного, мяса скота и птицы рыба третье место в пропитании.
– А травам в это лето быть богатым, – размышляют пятые. – Сенца заготовим – на два лета вперед!
Кроме общественных стад, отар и табунов у каждого жителя имелось и собственное хозяйство, поэтому кормов для животины надо было заготавливать много. Не только на предыдущую зиму, но и впрок, ибо никому, кроме богов, неизвестно, каково будет следующее лето. А боги свои тайны даже жрецам не всегда открывают. Вот курчане, как, впрочем, все семцы, и стараются, каждое лето корма с запасом готовят. К тому же главный жрец не устает повторять, что на богов надейся, да сам не плошай!.. Ибо боги любят работящих да предусмотрительных, а не ленивых да беззаботных.
– Что – травы, – перебивают их первые, – хлеба знатные уродятся. Вот благодать! Пращуры не зря говаривали: «Снега много – хлеба много»!
– Да! – дружно соглашались все. – Это точно!

И вот однажды ночью на Семи ухнуло так, что земля вздрогнула. Не выдержал лед напора вешних вод, треснул, взломался, вздыбился.
«Началось, – проснувшись от шума, прошептали куряне, – пошел ледоход»!
Утром от мала до велика высыпали на чело крутояра и обомлели: докуда хватало взора – все было покрыто темной водой, а по воде льдины, льдины, льдины…
Каждой весной повторяется похожая картина, но привыкнуть к ней невозможно. Каждую весну она по-прежнему обвораживает, зачаровывает! Нет ни Тускура, нет ни Кура, нет ни Семи – сплошное море от края и до края. Грозное, темное, бурливое. Но и тут смельчаки находятся – на льдинах покататься. Некоторым эта удаль удается, и они гордо выпячивают грудь, управляя при помощи длинного шеста льдиной у берега, на относительно тихой воде. Некоторым эта забава молодецкая не удается, и они под смех горожан и укоризну женщин скатываются со скользкой льдины в холодную воду и барахтаются мокрыми кутятами, выбираясь на берег. А затем, согнувшись от стыда и холода, виновато бредут на  взгорье, чтобы оттуда бежать домой и переодеться в сухое. Иначе простынешь – и быть худу: Чернобог в свое подземное царство заберет.
Скоро-скоро промчатся льдины. И еще не успеют опасть вешние воды, как побегут по волнам малые лодчонки рыбаков, забрасывающих неводы. А рядом с ними величаво поплывут многовесельные расшивы и насады, перевозя курский люд с одного берега на другой.
Следом за ними тронутся и струги гостей торговых, наполненные красным товаром. Спешат купцы торговать как с соплеменниками, расселившимися по берегам Семи, Десны и Днепра, так и с иноземцами, проживающими на берегу теплого моря. Торгуют курские гости не только красным товаром да житом, но и железной рудой, собранной на болотах, раскинувшихся вокруг Курска. Торгуют они и оружием, справленным курскими кузнецами, и меховой рухлядью, добытой охотниками, подобными Бродичу. Все товары имеют спрос и цену.
Из чужих краев торговые гости возвращаются также не с пустыми руками: то соль везут, то украшения разные. Женкам да отроковицам украшения страсть как нравятся. Пристанут до отцов или мужей: «Хочу!» – как острый нож к горлу. Не мыслил – да купишь, отдав последнюю монетку, лишь бы не галдели как вороны перед непогодой.
Иногда купцы привозили оружие заморское: брони да мечи харлужные. И на этот товар всегда находились покупатели. Ценили русичи оружие.
Но больше всяких товаров привозили торговые гости из земель далеких различные истории из жизни того или иного народа Былью и небылью делились, не требуя платы. А курчане слушали да удивлялись: «Неужели все на самом деле так?..»


СТРОИТЕЛЬСТВО КРЕПОСТИ

Не успел пройти ледоход, еще не спали полые воды, как курчане муравьями закопошились на Красной горе: князь распорядился выкопать канавы под крепостные стены до начала полевых работ.
Земля после того, как оттаяла после зимних морозов, словно живая: дышит. Теплом и запахом. Копается легко. Особенно чернозем. Тяжелей приходится с глиной, идущей вслед за слоем чернозема. Но и тут, ничего, справляются копатели.
 При рытье канав под бревна будущей стены навыков особых не надо: бери на лопату больше и кидай дальше. Вот и вся наука. Только плотников князь освободил от земляного тягла: им бы со своей, с плотницкой работой впору справиться…
Особенно глубокую яму копали в одном месте, со стороны Тускура.
– Для чего? – как-то спросили подуставшие землекопы заглянувшего к ним воеводу.
– Для крепости, – односложно, не моргнув глазом, ответил воевода. – А вам бы не вопросы задавать, а веселее копать…
После таких слов даже самые пронырливые да любознательные язычки прикусили. И вообще удивились, когда на дно выкопанной ямы на толстых канатах опущены были ранее заготовленные дубовые плахи, а Сруб с сыновьями их собрал там в рамы и установил одна к другой на торец, потом железными скобами между собой соединил. Получилось что-то вроде хода. Но хода без входа и без выхода, пролегшего поперек будущей крепостной стены.
– Засыпай! – выбравшись последним из ямы, приказал старшина плотников землекопам.
Засыпали. Утрамбовали землю. На кончике языков вопрос: «Для чего?» Но сдержались: князю виднее, где копать и что закапывать.
– Достаточно, – продолжает командовать Сруб. – Ставь стену!
И сам с сыновьями первым направился к приготовленным для крепостной стены бревнам.
– Навались! – Показывает на нужное бревно.
Навалились, ухватившись руками за тяжелую колоду. – Ух! – Вскинули на правое плечо и понесли, слегка сгибаясь и коряча ноги под тяжестью дубового бревна.
– Опускай!
Осторожно опустили бревно комлем вниз, закрепили с соседним, чтобы не падало. Не успели дух перевести, а Сруб уже командует:
– Следующее.
И снова:  краткое «Навались!», а следом дружное «Ух!»
К вечеру место установления рамочной конструкции из дубовых плах оказалось под новой крепостной стеной. Засыпано землей и утрамбовано так, как будто тут никогда и не копалось. А через седмицу вообще забыто – другие дела и заботы захватили строителей, некогда было размышлять над столь необычным явлением, как какая-то яма, а в ней деревянная рама.
Но как ни поторапливал князь, как ни покрикивал воевода, к началу полевых работ смогли лишь часть старой стены выкопать да на ее место часть новой, двойной, с забралом и бойницами установить. Она шла по обрыву со стороны Тускура. И все!
– Мало! – Сетует обескураженный князь, проведя с воеводой очередной смотр работ.
Что и говорить, князь Кур ожидал более весомых результатов. Только мыслить – одно, а строить – другое…
– Мало, – соглашается с ним воевода.
– А я-то думал… – продолжает сокрушаться Кур.
– Ничего, – успокаивает Хват, – наше от нас не уйдет. Раз решили, то сделаем. Вот полевые работы пройдут, отсеется народишко – и опять примемся за рытье канав под бревна для крепостных стен. А пока будем довольствоваться тем, что есть, да хоромы наши продолжим строить, чтобы к холодам в них перебраться. Плотники, чай, полевыми работами себя не дюже обременяют, они не сошкой кленовой, а топориком хлеб насущный добывают. Верно?
– Верно, – соглашается князь, – будем хоромы строить. Мыслю, что с полночной стороны начнем. Там и лоно града, там и вход в крепость, там и более слабое укрепленное место: нет ни  склонов, как со стороны Тускура, ни оврагов, как со стороны Кура-реки.
– Придется ров поглубже выкопать, – окончил мысль за князя воевода и добавил, не сдержавшись: – А как получается-то хорошо, княже. Любо-дорого посмотреть! И высоко, и крепко! Вот бы всю крепость так враз узреть?.. Будет не хуже, чем в Белой Веже на Дону или в самом Воронежце!..
– Еще узрим, узрим… – похлопывает дланью князь по могутным плечам воеводы. – И со рвом глубоким ты прав. Будем копать вон от того оврага, – указал рукой на глубокий овраг, вклинившийся в мысок со стороны Кура, –  до вот того выступа в обрыве берега Тускура.
Очерченное рукой князя место далеко выбивалось за границы старой крепостной стены, прихватывая к планируемой крепости изрядный кусок посада.
– А с посадом что будем делать? – поднял на князя вопрошающие очи воевода.
Он имел ввиду несколько полуземлянок посадских жителей городища, которые оказались на черте будущей крепостной стены и крепостного рва.
– Не баба, кажись, подвинутся, – жестко сказал, как отрезал, князь. – Тут речь о крепости, а не о каких-то жалких лачугах. Лачуг себе огнищане наши сколь угодно понастроят. Лес рубят – щепки летят! Впрочем, – решил князь, – до сего момента еще дожить надо… а потом уж думать, что да как.
– Если лес, то… конечно, – протянул неопределенно Хват. И было непонятно: то ли он полностью согласен с князем, то ли имеет собственное мнение по данному поводу, отличное от княжеского, но предпочитает его держать при себе.
Построенная новая крепостная стена действительно смотрелась грозно и неприступно. Да таковой она на самом деле и была. Хоть и мало стены крепостной установили, но добротно. И в землю бревна наружного и внутреннего ряда глубоко вкопали, и перемычки между ними дубовые проложили, и землей, смешанной с сырой и вязкой, как клей, глиной для прочности междурядное пространство забили и утрамбовали. Не хуже каменной крепостная стена получилась.
А князю неймется. Приказал десятку воев крепких дубовой плахой-тараном в стену ту бить: не даст ли слабины. Вои и рады: бревно – на плечи и отошли шагов на десять для разгона.
– Обождите! – крикнул, подумав, князь. – Сначала в старую попробуйте. Посмотрим, как сдюжит?
Вои с бревном на плечах направились к старой, прицелились, выбирая в стене место покрепче, гикнули для удали, разогнались и ударили.
Крякнуло недовольно старое, врытое в землю, покрывшееся мхом  бревно и чуток подвинулась из общего ряда.
– Еще! – требует князь.
Видать, взыграло ретивое, интересно знать: сколько ударов тарана сдюжит старая стена.
Еще отошли. Разогнались. Ударили. Пуще прежнего наклонилось бревно, но устояло.
Вои, не сбрасывая с плеч тарана, обернулись к князю, ждут команды. Лица озорные, веселые. Таких молодцов простой работой не утомишь. Ничуть не устали – дышат ровно, словно и не бегали с бревном-тараном на плечах.
Молчит князь, размышляет.
– Десятка ударов не сдюжит, – приходит он, наконец, к выводу. – Теперь попробуйте крепость новой стены. А эту, – указует перстом на только что испытанную, – опосля поправить.
– Да, – соглашается с выводами князя воевода. – Вовремя сменить надумали… Вовремя.
Вои вновь возвращаются на прежнюю позицию. Дружно ухают, возбуждая себя, разгоняются, бьют тяжелым тараном в стену. Отзываясь удару, глухо и недовольно ухнула земля под стеной и под ногами воев, задрожала, но бревна в новой крепостной стене даже не шелохнулись.
– Еще, – кричит князь, – еще!
Разогнались, ударили. Результат тот же самый: не пошевелилась, не уступила силе стена.
– Еще! – Не терпится князю испытать крепость выстроенной стены.
– Князь Кур, может достаточно, – попытался остановить князя воевода Хват, до сей поры молча наблюдавший за «приступом», – чего попусту  крепость рушить.
– Лучше сейчас самим порушить, чем когда-то врагам, – ответил князь. – Если сами сейчас порушим, то сами же и исправим все недочеты. Плохо – ежели враг порушит. Тогда, может статься, что и исправлять будет некому…
Доводы князя хоть и жестки, но справедливы. И вои еще раз за разом наносят тараном удары в стену. Но она держит эти нешуточные удары, только земля тревожно дрожит. Как те ни старались – не поддалась стена.
– Достаточно, – наконец дает команду Кур. И добавляет, когда вои положили таранное древо на место: – Поправить вышибленное бревно в старой городне, подсыпать земельки и утрамбовать до каменной твердости и прочности – в новой.
– Будет исполнено, князь, – отвечает десятник Славобран и ведет своих воев на исполнение княжеского наказа.
– Теперь вижу, что добротно устроено, – потирая руки, удовлетворенно констатировал князь. – Так и будем продолжать.
– Только так, а никак иначе, – поддакивает черноглазый Хват, не скрывая за прежней насупленностью довольства и радостного оживления. – Чтобы не хуже было, чем в иных городах нашей славной Руси – Русколани.
– Вот именно! – оставляет последнее слово за собой курский князь. – Вот именно!
Радостно на душе князя. Радостно на душе воеводы Хвата. Радостно и курчанам любоваться зачатками новой крепости. Да как не радоваться – для себя строят…


СЕВ

Пока длились полевые работы, связанные с пуском пала по старому жнивью, с вспашкой на быках и комонях разработанных ранее полей и посевом семян, строительные работы в крепости почти не велись. Ибо на полевых работах было задействовано почти все население Курска, от мала до велика. Недаром сказано, что один весенний посевной день целый год кормит. С хлебушком каждый желал быть. Хлеб ведь – всему голова! Не зря же три символа Рода и Творца воплощаются в Деде, Дубе и Снопе, которые и почитаются славянами наравне с самим Творцом.
Сев – дело не простое. Прежде чем бросить золотое зерно в землю надо богов умилостивить, чтобы зерно в землю приняли, чтобы всходы были дружные и тучные, чтобы  засуха стороной обошла засеянные поля, чтобы дожди выросший урожай не сгноили. Да мало ли еще чего надо вымолить у богов… А боги все разные и по-разному относятся к мольбам оратаев. Одни помогают, другие же могут и пакость какую-либо учинить, если их не умилостивишь. На то они и боги!
Потому допрежь сеятелей обходили курские поля жрецы, творя заклинания, а Славояр на капище праздник богам и требу учинил, воздавая хвалу и молитвы. Сварогу – Творцу всего сущего, а также Снопу – одному из воплощений Сварога. И Велесу, дающему благодать всякой живности. И Севу – покровителю полевых работ и сева. И Зимстерле – богине весны и цветов. И Мерцане-Зарнице, чтобы не забывала резвиться над зелеными всходами и созревающими колосьями. И богине Сиве, отвечающей за плоды и плодовитость. И  еще многим и многим богам и богиням, от воли и благосклонности которых зависит: быть урожаю, или же голод ожидает род курских северян.
Бог Сев в сем праздновании особо почитаем. Ведь он не только покровитель полевых работ, но и прародитель самих северцев. Это в его честь Отцом Богумиром в незапамятные времена был назван один из его сыновей, который и стал родоначальником всех северских племен и родов. Потому и воздавались ему особые почести.
И если в пору вспашки полей участвовали только, то в день сева курчане поголовно, за исключением лишь грудных детей да ветхих стариков, оставшихся возле своих изб греться на солнышке, вышли на поля в лучших и самых ярких нарядах. Мужи – в расшитых тонкого белого холста рубахах, женки в цветастых поневах и платах, девушки – в светлых сарафанах, с венками и лентами на голове при распущенных, не заплетенных в косы, золотистых волосах.  И все вместе – с веселыми песнями, славящими богов и сев, поле и труд.
Даже ярмо на волах, и то было в лентах, чтобы не печалить богов своим скудоумием и отсутствием веселья. Ибо курчане, впрочем, как и все семцы-северяне, как и все славяне, считали, что все хорошие дела должны делаться весело и легко. Тогда и боги помогут, и успех ждет. Если же начать столь важное дело с тяжелым сердцем, без ощущения радости – добра не будет. Не только это лето, но и вся жизнь сложится тяжело и муторно.
– Прими, земля-кормилица, – размашисто метнул горсть злаков жрец Славояр в дышащую теплом землю, – жито, да отдай его нам старицей. Ибо кормишь и поишь ты нас, ибо ты всем русичам – мать, не мачеха! Слава! Слава! Слава!
И был старый жрец  в сей день не только в праздничных одеяниях, но торжественен и благообразен.
– Слава! – повторили сеятели, берясь за лукошки с зерном.
– Сла-а-ва-а-а! – отозвалось гулкое эхо.

Сев на курских, из сплошного чернозема, полях, когда-то отвоеванных пращурами у лесных массивов, а потому раскинувшихся среди лесов и перелесков, торжественно начинался и торжественно, под пение молитв, заканчивался.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРОИТЕЛЬСТВА

Но только жаркая пора посевной миновала, как строительные работы на Красной горе возобновились с новой силой. К тому же дни стали долгими, теплыми, а вечера сопровождались соловьиными трелями и прочим птичьим гамом и щебетом.
Работалось весело, споро, с небольшими перерывами на еду и отдых. И как не спориться работе, когда на строительстве, почитай, весь город трудится, все горожане и огнищане, проживающие на крутоярах по Тускуру от Красной горы и до Лысой. Кто рвы копает заступом, кто бревна-плахи к ним на могучих плечах несет, кто землю между рядами бревен утрамбовывает, да глиной вязкой забивает. А как не трудиться – для себя крепость строят, по решению своего же веча. Вот и кипит работа от зари и до зари. Вот от темна и до темна стучат заступы и топоры, натужно повизгивают пилы, прожевывая твердый, как из железной крицы, дуб.
На строительстве крепости работают не только мужчины-воины, не только плотники и кузнецы, кожевники и горшечники, не только княжеская челядь, гости торговые, но и жрецы-ведуны. Этим всем сам Сварог в работе быть велел. Впрочем, здесь и  женкам, и отрокам работы хватает. В мешках из рогожи и на специальных деревянных носилках глину и песок речной из-под кручи, почитай, от самого Тускура подносят. Другие – в деревянных бадейках воду. Третьи – прошлогоднюю солому. Четвертые все это ногами своими загорелыми перемешивают, доводя до вязкой массы. У многих из них не только ноги по колено в глине, но и лица, и руки. Однако всем весело. Тут и там смех раздается: девичий – звонкий, задорный, словно колокольчики серебряные враз зазвенели, мужской – басистый, солидный; ребячий – по-жеребячьи восторженный.
Мужчины и подростки – в полотняных штанах и обнажены до пояса. Босые. Чего зазря одежонку рвать и обувь бить, когда не только от работы тепло, но и от Ярилы. Одежка да обувка и в холода сгодятся.
Женщины в длинных до пят платьях и в светлых платках на голове. Не к лицу молодкам ходить с распущенными власами, чай, не на празднике лета и любви – Лады и Купалы, чай, не девчонки-малолетки. Тем это дозволяется. Как дозволяется и незамужним девицам своей красой русалочьей парней завлекать.
Если какой подол платья мешает, то можно его спереди подобрать и за пояс засунуть. Ничего зазорного или постыдного в том нет. Испокон веку так славянки хаживали, когда работа того требовала. А те, кто побойче, так и мужские порты натянут – по примеру своих товарок из Белой Вежи.
После окончания работ все так же дружно направляются к тихому Тускуру. Он пылает в лучах заходящего солнца и прохладой манит. На берегу, не сговариваясь, делятся на две части: мужи и мальчишки, что постарше, в одну сторону, женки с девушками и прочей мелюзгой – в другую. Купаются порознь, излучиной реки и густыми кустами ивняка разделенные.
 Мужчины и мальцы, сняв порты, прыгают с разбега в еще не прогретую солнцем воду – и ну размашистыми саженками водную гладь рассекать!  Туда-сюда, туда-сюда. Ухают от удовольствия.
Женщины, убрав платы и распустив волосы, входят в воду осторожно, как бы на кончиках пальцев ног. Одни – прямо в платьях, другие – разоблачившись донага. А чего бояться: мужчинам грех подглядывать в неурочный час за женской красотой, великий позор. Ни один на такое не осмелится. Мало, что засмеют соплеменники, но еще и изгоем сделают, из града навсегда прогонят. Суровы законы русичей. Суровы, но справедливы. Не замай чужого. Вот и щеголяют женки друг перед другом своей русалочьей красой на зависть водяному царю и его помощникам – духам речным. Особенно, молодки, или  те, кому замуж уж впору. Русалки! Настоящие русалки! Глазища большие, все голубые, синие да зеленые. Как омуты колдовские. И волосы – чуть ли не до пят! По плечам  рассыпались, розовые ягодицы прикрывают прозрачной золотой кисеей.
Купава тут же. Нагая. Уже в воде побывала. Улыбается от удовольствия. Вышла на песчаную отмель, руками волосы отжимает, воду с тела сглаживает. Тело стройное, кожа чистая, гладкая. Вода на коже в шарики собирается, искрится, как роса на траве в утренний час.
– Что, Купа, улыбаешься? – спрашивает востроглазая и быстрая на язык соседка ткачиха. – Наверное, милого дружка вспоминаешь?
Задала вопрос и смотрит хитро-хитро, настырно-настырно, насмешливо-вызывающе: как, мол, ответишь, не солжешь ли, не слукавишь ли соседушка дорогая?..
Тут не отмолчишься. Хоть и таят Купава с Бродичем свою любовь, но разве утаишь ее от сотен глаз… Не утаишь… Купава понимает: будешь молчать – досужие соседушки такое навыдумают, что жрец, отвечающий за целомудрие жителей града, может к ответу на вече призвать.
– Может, и вспомнила, – приняла вызов Купава, выпрямив стан и гордо взглянув на соседку. – А тебя, соседушка, завидки, что ли берут? Или муж с тобой не больно-то ласков, что ты на чужих парней заглядываешься?
Быстра на ответ Купава, за словом за пазуху не полезет, да и язык у нее, что осока речная – режет до крови.
– Не серчай, Купавушка, – уже миролюбиво продолжает ткачиха. – Просто спросила. День-то сегодня какой чудный. Вот и лезет всякая блажь да дурь на язык. А язык, – знато дело, – без костей, мелет, что не след. Он, язык-то – и друг наш и враг первый.
– Да, чудный! – щурясь на спешащее за окоем солнце и улыбаясь своим мыслям, соглашается Купава.
Она знает, что вечером придет коханый, охотник Бодрич. Они, светясь очами, усядутся рядышком на бревнышке у ее избы и будут слушать пение соловушек чуть ли не до утра. Бродич будет жарко шептать ей слова любви, отчего ей млеть и млеть в сладкой истоме. Но только млеть и ничего больше… Она бы и рада уступить и отдать свое тело милому дружку, но суровый закон предков сдерживает ее порывы.
– Да, чудный! – шепчет она вторично то ли себе, то ли соседке, то ли невидимому отсель Бродичу.
Ребятишки с визгом носятся у берега. Там и вода теплей, и мелко – не утонешь. Брызгаются, кричат. Весело сорванцам!
Мужи, смыв с себя пыль и пот, а также дневную усталость, почувствовав новый прилив сил и духа, через кусты лозняка кричат женщинам, «задирая» их:
– Эй, бабы, чего в Тускур купаться идете, а не в Кур? Или боитесь, что Кур клюнет, да не в то место? Забрюхатеть от речного петуха боитесь? Ха-ха-ха!
– Чья бы корова мычала, – озорно отвечают молодки, – а чья бы и помолчала!
– Вам бы самим у петухов поучиться, – выкрикивают те, что уже в годах да и замужем не один год ходят. – Языком, как помелом, а до дела – так курам на смех!!!
– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! – теперь заливаются задорным смехом остальные женки.
Девицы догадываются, о чем речь ведется, стыдливо прыскают смешинками в кулачки. И краснеют, как маков цвет.
– Вот умыли, так умыли! – слыша ответ, смеются за кустами представители мужской половины. – Как водой из Святого колодца окатили!
Святым или Священным колодцем куряне называли родник уподножия Красной горы, который своими студеными водами поил горожан как в летнюю жару, так и в зимнюю стужу. Не замерзал и не пересыхал. Жрецы над его водой заговоры от разных напастей читали, людей лечили. Многим помогало. Потому и Святой, и Священный. К нему специальную тропу по обрывистому склону проложили и дубовыми плахами обложили, чтобы удобней было добираться. Струи родника были чисты, как слеза младенца.
Веселятся жители града Курска, плещась в водах тихого да задумчивого Тускура. Их звонкий смех вливается в какофонию соловьиных трелей. Облюбовали маленькие голосистые пташки окрестности града, радуют его жителей своими переборами и коленцами…

Летом курчанам хорошо: купайся, мойся, сколько душе угодно. Хоть в Куре мелком, хоть в Тускуре глубоком, хоть в Семи полноводной. Всем мест хватит. И глубоких, и обрывистых, с которых ребятишкам нырять вниз головой хорошо, и мелких, полого уходящих своим песчаным дном в глубь реки…
Зимой реки подо льдом, и в прорубь, из которой воду берут и в которой гусей домашних купают, не каждый по морозцу плескаться полезет. Выручают деревянные бани-купальни, построенные чуть ли не каждой крепкой семьей. Они, слава Сварогу, вынесенные из черты града на берег Кура, чтобы «красный петух» не вырвался на волю и не сжег весь град. Их сначала жарко натопят, накаляя в огне очага большие камни и грея воду, затем камни эти водой поливают, пар нагоняя. Потом парятся и моются всей семьей. Бани окошек не имеют. Разве только одно, под самой застрехой для выхода дыма. Потому в них весьма сумрачно. И тут важно, не только сажей не измазаться, но и за всем процессом следить, чтобы, не приведи Перун, не загорелась баня.
Довольно часто мужи, прежде чем посетить купальню, во льду Кура топорами полынью вырубают. Это для того, чтобы, распарившись в баньке, с ходу в ледяную воду окунуться. Но не остудить тело, а только раззадорить, кровь разогнать. Считается, что такое сочетание жары и холода жизненных сил прибавляет, годы жизни продляет.
Если же купание в бане происходит вскоре после снегопада, и снег лежит пушистый, легкий, то обходятся без проруби: из баньки да в снег! Но тут всегда нужно знать меру: чуть что, простудился, закашлял – и к пращурам дорога открыта…
Вот потому и любят русичи летом в реке побарахтаться подольше. Летом барахтайся в воде сколько угодно, не простынешь, не заболеешь. Правда, старые люди говорят, что тут могут русалки подкрасться, защекотать и с собой к Водяному утащить.
– Только, – уверяют знающие люди, – они охотятся за самыми красивыми девушками и парнями: девушек в наложницы к Водяному уводят, парней – себе в мужья.
Но так ли это на самом деле, или не так – никто толком не знает. Однако говорят. Особенно старые, век прожившие…

Еще и праздник Купалы не пришел, а две крепостные стены над обрывами Тускура и долиной Кура, под острым углом сходящиеся друг к другу, поставлены. Саженях в трех от самих обрывов, чтобы в случае чего стене в обрыв не сползти. А с другой стороны, чтобы вражеским воинам простора для разворота не было. С понятием ставились.
 А на их острие – двухъярусная, четырехугольная красавица башня возвышается. Этакий дубовый крепыш – даже глаза радуются, когда на него посмотришь, чем-то незримо смахивающий на воя-русича, когда тот в броневом доспехе и мечом опоясан. Возможно, своей кряжистостью, что ли… Или спокойной уверенностью в силе и правоте. Человек двадцать воев в ней без всякой тесноты вместятся, а при особой нужде – и более.
– Лепота! – восхищается воевода. – Силища! Не хуже, чем в Воронежце. Да что я говорю не хуже, – сам себя поправляет он, – лучше! Куда, как лучше!
– Достойно, – более сдержан князь. – Перунов знак водрузи над центральной бойницей, чтобы любому недругу было видно, что сию башню, сию крепость сам Перун-Громовержец в чести держит, оборонять помогает, – приказывает он воеводе.
– Виноват, князь, мой недогляд… Но завтра же сделаю, – оправдывается воевода, хотя чего оправдываться, если эта мысль только что пришла князю на ум.
Оба наравне с рядовыми воинами и жителями Курска целыми днями на стройке пропадают, не только наказывают, что и как сделать, не только отслеживают исполнение наказа и надежность сделанной работы, но и сами «черной» работы не чураются, домой лишь ночевать приходят.
Возвышаются новые крепостные стены. Надежно, твердо. А над ними – крепостная башня. С четырехскатной стрельчатой крышей, дубовым тесом покрытой – постарались плотники, подогнали доска к доске, шип в шип. Ни одной дождинке под крышу не попасть. На многие лета построено. Не зря же Сруб самолично каждую планку, каждый шип проверял.
Но не только плотничьи дружины стены и башни крепостные строят. Чуть ли не по челу Красной горы, перед Закурьиным оврагом, ставить княжеский и воеводский дома-хоромы приноровились. Княжий – ликом на восход солнца, левой, глухой стеной первого и второго, с узкими окнами-бойницами, ярусов в сторону Воротной башни и еще не начатой крепостной стены.  Воеводский – ликом на заход солнца, а правой стеной к Воротной башне. Дорога от Воротной башни промеж ними пролегает, вся, как на ладони. Ни конному, ни пешему от глаз княжеских или воеводских не укрыться. Так и предполагалось, чтобы быть этой единственной дороге не только под присмотром, но и под обстрелом лучников из хором княжеских и воеводских. Это на случай, если Воротная башня падет, и враг в детинец проникнуть попытается. Вот и будет ему знатный прием с двух сторон оказан! Да такой «радушный», что не обрадуется.
Хоромы просторные, с разными хозяйственными пристройками для комоней боевых, для житниц и иных припасов, для челяди домашней.
Как и планировал князь,  его дом и дом воеводы вошли в систему оборонительных сооружений крепости. Стали второй линией обороны. Первой же – крепостная стена да башни.
Не отстает от князя и воеводы старшина торговых гостей, Прилеп. На вече, как известно, он выступал против строительства крепости, был первым и самым ярым ее противником. Но когда дело дошло до строительства – забыл про прежние слова и включился со всей энергией в постройку собственного дома. Впрочем, и тут без хитрости не обошелся. Если князь Кур и воевода Хват стены хором ставили на чуть углубленные в землю дубовые плахи-кряжи, то Прилеп нанял землекопов, которые выкопали ему под дом глубокий котлован, почти на целый ярус.
– Зачем? – спрашивали незадачливые горожане ухмыляющегося Прилепа.
– Да под товарец-то всякий, особенно скоропортящийся, – отвечал старшина торговых гостей. – Умные люди не зря молвят: «Дальше положишь, целей возьмешь»!
– Не целей, а ближе, – пытались поправлять его знатоки славянской, северской мудрости.
– Это кому как, – не спорил Прилеп, – кому ближе, а кому целей…
После такой отповеди отставали самые упорные: нечего со своим уставом да в чужой храм медведем-шатуном вваливаться. Хозяин – боярин, сам знает, что и как ему строить. Тем паче, Прилеп, который ни в вопросах, ни в советах не нуждается. Сам кому угодно совет даст. Правда, не бесплатный. Так уж устроен Прилеп, что в каждой малости хочет выгоду свою иметь. А как же иначе – ведь тогда не быть бы ему старшиной гостей торговых.



ПРАЗДНИК КУПАЛЫ

На праздник Купалы Бродич и Купава на берегу тихоструйного Кура после хороводов, после прыганья через очистительный костер, на отдаленной поляне среди пахучих трав и цветов, под ласковое журчание вод, трели поздних птах и подмигивание звезд, познали друг друга. Познали, любя и не стесняясь ни себя, ни своих соседей с их всевидящими очами. А чего стесняться, если такой день дан людям самими богами. Не столь на утехи плотские, как для продолжения рода. И с этого мгновения для всего мира стали мужем и женой с благословения Лады и золотокудрого Леля, прыскающего стрелы из своего золотого лука в сердца возлюбленных. Теперь не надо сторониться нескромных взглядов, не надо прятать любовь.
– Купавушка! – жарко шептал между поцелуями в маленькое ушко любимой женщине Бродич, находясь на седьмом небе от счастья. – Лапушка моя ненаглядная! Ты – моя! Моя! Моя!
А та кошкой ластилась возле него, только что не мурлыкала, одновременно грациозная и податливая, ласковая и нежная.
– Да, любимый, я – твоя! Пала крепость… – как бы невзначай напомнила она ему о давнем зимнем разговоре, с которого все повелось, с которого все началось.
– Навеки?!! – то ли утверждал, то ли спрашивал обалдевший от счастья охотник.
Потому и непонятно, помнит ли он о том разговоре, или уже забыл.
– Навеки! – дышит жарко-жарко она. – Впрочем, как Сварог и Лада пожелают… – тут же тихим голосом, в котором закралась грусть, поправляет себя Купава, вспомнив, по-видимому, прежний опыт своего замужества.
– Точно? – не замечая от счастья этой грусти в голосе любимой, талдычит, как тетерев во время весеннего тока, Бродич.
– Точно! – Целует его Купава.
– Лада! Лада! – непроизвольно шепчут мужские губы между сладостными поцелуями.
– Любый!
Ночь влюбленных! Ночь теплая-теплая, светлая-светлая, пьяными соловьиными трелями переполненная… Самая жаркая и самая короткая, и надо всем все успеть.

Любили русичи весенние и летние праздники. Особенно праздник Купалы. В этот праздник не только хоровод водили, костры жгли и через них, пытая судьбу, прыгали, стараясь подпрыгнуть, как можно выше, чтобы счастья было больше; не только венки из трав, цветов разных заплетали, но и сужеными обзаводились. В этот праздник парни, познав женское тело, становились мужчинами, а  девушки, распустив косу и сняв на время серебряные мелодичные колты – женщинами. И никто не мог воспротивиться тому: ни отцы, ни матери. Сами через то же самое некогда прошли. Это отцом богом Сварогом славянам дадено, через пращура Ария Заветом названо. И необходимо всем соблюдать.
Накануне праздника все избушки, все полуземлянки курян были чисто выметены, вымыты. Земляной пол густо усыпан свежескошеной травой, луговыми и лесными цветами, стены украшены березовыми веточками. К веточкам привязывались цветные ленточки или же нити. Для красоты и в знак любви к богине Ладе. Словно по волшебству, задымленные избушки превращались в лесные сказочные домики, благоухающие запахом трав и цветов. Украшались не только жилища, но и отдельные березки на полянах, где намечались игрища.
Не только Бродич с Купавой познали друг друга в праздник Купалы, но и многие жители града и его окрестностей, и не только юные и девственные, но и те, кто уже был женат или же находился замужем. Бог Купало разрешал на его праздник один раз в году встретиться с коханым или коханой, и эта встреча не считалась прелюбодейством. Так что данный праздник ждали не только молодые влюбленные, но и те, кто уже успел попробовать супружеского счастья и при этом не очень удачно. Пока молодые и юные водили хороводы, пели песни, прыгали через костры и пускали по Куру венки, старики и старушки любовались их играми. Шамкая беззубыми ртами, ободряли робких, хвалили шустрых и бойких, делились собственными воспоминаниями о молодости.
– Ныне молодежь пошла, – шепелявил какой-нибудь седовласый замшелый дедок, похожий больше на лесовика, чем на добродушного старика, – не нам чета. И через костер прыгают низко и любят не жарко…
– Что, верно, то верно, – подхватывала его подруга, седая и сморщенная, как яблоко печеное, с бесцветными глазами и крючковатым носом, с согбенным к земле станом и выпирающим наружу горбом лопаток – настоящая Баба-Яга. – Не нам чета. Эх, бывалоча…

Землянка старой Весты, в которой проживал Бродич, из-за постройки крепостной стены подпадала под снос. Но особой кручины по данному поводу охотник не испытывал – с ней из-за ветхости все равно пришлось бы расстаться. К тому же он переходил жить к Купаве. Однако, соблюдая закон, и ее на праздник приукрасил цветами и веточками.
Ни старая Веста за свой долгий век, ни он – за короткий много добра не нажили. Возможно, из-за того, что слишком любили бродячую, скитальческую, полную приключений и опасностей жизнь…
Имелись в его землянке стол дубовый, бог весть, когда и кем сработанный, да пара расшатанных скрипучих лавок вдоль стен, прикрытых шкурами. На них Веста и Бродич спали и отдыхали, когда не бывали в походах за травами и на зверя.
В углу со стороны восхода солнца на  специально вырезанном поставце стояла деревянная фигурка Роженицы. Аляповатая, с короткими, согнутыми в коленях и вызывающе расставленными толстыми ногами. С толстыми коротким руками, большими грудями и животом. Любой малец, едва научившись говорить, знал, что это славянская богиня Рода. А вот называли ее по-разному: кто Бабой, кто Бабушкой. Но чаще все-таки Златой Матерью – бабушкой могущественного Бога Световида. Ее, как успел заметить Бродич, больше остальных богов и богинь уважала старая ведунья Веста. Уважала и поклонялась, творя молитвы и требы.
Веста умерла, а Златая Мать продолжала стоять на своем месте. Богов грех тревожить, даже добрых. Это хорошо знал охотник. И не тревожил.
Тут же на стене, на вбитом крюке висели пучки трав, собранных как ушедшей к пращурам Вестой, так и самим Бродичем во времена его странствий за зверем или птицей.
Чуть ли не посередине землянки стояла низкая печка-огнище, занимающая собой почти все пространств. Но никто на это не сетует: печь как вторая мать в доме – и кормилица, и хранительница очага, и оберегательница от холодов. Уставшего – ободрит, озябшего – обогреет, хворого – исцелит. С одиноким же потрескивающими в огне дровишками поговорит-побеседует, сказ волшебный расскажет.
В маленьких сенях, под самой застрехой, находились ржавый серп и такая же ржавая коса, которыми ни Веста, ни он, Бродич, никогда не пользовались. В углу стояла лопата-заступ с длинной кленовой ручкой, отшлифованной за долгое время употребления ладонями человеческих рук. Рядом, вцепившись лезвием в толстый бок бревна, топор – наипервейший друг и помощник каждого семца, каждого курчанина.
Собрав нехитрый хозяйский скарб, охотничьи да рыболовные снасти, лыжи-снегоходы, захватив меч, лук да стрелы, Бодрич перешел в домишко Купавы. А землянку Весты разобрал до колышка. Бревнышки, которые посвежей, на Купавино подворье перенес – в хозяйстве пригодятся. Если не в строительстве, то для топки печи обязательно… Остальной мусор на дно оврага сбросил и сжег там, чтобы местность не захламлял и вид крепости не портил. Хоть и охотник, но порядок любил.
Избушка Купавы попросторнее и посветлее Вестиной. Особенно нарядной она выглядела в праздник Купалы, убранная заботливыми руками Купавы, с толстым слоем душистого сена по полу, с букетами цветов и веточками берез. Кроме сеней, в ней было помещение для стельной скотины в зимнее время. В остальном, все, как и в землянке Весты: стол, лавки вдоль стен, в восточном углу деревянный поставец с фигурками Роженицы и Лады. Большая глиняная печь посреди избушки. На печных выступах – всевозможная деревянная да глиняная, прокаленная в печи, посуда и утварь для хозяйского обихода.
Пара узких окошек, затянутых бычьим пузырем, позволяла дневному свету проникать внутрь и разгонять мрак по углам. Там он, лохматый и мрачный, как сам дедушка домовой, прятался до наступления сумерек. С наступлением сумерек выходил и царствовал всю ночь, остерегаясь огня лучины и печи.
Волоковая отдушина – под самой крышей. Как и везде, служит для выхода дыма. После топки, чтобы сохранить тепло, запирается курском древа, замотанного в тряпки.
Закопченные стены, отсутствующий потолок и  почерневшие от времени и сажи стропила с латами опалубки да камышовая крыша – остальное дополнение картины внутреннего вида избушки. Особой примечательностью этого являлась крыша. Она укрывала от солнца и снега, но протекала от каждого дождя, словно старое решето.
Каждую новую весну Купава, собрав травы, оттирала стены, смывая с них слой сажи, и каждую зиму сажа возвращалась на свои места.
Недолго Бродич устраивался на новом месте – работа по строительству крепости ждала его крепкие и ловкие руки. Но что значит даже самая трудная работа, когда дома его ждет Купава, ее жаркие губы и крепкие объятья, ее истомившееся по мужским ласкам жадное и ненасытное тело. Вот и шептал он, улыбаясь: «Купавушка!» Шептал, словно заклинание творил, словно молитву…


КРЕПОСТЬ

До первых заморозков крепость вокруг Красной горы была полностью построена. Грозно возвышались крутоверхие башни, прикрывая подступы к стене со стороны самой уязвимой части городища – полуночной, северной, не защищенной ни высокими крутоярами, как со стороны долины Кура, ни обрывистыми берегами, как со стороны Тускура. Лишь в одном месте, там где неглубокий овраг  вклинился в холм Красной горы, имелась некоторая природная преграда. Но овраг был небольшой, даже пятой части открытого пространства не прикрывал. Его предстояло углубить и продолжить до самого обрыва берега Тускура. Тем не менее, крепость смотрелась грозно и внушительно.
Крепкими выглядели и массивные дубовые створки ворот внутри Воротной башни. Курские кузнецы постарались: выковали для них навесы прочные, узорчатые, чтобы не гнулись под тяжестью. Потому не один человек врата открывает – несколько. Одна пара одну створку тянет, вторая – другую. За наружными воротами внутренние имеются: на случай, если врагу удастся наружные сорвать, тараном сбить. Вот тогда внутренние и придержат прорвавшихся под башню чужаков, пока их лучники через специальные прорези-бойницы стрелами не уложат.
На каждой створке ворот по знаку Коло: круг, а в круге лепестки, словно языки солнечных лучей. Такие знаки рисуются курскими умельцами на червленых щитах воинов. С умыслом старшина плотников Сруб сей знак работал: чтобы знали все, что ворота – это не просто врата, а щит крепости! То ли сам догадался, то ли мудрый Славояр надоумил… Впрочем, какая разница – главное, что имеется.
Если курская крепость внушительно смотрится с открытой и ровной местности, то вид ее со стороны Кура или же от Тускура вообще непреступным кажется. Тут на обрывистые берега взобраться непросто, а еще в три человеческих роста крепостная стена. Силища! То же самое и со стороны Кура.
За крепостной стеной и башнями, но выше их, поднимались хоромы князя Кура и воеводы Хвата, уносясь стрельчатыми башенками к самым облакам. Поодаль от них, у крепостной стены, протянувшейся вдоль крутояра со стороны Кура, примостился одноярусный, но все равно довольно высокий, а, главное, осанистый и обширный дом Прилепа. С двухскатной крышей, крытой сосновым тесом, с окнами в резных наличниках. При надобности окна снаружи могут прикрываться деревянными ставнями на железных петлях. Высокий крепкий забор отгораживает двор именитого купца и дюжину всевозможных надворных построек от остального града. Размахнулся Прилеп – князю не угнаться! Что, значит, богатая мошна. Остались в крепости под защитой оборонительных сооружений и находившиеся там ранее пять десятков разных изб-полуземлянок, в которых проживали семьи ремесленников и купцов. Сиротливо смотрятся они на фоне палат княжеских и воеводских, совсем в землю спрятались, как со стыда и унижения.
«Всю красоту детинца портят, – сокрушается курский князь про себя, обозревая внутреннее устройство крепости с высоты второго яруса собственного дома, откуда вся Красная гора как на ладони. – Всю лепоту нарушают…»
– Надо с этим безобразием что-то делать, – нашептывает ему воевода чуть ли не каждое утро.
С появлением крепости воевода так же внимательно рассматривает внутренность детинца с высоты собственных хором. И тоже недоволен видом хилых полуземлянок. Он даже знает, что делать: землянки огнищан снести, а на их месте высокие и светлые полати для гридней построить.
– Надо, – соглашается Кур.
Соглашается, но понимает, что их желание пока невыполнимо. Невозможно сразу все построить. Всему свой срок нужен.
О том же, что кого-то сгонят с обжитого места, лишат кровли, не думают, даже в расчет не берут. Не княжеское то дело – думать о мелочах… Огнищан много – домишек понастроят как-нибудь… Так чего о них голову думами печалить. Других забот – невпроворот! Да и пословица не зря говорит, что когда лес рубят, то щепки летят!..


ХРАМ СВЕТОВИДА

Как ни спешили со строительством крепости курские мастера, как не поторапливались они, но и про другие дела не забывали. К моменту окончания строительства крепости и домов для князя и воеводы, успели поставить и храм Сварогу, точнее его воплощению в Световиде. Никогда ранее в граде Курске храмов не было. Имелись лишь капища священные, на которых суровые идолы под открытым небом стояли, строго взирая на людей. Росли на тех капищах и дубы заветные, в ветвях которых не только птицы прятались, но и боги. Хотя бы истукан бога Прове, бога правосудия и справедливости. Он с неизменными комлем сохи в одной руке и копьем – в другой, с венком на голове и колокольчиками на сапогах.
Построили храм курские плотники на месте прежнего святилища, ничем не огражденного, разве что столбами дубовыми обозначенного да каменными кругами на траве. Вознесся храм стараниями удалых курских плотников высокий, просторный, восьмистенный. Каждая стена по десять шагов в длину. Крыша – также восьмиугольная. Сработана из толстых сосновых досок– теса. Поднята и покоится над основным срубом на дубовых столбах, чтобы весь день солнечный свет в храм попадал. Вышел храм светлый и праздничный, еще издали радующий глаз и душу.
Рядом с храмом – небольшой домик для жрецов, чтобы не по отдельным землянкам ютились, а в едином месте находились. Ведь за храмом догляд надобен. Ежедневный. Да и требы нужные, как того требует Завет Отца Ария, так проще справлять… Внутри домика, как в избе огнищанской, печь, стол большой, дубовый, поставец для идолов, сундучок для разной мелкой утвари, длинные ряды деревянных лавок для отдыха. Жрецы, хоть и божьи люди, но и им отдых требуется.
Главный жрец Славояр внешне виду не подает, но радуется – по глазам видно – такому храму. При строительстве лично присутствовал, не доверяя ни опытным плотникам, ни своим жрецам столь ответственной роли – наблюдателя и распорядителя работ.
Он не только за ходом общих строительных работ следил, но и за внутренней отделкой храма. Приказал деревянную статую четырехгранного и четырехликого Световида из капища в храм перенести. И не просто перенести, а в самом центре поставить, чтобы со всех сторон был виден, чтобы во все стороны грозными очами зрить мог! К его подножию узду, седло и меч принесли, голову медведя и кабана, рога тура, оленя и лося. Это для того, чтобы видели простые смертные всю силу и власть Бога Рода.
Храм немал, но и статуя Световида огромна, новому храму под стать. С десяток крепких плотников на своих руках еле-еле внесли его и установили в указанное место. Голова Световида кучерява, лица смотрят на все четыре стороны света – чтобы всё видеть и всё знать. Одежда на нем короткая, но позолоченная. В левой руке Световид держит лук, в правой – большой рог. Выкован искусными кузнецами из благородного серебра. Наполнен сурицей веселящей да сил прибавляющей. На бедре у Световида превеликий меч-кладенец, который покоится в таких же великих серебряных ножнах.  Ниже пояса идут изображения и символы Макоши, Перуна, Лады, Велеса и иных божеств, символы Яви, Прави и Нави. Всякий курчанин о двенадцати подвигах Световида во славу славянского рода наслышан. Потому-то так и почитаем Световид – Бог и Заступник.
Первый подвиг Световида – это произведенный им овен, подаренный людям, чтобы они могли наготу свою прикрыть тканями из шерсти-волны, чтобы могли насытить свое чрево мясом.
Второй подвиг – это усмирение им вола неукротимого, переданного затем людям в услужение вместе с ярмом, сохой и другими земледельческими орудиями для возделывания пашен и полей, хлебом кормящих.
Третий подвиг – победа над Чернобогом, похитившим его детей-близнецов Дажьбога и Зимцерлу, которые покровительствовали славянам и учили их идти по пути Прави и Яви, а также восхвалять богов светлых и любить землю свою.
Четвертый подвиг – победа Световида над Морским Чудом – превеликим раком, надумавшим похитить у людей солнце, чтобы опять наступила Великая Стужа и умертвила род людской.
Пятый подвиг – знаменитая победа Световида над Медным Львом с алмазными зубами, который похитил у Велеса скот – основу и богатство славянского рода. Опять же для того, чтобы вымер славянский род с голоду.
Шестой подвиг – завоевание им прекрасной Триглавы или, как еще говорят, Триглы, отбитой у Чернобога. Чернобог первым возлюбил Триглу за ее красоту и разум и хотел в свой Подземный Мир увести, чтобы не было людям радости и духовного очищения. Но Световид, прознав о том, не дал ей покинуть светлый мир. И отбил у Чернобога, чтобы сделать своей возлюбленной.
Седьмой подвиг – победа над злобным Нием, первым слугой Чернобога, напустившим на землю и на людей непроглядную ночь, лютые холода, морозы, снега и метели. Его Световид поразил из своего лука золотыми стрелами.
Восьмой подвиг – победа Световида над Скорпионом, возжелавшим дочери Световида – Зимцерлы.
Стоит ли перечислять все подвиги Световида, о которых даже малец, только-только научившийся слово «мама» говорить, и то уже знает. Кроме того, каждому жителю славного града Курска с рождения известно, что внук Златой Бабы и Сварога – Световид не только главный среди других богов, которым поклоняются русичи, но и уважаем ими. Даже Перун Громовержец, и тот склоняет свою непокорную главу перед Световидом. А внучка Мерцана каждое новое утро открывает ему Врата Небесные, чтобы вышел в мир, Лучезарный и Всемогущий. Служат ему также Купало, сын Мерцаны и Сева, и Догода, брат Купалы, и Лада, и Леля, и Позвизд. И все остальные боги.
Всемогущ Световид! Всесилен! Но и добр к детям и внукам своим – славянам. И они его чтят в меру сил своих слабых. Вот и храм светлый построили. И празднества в его честь устраивают…


ЗАГОВОР НА КРЕПОСТЬ

Когда крепость была построена, то Славояр, облачившись в праздничные одежды, опоясавшись мечом, со своими жрецами трижды обошел вокруг нее, читая заклятия, заговаривая от вражеского нашествия, от захвата и разрушения, от пожара и иных бедствий. По-осеннему свежий ветер, кружа над непокрытой главой старца, вздымал, вихрил его власы. И они, словно серебристое пламя, развевались в такт торжественным словам.
Жрецы, одевши по такому случаю воинские брони, отчего больше походили на воев, чем на служителей богов, шагали крепким строем за главным жрецом. Со стороны – чем не воинская дружина?..
«Хожу я, раб племени сильного… – тянул Славояр нараспев своим скрипучим голосом заклинание, а остальные жрецы хором подтягивали: – …кругом острова, кругом крепости, по крутым оврагам, буеракам.
– Смотрю я через все леса: дуб, березу, осину, липу, клен, жимолость, ель, сосну, орешину; по всем сучьям и ветвям, по всем листьям и цветам.
А было бы в сей крепости поживу-поздорову. И было бы по добру!
А в мою бы крепость не заходил ни зверь, ни гад, ни лих человек. Ни комонный, ни пеший; ни ведьма, ни леший, ни лесной, ни домовой, ни водяной. Ни по земле, ни по траве, ни по ветру. Ни ночью темной, ни днем ясным.
А был бы я большой-наибольшой, а было бы у меня все в послушании. Слово мое крепко!»

Как бы ни была хороша и просторна новая крепость, но вместить в себя весь курский люд не могла. По-прежнему тянулись по-над кручами Тускура низкие домишки-землянки жителей града, отгороженные от подступающего к ним леса жидким частоколом.
Но знали курчане как в самом граде, так и в его окрестностях, что если вдруг враг нагрянет, то все они смогут перебраться в крепость. Вместе с чадами и домочадцами, с нехитрым скарбом и домашней живностью. Места всем хватит. И сообща отобьются от любого супостата, надежно укрытые крепкими крепостными стенами и башнями.


ПРАЗДНИК СВЕТОВИДА

Каждый год в августе месяце, когда поля убраны, и урожай свезен в житницы, курчане отмечали праздник Световида. Впервые празднества прошли в храме, а не только под открытым небом. Не зря же строили большой, светлый и просторный храм.
За сутки на торжище перед храмом местные жители и огнищане из окрестных селений множество скота согнали. Для жертвенного подношения Световиду и праздничного пиршества. Густой, как смола, стоял бычий рев над градом, радуя души горожан: год, благодаря заступничеству Световида, задался удачный. Ни мора, ни вражды. И крепость новую построили. Так пусть ревут жертвенные животные, пусть весть богу о щедрости жителей края подают!
Стоял на торжище и белый конь Световидов. В серебряной сбруе. Отборным зерном кормили коня жрецы, студеной водой, взятой из Священного колодца, поили.
Славояр собственными руками храм подмел, удаляя из него сор и всяческие не зримые простым глазом нечистоты, подготавливая к богослужению. Остальные жрецы тоже не сидят сложа руки. Пурпурными тканями стены изнутри украшают, золотыми снопами по периметру обставляют. А самые достойные огромный пирог, выше роста человека пекут. Это вам не калач какой-нибудь обыкновенный – это один из главных атрибутов праздника. Ох, не просто испечь огромный пирожище, совсем не просто. Не каждому такое дано. Вот и суетятся, стараются.
Наконец праздничный день наступает. Народу в храме – не протолкнуться. Но ведут себя тихо. Перед четырехликим Световидом не пошумишь, не забалуешь.
Главный жрец Славояр в праздничных одеждах. Одни ниспадают на другие. Нижнее облачение самое длинное, темного цвета, затем идет красного цвета, на нем – золотого. Последнее одеяние – кипейно-белого, как первый снег, цвета. Расшито золотыми и серебряными нитями; красными, розовыми и лазоревыми цветами. Сотворив очередную молитву, главный жрец подходит к Световиду и берет у него из десницы рог с вином. Рог почти полон сурицы. Это и так всем хорошо видно. Но Славояр говорит, показывая рог:
– Братья, видите, вино в роге почти не убыло – значит, следующий год будет благоприятный и урожайный.
– Видим! Слава Световиду! – радостно отвечают куряне.
– Световид рад за нас и помогает нашим добрым начинаниям, – продолжает главный жрец. – Будем же вечно чтить богов наших и род наш!
– Будем! – дружно восклицают прихожане.
После этого Славояр опрокидывает рог к стопам Световида, отдавая Богу жертву вином в соответствии с древними обычаями. Затем освободившийся рог с помощью прислуживающих ему младших жрецов наполняет свежей сурицей и выпивает сам. Выпив сурицу, вновь заполняет рог новым вином и вставляет его в десницу Световида. При этом Славояр просит Световида не оставлять своей милостью народ курский, северский и вообще русский. Просит даровать людям изобилия, богатства, тучных стад, тучных хлебных полей, мира внутри рода и победы над врагами, если такие найдутся.
– Помолимся, братья, – восклицает Славояр, призывая прихожан к общей молитве, – воздадим хвалу Богу Всевышнему.
– О, Световид! – начинает главный жрец краткую, праздничную молитву, так как есть еще полная, читаемая только жрецами без мирской суеты.
– О, Световид! – вторит жрецу толпа.
– Ты – ясен месяц в ночи! – тянет нараспев Славояр.
– Ты – ясен месяц… – повторяют прихожане.
– Ты – солнце ясное, освещающее и согревающее белый свет! – продолжает на торжественной ноте курский жрец Славояр.
–  Ты – солнце ясное… – поют зачарованно курчане.
– Ты – четыре стороны света и сам Свет, дающий жизнь!
– Ты – …жизнь! – повторяют за своим главным жрецом курские жители.
– Ты – Отец наш и Вождь, и наш Повелитель, – заканчивает молитву Славояр. – О, Световид! Мы тебе поклоняемся и на тебя уповаем в делах и трудах наших тяжких, наших помыслах!
– …Мы тебе покланяемся! – молятся прихожане.

По окончании молитвы избранные заранее жрецы и миряне забивали жертвенный скот, но не весь, пригнанный на торжище, а от всякого вида по одной, две главы, от волов до овец. Однако с таким расчетом, чтобы всем мирянам, участвующим в празднестве, от мала до велика, хватило по куску жертвенного мяса. Остальной скот оставался в пользу жрецов. И последние могли отпустить его пастись с мирским в их стадах, предварительно пометив, или же продать тем же самым мирянам, доставившим его в качестве жертвы. В любом случае жертвенный скот становился собственностью жрецов, и те были вправе распоряжаться им по своему усмотрению.
Собранной в деревянную чашу от жертвенного скота кровью Славояр, взобравшись по лесенке до лика Световида, мазал ему губы – дань Богу жертвенной плотью.
– Приемлет! – Сообщил, спустившись с лестницы на пол храма.
– Принял! – Радовалась толпа. – Световид принял жертву!
Пока на торжище на разведенных кострах жарили мясо жертвенного скота, жрецы, занимавшиеся выпечкой пирога, внесли его под возгласы одобрения в храм. Пирог внутри был полым, и туда вошел Славояр.
– Зрите ли вы меня? – спросил из пирога.
– Нет, не зрим! – Отвечали прихожане.
Тогда Славояр, находясь внутри пирога, начал громко молить Световида, чтобы его на следующий год хоть немножко, но увидели, чтобы всегда всходило солнце, чтобы весной оживала природа, чтобы леса были полны зверя, а реки – рыбы и птицы, чтобы поля родили, а жители града Курска и окрестных селений – всегда процветали, чтобы Световид никогда не забывал о внуках своих, и победы всегда сопутствовали славянскому роду.
Любой курянин, и не только курянин, но и пришлый гость, попавший на праздник Световида, мог задать в этот момент Богу вопрос, и он, Бог, устами Славояра давал ответы на эти вопросы.
– Что ждет град Курск и его жителей? – спросил традиционно курский князь. И услышал:
– Перемены ждут Курск, большие перемены…
– Добрые?
– Всякие.
– А меня?
– Тебя, князь, удача во всех твоих начинаниях.
– Слава тебе, Световид! – Отошел князь в сторону, давая возможность другим соплеменникам пообщаться с Богом, в том числе своей супруге, принаряженной, подрумяненной Яровите, ждавшей с нетерпением своей очереди.
Следом за князем и его супругой со своими вопросами подходили воевода Хват с домочадцами, гости торговые и другие знатные мужи. После них потянулись простые жители. И каждому Славояр от имени Световида давал ответ на заданный вопрос.
Приспела очередь вопрошать Бога охотнику Бродичу и его супруге Купаве.
– Спрашивай, Купава, – подтолкнул Бродич ласково жену ближе к пирогу, – что нас в будущем ожидает.
– Спроси сам, – зарумянилась Купава, – ты же муж, хозяин…
– Что ж, – согласился Бродич, мысленно гордясь разумностью и уважительностью супруги, – торговаться не будем, чай, не на торжище. – И задал вопрос: – Что ждет нас с Купавой?
– Длинный век и тяжкий труд!
– А детки?
– И детьми Бог вас не обидит.
– Слава тебе, Световид! – Поблагодарили Бога Бродич и Купава, направляясь к выходу из храма.

А на торжище перед храмом жрецы привели уже шесть черных коней и ждали окончания вопросов Богу от жителей, чтоб начать последнее представление, являющееся неотъемлемой частью празднования дня Благодарения Световида. И заключалось оно в том, что к ногам шестерых коней, поставленных парами, привязывались копья, через которые один из назначенных Славояром жрецов должен был провести посвященного Световиду белого коня. Если белый конь начинал переступать через древка копий с правой ноги и не сбивался при дальнейшем шествии через остальные древка, то любая война, в которой будут участвовать курские вои, окажется победоносной для них. Если же белый конь начинал перешагивать через древка копий с левой ноги или же сбивался с шага, то война для курчан обещала быть тяжелой и проигранной.
Все ждали выхода главного жреца. Многие, испробовав жертвенного мяса, не забыли и о сурице медовой, а потому были навеселе. Как-никак – праздник. Но держались пристойно, как подобает внукам Сварожьим пред божественным ликом.
Вот, наконец, сопровождаемый молодыми жрецами, вышел из храма Славояр. Толпа притихла.
Славояр и жрецы подошли к белому коню и стали его осматривать, по очереди поглаживая ладонями по холке, крупу и лоснящимся бокам. Необходимо было определить: долго ли и много ли скакал на священном коне Световид, сражаясь предпраздничной ночью с врагами славянских племен, не вспотел ли, не покрылся ли пеной, неся тяжкое бремя в тяжелой борьбе.
– Белый конь чист! – торжественно произнес Славояр, окончив обряд осмотра священного коня.
Это означало, что враги курян далеко и что они не представляют грозной силы.
– Слава! Слава! Слава, Световиду! – взорвалась радостными воплями толпа курян. – Слава!
Поднявшийся на торжище шум насторожил коней, в том числе и белого. Они тревожно запрядали ушами, кося лиловыми глазами на людей и переступая с ноги на ногу. Но их тут же успокоили ласковым похлопыванием ладоней по холкам. Опытные коноводы, не теряя время, привязали копья к ногам пар, а назначенный Славояром жрец уже подводил белого коня.
Толпа вновь притихла, молча следя за действом. Конь спокойно прошествовал все древка, начав с правой ноги, не сбившись и не зацепив копытом ни одного древка.
– Священный конь прошел! – оповестил главный жрец курян традиционной фразой. – Слава, Световиду, он не сбился!
– Слава! Слава! – взревела толпа.
Курчане радовались благополучному исходу, предначертанных богом предзнаменований, а жрецы повели белого коня на священные заповедные луга. На них будет пастись под тщательным приглядом до следующего лета. Ни один волос не должен упасть с него, ни одна шерстинка. Смерть ожидала каждого, кто вздумает поднять руку на священное животное! 

– Прекрасный град мы с тобой построили, княже, – не переставал восхищаться воевода Хват новой крепостью. – Смотри, как народ веселится, храму новому радуется.
– Град, конечно, прекрасный, – соглашается Кур, – но народ наш не граду и храму светлому радуется, а празднику Световидову.
– И пусть, – не теряет бодрости духа Хват. – Но крепость-то построили… – И добавляет заветное: – Нам бы теперь, князь, сотню вооруженных воинов при крепости иметь, постоянную дружину…
– А зачем? – прищурился Кур. – Курские мужи – вои умелые, охулки на руку не возьмут…
– Так чтобы всегда готовы были, – заранее припасенным ответом гнет свою думку воевода. – Чтобы постоянно при крепости находились, при броне и при комонях. Ведь сам знаешь, – продолжает напористо, видя, что князь не перебивает, слушает, – пока наши вои о беде какой узнают, пока мечами опояшутся, пока соберутся – враг много беды успеет сделать. Сотворит – и скроется. Потом ищи-свищи его в поле… А тут – воинство всегда наготове, всегда под рукой. Чуть что – на комоней и в бой!
– Вы со жрецом нашим, Славояром, – иронично усмехнулся Кур, – словно сговорились: об одном мне в уши дудите.
– При чем тут Славояр? – выразил откровенное недоумение Хват. – У него жизнь тихая, мирная: богам служить, да мирян уму-разуму учить.
– И тихая, и мирная, – словно, соглашаясь с воеводой, начал князь, – но и он мне: нужна военная дружина при храме Световида! О трех сотнях воинов возмечтал, как в Киеве Днепровском, как в Словенске Великом. Но то же грады великие. Им наш Курск и наш храм не чета.
В голосе князя чувствовались нотки сожаления. Желалось курскому князю, чтобы их град был более люден и обширен.
– Вот так жрец-удалец! – воскликнул воевода восторженно и от удивления потянулся пятерней десницы к затылку – полосы почесать, мысли поскрести. – Это я не хват, а он хват, да еще какой хват! Эка, удумал!.. Знал, что великомудр и учен, во многих тайных делах сведущ, но чтобы о воеводстве возмечтал – даже во сне присниться не могло! Вот так жрец! – не переставал восхищаться Хват. – Видать, ему общения с богами уже мало – воинство подавай! А ты, княже, что? – вдруг спохватился он.
– А я что, – вопросом на вопрос ответил Кур, – я ничего. Сказал, что подумаю. Не к спеху то… Меня другое беспокоит: лето прошло, скоро холода, как наши дома стужу зимнюю сдюжат? Как печник Догода с кузнецом Ковалем ни стараются – никак печь мне не сложат. Что ни смастерят – все разваливается. Глина почему-то не держится, назад оползает, когда трубу пытаются наверх вести.
Лицо князя из благостно-покровительственного и степенного преобразилось в озабоченное.
– А я ничего мудрить не стал, – отозвался на то воевода, оставив прежние вопросы в забвении, раз князь не пожелал на них отвечать, – решил топить по старинке. Только печь на первом ярусе печники покрупнее  поставили, чтобы тепла больше давала. С дымом век жили – не умерли, и дальше проживем, не помрем. Только придется со второго яруса всем на первый перейти. В тесноте – не в обиде! – пошутил Хват. – Хотя, по правде сказать, на втором ярусе без сажи и копоти отлично жить!
– Вот в том-то и дело! – отозвался удрученно Кур.
Протекавший легко и непринужденно разговор вдруг как бы споткнулся о невидимую преграду. Споткнувшись, стал угасать, как угасает день с наступлением вечера: вроде бы еще и светло, и солнышко ласково, но ночь приближается неумолимо.
Впрочем, некоторое время они еще поговорили о том, о сем, но уже без прежнего запала и задора. Затем разошлись по домам продолжать праздник с домочадцами. Знали, что дома столы от блюд всяких ломятся – любили русичи праздники отмечать. Тем паче, что праздник Световида – всем праздникам праздник!

Праздник Световида плавно перетек в длящиеся до самых заморозков торговые ярмарки. В эту осень на курское торжище прибыли гости не только из ближайших градов и весей, но и из дальних земель. Видать, прослышали о строительстве новой крепости и храма Световида. Вот и захотели взглянуть, а заодно и торговыми делами заняться…
Ремесленники везли в Курск изделия рук своих. Кузнецы – железную утварь, необходимую как в домашнем обиходе, так и для ремесленных дел. Оружейники – оружие, без которого русичу и шагу не ступить. Шорники – сбрую конскую: уздечки, седла, хомуты. Сапожники – сапожки юфтевые да сафьяновые чуть ли не всех цветов радуги, или же попроще – кожаные. Горшечники – тонкое производство рук своих: миски, горшки и кувшины всевозможные.
Плотники – кто бадейку, кто кадку, кто посуду, тонко выточенную и различными цветами-рисунками расписанную для красоты, кто сундучок хитро сработанный, кто поставец для фигурок богов.
Ткачи – всевозможные полотна, большей частью попоны разноцветные их шерстяной пряжи сотканные, суконные же отрезы для верхней зимней одежды. Не забыли они льняные и замашные плотна. Хоть и незатейливы, да удобны.
Имелись на торжище места и для торговли скотом, как одиночными головами, так и целыми гуртами или табунами. Скотом торговали как местные жители, так и торговые гости из южных порубежий Русколани, из степных краев. В основном пригоняли табуны тонконогих и резвых коней.
Огнищане с огнищ и весей везли жито и просо, лук репчатый и морковь сладкую, репу горькую да огурцы хрусткие. А еще садовину спелую – яблоки, груши, сливы. Немало предлагалось и лесной ягоды. Те, кто занимался бортничеством, выставляли деревянные кадки с медовыми сотами. Над этими рядами всегда стоял густой, аппетитный аромат, от которого слюна сама к горлу подкатывала. И тут больше всего толпился простой народ: если не купит, то хоть посмотрит вдоволь. Ведь за погляд платы не требуют…
Целыми днями на торжище шум и гам, крик птиц и животных. У коновязи комони ржут, в хлипком загоне быки мычат, овцы блеют, в легких деревянных клетушках гуси гогочут. Живность не хочет, чтобы ее продавали или меняли. Только все зря – никому дела до этого нет. Наоборот, все стараются продать. Желательно подороже. А кто покупает, тем бы приобрести подешевле…
Среди торговых гостей можно видеть семцев из Ярильска и Ратска, приплывших к граду по Семи на судах-расшивах. И теперь эти ладьи вместе с местными стоят у причала на Тускуре. В ожидании нового груза мерно покачиваются на волнах. Отдыхают.
Но не только тут одни русичи торгуют. Можно увидеть здесь и горбоносых, смуглых греков, и безбородых горделивых ромеев, закупающих зерно, и бородатых персов, привезших серебряные украшения и ковры. Правда, их не так много, как русичей, но бывают, и ведут они расчет больше серебряной монетой, чем прямым обменом. Потому – они завидные купцы. Только не для всех. С «мелочью» не связываются. Разве что с Прилепом, как с равным себе, дело имеют.
Местными торговыми делами заправлял старшина торговых гостей Прилеп и его подручные. Они задавали тон как в установлении цен, так и в определении мытного сбора в пользу града и князя. Они первыми начинали скупать у мелких продавцов тот или иной товар, чтобы позднее продать его заезжим купцам оптом и уже по более высоким ценам.
– Здрав будь, кузнец Коваль. Как торговля? – подошел Бродич к старшине кузнецов-молодцов, выложившему для продажи два десятка ножей, пяток топоров без топорищ, несколько навесов-петель для дверей, запоры, сошник на соху, пяток серпов, ножницы для стрижки овец. В отдельном деревянном ларце лежали мелкие изделия: иголки, шильца.
Бродич уже сбыл ярильским гостям свои запасы беличьих, собольих, заячьих, бобровых да хорьковых шкурок и теперь просто любовался торжищем вместе с Купавой.
– На торгу два дурака: один – продает, второй – покупает! – присказкой отозвался на вопрос кузнец. – Наш товарец всем нужен: и князю, и огнищанину. Берут понемногу… – уже серьезно окончил он свой ответ. – А ты?
– А я отторговался. Теперь вот хожу –  на люд гляжу. С Купавой напару… Когда же еще столько народу узреть доведется?..
– Вижу, вижу… – улыбнулся со значением Коваль. – Вдвоем, значит, прохаживаетесь?
– Пока вдвоем, – вставила слово раскрасневшаяся Купава, намекая, что в скором времени они с Бродичем обзаведутся детишками. – С делами домашними справились и решили люд посмотреть…
Купава была в цветастом плате, легкой безрукавной курточке-душегрейке поверх синего платья, низ которого оторочен широкой красной лентой с белой вышивкой.
– Да, люду в это лето много… – оставил ее тонкий намек без особого внимания Коваль: подумаешь невидаль какая – баба затяжелела. Все тяжелеют, его тоже не раз была в интересном положении.
– Отчего ныне такое? – вновь опередила мужа с вопросом Купава, словно не догадываясь о причине многолюдья на курском торжище.
Ох, хитрила пронырливая баба, желая себя показать да беседу продлить.
– Как – отчего? – вопросом на вопрос стал отвечать Коваль. – Оттого, что крепость новая у нас. Оттого, что храм Световида выстроен. Народу интересно. Вот и стараются к нам в град на торжище попасть. И торговлю свою осуществят, и, заодно, крепостью да храмом полюбуются. Ведь не у всех такое…
– Нужно славить князя нашего, который задумку эту поимел, – отдал дань справедливости стараниям князя Кура Бродич.
– И князя, и воеводу, – согласился с ним Коваль. – А еще славу провозглашать надо Срубу и его плотникам, сделавшим такое чудо в нашем граде.
– Тогда еще и главному жрецу нашему Славояру, – добавила Купава хитровато. – Это, помнится, он на вече настоял на строительстве как храма, так и крепости новой… Тогда многие, особенно Прилеп, противились…
– И Славояру, – согласился кузнец. – Стоящий жрец. Мудрый! А еще тебе, Купавушка…
– Мне-то за что? – сделала удивленное лицо Купа, но ее голубые, как небесная лазурь, глаза уже таили лукавую улыбку.
– Как за что? – подмигнул Бродичу хитрый кузнец Коваль. – А кто Прилепа с речи сбил, кто заставил его на вече замолчать? А?
– Ну… – зарумянилась Купава.
– Вот  тебе и ну…
Они, втроем, залились густым смехом, вспоминая минувшие дни и вече, на котором был дан отпор купцу Прилепу.
Поговорив с кузнецом Ковалем, Бродич с Купавой пошли далее по торговым рядам, здороваясь со знакомыми, рассматривая товар, прицениваясь и интересуясь торговыми делами. Впрочем, не они одни так гуляли по торжищу. Зевак нашлось немало.


ОДОЛЕНИЕ

Печь, о которой мечтал курский князь Кур и которую он задумал сложить в своем новом доме, несмотря на отчаянные попытки печника Догоды и его друга кузнеца Коваля, никак не желала возводиться. Даже не сама печь, сложить которую из прекрасной глины никакого труда для Догоды не составляло. Она уже давно возвышалась посреди одного из помещений первого яруса княжеского терема. Не возводился глиняный дымоход. Не получался, хоть плач… Догода и так пытался, и этак, но глина, из которой он мастерил трубу, оседала под собственной тяжестью. Никак не желала превращаться в прочное дымовыводящее сооружение.
Когда они прошедшей зимой трудились над горном печи в кузнице Коваля, то там использовались металлические крепления и металлический каркас горна, которые не давали глине расползаться. К тому же приземистая кузня Коваля не чета высокому помещению терема. Да и тогда пришлось помучиться бог весть сколько, прежде чем что-то стало получаться.
– Вот, если бы из каких-то твердых кусков ее сложить, – убирая рукавом пот с лица после очередной неудачи, сетовал Догода.
– А как эти твердые куски между собой в трубу соединить? – удивился Коваль. – Развалятся.
– Ну, – улыбнулся без особой радости Догода, – это дело не такое уж и сложное. Глиняным раствором и соединим. Не видел что ли каменных стен в градах Тавриды или Белой Вежи?
– Видел.
– Раз видел, то знай, что стены крепости в этих градах и дома бояр и князей из камня сделаны, специальным раствором между собой соединены.
– Так в чем же докука? – удивился Коваль. – Привезти камень – и баста!
– Легко сказать – привезти. Это надо аж от Сурожского моря везти… Времени понадобится, страсть! А князь, сам знаешь, торопит, требует к холодам закончить.
– Да, загадка, – почесал затылок могучей пятерней Коваль. – А нельзя ли самим такого камня наделать? – вдруг спросил он то ли Догоду, то ли себя.
– Как? – развел руками Догода. – Из чего?
– Да хоть из твоей же глины, – входил в раж созидания кузнец. – Ведь когда глина высыхает, она в камень превращается. Превращается? – переспросил он.
– Ну, – замялся печник, – не то чтобы в камень, однако…
– Вот я и говорю, – развивал мысль Коваль, – наделать камней из глины, высушить их – и клади тогда их на глиняный раствор сколько угодно и как угодно высоко…
– Так такого никогда еще не было… – неуверенно начал Догода.
Однако идея Коваля уже захлестнула его, как арканная петля, с помощью которой  умелые пастухи-табунщики вылавливают из табуна очередного жеребчика.
– Всегда когда-то чего-то не было, – добродушно философствовал Коваль. – Взять хотя бы мою кузню. Или нашу крепость. Когда-то не было, но пришел князь Кур – и появилась!..
– А где сушить будем? – проявил практичность Догода. – На дворе не лето красное, холода приближаются. Коло давно на зиму повернул. Не успеешь моргнуть, как дожди зарядят, сырость пойдет, а там и снегами Позвизд играть начнет.
– С сушкой докуки не будет, – откровенно засмеялся Коваль. – Кузня моя на что. Разведем огонь в горне пожарче – и будем сушить, сколько захотим. Высушим даже быстрее, чем это бы сделал сам Ярило.
– Не богохульствуй, – предостерег богобоязненный Догода. – Боги не любят, когда над ними потешаются или насмехаются.
– Так я и не собирался потешаться, – посерьезнел Коваль, – просто к слову пришлось.
– Ладно, будем полагать, – примирительно сказал Догода, – что бог нас не слышит, а если и слышит, то простит. Буду камни-кирпичи делать.
Сказав это, Догода направился к большой дубовой колоде, приспособленной плотниками под корыто, в котором делался глиняный замес, и стал руками лепить кирпичики.
Коваль молча следил за его действиями.
Печник вылепил один, другой, третий кирпичи. Как он ни старался, все кирпичи у него получались разной длины, толщины и ширины.
– Так не пойдет, – остановил его Коваль, – а то из таких кирпичей такая труба выйдет, что куры и те на смех нас поднимут…
– Попробуй сам, – с вызовом отозвался Догода, досадуя на очередную неудачу, – может у тебя лучше получится?
– Это уж вряд ли, – примирительно отозвался кузнец, – у меня получится еще хуже. Тут надо что-нибудь придумать, – наморщил лоб, – чтобы и просто было, и кирпичи одинаковые получались…
Тут на глаза Догоде деревянное ведерко попалось, в котором воду приносил для разведения глины.
– Не прикажешь же их в ведерке печь, как калачи, – грустно пошутил он.
– А что, – ухватился за подсказку Коваль, – в ведерке не в ведерке, а при помощи похожей оказии точно! Сделаем-ка маленькое корытце и будем с его помощью кирпичики одинаковые, как курочка яички, откладывать.
Сказано – сделано. Тут же, на княжеском дворе, Коваль с помощью топора, долота и куска дерева изготовил овальную формочку для изготовления кирпичей. Необходимый материал и инструменты ему безоговорочно предоставили дворовые люди князя. Предоставили и удалились. Князь строго-настрого приказал челяди мастерам понапрасну не докучать и не мешаться у них под ногами. Позовут – тогда другое дело.
– Сойдет? – показал он заготовку Догоде.
– Вроде, сойдет, – отозвался без особой уверенности Догода, до сей поры с интересом наблюдавший за действиями своего товарища.
– Если сойдет, – пророкотал Коваль, – то пробуем. – И передал форму Догоде: ты, мол, мастер в своем деле, тебе и форма в руки.
Догода форму принял и стал заполнять ее вязкой глиняной массой до самого края, время от времени уминая ладонью и равняя до гладкого матового блеска верхнюю часть. Потом, вздохнув, аккуратно вытряхнул сбитый кирпичик на деревянный лоток.
Получилось. Кирпичики стали выходить из-под рук печника одинаковыми, как близнецы-братья.
До наступления сумерек Догода и Коваль смастерили около двух десятков кирпичей-сырцов.
– На сегодня достаточно, – обмывая в лохани руки и вытирая их чистой тряпицей, подвел итог трудового дня Догода. – Пусть подсохнут.
– Пусть,– согласился Коваль. – Завтра перенесем в кузню на окончательную просушку.
На следующий день с помощью княжеских слуг перенесли изготовленные кирпичи, захрясшие и отвердевшие за ночь до такой степени, что можно было смело брать их руками, не боясь, что развалятся, с княжеского двора в кузницу Коваля. Огонь в горне уже пылал, ожидая железной пищи. Но на этот раз вместо железа огню была представлена глина. Огонь задумался, но раздуваемый потоком воздуха из кузнечных мехов, через некоторое время стал жадно лизать глиняные бока кирпичей.
Через седмицу, когда по подсчетам Догоды нужное количество кирпичей было сделано и насушено в кузнице Коваля, их перенесли из кузни на подворье князя. Кирпичи получились крепкие, добротные. А те, что в горне огнем насквозь пропитались и сами красными, как огонь стали, так, вообще, на камень похожи.

…Уже несколько дней как серые тучи оседлали небесный свод. Осень плакалась над градом Курском, над Тускуром и Семью, над ближними и дальними лугами и лесами. Зябко и хмарно. Еще недавно светлые стены крепости и хором почернели и уже не радовали глаз, как было поначалу. Моросил мелкий дождик, и чтобы кирпичи не размокли, их занесли в сени княжеских хором.
– Надеюсь, Догода, – встретил печника кислой улыбкой князь, – на сей раз у тебя получится? А то моим дворовым уже надоело по чужим огнищам бегать, чужими печами пользоваться…
– На все воля Сварога, – с обычным своим смирением ответствовал Догода. – Все мы и помыслы наши, и дела наши в его руках.
– Эк, как ты заговорил, – натянуто усмехнулся Кур, – прямо, как наш главный жрец в храме Световида! Ты бы еще так печи делать научился…
В голосе князя едва скрыто раздражение и недоброе предостережение. По-видимому, Куру уже надоело ждать хороший результат от всей этой затеи. Да и погода – мелкий моросящий дождь за стенами хором – не солнце ясное, настроение не поднимает.
Догода промолчал. Что ни говори, а князь в чем-то прав. Ведь Догода сам назвался такую печь сложить, чтобы и обогревала, и не дымила. Как говорится, если назвался груздем, то полезай в кузов.
В этот раз кузнеца Коваля с Догодой не было – тому в кузнице дел хватало. И так подзапустил их малость, пока над печью и кирпичами мудрил. Вот и наверстывает. Кому меч обещанный исполняет, кому нож для домашнего обихода, кому заступ поправляет. После летних земляных работ по строительству крепости у многих заступы в негодность пришли. А как не придти, когда столько земли перерыто, перекопано!..
Вместо Коваля Догоде помогал один из его подмастерий-печников, подносил кирпичи, глиняный раствор замешивал, водой снабжал. Словом, был на подхвате, как и положено подмастерью, набиравшемуся уму-разуму, чтобы со временем самому мастером стать.
Как и ожидалось, кирпичная кладка пошла споро. Печной дымоход, хоть и не круглый, как думалось ранее, а прямоугольный, быстро поднимался от печного зева к отверстию в потолке между первым и вторым ярусами, заблаговременно оставленному плотниками для такой докуки.
Когда дело несколько наладилось и прорисовались очертания дымоходной трубы, к мастеру вновь подошел князь. Его лик выглядел просветлевшим.
– Вроде, получается?..
– Слава Сварогу, дело сдвинулось… – боясь спугнуть удачу, неопределенно ответил Догода.
– Ну-ну, – молвил Кур и опять ушел по своим делам.
Дел у князя, как и у любого человека хватало: и собственное хозяйство росло, и за град думки одолевали.
За ночь глиняный раствор между кирпичной кладкой подсох, и дымоход можно было класть далее.
В этот день предстояло продолжить работу в княжеской горенке. Помещение горенки большое и светлое, так как несколько узеньких окошек размещалось на противоположных стенах. На полуденной – для солнечного света и тепла. На полуночной – не столько для света, сколько для ведения стрельбы из лука в случае осады. Ибо выходили на крепостную стену, маячившую всего в нескольких шагах от хором.
Рамы в окнах двойные – так посоветовал сделать Сруб, старшина плотницкой дружины для удержания тепла в зимнее время. Обтянуты бычьими пузырями. При этом внутренние рамы вынимались, чтобы в летнюю жару в комнату проникало как можно больше света и тепла.
Вдоль стены с восхода солнца полок, предназначенный для отдыха. Накрытый перинами, толстыми цветными попонами, меховыми одеялами. Это ложе супругов.
Поверх постели лежали, возвышаясь горой, подушки, прикрытые тонкой прозрачной материей, приобретенной, по-видимому, княгиней у иноземных торговых гостей.
В комнате стоял большой стол и несколько прочных деревянных скамеек вокруг него.
«Чтобы все домочадцы могли поместиться вокруг этого стола во время приема пищи, – определил Догода, разглядывая княжескую горенку и обстановку в ней.
Семья у князя немалая: сам с женой, сыновья, дядья, тетки, родственники супруги. И у каждого свои детки. И всех надо было приютить, обогреть, накормить.
Кроме постели, стола и скамеек, в горенке, как и положено, находился небольшой деревянный поставец, стоявший в углу. На нем возвышались небольшие, вырезанные из дерева или же вылепленные из глины статуэтки богов.
На стенах висели мечи в серебряных ножнах, украшенных камнями-самоцветами. Рядом – несколько скрещенных копий с блестящими железными наконечниками, большой круглый щит, червленый, с изображением Ярилы по всему полю. Пяток луков различной конструкции, от короткого готского, с роговыми накладками до длинного и тяжелого гуннского дополняли убранство горенки. По-видимому, трофеи, добытые князем в боях.
«Скромно князь наш поживает, – обведя взором все помещение, отметил Догода, – не блистает златом и серебром. Да и лалов – каменьев самоцветных не видать… Может, в иных комнатах богаче, – подумал ненароком, прежде чем приступить к работе, и тут же себя оборвал: – Да вряд ли... Живем-то на виду друг у друга. Впрочем, – пришел он к заключению своих бесхитростных размышлений, – сие не наше дело. Наше дело дымоход. Вот и будем над сей докукой ломать голову да затылок чесать».
– Приступим, Глинуш, – обращаясь к помощнику, молвил Догода, когда тот замесил в дубовой колоде очередной глиняный замес и внес на второй ярус с полсотни кирпичей.
– Приступим, мастер Догода, – смиренно отвечал подмастерье Глинуш.
– Помоги, Сварог, – взяв Догода первый кирпич.
Глинуш споро подносил и подавал мастеру то кирпичи, то бадейку с глиняным раствором, а тот  зачерпывал ладонью-лопатой хорошую горсть раствора, бросал его на уже выложенную кладку, разглаживал и бережно, словно малого ребенка, клал очередной кирпич. Дело двигалось. Время от времени на работу мастера заходили посмотреть княжеские домочадцы. Войдут в горенку, станут у дверей, подперев спинами притолоку, и молча смотрят, как мастер очередной кирпич в кладку дымохода вставляет. Посмотрят и также тихо, как и приходили, уходят.
Заглядывал не раз и князь. Видел, что работа спорится, и удалялся: не к чему мастеру под руку говорить, лясы точить – только от работы отрывать.   
На сей раз трубу для дымохода вывели через потолок второго яруса под шатровую крышу.
– Князь, – пришел к князю Куру под вечер Догода, – надо бы часть крыши разобрать, чтобы трубу на улицу вывести. Иначе дым пойдет внутрь шатра.
– А пусть, - беззаботно ответил князь, – в хоромах теплее будет. Не хотелось князю ломать тес на только что покрытой крыше. Благодаря стараниям плотников, тесины так тщательно подогнаны друг к другу, что зачастившие осенние дожди не могли пробиться сквозь него.
– Оно, конечно, – опустил голову мастер, – дело-то хозяйское. А вдруг огонь вырвется, – поднял он голову и взглянул на князя, – тогда пожара не миновать... И дом сгорит, и домочадцы с чадами… да и весь град…
– А что, – насторожился враз князь, – может огонь из трубы пойти? Ведь она такая высокая… Я о таком обороте как-то даже не подумал…
– Не знаю, – честно признался печник, – дело новое, еще не опробованное… И огонь такой, что… все может. А береженого, как говорится, и Сварог бережет!
– Это верно, – согласился князь. И тут же спросил:
– А нельзя ли как-нибудь эту докуку иным способом устранить, какие-либо перегородки на пути огня придумать?
Князь с надеждой взглянул на Догоду, но тот ничего толком не знал: дело-то новое, жизнью и времеем не проверенное…
– Ведь, если труба выйдет за крышу, – начал размышлять вслух князь, – то дождь и снег будут в нее попадать и загасят огонь в очаге, да и кирпичи глиняные от воды раскиснут и развалятся, а за ними и сам дымоход.
– Можно попробовать кирпичи сильнее в горне кузни прокалить… – неуверенно ответил Догода. И добавил: – А еще попросить  кузнеца Коваля, чтобы он сделал для головы дымохода что-то наподобие воинского шелома, из железных или медных пластин, чтобы дождь и снег не мог через него в трубу попадать.
– Мудрено, мудрено, – покачал головой князь. – Ну, что ж, делать нечего, зови на завтра Коваля, – будем совет держать.
Коваль, как ни был занят своей работой, но, испытывая интерес к необычному делу, откликнулся на зов князя и Догоды.
– Выручай, – после положенных приветствий обратился князь к нему.
– Попробую, – высказался Коваль, когда так и этак втроем прикинули, как последнюю преграду преодолеть на столь длительном пути усовершенствования печного отопления.
Вдвоем с Догодой они тщательно измерили стороны дымохода.
– Вот и готовы замеры для медного обода, – забирая прутики-замеры с собой, удовлетворенно проговорил Коваль. – Окольцуем твою трубу в лучшем виде. Шелом железный над ней, как крышу над храмом Световида, воздвигнем. А там и у себя подобное при случае сооружу. А то, знаешь, брат Догода, разрушается… – закончил с сожалением.
– Ты уж постарайся, мил человек, – с уважением толковал Догода, – не дай осрамиться перед князем… А ежели крицы-то мало будет, то я тебе помогу с болот собрать да в кузню притащить… Уж я постараюсь….
Догода, как и многие жители Курска, знал, что руду для ковки железа курские кузнецы собирают по окрестным болотам. Порой довольно далеко от самого града. Потом из собранной руды в больших печах-курьях на склонах крутых оврагов изготавливают крицу – твердое губчатое железо со шлаковыми включениями. И уж из крицы путем длительной ковки и перековки уже готовят необходимые изделия.
– Даже не проси – самому интерес, – усмехнулся Коваль, направляясь в кузницу. – И крицы у меня пока достаточно.
– Ты уж поторопись, – напутствовал его печник, в душе радуясь, что не придется лазать по болотам по пояс в воде и собирать руду, а потом еще и тащить ее в кузницу.
– Все отставлю, – успокоил Догоду Коваль, – только этим буду заниматься.
Через седмицу над шатром крыши княжеского терема курчане узрели верхушку трубы-дымохода из обожженного до кроваво-красного цвета кирпича. А над ней – матово блестящий в осенней хмари и отливающий золотом в редких лучах солнца четырехгранный шелом, закрывающий верх от дождей и снегов. Радовал глаз этот шелом, как и медный петух, установленный на вершине княжеского терема. Что и говорить – кузнец Коваль постарался, не ударил в грязь ликом.
– Сразу видать: тут петух живет, – шутили меж собой куряне. – Не просто петух, а князь Кур!
И было то диковиной из диковин, каких отродясь не бывало еще на северской земле, каких не ведали ни деды, ни прадеды.
– Лепота! – не переставал радоваться князь Кур, когда новая печь и новая система вывода дыма были опробованы в присутствии печника и начали ежедневную работу по отоплению княжеских хором. – Лепота!
– Спасибо тебе, мастер Догода, – благодарили печника домочадцы Кура, не ведая больше дыма и удушливого кашля. – И печь не дымит, и тепла больше.
Тепла стало действительно больше, ибо тепло от печи передавалось массивной трубе, а от той и на второй ярус.
Для красоты и пущей крепости дымоход был обмазан тонким слоем глины, смешанной с песком, и побелен меловым раствором. А потому радовал не только теплом, но и видом.
– Надо на следующее лето себе такой дымоход сооружать, – посмотрев княжеские палаты, сказал воевода Хват.
– Правильно, надо, – поддержал его Кур. – Нам с тобой, Хват, еще столько всего надо! Ибо мы не звери дикие, а внуки Дажьбоговы! Осеннее ненастье на дворе, предстоящие морозы и холода не пугали курских вождей, ибо были они молоды и энергичны, полны сил и стремлений. Даже накатывающие с захода солнца темные тучи их не смущали. Подумаешь – тучи! Тут теперь сам Позвизд со своими бурями и непогодами не страшен!