1. НЕЛЮДЬ
Где проходит грань между серийным и массовым убийцей? За какую величину должно перевалить число жертв, чтобы первый превратился во второго? Этими и подобными вопросами задавались все европейские СМИ во время следствия и суда над Михаем Вадашем. «Трансильванский мясник», «Новый Влад Цепеш», «Кровавый упырь» - лишь малая часть прозвищ, которые ему навешали. Ему, Михаю Вадашу, убийце, положившему больше людей, чем кто-либо ещё в истории европейской криминалистики. Тому, перед кем легендарный Джек-потрошитель казался жалким ничтожеством.
Обычно сенсации быстро затухают, вытесненные другими сенсациями, но не в этот раз. День проходил за днём, неделя за неделей, а личность Михая Вадаша и то, что он натворил, всё ещё вызывали ожесточённые споры и дискуссии. Медийные персоны, врачи, политики и общественные деятели считали своим долгом донести своё мнение до всех заинтересованных сторон, ради чего выступали везде, где только можно, и давали весьма пространные интервью. С уст не сходила брошенная кем-то идея вернуть, в виде исключения, смертную казнь. Единственным камнем преткновения оставалась классификация: кем считать Михая Вадаша - величайшим в истории серийным убийцей, переплюнувшим всех известных преступников прошлого и настоящего, или заурядным массовым убийцей, не дотянувшим до уровня Гитлера и Пол Пота?
Сам Михай ничего подобного не ожидал и не имел представления о словесных баталиях, гремевших вокруг его имени, потому что в его камере не было ни телевизора, ни радио, ни интернета. В одиночную камеру, куда его поместили, некому было даже газет принести.
Когда Михай убивал, все его мысли были заняты только этим. Арест, следствие и суд в его планы не входили. Он рассчитывал в дальнейшем сменить личность и покинуть Венгрию. В Словакии нашёлся пластический хирург, готовый за деньги на любую нелегальную операцию. В Словении тамошние умельцы выправили Михаю липовый паспорт на имя Петрики Дэнгулэ, гражданина Румынии; оставалось только вклеить фото с новым лицом. В Европе имелось два надёжных места, где можно было укрыться, не опасаясь ни полиции, ни интерпола - Албания и Румыния. Первую Михай исключил сразу, потому что в албанском языке сам чёрт ногу сломит. Возможно, мать немного понимала по-албански, она была настоящим полиглотом, то и дело в её речи проскакивали греческие, хорватские или чешские словечки, а на румынском она вообще шпарила как на родном, вот и Михая на всякий случай обучила.
У него иногда возникали подозрения насчёт матери - не была ли она, часом, румынкой? Жгучая брюнетка с пышной волнистой шевелюрой, Аника Вадаш с одинаковой вероятностью могла сойти за кого угодно - за гречанку, болгарку, румынку, мадьярку, хорватку и даже турчанку. Словно в ней была намешана кровь всех балканских народов. Даже её имя - Аника, Анка, - звучало нейтрально и могло быть как венгерским, так и румынским. Она и Михаю такое же нейтральное имя дала, как будто нарочно, чтобы он везде в Карпатах мог сойти за своего…
Мысли о матери наполняли Михая гневом и болью, напоминая о том, что её больше нет. Нет самого дорогого и любимого человека, самого родного и близкого. Нелюди хладнокровно расправились с ней… Так же хладнокровно, как их самих прикончил Михай.
Он не льстил себе надеждой, будто подобная расправа может остаться никем не замеченной. Только не в современном перенаселённом мире, где все у всех на виду. Михай надеялся, что успеет превратиться в Петрику Дэнгулэ и скрыться в Румынии, чтобы оттуда махнуть куда-нибудь ещё, в такое место, откуда нет экстрадиции. Чего он не ожидал, так это быстрой и оперативной работы венгерской полиции - той самой полиции, которая обычно ползёт с черепашьей скоростью.
В этот раз неуклюжим венгерским полицейским словно помогла какая-то внешняя сила. До Братиславы Михай не доехал, его взяли прямо на границе. В ходе следствия он узнал одну важную вещь: хоронить трупы не следует второпях, их нужно закапывать глубже, чтобы не могла почуять собака, если кто-то будет гулять с ней неподалёку. Потому что этот кто-то позвонит куда надо и полицейский маховик раскрутится в полную силу.
Вот только времени у Михая было в обрез, так что волей-неволей приходилось спешить. Нелюди - мастера скрываться и переезжать с места на место, не оставляя следов. Если бы они заметили исчезновение себе подобных, они могли бы испугаться и разбежаться кто куда. В этом случае все усилия Михая пошли бы насмарку, клан избежал бы возмездия. Его торопливость была вынужденной, в иных обстоятельствах Михай, конечно, работал бы более тщательно. Никто и никогда не нашёл бы ни одного тела…
Что за сила помогла полиции, Михай узнал, когда познакомился с Соломоном Шнорхелем, но это случилось позже. Сперва полицейские привезли его в Будапешт и при этом не сдерживали эмоций. Для начала его хорошенько избили и пригрозили, что будут делать это регулярно, пока он не сдохнет. «Следующего дня рождения ты не переживёшь!» - пообещали ему.
Михай улыбался разбитым ртом и прикидывал, что это, возможно, неплохая идея для побега. Главное, дожить до дня рождения, а уж пережить его будет нетрудно. Если в день рождения устроить себе клиническую смерть, тогда тело увезут в морг, который охраняется не столь тщательно. Сбежать оттуда будет проще простого. Словацкий хирург ещё может сделать операцию и у Румынии есть все шансы обрести нового гражданина Петрику Дэнгулэ…
Чисто по-человечески Михай мог понять полицейских и не осуждал их за побои. Из захоронений вместе с взрослыми извлекли останки детей. «Трансильванский мясник» не делил жертв по полу и возрасту и не щадил никого. Если серийный (или массовый) убийца отсекает головы только взрослым жертвам, его фигура вызывает у общественности ужас и отвращение. Всего лишь. А вот если среди жертв оказываются дети в количестве больше нуля, убитые столь же варварски и кровожадно, то в этом случае личность палача вызывает ярость и лютую ненависть даже среди весьма умеренных и добродушных граждан.
Чуть ли не ежедневно толпы таких граждан собирались на стихийные митинги у ворот следственного изолятора, требуя линчевать нового Влада Цепеша на месте.
Единственный, кто не считал Михая злодеем и палачом, был сам Михай. Свои действия он расценивал как справедливые и оправданные. Он поступил как должно и оказал миру неоценимую услугу, избавив его за считанные дни от целого клана настоящих нелюдей. О существовании этих нелюдей мир даже не подозревает, а ведь им в человеческом обществе нет и не может быть места, настолько их сущность противоречит всему живому и всему человечному.
Венгрия - относительно небольшая страна. Хватило нескольких дней, чтобы пересечь её вдоль и поперёк и прикончить всех, кого нужно. Поиск адресов и сбор информации о представителях клана заняли намного больше времени - несколько лет.
Если полицейские осуществят свои угрозы и всё-таки убьют Михая в изоляторе, тогда мир избавится от последнего нелюдя - самого Михая Вадаша.
Всю правду общественность, скорее всего, никогда не узнает, так что Михай в её представлении так навсегда и останется монстром, «Трансильванским мясником», хотя в действительности монстры - это как раз те, кого он прикончил.
Поначалу полиция нашла всего дюжину трупов, но Михай-то знал, что их намного больше. Когда ему предъявили тела жертв, часть которых числилась его родственниками, Михай не стал отпираться и сразу признал убийство, но не вину; никакой вины он за собой не чувствовал.
Он молчал, когда его спрашивали, есть ли ещё жертвы. Не отрицая предъявленного, он, тем не менее, не собирался облегчать полицейским работу. Со следствием Михай сотрудничал в разумных пределах - отвечал на вопросы, излагал детали, показывал на следственных экспериментах, как выслеживал жертвы, как подкрадывался, убивал и хоронил…
О причинах своих действий ему сказать было нечего. Почему именно эти люди? За что? Михая связывала с кланом общая тайна и в эту тайну он никого не собирался посвящать. Правда всё равно была такова, что ни полиция, ни суд в неё бы не поверили.
Поскольку для вменяемых и невменяемых предписаны различные юридические процедуры, суд перед слушанием назначил Михаю психиатрическую экспертизу. В Евросоюзе с этим строго. Целый консилиум врачей мурыжил Михая несколько недель подряд, подвергая всевозможным тестам и обследованиям и в итоге заключил, что обвиняемый довольно замкнут и малообщителен, но, несомненно, вменяем. Несмотря на такой вердикт, присяжные, журналисты и прочие в зале суда смотрели на Михая как на законченного психопата-отморозка.
Михай не пытался оправдываться и отказался от адвоката. Какой смысл что-то предпринимать, если всё очевидно? Его признают виновным и упекут за решётку на всю оставшуюся жизнь. Чем адвокат мог бы ему помочь, не раскрывая перед общественностью тайну клана? Убеждал бы присяжных, что «кровавый упырь» оказал обществу услугу, которую оно никогда не сможет оценить? Людям не по душе, когда психопаты-отморозки мнят о себе слишком много, полагая, будто своим преступлением облагодетельствовали весь мир. У общественности об этом обычно другая точка зрения и они хотят одного: чтобы психопат-отморозок навсегда был изолирован, чтобы он страдал, осознавал себя монстром и трепетал при мысли о том, насколько великое зло учинил. Вот чего все хотят на самом деле. Даже самые смирные обыватели-гуманисты. Никакой пощады, никакого прощения…
Жертвы Михая по большей части жили в глуши, на отшибе, замкнуто. Следствие сочло, а суд с ним согласился, что это и определило выбор Михая. Якобы так ему было проще выбирать, изучать, преследовать, не опасаясь нежелательных свидетелей, которые неизбежно запороли бы ему всю затею в Будапеште или любом другом многолюдном городе.
Михай не оспаривал эти сомнительные и неочевидные выводы, ведь они были ему на руку. Раз найдено простое и безобидное истолкование его поступков, пусть так и будет. Кто знает, куда следствие и суд уведёт правда о том, что, в действительности, все жертвы приходились Михаю и друг другу родственниками, все без исключения входили в клан и именно это было настоящей причиной их убийства. Признаться в подобном Михай, разумеется, не мог.
По документам, представители клана не приходились друг другу никем, потому что все документы и записи в государственных архивах и реестрах были фальсифицированы. В клане старались не афишировать свою связь друг с другом, для чего и жили тихо, неприметно, не привлекая к себе внимания. Простые люди ни в коем случае не должны были раскрыть тайну клана, даже случайно - тайну о маленькой сверхспособности нелюдей, передававшейся из поколения в поколение испокон веков.
Именно эта маленькая сверхспособность и делала представителей клана нелюдьми. Михай тоже ею обладал, хотя и без особого удовольствия, чего нельзя было сказать о других. Они-то не представляли без неё жизни…
Жертвы он закапывал с документами, чтобы у полиции не возникло проблем с идентификацией личностей и не появился повод провести дорогостоящий ДНК-анализ, ведь тогда родственная связь официально чуждых друг другу лиц всплыла бы наружу. Простое и понятное дело о серийном убийце автоматически превратилось бы в дело о массовом преступном сговоре некоей родственной общины с запутанной родословной и не вполне понятными целями. Свобода свободой, но государству не очень-то нравится, когда кто-то скрывает свою личность и зачем-то выдаёт себя за другого.
За исключением этого, клан был чист. Формально нелюди не запятнали себя тяжкими преступлениями. И только Михай знал, что это не так. Клан был повинен по меньшей мере в двух убийствах - его матери и его отца…
Выходя из зала суда, Михай улыбался. Телевизионщики транслировали это в прямом эфире, так что линчеватели, собравшиеся на улице, решили, будто «новый Влад Цепеш» в душе радуется совершённым убийствам и насмехается над беспомощным правосудием Толпа пришла в неистовство. Полиции с трудом удалось вывести Михая из здания суда и усадить в автозак. На самом же деле он улыбался, потому что представлял себе, как обдурит тюремного врача и совершит побег. Это будет выглядеть, как самоубийство. Тюремный врач констатирует смерть, не подозревая, что Михай на самом деле не умер, он не может умереть, если самоубийство произошло в урочный час. После этого Михай Вадаш навсегда исчезнет, а где-нибудь в Тимишоаре или Клуж-Напоке появится Петрика Дэнгулэ…
Подобными мечтами Михай тешил себя ровно до того момента, когда на пороге его одиночной камеры возникли шестеро здоровенных амбалов в одинаковых чёрных костюмах из дешёвого сукна, какие можно купить на распродаже. Не говоря ни слова, амбалы скрутили Михая, натянули ему на голову чёрный мешок и что-то вкололи в вену. «Трансильванский мясник» почувствовал головокружение и провалился в небытие.
Очнулся он уже в совершенно другой камере, но в своей же тюремной робе. Очевидно, его вырубили, чтобы перевезти в другое место. Куда, зачем? Михай почувствовал лёгкое беспокойство. Неожиданности были совсем не к месту. Он вспомнил угрозы полицейских. Неужели они взялись за воплощение какого-то изощрённого плана?
В новой камере не было ни окон, ни решёток, только дверь и небольшое вентиляционное отверстие под потолком. Единственная лампочка светила настолько тускло, что её свет (который никогда не выключался) совершенно не мешал спать.
Михай не запомнил, сколько времени провёл на новом месте. Вытянутый прямоугольник посреди двери периодически открывался и грубые руки с закатанными до локтей рукавами просовывали в него поднос с едой. Михай ни о чём не спрашивал неизвестного обладателя рук, а тот ничего не говорил. Ни надсмотрщики, ни кто-либо ещё в его камеру не наведывались.
Если считать по трёхразовому питанию, Михай провёл на новом месте не меньше пяти дней. Всякий раз засыпая, он допускал, что может и не проснуться - если полицейские или ещё какие-нибудь линчеватели решат осуществить свои угрозы. Не зная, где находится, он и о побеге думать не мог.
Примерно на шестой день заточения его навестила парочка знакомых амбалов. Михай успел заметить, что у них не только костюмы, но и лица похожи. Не как у клонов, а как у людей, отобранных по одинаковым признакам.
Амбалы молча вывели Михая из камеры и некоторое время вели по полумрачным каменным коридорам и лестницам, где царила гробовая тишина. В этой тишине шаги идущих отдавались гулким эхом, что дополнительно навевало жути и наводило Михая на мысль, что где бы он ни находился, он определённо здесь единственный заключённый.
Конвоиры привели его в небольшой кабинет, в центре которого стоял один-единственный письменный стол, на котором ярко горела настольная лампа. Где именно располагался кабинет, было неясно - окно снаружи было закрашено белой краской, а изнутри заклеено старой пожелтевшей газетой с потрёпанными краями. Газета была ещё времён социалистической Венгрии - во всю полосу красовался Янош Кадар…
За письменным столом восседал пожилой, крепко сбитый мужчина. Своим чёрным пальто, похожим на лапсердак, широкополой шляпой, низко надвинутой на глаза, длинной густой бородой с проседью и авраамическими чертами лица он напоминал хасида, разве что пейсов не хватало; но если от религиозных подвижников веяло боговдохновенностью и благодатью, то от этого человека несло смертью.
Михай осознал, что стоит незнакомцу шевельнуть пальцем и амбалы в мгновение ока свернут ему шею. Он был уверен, что является самым настоящим пленником - пленником именно этого человека. Сейчас он целиком в его власти и о побеге можно больше не мечтать. Интуиция подсказывала Михаю, что от этого человека сбежать не удастся.
Напротив стола стоял ещё один стул. Бородатый незнакомец указал на него и по-немецки велел Михаю садиться. Немецким языком в постсоциалистической Восточной Европе владеют как вторым родным. Германия или Австрия для бывших стран Варшавского договора то же самое, что Москва для бывших республик СССР. Как там все по-любому знают русский, так и тут все по-любому знают немецкий. Иначе никак - ни работы нормальной не найдёшь, ни бизнес не замутишь…
- Меня зовут Соломон Шнорхель, - представился незнакомец, когда Михай уселся напротив него. Настольная лампа равномерно освещала обоих. Остальная часть кабинета оказалась в тени, что создавало неприятную и зловещую атмосферу. Михай непроизвольно поёжился, вспомнив расхожие страшилки о всемогущих коммунистических спецслужбах.
- Хочу, чтобы ты сразу уяснил, что я не благодетель, спасший тебя от пожизненного прозябания на нарах, от регулярных избиений со стороны охраны и от принудительного анально-орального секса с сокамерниками, - предупредил Соломон Шнорхель. - Я знаю, кто ты и что ты. Ты - нелюдь, а я - охотник, судья и палач в одном лице. Я выслеживаю и казню подобных тебе…
То, как спокойно он это произнёс, показывало, насколько мало в действительности для него значит жизнь Михая Вадаша и вообще человеческая жизнь. С подобным опасным субъектом лучше было не шутить.
- Твоя экстраспособность называется «to athanato», верно? - поинтересовался он. Хоть Шнорхель и употребил греческое слово, Михай его понял. Действительно, его даром и одновременно его проклятием было бессмертие.
Соломон Шнорхель достал из ящика стола сложенную газету и небрежно шмякнул перед Михаем. Крупный заголовок на первой полосе сообщал, что «Трансильванский мясник» ухитрился повеситься в своей камере. Большое фото под заголовком выглядело весьма реалистично: в скрученной из простыни петле висел он, Михай Вадаш, собственной персоной. Определённо он, сомнений не было.
- Для всех ты уже мёртв, Михай, - сказал Шнорхель. - Пока что это не соответствует действительности лишь по одной причине. Всю свою жизнь я разыскивал и уничтожал подобных тебе нелюдей, работал не покладая рук, долго и упорно, но, к сожалению, медленно, потому что ваша порода чертовски хорошо умеет прятаться и прикидываться обычными людьми. Вы не выделяетесь, не живёте на широкую ногу, не появляетесь на страницах таблоидов, не лезете во власть, не становитесь кинозвёздами или ещё какими-то знаменитостями, не выносите свою жизнь на публичное обозрение в масс-медиа и в соцсети. Вы расползлись по щелям и забились в норы, откуда вас сам чёрт не выкурит. И вот я вкалывал, не жалея сил, мотался, как проклятый, от Лиссабона до Токио - и что же в итоге? Ты, Михай, сделал, по сути, мою работу, сделал нечеловечески быстро и безупречно, причём охватив всю Венгрию целиком! Прежде такое никому даже не снилось! Я одновременно восхищаюсь и завидую. Но мне не даёт покоя любопытство. Мне хочется узнать - почему ты сделал то, что сделал? Что вызвало в тебе такую ненависть к собратьям, что ты решился сжить их со свету всех до одного? Прежде, чем отправить тебя вслед за ними, Михай, я бы хотел услышать твою историю, хотел бы узнать твою тайну. Вот что не даёт мне покоя, понимаешь?
- «Клан», - тихо произнёс Михай. - Мы зовём… звали себя «кланом». А как называете себя вы? Это ведь вы помогли полиции меня найти, так? Догадаться нетрудно. Вы явно не одиночка, ur[*] Шнорхель, не супергерой a-la Супермен или Бэтмен. За вами определённо стоит могущественная организация, иначе вы ни за что бы не провернули такое. - Он кивнул на газету. - Только не с помощью венгерской полиции. Так кто вы?
Соломон Шнорхель блеснул глазами из-под шляпы.
- Вижу, ты совершенно не боишься, не теряешь хладнокровия и способности рассуждать здраво. Сидишь тут и нахально задаёшь свои вопросы, не отвечая на мои, а ведь я могу стереть тебя в порошок!
- Страх - это эмоция. - Михай пожал плечами. - Все мои эмоции давно выгорели. Честно признаться, я подумывал о побеге, но раз я теперь не государственный заключённый, а ваш персональный пленник, значит ни черта мне не светит, кроме смерти. Конечно, умирать мне ужасно не хочется, я ведь и пожить-то толком не успел - нормально, по-человечески… Однако, и бояться смерти я не могу. Просто не знаю, что это такое. Как можно бояться того, чего не знаешь? Полагаю, чему быть, того не миновать. Считайте меня фаталистом, но раз так всё повернулось, значит это судьба. Какой смысл расходовать эмоции на неизбежное? Только пока я жив, моё любопытство всё ещё при мне и оно у меня не меньше вашего.
- Значит, хочешь узнать, из какой я организации? - Соломон Шнорхель неспешно свернул газету и убрал в стол. - Есть несколько международных отделов, Михай, занимающихся опасными паранормальными феноменами, необъяснимыми с точки зрения современной науки и неподдающимися контролю. Твоя экстраспособность, athanasia, к сожалению, является одним из таких феноменов. На протяжении веков сильные мира сего получали надёжные свидетельства существования тех, кто не может умереть своей смертью. Да, Михай, как ни таились твои предки, всё же о них становилось известно. Долгое время ваша экстраспособность считалось сверхъестественным даром - божьим или дьявольским, неважно. Сильные мира сего, зная о вашем существовании, не собирались предавать его огласке, потому что отчаянно хотели заполучить ваш сверхъестественный дар. О, Михай, Михай! Не вашим мастерством и умением скрываться обусловлено было ваше выживание во все времена, а исключительно тягой сильных мира сего - запретной тягой, преступной, греховной, между прочим! - к личному бессмертию. Только лишь ради этого медики, алхимики и натурфилософы проводили бесчисленные эксперименты и опыты, подчас довольно сомнительные, не одобренные церковью, стараясь получить эликсир бессмертия или выделить философский камень. Они пытались разгадать тайну бессмертия и найти способ даровать эту экстраспособность обычному человеку.
Всё, что только можно себе пожелать, у сильных мира сего уже есть. За исключением бессмертия. Ты не представляешь, сколь отчаянно они его жаждут, чтобы в полной мере возвыситься над остальным человечеством, сделаться воистину «богами» - как понимали это слово в древности какие-нибудь шумеры или египтяне. Чтобы не в вымышленном, загробном, а в реальном мире иметь вечную жизнь и бесконечно пользоваться своими привилегиями - властью, богатством, почётом…
Проходили годы и века, а заветное бессмертие так никому и не далось в руки. Лишь в конце двадцатого века, благодаря открытию генома, учёные смогли установить, что athanatos - это результат особенной генетической мутации, которой ни у кого больше нет и не будет, включая и сильных мира сего. Это значит, что сколько бы они ни жаждали бессмертия, им его не видать. Разве что медицина однажды сумеет преодолеть предел Хайфлика или остановить массовое отмирание нейронов мозга в старости…
И тогда сильные мира сего ощутили гнев. Они так долго привыкли считать себя всемогущими, а тут какая-то жалкая проблемка выставила их всех жалкими и бессильными ничтожествами. И они решили, что раз лично им бессмертия не заполучить, то пусть оно не достанется никому. Всем athanatos заочно и в одночасье вынесли смертный приговор. Этим вашим «кланам», Михай, было отказано в праве на существование. Бессмертных классифицировали как нелюдей, которые не могут рассчитывать на снисхождение. Для исполнения приговора был основан спецотдел «Тэта», на плечи которого легла обязанность разыскивать и уничтожать athanatos по всему миру. Другие отделы стараются изучить свой феномен и лишь «Тэта» избавлен от подобной необходимости. Мы не исследуем механизм бессмертия, Михай, не наращиваем хромосомные теломеры и не продлеваем биологический возраст. Мы просто истребляем подобных тебе.
Допускаю, что звучит это чудовищно, особенно в наш век патологического гуманизма. Здравый смысл и незыблемые принципы естествознания требуют, чтобы любой феномен был изучен и по возможности использован во благо всех людей. Здорово же будет, если все станут бессмертными, смогут не болеть и не умирать, да? Нет, ничего подобного! Земля чудовищно перенаселена уже сейчас, когда люди болеют и умирают в огромных количествах. Стань все бессмертными - и наша крохотная планетка задохнётся от человеческой массы…
Помимо этих соображений, сотрудники отдела «Тэта» считают вас, Михай, athanatos, противными человеческой сути и божьему замыслу. Если бы бог захотел, чтоб люди были бессмертными, он бы создал их такими изначально, Адама и Еву. Вы не божье творение, Михай, вы всего лишь случайная и вредная мутация, сорняк, и наша задача - этот сорняк выполоть. Можешь считать нас одержимыми фанатиками, однако для нас, верующих людей, вышеозвученные соображения - не пустой звук. Они для нас очень-очень важны. Мы не отступимся и не прекратим вас преследовать, даже если сильные мира сего дадут задний ход и помилуют вас…
Последние слова Соломон Шнорхель произнёс, воинственно встопорщив бороду. В этот момент он и впрямь был похож на одержимого религиозного фанатика.
Тот факт, что существует целая международная организация по поиску и истреблению нелюдей, ничуть не удивил Михая. От современного общества чего-то подобного и следовало ожидать. Гуманизм, терпимость, миролюбие - все эти вещи люди не всегда демонстрируют даже в отношении друг друга, так с чего бы им вдруг мириться с существованием кого-то, кто радикально отличается от них? Тридцать пять тысяч лет назад кроманьонцы не смирились с существованием неандертальцев и истребили их; пять тысяч лет назад кочевые индоевропейцы не смирились с существованием коренных обитателей Европы и истребили их; пятьсот лет назад белые колонизаторы не смирились с существованием заморских туземцев и принялись беспощадно их истреблять… А ведь это были такие же люди, не то что athanatos.
При всей своей нелюбви к публичной и привилегированной жизни бессмертные создавали постоянную угрозу. Вдруг они бы однажды решили, что должны занять место нынешних властьимущих? Это означало бы безоговорочный конец всех правящих элит. Не удивительно, что те сработали на опережение. Конкуренция допустима лишь в бизнесе, да и то не всегда и не везде, а во власти действующая элита не терпит никакой конкуренции, даже потенциальной. Сильные мира сего хотят оставаться таковыми на веки вечные и в нелёгкой борьбе за выживание готовы прибегать к самым бесчеловечным мерам.
- Возможно вы удивитесь, ur Шнорхель, - сказал Михай, - но наши с вами взгляды на данную проблему полностью совпадают. В целом я разделяю вашу точку зрения и считаю, что вы занимаетесь правильным и нужным делом. Досадно, согласитесь, умирать ни с того ни с сего в молодые годы и, сиди я в тюрьме, я бы не переставал думать о побеге, но раз всё повернулось именно так, значит это судьба и… в целом, наверно, так действительно для всех будет лучше. Я не держу на вас зла за то, что вы меня убьёте. Действуйте со спокойной душой.
Соломон Шнорхель явно не ожидал таких слов и с удивлением вытаращился на Михая.
- Что заставляет тебя так думать и говорить? - спросил он. - Поделись со мной своим секретом. Почему ты не такой, как остальные нелюди?
- Откровенность за откровенность, да? - Михай глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. - Тогда придётся начать издалека и рассказать о моей жизни, о том, как вообще живут в клане, что такое ритуал и что происходит с нами после обновления…
2. НАЧАЛО ИСТОРИИ МИХАЯ
- Ритуал - это то, что позволяет бессмертному обмануть время. Впервые я столкнулся с ним в детстве. Мы с мамой жили на окраине большого села, в отцовском доме. Отца я не помню. Сельчанам и мне мама говорила, что он уехал на заработки куда-то далеко, то ли в Ливерпуль, то ли в Эдинбург, где устроился в порт крановщиком. Это заодно объясняло ежемесячные денежные переводы на её имя. По меркам венгерского села, денег у нас было предостаточно.
Однажды, в порыве откровенности, мама шепнула мне по секрету, что на самом деле отец нас бросил и эти деньги - его добровольный аналог алиментов. Возможно, он действительно подался в Ливерпуль или Эдинбург, но не ради портовых кранов, а ради другой женщины, другой семьи. Мама была вынуждена всех обманывать, потому что стыдилась неприглядной правды.
Повзрослев, я узнал, что и эта история оказалась враньём…
Наш дом стоял на отшибе, между ним и остальным селом протекал широкий ручей в густо заросшей ивняком, борщевиком и крапивой пойме. Когда-то на месте нашего дома располагалась сельская кузница, но ещё в конце Второй Мировой войны она пришла в упадок. Мой отец, Золтан Вадаш, когда они с мамой поженились, выкупил участок с развалинами кузницы и построил на её месте удобный коттедж.
Маму сельская жизнь вполне устраивала. Это была тихая, спокойная и немного замкнутая женщина. Отец познакомился с ней то ли в Будапеште, когда учился, то ли в Мишкольце, где гостил у друзей. Он начал ухаживать за ней и ухаживал довольно долго, прежде чем мама согласилась на брак. В качестве условия она сразу заявила, что не хочет жить в городе, предпочитает тихую и спокойную сельскую глушь. Ради неё отец был согласен на всё.
Жили мы довольно скромно. И до бегства отца и после него мама мало с кем общалась и меня учила тому же. Она внушала мне, что особо не стоит ни с кем сближаться, иначе кто-нибудь узнает, что у нас неполноценная семья и будет смеяться, потому что все неполноценные семьи вызывают насмешку у тех, кому в жизни повезло чуть больше.
В детстве я верил во все эти нелепости и старался делать так, как говорила мне мама. Она рассчитывала жить в селе до тех пор, пока я не закончу школу, а потом собиралась продать дом и переехать со мной в другое место. Если ни с кем не сближаться, говорила она, потом не больно будет расставаться.
Она не просто учила меня этому, она тщательно за этим следила. Пропадай она целыми днями на работе, я бы носился по округе в компании сверстников, и кто его знает, к чему бы это привело и каким бы я вырос. Но мама не работала и ни на миг не выпускала меня из поля зрения.
Нельзя сказать, что в селе у меня совсем не было приятелей. Кое с кем я проводил какое-то время после школы, по выходным или на каникулах, играл, иногда за компанию хулиганил и получал втык, но вот так чтоб с кем-то по-настоящему крепко-крепко сдружиться, такого действительно не было. Будучи по своему складу замкнутой одиночкой, мама и меня растила таким же.
При этом мне совсем не было скучно. Хромосомный набор, который дарит нам бессмертие, также, видимо, делает нас законченными интровертами и даже чуть-чуть социопатами. Во всяком случае, я никогда не ощущал и по сей день не ощущаю никакого дискомфорта от продолжительной уединённости. Я с удовольствием читал детские книги, смотрел мультики, мечтал… Мне вполне хватало мамы, её родственников и друзей, которые регулярно нас навещали. Впоследствии я узнал, что «друзья» на самом деле тоже родственники, просто скрывают это.
Со стороны отца нас никто и никогда не навещал. Семья не приняла его выбора, им не нравилась Аника и её идефикс насчёт сельской жизни. Вадаши были состоятельными людьми, вели крупный бизнес в Будапеште. Их коробило от одной только мысли, что Золтан Вадаш женится неизвестно на ком, на какой-то замухрыжке не из их круга. Они были против, никто не одобрил и не благословил его выбор, но папа всё равно поступил по-своему и поставил личные чувства выше мнения семьи, после чего они рассорились и никогда больше не общались. Мама казалась Вадашам подозрительной особой - не только из-за своего замкнутого и необщительного характера. Нанятые ими ищейки не смогли отыскать о ней никаких сведений. Она в какой-то момент словно возникла из ниоткуда; у неё не было детства, взросления… Семья отца заподозрила в ней нелегальную эмигрантку, подделавшую документы, и не хотела, чтобы один из Вадашей связал свою жизнь с тёмной и сомнительной личностью. Будущее показало, что эти крайне спесивые люди оказались по-своему правы…
Золтан был влюблён и его не могла остановить угроза разрыва с семьёй. В материальном плане он не зависел от старших Вадашей, сам твёрдо стоял на ногах и не сомневался в том, что без посторонней помощи сумеет обеспечить жену и будущих детей. Этот роковой выбор вскоре стоил ему жизни, однако, обо всём по порядку…
Год за годом маму навещали одни и те же люди, большая и шумная компания. Обычно это происходило на её день рождения или на крупные праздники, вроде Рождества. Бывало и так, что мы с мамой отправлялись с ответным визитом к каким-нибудь «дяде» или «тёте» и там встречали тех же самых людей, ту же большую и шумную компанию. Никто посторонний в нашу жизнь не входил. Сельчане недоумевали насчёт моей матери: молодая и симпатичная женщина живёт совсем одна (в смысле - без мужа), ни с кем не водит шашней, а если кто-то пытается за ней ухлёстывать, тут же получает от ворот поворот.
Мамины дни рождения отмечались в нашем доме всегда. Это был единственный праздник, которого я терпеть не мог, потому что мама засиживалась с гостями допоздна, а меня наоборот укладывала спать пораньше. Мне всегда казалось, что после моего отхода ко сну у взрослых начинается самое веселье и я чувствовал из-за этого обиду, словно меня одного нарочно лишили сладкого десерта. Мои детские заблуждения лишь крепли, когда на следующее утро мама встречала меня с каким-нибудь увечьем и легкомысленно отмахивалась - мол, ерунда, пустяковая царапина, скоро заживёт.
- Поцелуй скорей мамочку, чтобы не болело, - говорила она и я с удовольствием чмокал её в щёчку, представляя, как, должно быть, взрослые ночью отжигали, что мама поранилась…
В поцелуйное исцеление я верил, как в бога, потому что мамины увечья действительно заживали очень быстро. Я вообще верил всему, что мама говорила, каждое её слово принимал за чистую монету. Праздничные раны и увечья она объясняла тем, что, дескать, перебрала за столом и неудачно оступилась на лестнице. Явное несоответствие никогда не бросалось мне в глаза, хотя я прекрасно видел, что за столом пьют только гости, а мама капли в рот не берёт. Намного позже я узнал, что для ритуала необходима абсолютная трезвость. Недопустимо притуплять чувствительность алкоголем, нужен сильный болевой стресс, только так запускается омоложение.
По традиции, я должен был узнать о ритуале где-нибудь ближе к совершеннолетию, когда глава клана провёл бы мою инициацию и посвятил во все тайны. Однако всё пошло не так и наша с мамой жизнь резко изменилась, когда мне стукнуло тринадцать. Мы готовились отметить очередной день её рождения, ждали гостей. Пока ждали, разразилось ненастье. За окнами бушевала гроза, налетел ураган, хлестал жуткий ливень, деревья ломало и выворачивало с корнем. Воды в нашем ручье было столько, что он вышел из берегов и затопил всю пойму. Ни один нормальный человек в такую погоду не высунет носа из дома. По всей округе объявили штормовое предупреждение и перекрыли дороги, потому что несколько машин уже раздавило упавшими деревьями и ещё невесть сколько съехало в канаву и намертво завязло в грязи.
Никто из гостей в тот день не смог до нас добраться, так что мамину днюху мы отмечали вдвоём. Я, если честно, был даже рад, ведь раз нет гостей, значит мне не нужно отправляться спать пораньше. Оказалось, что нужно. Я нехотя завалился в койку, но из-за глодавшей меня обиды и из-за бушующего ненастья мне не спалось. Прямо перед окном моей комнаты, располагавшейся на втором этаже, росла высокая раскидистая груша. Порывы урагана нещадно трепали и мотали её крону в разные стороны, ветви то и дело хлестали по оконному стеклу. А поскольку тринадцатилетние мальчики уже хорошо знают, насколько легко бьются стёкла, я испугался, что оконное стекло не выдержит и тогда ураган ворвётся в комнату. В двадцать первом веке, в отличие от средневековья, никто уже не закрывает окна ставнями.
Я вылез из постели, чтобы предупредить маму об опасности, однако, в гостиной я её не нашёл. Не было её ни в спальне, ни на кухне. Мне тогда стало по-настоящему страшно, хотя я уже давно был не малыш. Благодаря детским сказкам я знал, что бывают колдовские ураганы, которые подхватывают людей и уносят в неведомую даль, обычно в какие-нибудь диковинные страны, населённые великанами и прочими чудовищами. Как быть, если сейчас снаружи бушует такой ураган? Не унёс ли он уже мою маму?
Затем я что-то услышал внизу и увидел полоску света из-под двери, ведущей в подвал. Там у нас хранились инструменты, различный домашний и садовый инвентарь, автозапчасти, зимняя и летняя резина… Мама использовала подвал не только как кладовку, но и как мастерскую. После ухода отца она всё в доме делала сама - чинила краны, красила забор, подстригала газон и кусты, мыла машину и устраняла в ней мелкие неисправности. Могла сама врезать новый дверной замок, смазать петли, чтоб не скрипела дверь, заменить сгнившие ступеньки на крыльце; сама вскапывала и пропалывала цветники, занималась огородом…
Ночью, один, да ещё во время колдовского урагана, я бы ни за что не рискнул спуститься в подвал, где по тёмным углам могли прятаться чудовища. В этот раз у меня просто не было выбора. Я тихонечко приоткрыл дверь - смазанные петли даже не скрипнули, - и бесшумно (потому что был босиком) спустился на несколько ступенек. Отсюда мне был виден верстак, стоявший справа от лестницы. Возле него я увидел маму. Она держала в руке самый большой молоток, другая рука лежала на верстаке. Сделав несколько глубоких вдохов, мама несколькими точными ударами молотка превратила свободную руку в отбивную. Мне был отчётливо слышен треск и хруст раздробленных костей и суставов. А находись я в своей комнате, я бы не услышал ничего.
Мама выронила молоток, зажала рот ладонью и сдавленно замычала от нестерпимой боли. Из её глаз брызнули слёзы, ноги подкосились и она тяжело осела на пол. Её плечи содрогались от рыданий, которые она безуспешно пыталась сдерживать, а они всё равно прорывались наружу. В том возрасте я уже знал, что бывает, когда случайно попадаешь по пальцу молотком. Мама же врезала себе не случайно, не один раз, да и молоток взяла самый большой… Страшно было представить, насколько ей больно.
Чтобы напугать ребёнка, нужна самая малость. Странное мамино поведение в ту ночь напугало меня до чёртиков. За окнами безумствовал колдовской ураган, по всему дому метались уродливые тени, а мама корчилась на полу с раздробленной рукой и выла сквозь сжатые зубы.
Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она поднялась и, пошатываясь, обернулась. Конечно же она сразу увидела меня. Я сидел на лестнице и цеплялся за перила побелевшими от напряжения пальцами… Вы наверняка видели, как у людей мгновенно меняется выражение лица. Вот и я в тот раз увидел. Выражение невыносимой боли сменилось выражением непередаваемого ужаса. Подобный ужас способны переживать лишь матери, которым небезразлично собственное дитя, потому что оно для них важнее всего на свете. Похожее выражение маминого лица я видел всего однажды, когда пьяный лихач чуть не сбил меня на дороге… Но в этот раз страх был вызван тем, что я стал невольным свидетелем сцены, которой не должен был видеть.
Когда родители имеют дело с совсем крохотными дошколятами, они обычно в подобных случаях впаривают им какую-нибудь неуклюжую хрень, даже не пытаясь придать ей хоть какое-то правдоподобие. К счастью, маме хватило ума (или жизненного опыта - что одно и то же) понять, что врать тринадцатилетнему подростку не стоит, если только не хочешь, чтобы между вами разверзлась непреодолимая пропасть взаимного недоверия.
Мама сделала над собой усилие, подозвала меня и мы вместе поднялись в ванную, где я помог ей обработать и перебинтовать увечье. Потом, не зажигая света, долго сидели в её постели. Я целовал мамину руку - чтобы скорее прошло, - а мама стискивала зубы и изо всех сил терпела боль. Обезболивающие таблетки, как и алкоголь, категорически противопоказаны во время ритуала.
Тогда-то мама всё мне и выложила. Что мы принадлежим к особому типу людей, обладающих даром физического бессмертия, которое работает лишь при одном условии. В свой день рождения необходимо провести ритуал - поранить или покалечить себя любым способом. После этого включается обновление, организм омолаживается, исчезают все раны и болезни, оборачивается вспять неизбежное старение.
- Как ты думаешь, сколько мне лет? - спросила мама.
Я честно ответил, что лет двадцать семь - двадцать восемь, не больше. Мама через силу усмехнулась и потрепала меня по голове.
- Больше, зайка, намного больше…
Она заставила меня поклясться её жизнью, что я никому и никогда не расскажу о нас. Я поклялся и ещё добавил кое-что от себя:
- Или пускай у меня отсохнет стручок. - Среди моих сверстников это была самая страшная клятва.
Мама от неожиданности чуть не расхохоталась и тут же поморщилась от пронзившей её боли.
- Таких, как мы, немало, зайка. Целый клан. И мы - особенные. Люди обычно не понимают особенных, им трудно нас принять и смириться с нашим существованием. Они боятся и ненавидят нас, Михай. Вот и приходится нам любой ценой скрывать свою сущность. Вот и ты, сынок, ни в коем случае не проговорись. Никому! Как бы ни чесался у тебя язык, всё равно молчи!
В порыве родительской откровенности мама призналась мне в том, что неспроста учила меня ни с кем не сближаться.
- Близкому другу проще всего случайно узнать о тебе правду. Верность, Михай, бывает только в кино и в романтических книжках. От испуга или из зависти, неважно, друг тебя предаст и разболтает всем твою тайну. И хоть сейчас не средневековье, никто не придёт к тебе ночью с вилами и факелами и не потащит на костёр, но всё же неприятностей не оберёшься…
Мамины опасения были совершенно напрасны, я бы и без напоминаний не стал ни с кем делиться тайной. Это ведь только кажется, что обладать сверхспособностью - круто. Допустим, в школе узнали бы, что я бессмертен. Поверил бы в это хоть кто-нибудь? Фигушки! Современные дети прекрасно знают, что сверхспособности бывают лишь в кино, мультиках и комиксах. Все просто решили бы, что я выпендриваюсь, а выпендрёжников сельские подростки не любят. Их среда - это хищная стая, где всё решает твой статус. Выпендриваясь, ты претендуешь на более высокий статус, чем тебе положен по твоей сути, и тебе не преминут об этом напомнить - самым безжалостным образом. Я не знаю, как бывает в других школах, но у нас, к примеру, если кто-то приходил с новым рюкзаком, в новой куртке или в новых кроссовках, вокруг тут же собиралась толпа и обновку «обновляли», то есть топтали и валяли в грязи. Ни у кого вещи не новые, а у тебя новые, значит ты выпендрился, заявил, что ты круче других. А ты совсем не круче и тебе это со всей наглядностью обосновали…
Проболтайся я сдуру о своём бессмертии, меня бы затравили. Подвергли бы постоянным насмешкам и издевательствам - тем, что теперь называется модным словечком «буллинг». Я стал бы изгоем. В моей среде таких бедолаг подкарауливали и отлавливали после уроков и на переменах, отнимали карманные деньги, избивали, портили их вещи, некоторых ребят затаскивали в девчачий туалет, привязывали за руки к оконной решётке (она была установлена почему-то изнутри, а не снаружи) и стягивали до самого пола штаны вместе с трусами…
Хоть мне и было всего тринадцать лет, я прекрасно понимал, как себя вести и чего лучше не делать ни при каких обстоятельствах.
Знал я кое-что и о смерти. За год до описываемых событий умерла школьная директриса. Помню, все девчонки из моего класса ревели так, словно она была их родной матерью. Мне не требовалось объяснять, что бессмертие - это невероятно круто, намного круче, чем какой-нибудь редкий значок, марка или наклейка. Такими вещами ни с кем не делятся.
У замкнутых ребят, вроде меня, хорошо развито воображение. Я подолгу мечтал, представляя себя крутым супергероем, как Капитан Америка. Обычно я погружался в себя и не замечал, как мама надолго запирается у себя в комнате, с кем-то говорит по телефону, кричит, кому-то что-то доказывает, а потом с ругательствами бросает трубку и рыдает, уткнувшись в подушку…
Чего трудно было не заметить, так это того, что нас резко перестали навещать мамины друзья и родственники. Мама не сразу призналась мне, что поставила клан в известность о моём преждевременном посвящении в тайну. После этого у неё произошёл серьёзный разговор с дядей Шандором, главой нашего клана.
Оказывается, на протяжении веков в клане действовали жёсткие правила, которые никому не дозволялось нарушать и которые мы с мамой невольно нарушили. Ребёнок должен узнавать правду только в день своего совершеннолетия, никак не раньше. Тогда же проводится инициация - первый в его жизни ритуал. По мнению старейшин клана, тайны можно доверять лишь взрослым, а дети по определению ненадёжны.
Напрасно мама убеждала дядю Шандора в том, что я умею держать рот на замке. Он ей не поверил и обвинил в вопиющей, как он выразился, небрежности. В наказание за подобный проступок, ставивший под угрозу существование клана, родственники от нас отреклись и отныне нам предстояло жить самостоятельно.
Денежные переводы на наше имя, приходившие не от отца, а от дяди Шандора, как потом выяснилось, больше не поступали и маме пришлось искать работу. (За века и тысячелетия своего существования клан сумел сколотить солидные капиталы, так что никому из бессмертных не было надобности работать, клан вполне мог сам себя содержать материально.) Официантка из сельского кабака весьма кстати выскочила замуж и ушла в декрет, так что маму, с учётом её моложавой привлекательной внешности, с удовольствием взяли на её место.
Следующие несколько лет я неизменно присутствовал на всех маминых ритуалах. Всякий раз она калечила себя быстро и решительно, точно зная, что и как нужно делать. У неё в запасе имелся целый арсенал всеразличных приёмов. То она вставала босиком на раскалённую плиту, то раздевалась до белья и опрокидывала на себя ведро кипятка, то поднимала домкратом угол сарая, совала в щель руку и опускала домкрат…
Перед началом ритуала она умоляла меня уйти, чтобы я не слышал её криков и не видел её страданий, не видел страшных волдырей и ожогов, не слышал треска ломаемых костей и не чуял вони сгоревшей плоти, но я настаивал на своём присутствии.
- Хочу сам видеть, как это работает! - с упрямством и настойчивостью повторял я и мама была благодарна мне за поддержку. Сразу же после ритуала я помогал ей обрабатывать и бинтовать раны и увечья. Улыбаясь сквозь слёзы, мама крепко меня обнимала и шептала слова благодарности. Теперь у неё никого не было, кроме меня, а у меня - кроме неё. Когда я смотрел ей в глаза, я понимал, что маме действительно уже много лет. Её тело могло обмануть, а вот глаза не врали, недаром ведь их называют окнами в душу. Душа у мамы была старой, многое пережившей и многое повидавшей.
Именно в такие интимные моменты мы особенно сильно ощущали любовь и привязанность друг к другу. Нас с мамой объединяло не только бессмертие и общее происхождение, а нечто большее. Рядом с ней я особенно остро чувствовал, что никого ближе и дороже мамы у меня нет и не будет.
Не стану лукавить, поначалу от её самоистязаний мне становилось муторно, но со временем я привык. Я научился не воспринимать её травмы как настоящие травмы. Это ведь были травмы как бы понарошку, а спустя несколько часов от них не оставалось и следа. Изуродованная часть тела становилась как новенькая.
Я с нетерпением ждал, когда мне стукнет двадцать один год - время совершеннолетия и моей собственной инициации. Поскольку на дядю Шандора можно было не рассчитывать, мама намеревалась инициировать меня самостоятельно.
- После этого нам придётся уехать отсюда, - сказала она. - Ты взрослеешь, зайка, я не старею - это может вызвать вопросы и привлечь к нам ненужное внимание.
На мой двадцать первый день рождения мы не готовили праздничный стол. Вместо застолья мы с мамой спустились в подвал, где она убрала все вещи с верстака, уложила меня на него и крепко привязала кордовой верёвкой. Верстак, я забыл сказать, был надёжно привинчен к полу. Мама примотала меня так, что я мог шевелить только кончиками пальцев. Она сложила в несколько раз вафельное кухонное полотенце и дала мне закусить, после чего быстро - я даже опомниться не успел, - просверлила мне дрелью обе коленные чашечки…
Вспоминая свой арест и то, как меня избивали полицейские, я смеюсь над той болью. Когда тебе вживую просверлили коленные чашечки - вот это действительно боль! Я грыз полотенце, выл и дёргался как бешенный, по щекам текли слёзы. Само действие заняло едва полминуты, зато последствия показались мне вечностью. Не понимаю, как я не обмочился. Я так долго готовился испытать то, что регулярно испытывала мама, и вот, когда это наконец произошло, переживания оказались такими, словно я уже умер и попал в ад.
- Теперь ты один из нас, Михай! - гордо возвестила мама, поцеловала меня и принялась развязывать. Руки, только что твёрдо державшие дрель, задрожали. Мама вытирала мне слёзы, а у самой они лились в три ручья.
С верстака я буквально сполз - на заблаговременно подготовленные костыли. Передвигаться я мог еле-еле, маме фактически пришлось тащить меня на себе. На всякий случай напоминаю, что никаких обезболивающих мне не полагалось. Мама уложила меня в гостиной на диване - дотащить на второй этаж, в мою комнату, она бы меня не смогла. Я изо всех сил старался выглядеть крутым мужиком и не орать. Получалось не очень…
- Дальше тебе придётся проводить ритуалы самому, - наставляла меня мама, залепляя кровоточащие колени пластырем и заматывая бинтом. - Конечно, если ты хочешь, я и дальше буду поддерживать тебя, как ты поддерживал меня последние годы, но способы нанести себе вред ты должен придумывать и воплощать сам. Ты ведь у меня смышлёный мальчик? А теперь, чтобы быстрее зажило… - Мама нежно поцеловала меня, как я когда-то целовал её в детстве.
Боль терзала меня несколько часов, постепенно утихая, пока не утихла совсем, словно ничего и не было. Я размотал бинты и увидел чистые здоровые колени. И тогда я подумал: чёрт, а почему нет? Много ли нужно ума, чтобы себя покалечить? Миллионы людей занимаются этим ежедневно, о чём свидетельствуют километровые очереди в травмпунктах. Например, можно прижечь гениталии горячим утюгом или позволить чьей-нибудь машине проехаться по моим ногам…
Однако, прежде, чем я успел перепробовать всё это на практике, разразилась трагедия, приведшая к катастрофе…
3. КЛАН
Как-то раз к нам нагрянули сектантские проповедники, чтобы всучить какую-то брошюрку и выклянчить подаяние. Мама услала их подальше, потому что терпеть не могла проповеди и даже в церковь не ходила (хотя мне не мешала изредка заглядывать в нашу сельскую церквушку - предварительно прочтя лекцию о педофилии среди католического духовенства). Буквально через минуту в дверь снова позвонили. Думая, что это опять сектанты, мать фурией вылетела на крыльцо и чуть не сбила с ног тётю Агнеш, свою «школьную подругу». Так мама представляла мне тётю Агнеш в детстве, но оказалось, что они родственницы, нестареющие кровные родственницы, принадлежащие к клану бессмертных и потому вынужденные скрывать своё родство.
Неловко поздоровавшись и мельком взглянув на меня, тётя Агнеш вдруг зарыдала и бросилась маме на шею. Та повела её в дом, велев мне ступать на кухню и заварить чаю. Когда я вернулся в гостиную с подносом, тётя Агнеш более-менее успокоилась и подошла рассмотреть меня поближе, ведь мы не виделись почти десять лет.
- Больше никогда, дорогой, слышишь, никогда не зови меня «тётей Агнеш», - сказала она, стиснув моё лицо в ладонях. - Особенно на людях. Представь, как это будет странно, ведь мы с тобой выглядим почти ровесниками, как брат и сестра. Вот и относись ко мне как к сестре и зови Агнешкой, договорились?
Я неуверенно скосил глаза на маму и та еле заметно кивнула, предлагая не спорить и делать так, как велит Агнеш.
Агнешку интересовала наша жизнь после отлучения от клана. Мама рассказывала ей о том и о сём, и при этом нас с ней не покидало предчувствие чего-то скверного. Если клан от нас отрёкся, то что здесь делает Агнешка? Зачем она приехала к нам? Без ведома и согласия клана она бы ни за что не рискнула собственным благополучием.
Наша гостья с облегчением узнала, что клан ошибся на мой счёт. Опасения Шандора были напрасными, никто посторонний не проник в нашу тайну, я никому не проболтался. Но приехала она не только за этим. Агнешка заговорила о своём муже, Габоре, который совсем сбрендил и наотрез отказался проводить очередной ритуал. Наша гостья не понимала его и оттого злилась.
- Чёртов ублюдок окончательно спятил! - жаловалась она, не стесняясь в выражениях. - Несёт какую-то околесицу! Ему, видите ли, надоело так жить! Потребовал привезти тебя, Анка, чтобы увидеться и попрощаться перед смертью.
- А что Шандор? - испуганно спросила мама.
- Шандор не возражает, - успокоила её Агнеш. - Есть вероятность, что выживший из ума болван послушает тебя и прекратит маяться дурью. Анка, ты должна поехать к нему, должна убедить недоумка опомниться и перестать нас пугать!
Слушая их, я был поражён и недоумевал - как можно отказаться от бессмертия? Алло, блин, это ж бессмертие, самая крутая штука в мире! Что вдруг нашло на этого Габора, что за шлея ему попала под хвост?
- Последнее время он отдалился от нас, - сказала Агнеш, когда я задал ей эти вопросы. - Погряз в соцсетях, завёл каких-то подозрительных друзей, начал посещать с ними клубы и вечеринки, путешествовать, замутил с ними какой-то бизнес… Почти всё время стал проводить среди них, среди обычных людей… - Последнюю фразу Агнешка произнесла так, словно речь шла о прокажённых. - Видимо, это оказалось заразным, потому что в один прекрасный момент наш идиотина вдруг заявил, что не желает больше проводить ритуалы. Вместо этого ему, видите ли, хочется состариться и умереть как все люди.
Слова Агнеш вызвали у мамы панику. Она вскочила и начала лихорадочно собираться в дорогу. Достала с чердака чемодан и набила его своими и моими вещами.
- Мы едем к дяде Габору, Михай! - безапелляционно заявила она. - Немедленно!
Я не собирался спорить, но мама всё равно добавила строгим тоном:
- И не спорь!
- Не к «дяде» Габору, а просто к Габору, - поправила её Агнешка, многозначительно подмигивая мне. - И не забывайте, что другие там тоже будут. Просто предупреждаю, на всякий случай. Шандор созвал всю верхушку клана…
Мама сразу помрачнела после этих слов. Я не понял, почему, а спросить постеснялся. Внутриклановые взаимоотношения тогда ещё казались мне запутанными, усложнёнными и не до конца понятными. После отлучения мама ничего мне не рассказывала и не объясняла. Теперь я уже не был ребёнком, я повзрослел и мне даже захотелось увидеться с этим самым кланом, чтобы восполнить все недостающие пробелы в информации - или от Агнешки, или от кого-то ещё.
Мы вышли из дому и мама бросила на него последний взгляд. Тогда мы ещё не знали, что никогда больше сюда не вернёмся, но она, видимо, что-то такое почувствовала.
- А ведь его не продашь, - недовольно заметила она. - Только сейчас сообразила. Дом-то оформлен как собственность Золтана…
- Так сбагри его родственничкам мужа и пусть у них голова болит, - подсказала Агнеш. - Наплети им, что Золтан пропал без вести…
Зачем нужно было врать, что отец пропал, если он в Эдинбурге или в Ливерпуле, я тоже не понял. Решил, что спрошу как-нибудь в другой раз.
Часа за четыре новенький агнешкин «Субару» довёз нас до такого же села, как наше. Я вспомнил, что когда-то в детстве уже был здесь пару раз. Вслед за этим в памяти всплыла и Агнешка, а вот образ Габора почему-то так и не возник из тумана полузабытых детских воспоминаний.
Дом Габора и Агнешки оказался намного старше нашего. Когда мы вошли, то первое, что меня поразило, это запах. Обычно так пахло там, где жили старые и не совсем здоровые люди. Причём жили довольно продолжительное время. Я это знаю, потому что бывал у сверстников, у кого дома жили старые бабушки и дедушки, а иногда даже прабабушки и прадедушки. Старые, лежачие больные.
Мама переглянулась с Агнеш и та многозначительно подняла бровь, после чего проводила нас наверх, в комнату Габора. Тот лежал на кровати, до груди укрытый одеялом, и выглядел невероятной, ужасной, чудовищной старой развалиной, словно у него был рак в последней стадии или СПИД.
Увидев его в таком состоянии, мама побледнела.
- Мой бог, Агнеш! Что с ним? Почему он… такой?
Агнеш печально покачала головой.
- Всего один пропущенный ритуал, дорогая, всего один. Мерзавец бодрячком укатил в очередное путешествие, а вернулся ходячим трупом. И ведь клялся по телефону, зараза, что проведёт ритуал, непременно проведёт, просто сделает это не дома, а на лоне девственной природы, где-нибудь у чёрта на куличках, в Таиланде или в Непале… На самом деле сукин сын просто сбежал, чтобы всех нас обмануть. Когда он еле-еле вылез из такси, он улыбался, ты представляешь! Засранец был доволен тем, что сумел обвести нас вокруг пальца!
Голоса разбудили Габора. Он кое-как разлепил отяжелевшие веки и уставился перед собой мутным взором.
- Почему всего один пропущенный ритуал так сильно его состарил? - спросил я, обращаясь прежде всего к Агнеш.
- Наш дар позволяет нам обманывать смерть, - отвечала та, - но если перестать проводить ритуалы, то старость и смерть быстро навёрстывают упущенное. И чем дольше ты прожил, тем скорее это упущенное навёрстывается. К примеру, если ты, Михай, прожив всего два с небольшим десятилетия, перестанешь совершать ритуалы, твоё старение растянется на среднестатистический человеческий век, т.е. ты проживёшь ещё лет пятьдесят - шестьдесят, если, конечно, будешь следить за здоровьем и личной безопасностью. Только тогда старость прикончит тебя. Но Габор-то прожил намного дольше, он обманывает смерть не один век. Так что время пожирает его намного быстрее.
Она присела на кровать и с нежностью взяла мужа за руку.
- Дурачине ещё повезло и он сумел протянуть целый год. Завтра как раз очередной день рождения. Значит, ничего ещё не потеряно, мы сможем провести ритуал и вернём упрямого осла в прежнее состояние, вот только придурок наотрез отказывается это делать!
Внизу хлопнула дверь и послышались голоса - приехала верхушка клана. Мать с Агнешкой пошли встречать гостей, а я принялся бесцельно бродить по пустым комнатам. Дом Габора и Агнеш был не только старше нашего, он был больше, просторнее. Его сложили из камня, наверно, лет двести назад, если не раньше. Похоже было, что Габор и Агнеш жили вдвоём, как и мы с мамой. Я нигде не нашёл ни намёка на то, что у них есть дети. Ни одной семейной фотографии…
И едва я об этом подумал, как тут же сообразил, что и в нашем доме нет ничего подобного. Сколько я себя помню, мама никогда не предлагала мне сфотографироваться и не позволяла фотографировать нас чужим людям, когда мы, допустим, выезжали в город, чтобы погулять в парке с аттракционами или нежились на морском пляже в Болгарии или Греции. Мы отнюдь не сидели безвылазно в селе. Во время зимних и летних каникул мама брала меня на альпийские лыжные курорты в Австрию; довелось нам побывать в Италии и на Кипре… По возможности мама старалась развивать меня и показывала мне мир. У всех людей после таких поездок остаются тонны фотографий, но только не у нас.
Не столько само осознание этого факта шарахнуло меня как обухом по голове, сколько то, что раньше я не обращал на это внимания. Ведь всё же было так очевидно! Когда я бывал дома у кого-нибудь из сверстников, я натыкался на семейные фото на каждом шагу, а у нас дома не было ничего. Ещё в детстве это должно было броситься мне в глаза, но почему-то не бросилось. Подобная бестолковость, если честно, даже пугала. (Дальнейшие события показали, что пугала не зря.)
Отсутствие семейных фотоальбомов у бессмертных продиктовано, как я теперь понимаю, элементарной безопасностью. Фото могут попасть в руки посторонних. Как те отнесутся к тому, что на выцветших фото вековой давности и на современных снимках изображены одни и те же люди, совершенно не постаревшие?
Между тем, гости прибывали и я поспешил присоединиться к маме. В доме стало шумно и людно. Все неодобрительно косились в нашу сторону, но открыто никто своего недовольства не выражал. Это был дом умиравшего Габора и раз тот захотел, чтобы мы присутствовали, а Шандор не возражал, остальным приходилось с этим считаться.
Мама надеялась, что общая трагедия сделает клан более терпимым и сильно переживала, когда её ожидания не оправдались. А я впервые взглянул на родственников не наивным детским взором, и отметил, что все собравшиеся на вид одного возраста, как мама и Агнеш, то есть лет двадцати семи - тридцати.
Мужчины были одеты одинаково - в строгие деловые костюмы с обязательными головными уборами, фетровыми шляпами или суконными кепи, словно чикагские мафиози времён Аль Капоне. На женщинах были простенькие повседневные платья и минимум украшений. Мы с мамой выглядели белыми воронами в своих джинсах и кедах.
Как я уже говорил, главой клана был Шандор. К нему прислушивались, его мнение было решающим. Мне показалось, что он прожил дольше остальных, веками обманывая смерть, отчего выглядел внушительно и солидно. В нём угадывалась властная и авторитетная натура.
Другой «дядюшка», Иштван-Балаж, был самым многословным, говорил больше и чаще других. Он показался мне импульсивным, резким и нетерпеливым. Он всё время порывался что-то делать, не мог спокойно усидеть на одном месте, постоянно вышагивал туда-сюда, всё время что-нибудь брал и вертел в руках.
Кроме этих двоих выделялись ещё Оршоля и Эржебет, а вот имён остальных гостей я с первого раза не запомнил. Длинные прямые волосы Оршоли светло-золотистого оттенка были собраны сзади в хвост. Её бледную кожу густо-густо покрывали веснушки, словно кто-то выплеснул банку кориандрового мёда на вентилятор, а Оршоля в это время проходила мимо. Эржебет щеголяла тропическим загаром. Она красилась под блондинку и только корни волос намекали, что на самом деле она шатенка. Фигура у Оршоли была стройной и худощавой, а у Эржебет более упитанной. Роста обе дамы были примерно одинакового и едва доставали макушкой мне до подбородка. Чем они разительно друг от друга отличались, так это глазами. У Эржебет глаза были светло-карие, как у моей мамы, а ярко-зелёные очи Оршоли напоминали два волшебных изумруда, от одного вида которых замирало сердце. Вся её внешность свидетельствовала об отнюдь не мадьярском происхождении. Скорее всего, родоначальник её генетической линии пришёл откуда-то из-за Карпат и, вероятно, был славянином…
Агнешка ещё раз шепнула мне, чтобы я не вздумал назвать кого-нибудь «дядей» или «тётей». В клане все обращались друг к другу только по имени.
Собравшиеся по очереди поднимались в спальню Габора и безмолвно таращились на его неподвижно застывшую фигуру. По выходе из спальни их лица демонстрировали одно и то же выражение, которого никто не скрывал. Дольше прочих в спальне Габора задержались Шандор и Иштван-Балаж.
- Только бы он дотянул до завтра, - нервно проговорил Иштван-Балаж, - только бы дотянул…
Агнеш стояла рядом и согласно кивала, порывисто вытирая непрошеные слёзы. Как бы она ни ругала Габора, она всё же любила его и не хотела, чтобы он умирал. Никто не хотел.
В школе я видел не только похороны директрисы. Иногда у кого-нибудь умирали бабушки и дедушки. Я видел, как реагируют на смерть близкого человека обычные люди, для которых смерть - это нормальное явление. Тем интереснее мне было наблюдать за отношением к смерти тех, кто ни состариться, ни умереть не мог. Разница была колоссальной. Обычные люди старались относиться к старости уважительно, в последний путь провожали с почестями, перед смертью окружали стариков заботой. Здесь же всё было иначе. На Габора таращились так, словно он, путешествуя по Таиланду, не экзистенциальный выбор сделал, а сменил пол, попутно подцепив, в ходе коряво проведённой операции, геморрагическую лихорадку. Особенно остро почему-то реагировали дамы, они жеманно поджимали губки и всем своим видом демонстрировали презрение. Кое-кто из них вообще додумался прийти в чёрном, словно Габор уже умер и по нему справляется траур.
Наиболее радикальные особы доказывали Шандору, что ждать завтрашнего ритуала не стоит. Раз Габор принял решение, это его выбор и ничего тут уже не попишешь, надо смириться и жить дальше, а упрямцу следует позволить поступить по-своему. Раз ему так хочется, пусть умирает. Нет никакого смысла навязывать ему ритуал из-под палки.
Им возражали и напоминали, что Габор всё-таки часть клана, его любой ценой необходимо спасти, даже вопреки его воле. На что радикалы резонно замечали, что раз Габор вознамерился окончательно уйти из жизни, ничто не помешает ему повторить попытку вторично и в будущем повторять её раз за разом, пока удача ему не улыбнётся. Не посадишь же его навечно на цепь, в темницу, под замок…
Закончилось всё тем, что верхушка клана раскололась на две части, причём сторонники принудительного ритуала во главе с Иштван-Балажем оказались в меньшинстве. Остальные поставили на Габоре крест, выразили Агнешке соболезнование и разъехались, сочтя, что больше им здесь делать нечего. Даже авторитет Шандора бессилен был их удержать. Сам же глава клана ещё не пришёл к окончательному решению. Он мучительно раздумывал, как правильнее поступить в сложившейся ситуации, и хранил молчание.
Мама присоединилась к меньшинству, состоявшему из Иштван-Балажа, Агнешки, Оршоли и Эржебет, а вот я оказался единственным неопределившимся. Как самый молодой из бессмертных, я не имел должного опыта, чтобы принять взвешенное решение, но в целом, из-за мамы, склонялся к принудительному ритуалу.
Бродя по дому, я снова очутился в комнате Габора. К неприятным запахам я уже принюхался. Внезапно старик зашевелился и обратился ко мне:
- Ты ещё кто такой?
Его голос был тихим и по-стариковски скрипучим.
- А-а, сын Анки, - припомнил он, когда я назвал себя. - Подойди.
Я приблизился и Габор взял меня за руку. Его ладонь была сухой, костлявой и холодной. Ввалившиеся глаза внимательно меня изучали.
- Значит, вот ты какой… Небось гадаешь, чего это я учудил, а?
- Не только, - признался я. - Тут все от вас слегонца прифигели.
Габор хрипло рассмеялся и его смех почти сразу же перешёл в сухой кашель. Я подал ему стакан воды с прикроватной тумбочки.
- Моя блажь объясняется просто, мальчик, - проговорил он, откашлявшись и напившись. - В один прекрасный момент я со всей очевидностью осознал, что наша удивительная способность - неправильная. Мы все неправильные - я, ты, твоя мама, Агнешка, все. Человечность - то, что делает людей людьми, - есть прямое следствие людской бренности. Человек знает, что однажды дойдёт до финишной черты и старается прожить так, «чтобы не было мучительно стыдно»… Не помню уже, кому из великих принадлежит эта фраза… У людей есть стимул прожить жизнь как можно достойнее и лучше, стремиться к чему-то интересному и возвышенному, к каким-то целям и идеалам, а если окружающая действительность не содержит подходящих целей и идеалов, люди сами себе их выдумывают. Осознание неизбежного конца придаёт жизни остроту, вкус и смысл.
А теперь взгляни на наш клан, мальчик. Какие у него идеалы, какой смысл, какая цель? Наша жизнь всё тянется и тянется, и нет в ней ничего. Она пуста, бессмысленна и уныла. Она наполнена лишь нескончаемыми уловками и ухищрениями, призванными скрыть от всех наше существование.
Габор глубоко и порывисто вздохнул с гримасой неудовольствия на изрытом морщинами лице.
- О, если б ты только знал, мальчик, сколько нам на самом деле лет! Хоть что-нибудь полезное мы сделали за это время? Хоть что-нибудь ценное подарили миру? Бесчисленные века мы таимся, таимся, таимся и нет этому конца и края. Мы таимся и дрожим - как бы кто посторонний не проник в нашу тайну. Мы словно жалкий сказочный народец, которому ни в коем случае нельзя вылезать из своих нор, светиться и привлекать к себе внимание… Подумай, мальчик, разве это жизнь?
Можно допустить, что раньше это было не столь очевидно, потому что не с чем было сравнивать. Жизнь была совершенно безрадостной у абсолютного большинства людей, процентов у девяносто пяти. Трудись себе от зари до зари на барина или на фабриканта, отдавай последнее в счёт непомерных податей, получай регулярно плети да батоги, рожай детей, из которых половина умрёт ещё в детстве от неизлечимых болезней, а другую забреют в рекруты, чтобы сгноить в какой-нибудь войне, неизвестно где и неизвестно за что… Некоторая толика счастья и удовольствий была доступна лишь государям, богачам да аристократам, но в клане таковых нет, мальчик, мы сермяжное племя и нам наравне со всеми приходилось тянуть лямку, как-то исхитряться и что-то проворачивать, сбегать от помещиков, прикидываться цыганами…
По-настоящему всё изменилось лишь в двадцатом веке. Недоступные прежде блага стали достоянием многих. В полной мере заработало такое явление, как «социальный лифт». Буквально каждый получил потенциальную возможность обрести более значимое положение в обществе и принести окружающим больше пользы. Люди смогли выбирать себе образование и будущую профессию не сообразно сословно-цеховым традициям, а сообразно своему призванию и интересам. Социокультурная и научно-техническая сферы сделались общедоступными и бесконечно разнообразными, прогресс подарил человечеству поистине невероятные вещи… И только наш клан, подобно секте несчастных амишей, живёт как жил, словно не было и нет никаких общественных изменений, словно прогресс его не коснулся. Да, мы пользуемся водопроводом, электричеством и автомобилями, но в целом мы такие же реликты дремучего прошлого, как какая-нибудь латимерия.
А ведь они есть, мальчик, эти перемены. Общественный прогресс шагает вперёд семимильными шагами, от него никуда не деться. Перемены касаются всех и каждого, даже нас, они никуда не денутся, если крепко зажмурить глаза и спрятать голову в песок, как страус. Ты просто будешь выглядеть отсталым идиотом. Вот мы такими и выглядим, малец, отсталым и неизжитым рудиментом прошлого. Мы застряли в своём развитии, мы никуда не движемся и ни к чему не стремимся.
Габор протянул руку к стакану и отпил ещё немного воды, чтобы промочить горло.
- Оглянись на своё унылое житьё-бытьё, мальчик, и скажи, хорошо тебе было с мамкой? Счастливы вы с ней были?
Я неопределённо пожал плечами. Поскольку другой жизни я не знал и не видел, моя казалась мне вполне сносной. Может я не купался в роскоши и излишествах, но и откровенного недостатка ни в чём не испытывал.
Старик под одеялом словно прочёл мои мысли.
- Когда по предписаниям клана живёшь в наглухо закупоренной раковине и не выбираешься из неё во внешний мир, всё убожество подобного существования и впрямь незаметно. Самые старые из нас уже привыкли - просто в силу возраста, - и не нуждаются ни в каких переменах и альтернативах. Но другим стоит только раз вдохнуть полной грудью свежего воздуха, мальчик, и обратно в душные клановые катакомбы уже не тянет. Попробуй и почувствуй сам, если не веришь. Доступных вариантов превеликое множество и каждый намного предпочтительнее той клоаки, в которой мы вынуждены барахтаться, потому что на это нас обрекают чёртовы традиции клана…
- У тебя есть подружка, малец? - внезапно спросил меня Габор. - Есть какая-нибудь девочка, которая тебе нравится?
Вопрос застал меня врасплох, я невольно покраснел и вспомнил Маргиту Фехер, свою одноклассницу. По ней сохли многие парни и я тоже на неё засматривался, но вот нравилась ли она мне - этого я наверняка сказать не мог. Скорее нравилась, чем нет, вот только я был приучен ни с кем не сближаться, потому и не предпринимал ничего, чтобы…
Габор снова понял меня без слов.
- Так я и знал. А если б у тебя с ней что-то было, признался бы матери?
- Не знаю… - Я не понимал, куда Габор клонит. - Когда-нибудь признался бы, не сразу…
- О-о… Было бы интересно…
Я его снова не понял.
- А что не так?
- Зачем, по-твоему, знакомятся парни и девушки?
- Ну… - Я замялся. - Для того самого…
- Дурак! - рассердился Габор. - Они знакомятся, чтобы полюбить друг друга, создать семью и нарожать детей. Твоя мамаша так однажды выскочила за Золтана Вадаша, твоего отца. А теперь скажи, мальчик, если клан живёт особняком, ни с кем не сближается и не впускает к себе посторонних, то куда деваются «инородные» супруги и откуда у представителей клана берутся дети, если подобных супругов нет? И ещё подумай, почему все наши дети наследуют нашу чудесную способность?
Отца я совершенно не помнил и знал о нём только по мимолётным упоминаниям матери. Для меня он был некоей абстракцией, аморфным неопределённым образом, не вызывавшим в душе никаких чувств. Знание о том, что у меня двадцать лет назад был отец, было равнозначно знанию о том, что двадцать лет назад на окраине Варшавы каркнула ворона. В обоих случаях это была информация, не представлявшая для меня важности и не имевшая особого значения.
Габор, не отрываясь, сверлил меня взглядом.
- Ни о чём таком никогда не задумывался?
Я кивнул.
- А ты задумайся, - велел Габор.
Я попытался. Зачем старик хотел представить мамину реакцию на мою предполагаемую подружку? В клане так не принято? У мамы для меня уже есть кто-то на примете? Клан практикует договорные браки?
- Анка, небось, сказала, что отец вас бросил?
Габор почему-то смотрел на меня с жалостью и мне это не понравилось.
- А про Агнешку что наплела? Что они сёстры? Подруги?
- Так может просветишь? - бросил я ему с вызовом, потому что мне надоели все эти намёки и полунамёки. - Хватит ходить вокруг да около, выкладывай всё начистоту.
Взгляд Габора моментально сделался холодным и жёстким.
- Для безмозглого сопливого мальчишки ты слишком ретив и дерзок, как я погляжу! Захотелось правды? Изволь, вот тебе правда. Твою мамку на двести каком-то году жизни, боюсь сбиться со счёта, угораздило втрескаться в состоятельного красавчика Золтана Вадаша. Беда в том, что Золтан не принадлежал к клану. Но Анка уродилась почти такой же упрямой и строптивой, как я… Да-а… Вот такие дела… Твоим отцом должен был стать я, малец, но Анка не просто забрюхатила от постороннего, она ещё и замуж за него вышла, обвенчалась с ним в церкви и взяла его фамилию. Ей хотелось поступить по-своему, а в клане подобное не приветствуется. Шандор не собирался поощрять её выкрутасы. Анка не согласилась добровольно порвать с Золтаном и тогда её примерно наказали - в назидание прочим. Клан избавился от головной боли в лице Золтана Вадаша…
Каждое своё слово Габор вбивал в меня словно раскалённый гвоздь, вбивал не в уши, а в самое сердце, которое заныло вдруг так, будто на самом деле истекало кровью. Я сто раз пожалел о своём любопытстве.
- Как избавился? - глупо спросил я.
- Легко. Однажды Золтан просто исчез. В данный момент его останки дотлевают в лесном овраге, зарытые в глинистую почву, смешанную с негашёной известью. Анку на первый раз решено было простить; ей даже тебя оставили, хотя Иштван-Балаж предлагал зарыть тебя рядом с отцом, опасаясь, что ты не унаследуешь наш дар. Но ты его унаследовал, мальчик… Правда, Иштван-Балаж всё равно считает тебя дурной, то бишь чужой кровью. Если точнее, ты полукровка, малец, не чистый представитель клана. Здесь тебя всегда будут принимать за второй сорт, не рассчитывай на что-то другое.
И вот, когда всё вроде устаканилось, Анка совершила вторую ошибку и преждевременно посвятила тебя в тайну и в подробности ритуала. Иштван-Балаж не ведает пощады; с его точки зрения, вас обоих следовало похоронить рядом с Золтаном - воссоединить, так сказать, семью. Я уговорил клан сохранить вам жизнь, поэтому Шандор ограничился отлучением. Мне импонировала безрассудная смелость Анки, её стремление жить так, как хочется, и твоя непоседливая детская любознательность, мальчик. Я бы тоже хотел любить тех, кого мне хочется, и иметь детей от той, кто любима и желанна… К сожалению, мои дни сочтены.
Габор перевёл дух и перешёл к главному.
- Агнешка не сестра и не подруга Анки, она её мать, а я её отец. Одновременно Агнешка и моя мать тоже, так что для Анки она ещё и бабушка, а для тебя прабабушка. Мой отец - сам Шандор, и он же отец Иштван-Балажа. Ты понимаешь, что это значит, малец? Не связывая свою жизнь с посторонними, мы обречены делить постель друг с другом. Все спят со всеми - так у нас и рождаются дети… Ты наверняка сегодня обратил внимание на неких Эржебет и Оршолю. Это твои сводные сёстры. Анка родила их задолго до знакомства с Золтаном Вадашем… Погоди-ка, когда она их родила? Вот же, запамятовал… Оршолю родила от меня, а Эржебет от Иштван-Балажа…
У меня закружилась голова от этой путаницы взаимного противоестественного родства и от самого факта многовековой практики кровосмесительства.
- По-научному это называется «инбридинг», близкородственное скрещивание в замкнутой популяции, - пояснил Габор. - Клан не может рисковать и связываться с посторонними, в противном случае наши потомки рискуют лишиться бессмертия. Если бы ты не прошёл инициацию, малец, Иштван-Балаж убедил бы Шандора покончить с вами. Клан весьма щепетилен в подобных вопросах. Мы с Агнешкой призвали Шандора подождать до твоего совершеннолетия, когда стало бы ясно, чужак ты или свой. Чего скрывать, все эти годы твоя жизнь висела на волоске, но тебе повезло, малец. Ты уродился годным полукровкой…
Габор снова посмотрел на меня с жалостью.
- Не могу сказать, что хорошо знал твоего отца. Видимо, что-то в нём такое было, отчего Анка, очертя голову, кинулась в омут. Урок ей преподали в расчёте на тебя: в твоей жизни подобного не должно случиться. Поэтому мать учила тебя ни с кем не сближаться - она не хотела, чтобы ты повторял её ошибки и бесил клановую верхушку. Рискну предположить, что заявись ты домой с подружкой, Анка так бы её отшила, что та бы на пушечный выстрел к тебе не подошла.
Скрюченным от артрита пальцем Габор помахал в сторону двери:
- Многие из кудахтавших там куриц наверняка положили на тебя глаз, малец. Ты в их вкусе - такой весь молоденький, неопытный невинный… Насчёт перепихона не беспокойся, кто-нибудь из них вскоре непременно тебя навестит и если покажешь себя с лучшей стороны, будет навещать регулярно…
По очевидным причинам, у меня до сих пор не было никакого сексуального опыта, но даже без него я понимал, насколько противоестественна и аморальна картина, нарисованная Габором.
- Как же так можно? - возмутился я, не скрывая своего отвращения.
- В нашем клане - запросто, - ответил Габор. - Агнешка родилась у Иштван-Балажа… сколько? Века, наверно, три назад, а то и все пять. Её матерью была одна из первых дочерей Шандора… Как же её звали-то? Магда? Как-то так… В то время густые леса покрывали куда большую площадь, особенно на границе с Богемией. Они кишели волками, медведями и прочим зверьём. Вот однажды косолапый и задрал Магду, когда та собирала в лесу хворост… Едва Агнешка прошла инициацию, она стала делить постель с Шандором и так на свет появился я и ещё несколько человек.
Устало прикрыв глаза, Габор заговорил тихо, словно сам с собой:
- Что было до того, никому не ведомо. Клан не ведёт письменных хроник. Один только Шандор и помнит былое, когда Венгрия ещё называлась Паннонией - до гуннов и мадьяр. Откуда мы взялись, как сюда попали, где жили раньше? Бессмертие не делает нас неуязвимыми для насильственной смерти. Кого-то из нас убивали в войнах, кого-то убивала стихия, кого-то грабители, кого-то казнили за преступления… Многие тысячи бессмертных могли бы дожить до нынешних дней, но не дожили…
Я слушал его вполуха, думая о своём, охваченный самыми разными мыслями, роившимися у меня в голове. Если бы правду о внутриклановых отношениях мне преподнесли более деликатно, я бы воспринял её спокойнее, она не вызывала бы у меня тошноты. Да что же это? Как? Родители спят с детьми, дети с родителями, родные братья с сёстрами… Я представил себя в постели с мамой и картина показалась мне настолько безумной и отвратительной, что желудок подкатил к самому горлу.
Очевидно я что-то произнёс вслух, потому что Габор повторил с каким-то особенным злорадством:
- А по-другому у нас не бывает, малец. Не бывает!
Я чувствовал себя морально раздавленным и опустошённым. Моё же собственное любопытство вышло мне боком. Габора это словно забавляло.
- Каждый ритуал полностью обновляет наш организм, - напомнил он. - Это касается и женского… э-э… хозяйства. Ты не смотри, что все наши бабы рожали и выкармливали детей не по одному разу. Их матки, щёлки и титьки как новые - нежные, свежие и нетронутые, словно у девственниц.
Это прозвучало пошло и я поморщился.
- Фу! Всё равно это изврат, я в таком участвовать не смогу.
- А куда ты денешься? - резонно спросил Габор. - Что, проняло тебя наконец? Больше не считаешь, что я сглупил, когда решил вырваться из этой клоаки? Только представь, я хоть немного смог пожить нормальной жизнью, по-человечески, и ни о чём сейчас не жалею. Нет, вру. Кое о чём всё-таки жалею. Жалею, что не хватило духу сделать этого раньше, когда отказ от ритуалов не состарил бы меня так быстро… Не могу передать тебе всех своих чувств и эмоций, малец, это нужно пережить лично. Сейчас самое подходящее время сделать свой выбор. Официально ты всё ещё отлучён, значит можешь сам решать, как тебе жить дальше. Учись на наших ошибках и не повторяй их, чтобы не пришлось потом жалеть. Тогда уже поздно будет. Вот он, локоток - рядом, а не укусишь. Нормальная, полноценная человеческая жизнь стоит того, чтобы ради неё пожертвовать и этим чёртовым кланом, и этим чёртовым бессмертием. Перед тобой такой невообразимый мир откроется, малец, ты ахнешь. Обратно, в клоаку, тебя потом трактором не затащишь. Я упустил свою возможность, не сделал выбор вовремя и поплатился за это скоротечностью новой жизни. Как она мимолётна! Но ты… ты пока только в самом начале жизни и запросто можешь её изменить в лучшую сторону. Беги отсюда, малец, беги, пока не поздно! Успей стать настоящим человеком!
Поначалу я думал, что мучительные страдания одолевают лишь состарившееся тело Габора, но затем убедился, что гораздо сильнее страдает его душа - от осознания того, сколько всего в жизни он не успел реализовать.
- Я всегда был на твоей стороне и на стороне Анки, - признался Габор, снова беря меня за руку. - Всегда желал, чтобы вы с ней были свободными, желал ей счастья с Золтаном, желал тебе вырасти независимо от клана, желал, чтобы ваша семья нашла свой собственный путь. Твоим родителям не хватило ума укатить на край света, в Новую Зеландию или на Гавайи. Они остались здесь, в пределах досягаемости, и клан сделал свой ход. Ты не обязан наступать на те же грабли, малец. Свали куда-нибудь и проживи по-человечески хотя бы полвека, а когда почувствуешь, что старость стучится в двери, проведи ритуал и смени личность. Омолодишься и тогда смело переходи ко второму тайму. А затем к третьему, четвёртому и так далее. Да, с каждым разом ты будешь стареть быстрее, но это всё не важно. Главное, что ты урвёшь у жизни по максимуму! А когда эта жизнь всё-таки закончится, ты будешь счастлив и умиротворён, сможешь лечь и спокойно умереть - как человек, а не как нелюдь!
Я бы соврал, если бы сказал, что слова Габора не взволновали меня и не запали мне в душу. С одной стороны была перспектива участвовать во всяком непотребстве, а с другой - достойная жизнь, за которую мне не придётся краснеть. Выбор очевиден. Так значит валить? Но если валить, то только с мамой. Оставить её на растерзание я не мог, слишком много она для меня значила. Клан её совсем запугал, по своей воле она со мной не сбежит, значит, я должен взять дело в свои руки…
Но прежде было кое-что, что не давало мне покоя.
- Разве близкородственные связи не приводят к врождённым дефектам и патологиям? - спросил я Габора. - Мы должны рождаться больными и нежизнеспособными мутантами…
- Это не так работает, - отвечал он. - Близкородственная связь даёт нездоровое потомство, если у обоих родителей повреждён один и тот же ген. Гены - чертовски сложные структуры, со временем они могут случайно повреждаться. У близкородственных особей выше риск того, что повреждёнными окажутся одни и те же гены. Передавшись ребёнку, они не будут полноценно работать, из-за чего в его организме образуется неустранимый дефект. Но это абсолютно не важно, если у близкородственных особей нет одинаковых бракованных генов. Каждый ритуал полностью обновляет наш организм. Если какие-то врождённые недостатки и есть, их проявление подавляется. Когда гены не повреждены или повреждены разные гены, близкие родственники запросто могут рожать детей, их потомство не будет больным и дефективным…
Меня переполняли гнев и возмущение - не только из-за постыдной внутриклановой жизни, но и из-за того, что клан сделал с мамой и с отцом. Я-то думал, что он нас бросил, а его, оказывается, убили! Просто за то, что он полюбил не ту женщину…
Тогда я впервые возненавидел свою родню. Однако, на Габора эта неприязнь не распространялась, мне даже нравился этот острый на язык бунтарь. Тяжело было видеть его в таком состоянии и осознавать, что он умирает. Я поблагодарил его за ценные советы и признался, что жить среди убийц моего отца мне не по душе. Я, наверно, действительно свалю, но только с мамой.
После этих слов Габор удивлённо на меня воззрился.
- Господи, малец, после всего, что ты услышал, ты ещё воспринимаешь Анку как мать?
- Разумеется! Она не просто мать, она отличная мать. Кем ещё она может быть?
Габор вздохнул и с грустной улыбкой покачал головой.
- Похоже, внутренний регламент клана никак не уложится в твоей слаборазвитой головёнке. Анка была для тебя матерью, именно была - покуда растила и воспитывала тебя, ухаживала, заботилась, вытирала сопли. Но теперь ты вырос, ты выглядишь как её ровесник. Увидишь, насколько быстро у неё исчезнет материнский инстинкт. Ты для неё станешь очередным внутриклановым самцом, которого можно затащить к себе в койку. Если останешься с ней жить, не жалуйся, когда однажды проснёшься от непроизвольного утреннего стояка и обнаружишь мать, сидящей на тебе верхом и использующей твои причиндалы по прямому назначению.
Наши чувства и инстинкты, мальчик, являются следствием нашего образа жизни. Если жизнедеятельность искажена, следом за ней искажается и поведение. Насколько нестандартен клановый менталитет, ты уже в курсе, так что не обольщайся. Персонально для тебя никто исключений делать не будет. Наша порода способна проявлять родительские чувства, но они у нас явление временное и непостоянное, они не сохраняются на всю жизнь, потому что эта жизнь, теоретически, безразмерна. А вот чувства и инстинкты не бесконечны. Мы физически неспособны на пожизненную родительскую и любую другую любовь. Мы просто самцы и самки, которых объединяет общее врождённое свойство. Сейчас тебе кажется, что вы с Анкой навсегда останетесь друг для друга сыном и матерью. Это не так. Если останешься в клане, то вскоре с кем-нибудь сойдёшься, вот хоть с Агнешкой… Ей без меня будет так одиноко… Анка тоже кого-нибудь себе выберет…
Я не собирался больше слушать это дерьмо.
- Ничего подобного не будет! - категорически заявил я.
- Будет! - отрезал Габор. - Ещё как будет! К счастью, я этого уже не увижу. Я знаю, что Иштван-Балаж собирается провести завтра принудительный ритуал, но я ему не позволю. Я уже договорился с медицинской бригадой, которая за щедрое вознаграждение устроит мне полное переливание крови. Ритуал не сработает, если во время него во мне будет течь кровь обычного человека. Ха-ха-ха!
Габор хрипло расхохотался.
- В этом случае я умру ещё больше похожим на настоящего человека, малец. Умру назло клану, этому сборищу генетических флуктуаций, которым на земле не место!
Почему я должен проходить ещё один ритуал? Зачем? Почему меня насильно хотят сделать тем, кем я быть не хочу и кого на Земле быть не должно? Когда-то я всей душой был на стороне клана, но с тех пор много воды утекло. Я переосмыслил не только свою жизнь, я пересмотрел также наше место и нашу роль в мироздании. И знаешь какие они? Да никакие! Разумных, объективных причин для нашего существования нет. Оно бессмысленно и ничем не оправдано. Нас не должно здесь быть. И мне незачем больше здесь быть…
Да, мы бессмертны, малец, и теперь ты знаешь, какую цену нам приходится за это платить. Не кажется ли тебе, что бессмертие, отнимая у нас всё человеческое, обходится нам слишком дорого? Эти постоянные прятки, кровосмесительство, бесконечные самоограничения, регулярные самоистязания… Стоит ли оно того? Как по мне, цена слишком завышена. Вот я и отказался от всего, хотя и понимал, что никто не примет моего выбора, никто не согласится со мной…
Окончательно утомившись, Габор обмяк и затих. Наверно снова провалился в сон. Я оставил его и спустился вниз, где мои родственники готовились к ужину. В двух словах я рассказал им о затее Габора провести полное переливание крови.
- Ну уж этому не бывать! - тут же вскочил Иштван-Балаж. - Чтобы чья-то поганая кровь осквернила жилы Габора? Клянусь священными водами Дуная, ни один вонючий докторишка не переступит порога этого дома. Если понадобится, я возьму ружьё и сам встану…
Шандор остановил его властным жестом.
- Этого не потребуется, - произнёс он густым басом. - Раз упрямый осёл хочет сдохнуть как простой смертный, то быть посему. Я умываю руки.
Все застыли, поражённые его внезапным решением. Должно быть, Шандор тоже склонялся к принудительному ритуалу, но теперь Габор не оставил ему выбора. Мама с Агнешкой обняли друг друга и расплакались, Оршоля с Эржебет тоже выглядели подавленными. После того, как глава клана вынес свой вердикт, никто, даже Иштван-Балаж, не посмел с ним спорить.
Ужин прошёл в молчании. Более-менее плотно поел только Шандор, остальным кусок не лез в горло. После еды Шандор, Иштван-Балаж, Эржебет и Оршоля засобирались готовить Габору, по их словам, «достойные похороны» - ведь без ритуала жить ему оставалось считанные дни… Мама заявила, что не оставит Агнеш в такую минуту и побудет с ней, пока Габор не преставится. Это означало, что я тоже остаюсь.
На ночь женщины устроились в гостевой спальне, чтобы вволю нашептаться и наплакаться в объятиях друг друга. Мне постелили в другой комнате, с красивой большой мансардой, выходившей в сад. Перед сном я зашёл пожелать маме и Агнешке спокойной ночи и признался им в том, что Габор всё мне рассказал - об отце и о клане. Агнеш стыдливо опустила ресницы, а мама тихонько охнула и посмотрела на меня с виноватым видом, чтобы убедиться, что я не сержусь на неё и ни за что не осуждаю.
- Прости меня, зайка, прости! - Мама потянулась ко мне и крепко обняла. - Я не могла поступить иначе, постарайся понять. Следовало давно во всём тебе признаться, но я не знала, как это сделать. Не могла найти нужных слов. Боялась причинить тебе лишнюю боль. Каждый раз хотела и не могла решиться. Одно дело скоротечная физическая боль во время ритуала, и совсем другое - долгая и мучительная душевная боль, которая не отпускает тебя, что бы ты ни делал, гложет и гложет тебя изнутри, день за днём, год за годом. И никуда от этого не деться… Ты бы весь извёлся, зайка, а виновата в этом была бы я…
- Да всё в порядке, мам, - сказал я с преувеличенным спокойствием, изо всех сил делая вид, что так оно и есть. - Не переживай ты так и не терзайся. Мне не в чем тебя упрекнуть, ты же старалась ради меня, а значит всё делала правильно. И вообще, ты у меня самая лучшая в мире.
- Он такая прелесть! - растрогалась Агнеш. - Такой милаха!
А мама взглянула на меня с молчаливой благодарностью и поцеловала.
- Завтра мы с Агнешкой с утра рванём в город, прошвырнёмся по магазинам. Если проснёшься, а нас нет, завтрак будет ждать тебя на кухне, разогрей и поешь, а ближе к обеду мы постараемся вернуться…
Агнеш тоже потянулась ко мне за поцелуем, но мама отстранила её и строго погрозила пальцем…
4. ОШИБКА
Когда я проснулся на следующее утро, мама с Агнешкой уже уехали. Я долго нежился в постели, потом поплёлся на кухню, позавтракал и решил принять душ. За шумом воды я не услышал, как с улицы кто-то зашёл. Сельские дома не принято запирать на замок, если внутри кто-то есть, это вам не городская квартира. С полотенцем на голове, я голышом вышел в гостиную, не ожидая никаких гостей, и невольно съёжился под пристальным взглядом Оршоли и Эржебет. Женщины небрежно развалились на большом угловом диване и похотливо меня изучали. Обе были одеты попроще, чем вчера, и более приемлемо для сельской Венгрии - в шлёпанцы и дешёвый ширпотреб с вещевого рынка. Оршоля выбрала джинсовые шорты с заниженной талией и белую футболку с кошачьей мордочкой и надписью: «Кошки - лучшие друзья девушек»; Эржебет - обтягивающие розовые слаксы и майку с провокационной надписью: «Ready to FVCK».
Несмотря на вчерашний разговор с Габором, я всё ещё подсознательно ожидал от представительниц замкнутой популяции, веками практикующей инцест, каких-то проявлений врождённого уродства, но ничего подобного не замечал. Эржебет выглядела весьма привлекательно, а Оршоля и вовсе была красавицей. В другой ситуации я бы неслабо на этот счёт заморочился, данная же ситуация совсем этому не способствовала.
Подобно двум хищницам, обнаружившим добычу, женщины грациозно поднялись с дивана и подошли ко мне. Я машинально прикрылся полотенцем. Оршоля и Эржебет на ходу избавились от одежды и тесно ко мне прижались. После этого прикрываться было уже бессмысленно, потому что полотенце предательски встопорщилось на причинном месте. Мой молодой и девственный организм отреагировал на обнажённую женскую плоть так, как и должен был реагировать.
- О, мальчик уже готов! - Оршоля бесцеремонно вырвала у меня из рук полотенце и отбросила в сторону.
- Я слышала, что девственники хотят трахаться круглосуточно, - заявила Эржебет, пожирая глазами моё восставшее естество.
- Не только хотят, но и могут! - заверила её Оршоля, жадно тиская меня там, где ей больше всего хотелось.
Мне до сих пор стыдно за то, что последовало дальше. У постели Габора я разве что святого из себя не корчил, плевался при каждом упоминании инцеста, а когда до него на самом деле дошло… я обмяк и поплыл по течению. Вспыхнувшее во мне влечение к доступной женской плоти оказалось сильнее моральных принципов. Сопротивляться ему я не смог. Учитывая, что со мной такое было впервые, мне простительно. Но я ни в коем случае себя не оправдываю и не горжусь тем, что поддался зову плоти. Мне действительно стыдно.
Женщины уложили меня на диван и позволили овладевать ими столько, насколько хватало моих сил. С учётом того, что прежде я ни на кого себя не растрачивал, сил у меня накопилось немало… Оршоля и Эржебет опустошили меня и выжали досуха, после чего упорхнули столь же внезапно, как и заявились.
Желание схлынуло, остались сомнения и чувство вины. Я определённо совершил нечто предосудительное, постыдное и запретное. Бывалые ловеласы спят со всеми подряд и замечательно умеют выбрасывать из головы все мысли о бывших женщинах, подыскивая себе следующих. У неопытных девственников всё наоборот. Свой первый секс они постоянно прокручивают в уме, критически анализируя со всех сторон и мысленно смакуя самые приятные моменты. В моём случае, к этим мыслям добавлялись другие. Приходилось признать, что Габор оказался прав. Зрелые представительницы клана действительно положили на меня глаз. Значит они снова придут? Когда? Как лучше их встретить, чтобы не выглядеть законченным чмошником?
Взрослым и опытным людям не понять, как могут мандражировать молодые и неопытные, когда речь заходит о сексе. Я разрывался между отвращением к инцесту и желанием, чтобы меня снова кто-нибудь навестил. Несмотря на полностью аморальный контекст, сам секс мне понравился. Хотелось ещё. Уходя, Оршоля и Эржебет не выражали недовольства, значит в свой первый раз я показал себя весьма неплохо.
Я был абсолютно честен с собой и хорошо понимал - кто бы меня ни навестил в следующий раз, сопротивляться и возражать я не стану. Даже, если это будет Агнешка.
Чтобы мама не застала меня голым и чтобы хоть как-то отвлечься от обуревавших меня инстинктов, с которыми безуспешно пытались бороться моральные устои, я оделся и пошёл взглянуть, как там Габор.
За ночь ему стало хуже. Он лежал с широко открытым ртом и тяжело дышал. Я смотрел на него и злился из-за того, что Шандор сдался непозволительно быстро. Наконец определившись, я был несогласен с желанием верхушки клана позволить Габору умереть. Вне всякого сомнения, Габор был лучшим в клане; такой человек не должен был умирать. Если это случится, не останется никого, кто всегда будет на нашей с мамой стороне…
Габор выглядел настолько плохо, что мне была невыносима сама мысль о его смерти. Сегодня - последний день, когда всё можно исправить. В то же время я понимал, как это непросто - нанести увечье немощному старику, поднять на него руку, пусть даже ради того, чтобы он не умер…
Умом я понимал, что Габор по-своему прав и мы должны уважать его желание уйти из жизни, но моё сердце было категорически против такого выбора. Я был солидарен с Иштван-Балажем, хоть он и вызывал у меня неприязнь. Представься возможность, я бы провёл принудительный ритуал. Молодости свойственен максимализм; мой заставлял меня желать, чтобы Габор любой ценой сохранил свою жизнь. Неважно, попытается ли он умереть в дальнейшем. Главное, чтобы жил сейчас.
Эти мысли внезапно натолкнули меня на закономерный вопрос: зачем ждать чьего-то одобрения и помощи? Родившаяся идея была до того очевидной, что чуть меня не оглушила. Мы же с Габором в доме одни, так почему бы не нанести ему несколько лёгких увечий прямо сейчас? Кто мне помешает? Пусть Габор возненавидит меня за это, мне всё равно. Я не могу позволить ему умереть!
Остальных я просто поставлю перед свершившимся фактом. Поскольку я всё равно решил валить из клана, мне плевать, что обо мне будет думать верхушка.
Я не лишён чувства благодарности. Ещё вчера передо мной не стояло никаких целей, впереди у нас с мамой маячила гигантская неопределённость. Именно Габор раскрыл передо мной перспективные возможности и показал, что цели и смысл жизни можно самостоятельно создать, если их нет. Так поступают настоящие люди.
Я считал своим долгом отплатить Габору за эту неоценимую услугу. Наверняка это выглядело эгоизмом, но я полагал, что в данном случае эгоизм оправдан. Я должен был омолодить Габора и дать ему возможность жить дальше, пусть и вопреки его воле.
Он словно почувствовал моё присутствие и с большим трудом открыл глаза.
- А-а, это снова ты… - еле слышно прошептал он. - Чего тебе, мальчик?
Меня так и подмывало ответить ему, что с сегодняшнего утра я уже не мальчик, но я сдержался.
- Заранее хочу извиниться, - сказал я. - Я безмерно уважаю вас за всё, что вы для нас с мамой сделали, но принять вашего выбора не могу. Однажды я уже потерял отца, потому что клан так решил. Вчера клан решил, что вы должны умереть. Я не хочу потерять ещё и вас. Нам ещё о стольком нужно поговорить… Надеюсь, будет достаточно, если я просто сломаю вам что-нибудь?
- Ах ты наивный молодой идеалист! - добродушно усмехнулся Габор. - Такой молодой, такой глупый… Хочешь сам провести ритуал? Думаешь, я решил распрощаться с жизнью, потому что устал? Дурак! Я стараюсь ради Анки, в очередной раз. Когда меня не станет, клан уменьшится на одного человека. Учитывая, что нас и так мало, меня придётся кем-то заменить. Шандор будет обязан принять Анку обратно.
Мне показалось, что я раскусил его хитрость.
- Когда вы обновитесь, клан всё равно сократится на одну персону, которой буду я. Последовав вашему совету, я собираюсь валить, чтобы жить дальше своей жизнью. Вы сами дали мне понять, что мама за мной не последует, значит Шандор будет вынужден отменить её отлучение.
Габор не нашёл, что возразить и сменил тему.
- Отвечая на твой вопрос, малец, просто сломать мне что-нибудь будет недостаточно. Когда пропускаешь несколько ритуалов и начинаешь ускоренно стареть, то болевой стресс для омоложения должен быть сильнее обычного. Тебе придётся превратить меня в фарш, а у тебя на это духу не хватит. Сделать такое под силу лишь Шандору и Иштван-Балажу. Среди нас они самые суровые, безжалостные и решительные. Они - наши судьи и палачи, они выносят приговоры и сами же их исполняют, потому что не боятся замарать рук. А кто ты? Неоперившийся птенчик, решивший, что уже способен отведать крови. Не смеши меня, малец! Уж не обессудь, но ты выглядишь слабаком…
Сколько раз я потом клял себя за то, что поверил Габору. Ежу понятно, что он меня провоцировал, брал на «слабо». Манипулировал мной, как последним лохом, пользуясь моими неопытностью и доверчивостью. Я ему поверил, а он ускорил мой разрыв с кланом и сделал его необратимым…
Габор отправил меня вниз, в кладовку. Там, среди коробок с разным барахлом, уложенных связками старых журналов, лыж, клюшек, банок и других вещей, я отыскал бейсбольную биту. Превратить кого-то в фарш? Да запросто. Сейчас я покажу, какой я слабак!
Сложнее всего было ударить в самый первый раз. Я по натуре не конфликтный тип, не агрессивный. В школе почти ни разу не дрался.
Габор крепко зажмурился и закусил угол подушки, а я кое-как собрался с духом, размахнулся и врезал ему битой. Сперва не очень сильно, однако по мере того, как кровь наполнялась адреналином, мои удары становились всё сильнее. Я специально никуда не целился, бил наугад, как придётся.
Не помню, как долго я его бил. Очухался, когда услышал за спиной душераздирающий вопль. Мать с Агнешкой стояли в дверях комнаты, бледные, как полотно, и в ужасе таращились на дело моих рук. Я что-то хотел им сказать, но горло перехватило и я смог издать лишь какой-то нечленораздельный звук. Бита выскользнула из моих рук, я упал на колени и меня вывернуло прямо на тапки Габора.
Он, может, и не выглядел как фарш, но всё же я отделал его так, что от одного взгляда становилось муторно. Мама наклонилась над ним и попыталась нащупать пульс. Агнешка бросилась вниз, к телефону.
- Ох, сынок, сынок! - Мама смотрела на меня с болью и недоумением. - Что же ты натворил?
Когда я более-менее пришёл в себя и спустился в гостиную, приехали Шандор и Иштван-Балаж. Видимо, они жили где-то неподалёку. Иштван-Балаж схватил меня за грудки и начал остервенело трясти и орать мне в лицо:
- Недоумок, урод, кретин! Он бы всё равно не сегодня-завтра умер, чёртово ты поганое отродье! Зачем надо было его убивать?
Мама встала в сторонке, обняв себя за плечи и закусив губу до крови. Агнеш упала в кресло у окна и неподвижно уставилась в одну точку покрасневшими от слёз глазами. Шандор был молчалив и мрачен.
Ничего не понимая, я переводил взгляд с одного на другого.
- Убивать? Я никого не собирался убивать! Габор сказал мне, что после нескольких пропущенных ритуалов увечья должны быть сильнее обычных. Я хотел, чтобы он омолодился. Я лишь хотел помочь…
- Я лишь хотел помочь! - передразнил меня Иштван-Балаж, злобно кривя лицо. - Пустоголовый идиот, безмозглое тупорылое ничтожество! Ты же с тринадцати лет наблюдаешь ежегодные ритуалы своей матери - неужели не мог запомнить, что она всякий раз проводит их строго в одно и то же время? Даже недоразвитая макака обратила бы внимание! Для проведения ритуала важен не только день рождения, но и точный час зачатия! Ты хоть поинтересовался, когда именно был зачат Габор? За сорок три минуты до полуночи, вот когда надо проводить ритуал, щенок! А сейчас середина дня. Ты просто убил Габора!
Вся тяжесть содеянного придавила меня к месту, да так, что поджилки затряслись. Ну как, как же всё могло так обернуться?
- Он не сказал мне… Я не знал… - Беспомощно лепеча что-то подобное, я прекрасно понимал, как жалко это звучит и насколько жалким выгляжу я сам. Но ничего другого я сказать не мог. Габор меня обманул. Понял, что я от него не отстану и ушёл из жизни с моей помощью. Ослеплённый желанием сделать всё по-своему, я не заметил, как Габор меня переиграл. Удивляться тут нечему, где мне было тягаться с тем, кто прожил несколько веков… Неприятно осознавать себя самоуверенным ослом, которому утёрли нос.
Ну почему, почему я не догадался? Вот тебе и неконфликтный пай-мальчик, который ни с кем сроду не дрался - взял и ни за что убил человека. Родного человека. Мало ли, что не знал! С каких это пор незнание служит оправданием?
Иштван-Балаж не удержался и отвесил мне звонкую оплеуху. Моё лицо мгновенно стало пунцовым - от удара и от стыда.
- Ты убил сына Шандора и отца своей матери, недоумок! - прошипел он прямо мне в ухо. - Глупая самонадеянная молодёжь! Ничего-то сама не знает, ничего-то не умеет, но туда же, всё лезет, лезет, лезет, везде суёт свой нос, всё-то ей надо, всего-то она хочет, так из неё неуёмная инициатива и прёт! Ну как, доволен? Рад тому, что натворил? Тебя и самого стоило бы убить, как собаку! Очень жалею, что не сделал этого раньше. Сдуру позволил себя уговорить… Габор! Спас тебя на свою шею, чёртово поганое отродье! Выродок! Вот как ты ему отплатил!
Пастор из нашего села, бичуя в своих проповедях преступников, называл их «навеки проклятые человекоубийцы». Эта фраза запомнилась мне на всю жизнь, потому что он повторял её постоянно. Я вспомнил её, потому что она была про меня. Теперь я - навеки проклятый человекоубийца. Иштван-Балаж мог говорить мне что угодно, его слова больше не были оскорблением. В адрес такого, как я, никакие слова не являются оскорблением. Невольный убийца - всё равно убийца. Это камень, нож или пистолет никогда ни в чём не виноваты, потому что их всегда использует кто-то и они не имеют разума и воли, чтобы воспрепятствовать этому. Они просто вещи. А человек виновен всегда.
Я не злился на Иштван-Балажа за оплеуху. На кого я злился, так это на Габора. Зачем он так поступил со мной? Я ведь действительно хотел, как лучше… И в итоге сглупил, так круто сглупил…
- Иштван-Балаж! - Мама больше не могла слушать поток ругани в мой адрес.
Тогда Иштван-Балаж переключил свой гнев на неё.
- Ты, Аника, помолчи! Вот и проявились худшие черты твоего выродка, которые он унаследовал от тебя и твоего муженька!
Молчать мама не собиралась.
- Ни слова больше, Иштван-Балаж! Ты поливал грязью честное имя Золтана все эти годы. Довольно! Больше я тебе не позволю! Он был в тысячу раз лучше тебя, во всём был лучше. Золтан был лучше, чем все вы когда-нибудь сможете стать. Не тебе его в чём-то упрекать, грязный палач! Ты здесь единственный, кто воплотил в себе самые худшие, самые мерзкие и ублюдочные черты! Ты один портишь всем жизнь. Ты погубил Золтана, отнял его у меня. Ты один здесь во всём виноват!
Иштван-Балаж презрительно хмыкнул, не снизойдя до ответа взбешенной женщине, и повернулся ко мне:
- Химера! Вот, кто ты на самом деле. Уродливая помесь бессмертного и обычного человечишки, выродок. Дурная кровь. Я всё ждал, когда же она проявится, и вот, наконец, дождался…
- Я любила Золтана! - с надрывом крикнула мама. - Впервые в жизни я кого-то полюбила, а вы его отняли у меня! Это вы здесь все моральные уроды, подонки, монстры!
Я уже знал, что мой отец подвергся унизительному и преступному судилищу, после чего был убит, и не сомневался, что подобная участь уготована и мне. Клановые традиции не могут не предусматривать сурового возмездия за убийство. Не имеет значения, что клан, в лице Шандора, сам обрёк Габора на смерть. Это должна была быть естественная смерть. Я же сделал смерть Габора насильственной. Поздно было горевать и сожалеть. Как говорится, сделанного не воротишь. Если Габор и впрямь намеревался ускорить мой разрыв с кланом, чтобы мне проще было начать жить собственной жизнью, ему это блестяще удалось. Я окончательно стал для клана чужим. На прощение можно было не надеяться.
Шандор слегка пошевелился и Иштван-Балаж мгновенно замолк, ловя каждое слово главы.
- Вначале следует позаботиться о похоронах Габора, - высказался тот. - Мальчишкой займёмся потом.
- Нет! - мама бросилась к Шандору, но тот решительно и настойчиво её отстранил.
- До тех пор сопляк посидит взаперти…
Иштван-Балаж словно ждал этих слов, вот только он забыл, что мне уже не тринадцать лет. С ребёнком он, может, и справился бы, но я-то уже был взрослым и я был на взводе. Вот она, возможность свалить. Лучшего момента не выпадет. С мамой нормально попрощаться не получится, жаль, конечно, но я наверняка смогу сделать это потом, когда страсти поутихнут…
Я действовал, не раздумывая, и только за счёт этого сумел застать Иштван-Балажа врасплох. Моей прыти он явно не ожидал. Я хорошенько ему врезал, да так, что он перелетел через диван, и рванул к выходу, выскочил наружу и дал дёру. Бежал не разбирая дороги, куда глаза глядят, и остановился лишь тогда, когда полностью выдохся. Оглянулся - меня никто не преследовал.
Как раз начало темнеть, когда я, побродив по округе, вышел к шоссе. Через какое-то время вдалеке показался автобус. В сельской глубинке ещё встречаются водители, которым не зазорно подобрать пассажира посреди дороги, если поблизости нет остановки. Мне как раз попался такой - я поднял руку и он остановился.
Так я порвал с кланом и отправился навстречу самостоятельной жизни, той самой жизни, которую мне во всех красках расписал покойный Габор. Хотя… Кого я обманываю? Я трусливо сбежал, оставив маму одну среди нелюдей…
[*] - господин
03. Проблема цены - часть 1
© Copyright: Эдуард Дроссель, 2019
Свидетельство о публикации №219072400583
Свидетельство о публикации №219072400583
Рецензии