Лестница к морю

Если бы Миру спросили, кем или чем она хочет стать, она не задумываясь ответила бы: лестницей к морю. Не широкой каменной, а такой металлической, узкой, гулкой и пружинящей под ногами, обманчиво тонкой, ржавой, головокружительной. Лестницей, ловящей первые лучи солнца верхними ступенями, в то время как нижние ещё погружены в серую предутреннюю шаль. Лестницей, по которой сползает с холмов молочный туман. Лестницей, равно пугающей своей крутизной как стоящего на вершине, так и взирающего снизу. Лестницей, сквозь перфорированные ступени которой прорастают сухие колючие травы. Лестницей, чьё подножие лижет разбушевавшееся море, оставляя грязные волосы водорослей бессильно высыхать на солёном ветру. Только такой лестницей — кажется, соединяющей небо и землю — стоит быть, всё прочее в мире — пустое.

Мира каждое утро проходила несколько километров по диким пляжам лимана: до рассвета в одну сторону, на край песчаной косы, где купалась с восходом солнца, а после возвращалась в пансионат, успевая до окончания завтрака. И всякий раз, на каждой прогулке, она говорила с бабушкой. Темы для бесед не переводились, вот только ответов на вопросы не было: бабушка умерла прошлой зимой, ожидаемо, но от того не легче. Осталось недосказанным море слов, осталось не сдержанным обещание показать бабушке настоящее море…

Бабушка, добрая бабушка, если бы ты знала, во что превратилась твоя Мирочка… Ты всегда гордилась моими успехами в учёбе, мне было неловко говорить тебе о двойках или тройках, я и не говорила. Так повелось: Мира умничка, она далеко пойдёт. Пошла, как же… Дальше некуда. Когда я в медицинский поступила, неожиданно для всех, ты радовалась: буду людям помогать, может, жизни спасать. В гинекологии, бабушка, мы и сохраняем жизни, и наоборот… Всё не так просто…

Сколько Мира себя помнила, бабушка всегда была рядом. Кажется, всегда седая, домашняя. Хотя нет, она же и работала, когда-то давно, но вспомнить это время у Миры не получалось. Для неё бабушка неизменно была дома, почти всё время на кухне, готовила что-то необычайно вкусное и тихонько напевала под нос. По вечерам же сдвигались красные кресла, приходила соседка, они все вместе играли в карты или раскладывали пасьянсы на журнальном столике. Мире доверяли тасовать колоду, соседка у приоткрытой балконной двери курила душные сигареты, а бабушка ловкими маленькими пальцами лузгала семечки, то отправляя себе в рот, то набирая горсточку очищенных — Мирочке. Ещё у бабушки был проигрыватель в спальне. Когда мама оставляла Миру с ночёвкой, бабушка ставила чёрные шипящие пластинки, чаще всего Муслима Магомаева, красивые песни, Мирочка тихонько подпевала:
Но без любви
Прожить невозможно,
Но без любви
Прожить нельзя.

Такое только в песнях бывает. Без любви можно и нужно, так не больно и не обидно. Если подумать, то куда удобнее ни к чему не обязывающий флирт. Захотел — пришёл, захотел — ушёл. После работы, особенно после суток, совершенно не хочется готовить кому-то завтрак, да порой видеть никого не хочется.

А у бабушки на завтрак были сырники со сметаной или оладушки с вареньем. Мира всё съедала и просила добавки. Особенно, если речь шла о варениках. Вареники! О, это было священнодейство! Начиналось оно походом на рынок, со своим ведром, в которое бабушка клала авоську и портмоне, как она называла кошелёк. Пустое ведро — не к добру, неизменно пояснялось Мире. На рынке бабушка находила самую крупную и спелую вишню и покупала не кило или два, а ведро целиком, пересыпая ягоду в свою тару. Мира помогала нести вишню обратно, изо всех силёнок приподнимая ручку ведра со своей стороны. На бульваре обе садились на скамейку передохнуть, причём всякий раз съедали одно крем-брюле на двоих. Бабушка деликатно откусывала с краешку, раза два-три, остальное доедала внучка. Себе мороженого бабушка никогда не покупала — баловство.

Дома вишня перебиралась, бабушка расставляла на кухне миски и тазы, вынимала из волос шпильку и ловко принималась вытаскивать косточки из ягод. Мира тоже пробовала, но у неё не выходило, она убегала гулять во двор (только под балконом, далеко не уходить!). Прибегала, выхватывала пару уже очищенных вишен прямо из-под красных бабушкиных пальцев ("А руки-то мыть! Ишь, шустрая!") и эта вишня казалась куда вкуснее, чем с косточкой, — так бы и слопала весь тазик. Кыш! — смеялась бабушка. Она уже успела замесить белое пуховое тесто, оно отдыхало под льняной салфеткой.

Здесь, в пансионате, постельное бельё напоминало больничное, Мира в первый же день купила дорогой льняной комплект, похожий на те бабушкины кухонные салфетки. Теперь она, как то тесто, отлёживалась по ночам, укрывшись с головой, а сон не шёл…

Раскатка теста доверялась Мире, она очень старалась, иногда до дыр прокатывая лепёшку на заснеженном мукой столе. А лепила вареники снова бабушка, повыше закатав рукава светлого ситцевого халатика, вареники выходили ровные, один к одному, с мягким и тонким гребенчатым краем. Первые два противня тут же варились в подсоленной воде, откидывались на дуршлаг, заправлялись маслом и сахарным песком, Мирка уже в нетерпении прыгала вокруг стола. Варёное тесто было пышным, белым, проткнёшь вилочкой — внутри кровавый сок и ягоды ("Не уделайся, бери полотенчико!"), всё это макается в розетку со сметаной и отправляется в рот. Бабушка пробует пару штучек, удовлетворённо кивает головой. Остальные полчища вареников отправляются в морозилку. Ненадолго, Мира их за три дня слопает…

Взрослая Мира поковырялась вилкой в фабричных варениках, купленных в кафе у пляжа, и отодвинула тарелку. Вареники, проткнутые вилкой, истекали тёмным соком, как никогда напоминая абортивный материал. Надеялась на чудо? Чудес не бывает. Как-то, уже старенькая бабушка вдруг решила затеять вареники с вишней. Напрочь отмела идею замороженных, без косточек, ягод, полдня возилась на кухне. Результат только отдалённо напоминал те, из детства, но Мира всё равно доела тарелку сероватых неровных, лопнувших во время варки, вареников, попутно выслушивая причитания бабушки о том, что вишня негодящая попалась, мука нынче не та, а уж яиц порядочных не осталось вовсе, что уж про масло со сметаной говорить. К старости бабушка впала в ностальгию по ушедшему, её монологи были похожи на заезженную пластинку.

— Бабушка, а пластинки у тебя остались? Муслим Магомаев и другие…
— А как же, вон на антресоли лежат.
Подтащила к шкафу табуретку, шатко взгромоздилась…
— У тебя пыльно здесь. Дай тряпочку.
Бабушка зашаркала в кухню, стало неловко, что она торопится, а внучка стоит и ждёт на табуретке. Командирша нашлась, сбегала бы сама. Светлый лоскуток ткани о чём-то неуловимо напоминал…
— Это твой халатик что ли?
— Сносился давно той халат, на тряпки пустила. А ты, никак, помнишь его?

Ещё бы не помнить. Самая добрая, мягкая, тёплая и ласковая бабушка ходила по дому в одном и том же халате на белых бельевых пуговицах. Сама, наверное, шила его. Такого Мира ни у кого не видела, хотя халатик как халатик, ничего особенного. Только вот уткнувшись в него можно было забыть все беды и огорчения. И дразнящихся мальчишек во дворе, и занозу в пятке, и несправедливую двойку по химии, и обидное равнодушие Мишки из параллельного… Сейчас бы такую бабушку с её халатом. Мира бы ей всё рассказала-выплакала, обняла бы крепко-крепко, они вдвоём пошли бы на берег: бабушка загорать, а Мира писать стихи или рисовать ручкой в блокноте наброски с натуры. Торговка пахлавой, загорелый дочерна фотограф с маленькой яхтой на верёвочке, деловитые пузатые отдыхающие с пивом, девочка с ямкой воды и ведёрком. Бабушка никогда не видела моря. Всё как-то некогда было, а потом не с кем стало ехать, у каждого своя взрослая жизнь. Мира обещала, но то одно, то другое. Казалось, так легко, — сложить чемоданы, сесть в поезд… Откладывала поездку год за годом, летала с женихом в Дубаи, с подругами в Тайланд, а бабушка сидела на кухне своей старенькой квартирки и раскладывала пасьянс на опустевшем кухонном столе.

И вот теперь ни жениха, ни подруг, ни бабушки… Мир рухнул почти одномоментно. Мира зябко поёжилась от налетевшего бриза. Бабушка, скажи, а как вы познакомились с дедом? Трудно было остаться одной в сорок лет, наверное. Я раньше думала, что сорок — это старость. А теперь мне до сорока ближе, чем до детства. Бабушка, а ты помнишь войну? Ты совсем маленькой была тогда. Бабушка, ты красивая, тоненькая на старых фото, любила танцевать, должно быть? И петь… Помнишь, мою любимую песню у Магомаева, на пластинке:
Есть у любви печали:
Память весенних дней,
Эхо пустых причалов,
Холод чужих огней
И безответность писем,
И молчаливость глаз,
Иней, прошедший по листьям,
Буря, застывшая в нас…

Я после твоих похорон листала книжку рецептов, а там, между медовиками и солеными огурцами, — стихи. Блок, Ахматова, Пастернак, Маяковский. И чьи-то без подписи, красивые. Бабушка, это твои стихи?

Бабушка, я виновата перед тобой. Когда ты напекла пирожков, а я не приехала, диета, мол. Сколько раз ты ждала меня в гости и не дождалась? А в последний год. У меня были ключи, но чаще раза в неделю-две не могла себя заставить. Я не хотела видеть тебя немощной, старость некрасива. Почему мы с тобой давно не разговаривали… Последний раз приехала к тебе, а ты спишь. Мне бы посидеть, дождаться, когда ты проснёшься, а я обрадовалась. Продукты оставила и сбежала, позорно сбежала, как вор. Кто же знал, что тот раз окажется последним. И квартиру твою сразу продала, из вещей оставив колоду карт на память… Раскладывала тут пасьянс, выпала мне дорога и казённый дом. Села в поезд, вот и дорога, а про казённый дом — к чему?

Мысли то и дело возвращались одному дню… Не надо было расслабляться на отдыхе с ним. Мира не хотела вспоминать жениха по имени. Задержку после отпуска объясняла перелётом из зимы в лето и обратно, успокаивалась сбивающимся циклом. Потом поняла, конечно, что к чему. Разговор откладывала. Психанула ни с того ни с сего, он наорал в ответ, как бывает, не выбирая слов. В тот день на работу пришла как обычно, переоделась, уже мыла руки, как торкнуло.
— Александр Николаевич, отпустите меня после выскабливаний до обеда?
— Если неотложное что, отпущу, но нельзя ли заранее предупреждать? - врач Мокринский был равнодушен, все знали, что дотягивает до пенсии, что имеет частную практику, с которой давно кормится.
Он единственный, кто носил не хирургический костюм, а халаты старого образца, на пуговицах, и только сейчас Мира увидела (или показалось), что они точь-в-точь такие, как на бабушкином халате. Врач повернулся к медсёстрам:
— Сколько сегодня скоблим? Четыре?
— Пять, — Мира посмотрела ему прямо в глаза, — пожалуйста, Александр Николаевич.
— Ты уверена? А ну как до главного дойдёт? Ладно, если всё хорошо обдумала, то под твою ответственность.

Неожиданно наверху одной из невероятных лестниц мелькнуло светлое, трепещущее на ветру, полотно. Знакомая фигурка, стоит на крутом берегу, лицом к морю, вот рукой махнула. Бабушка? Не старенькая и сгорбленная, а та, что в детстве насыпала в ладошку горсть семечек (на-ко, поклюй). Мира схватилась за холодные перила, сбросила наземь полотенце, в которое куталась, и задыхаясь побежала вверх по шатким ступеням. Пролёт, второй, третий… Наверху ветер рвал и метал, менял погоду и нагонял уже близкий осенний холод. Уступ, на который вела лестница, был отделён от остального берега широкой трещиной, сразу стало понятно, что здесь давно никто не бывал. Мира повернула заплаканное лицо к морю, из вод которого уже вывалился небольшой шар солнца, закутанный в облака. Села на верхнюю ступеньку, прижалась щекой к железному столбику и долго-долго сидела, обхватив колени. Казалось, что к бабушкиному плечу прислонилась. И долго молча говорила. Смотри, бабушка, это море. Я маленькая, бабушка, я совсем одна… Бабушка, он так орал. "Ты понимаешь, что это мог быть мой сын? Наш сын! Я тебе предложение делать собирался!" Собирался он… Я убийца, бабушка. Вот так просто всё и происходит. Если сейчас спрыгнуть с кручи… Нет, это не наверняка, да и не хочется. Я заледенела, бабушка.

Купаться не полезла, холодно. В столовую пришла раньше обычного, пустой столик найти оказалось непросто. Пришлось подсесть к двум немолодым женщинам и невольно стать слушательницей их разговора.
— А я не могу на пенсию, у нас молодых медсестёр вообще нет. Приходят, конечно, но долго не задерживаются. Запахи, сама атмосфера, опять же ворочать тяжёлых приходится. Мне говорят: пора внуков нянчить, а я: на кого я своих дедушек-бабушек оставлю, а?
— И давно ты в доме престарелых работаешь?
— Да уже двадцать первый год. Как мать с отцом похоронила, спать не могла, всё казалось, не додала им заботы, не долюбила. Вот и пошла других любить, чужих, собственными детьми недолюбленных. Кто-то ведь должен делать эту работу.

— Как тебя зовут, внученька?
— Мира. Лежите, бабушка, лежите. Если что-то нужно будет, позовите меня, вот кнопка на стене.
— Голова кружится, кажется, кровать качается туда-сюда…
— Это после наркоза. Пройдёт скоро. Вы представьте, что это море качает, и лежите спокойно.
— Не видела я моря того, Мирочка.
— Внукам скажите, отвезут. Я вот только-только с моря вернулась.
— Одна я, внуки отказались. В дом престарелых сдали и уехали.
У Миры захолонуло сердце. Так вот почему бабулька такая запущенная, будто потерянная. Хотела выйти из послеоперационной палаты, но неожиданно для себя села на край кровати и сказала:
— Я расскажу вам о море. Там есть такие лестницы…

Через два месяца Мира уволилась из больницы и перешла на работу в Интернат для престарелых.

Есть у любви печали:
Снегом покрытый снег,
Грусть улетевших чаек,
Строчки забытых лет,
Старый почтовый адрес
Тот, кто давно молчит,
И незаметная малость
Старых, пустячных обид.

Но без любви
Прожить невозможно,
Но без любви
Прожить нельзя…