Колыбель

– Ну, что ты ревешь всё? Красивая девка, другого найдёшь обязательно. До тебя, мил моя, все растили, и не в таких условиях. В войну детей растили, после войны без мужей большинство, и ничего – справились, не жаловались. А у тебя все будет: государство помогает малоимущим. Ты вот что думаешь? Родила и забудешь ребёнка своего теперь, будешь жить, как прежде, и по мужикам таскаться? Нет, мил моя, он твой, ты его выносила, у тебя с ним связь, прочнее которой нет на свете. Тут даже разговора быть не должно.
– Но я…, – Маша задыхалась от слез, несправедливости, но вместо возражений расплакалась ещё сильнее.
– Ну-ну, – врачиха сложила на груди мясистые руки и откинулась в кресле. – Выписка у тебя завтра. Вот переночуй со своими мыслями, а утром приходи. Мы тебе соберём на первое время пакет с необходимым. Иди.
Вытирая лицо рукавом, Маша тихо выскользнула из кабинета и стремительно пошла по коридору к своей палате, ни на кого не глядя. Она по горло была сыта плакатами пастельных тонов с розовощекими младенцами и их красивыми мамами-моделями, призывами нести ответственность за новую жизнь. Она вошла в шестиместную палату и забралась под одеяло с головой, уткнувшись опухшим носом в подушку. До вечернего кормления оставалось всего десять минут.
В палате царило оживление. Две девушки, лет на пять старше Маши, успели за несколько дней подружиться, и трещали все свободное время, угощая друг друга домашней едой.
– Мой обещал на выписку приехать на лимузине за мной. Ты представляешь?
– А мы фотосессию заказали еще в прошлом месяце.
– Когда моя подруга Олеська тут рожала, то ей жутко не повезло с врачом. Тут еще работала такая... Филатова, вроде бы. Я слышала, – девушка понизила голос, – что она была связана с цыганами, и некоторых детей продавала им, а роженицам говорила, что их дети умерли.
– Меня свекровь этими байками пугала. Не верю я, – отмахнулась другая.
– Девочки, дайте поспать немного. Говорите потише, – попросила Светка. Ей было около сорока, и у нее это были пятые роды.
Маша не завидовала ее героизму. Светка жила в конце их улицы в доме на две семьи с мужем, который полгода работал в поле в деревне, а другие полгода пил и бил Светку со старшими дочерями. И она, наконец, родила ему сына.
Вскоре принесли детей. Маше выдали ее ребенка, который уже проснулся и причмокивал слюнявым ртом. Туго спеленутый, он был похож на кабачок с красной головой в нелепом чепчике и раскосыми как у Вовки глазами. Маша посмотрела на ребенка еще раз, вздохнула и приложила к груди. Ребенок присосался, а она, отвернувшись от засюсюкавших соседок по палате, принялась молча разглядывать его лицо.
Он был страшненький, как большинство новорожденных детей. Свекольное личико, тяжелые веки под бесцветными бровями, торчащие пара светлых тонких волосин из-под чепчика. Он нравился ей до какой-то иррациональной нежности, хотелось прижать, защитить от всего мира, и в то же время Машу пугало: а кто же защитит ее?
– Лиля! Смотри! Мой под окнами! Саша! Саша! Привет! – закричала одна из девушек в окно. – Смотри! Это Полечка! А? Да! Я тоже люблю тебя!
Девушка счастливо засмеялась!
– Лилька, у него что-то есть для меня, – шепотом она доложила подружке.
-В приемный покой зайди! Я спущусь сейчас! – крикнула она в окно.
Стало тихо. Машин ребенок закряхтел и сморщился, отворачиваясь от груди. Маша поправила бюстгальтер и халат. Поел, но мало. Акушерка подошла и приняла у нее назад ребенка.
Маша откинулась на спину и посмотрела на облупленный потолок палаты.
– Эй! Конопатая! – шепотом позвала Машу Светка.
– Чего?
– Ты забирать его не хочешь что ли?
– Не знаю я.
– Ну, ты это... имей ввиду, что в храме на Ленина, если что, приют есть. Там работать нужно, но ребенок всегда при тебе будет.
– Спасибо, Свет. У меня не все так плохо.
– Ты одна у него во всем мире, Конопатая. Как бы оно худо ни было, ради ребенка ты должна быть сильной.

Из дома Маша как будто не уезжала на несколько длинных-предлинных дней. Тут все так же не работал свет в террасе и коридоре, вонял туалет, поддувало из подпола. В большой комнате пахло старческим тряпьем и перегаром. И, кажется, что-то подгорело на кухне. Работал телевизор: слепая бабушка включала его так громко, как плохо она видела, будто какофония звуков могла компенсировать недостаток зрения.
– …Бэби-бокс, или «окно жизни», представляет собой специально оборудованное окошко на первом этаже медицинского учреждения. Через окно можно положить ребенка в кровать-колыбель..., – вещал диктор.
Что-то в большой комнате с грохотом упало на пол, и ребенок от шума проснулся. Маша положила сверток на свою кровать и тихо прикрыла дверь.
– Маша! Это ты пришла?! – крикнула бабушка из большой комнаты, сквозь шум телевизора послышался скрип софы.
– Да, ба! Это я!
– … нет видеокамер и охраны, так как многие женщины переживают из-за общественного осуждения...
– Маша! Я там кашу утром варила! Да найти не могу, куда поставила ковш!
– Сейчас! – Маша оглянулась на ребенка. Его взгляд блуждал по комнате. Она наклонилась над ним, чтобы попасть в поле зрения, и тихо сказала: – Сейчас я вернусь.
Ковш с пригоревшей кашей оказался забыт на подоконнике. Маша быстро положила бабушке еду в тарелку, налила чай в чашку с носиком для питья и отнесла. Бабушка полулежала на софе и слушала новости.
– Эвон, что придумали! Послушай-ка, – сказала бабушка.
Маша с неохотой оглянулась на рябивший из-за плохой антенны телевизор.
– ... с 2011 года по всей стране в «окнах жизни» оставили только тридцать пять детей. Рядом с каждым бэби-боксом есть информационный стенд, через который мы призываем женщину обдумать свое решение еще раз и предлагаем помощь.  В каждом регионе – свой набор телефонов общественных, государственных и религиозных организаций, оказывающих людям поддержку в трудную минуту...
– Ба, – Маша окинула взглядом грязный халат бабушки и вздохнула, – я забрала ребенка.
– Так что ж теперь? На работу не выйдешь?
– Не знаю. Я придумаю что-нибудь. Может, Вова поможет чем-нибудь. Говорят, денег государство дает. Мне там целый ворох бумажек дали с телефонами всякой помощи. Я справлюсь.
Последние слова Маша сказала неуверенно и опустила руки.
– ...Я стоял у истоков этого всего, мы выступили с инициативой и вот почему. Приведу несколько примеров. У меня на округе в селе Донском мама выбросила ребенка в туалет...
– Машка-Машка... Ну, борись, внучка. Борись. Я б помогла тебе, кабы видела что-то. А так ты уж сама давай. Сама, внученька.
Маша наклонилась и обняла бабушку. От ее одежды пахло засохшим супом, и Маша невольно поморщилась. Хорошо, что бабушка не могла видеть ее лица. Из комнаты послышалось нытье ребенка.
– ... Устройства однозначно установлены противозаконно, их необходимо сертифицировать. Бэби-боксы поощряют отказ от детей...
Маша ушла в свою комнату и заперлась изнутри. Сев на кровать, она взяла ребенка на руки и дала грудь. Тот, обнаружив сосок, замолк. Маша слегка покачивала его и оглядывала тесную комнату, в которой жила с раннего детства. Ему нужна была кроватка, одежда, игрушки. Выданных в роддоме подгузников должно было хватить на пару дней, вряд ли больше. Еще коляска. Маша одной рукой порылась в сумке и вынула разноцветную брошюру с информацией. Она пробежала по ней глазами и отложила. Предстояло оббить ни один порог, собрать ни один десяток справок, чтобы чего-то добиться, но коляска нужна была срочно.
– ... парламентарии отклонили законопроект сенатора Елены Мизулиной о штрафах до 5 миллионов рублей за установку бэби-боксов...
Ребенок выпустил грудь и снова захныкал.
– ...альтернатива мусорному контейнеру, это машина по сбору ненужных детей...
Маша присмотрелась к нему, но не поняла, что не так. Уложив обратно в одеяла, она походила по комнате, размышляя. Она пододвинула стул к шкафу и влезла, пошарив рукой по пыльному верху, но ничего не нашла. Она привстала повыше и пошарила еще. Сердце тревожно екнуло. Сходив за стремянкой в кладовку, Маша влезла под потолок, чтобы окинуть взглядом всю поверхность шкафа. Конверта с заначкой не было.
Она обессилено опустилась на пол. Ребенок хныкал и ворочался в одеяле. Из террасы послышался шум.
– Машка! Машка, отец домой пришел!
Вздрогнула, оглянувшись на дверь. По голосу и тону отца она поняла, что тот пьян. Маша глянула на ребенка, мысленно умоляя его замолчать и не привлекать внимания, но тот все еще похныкивал.
– Машка! Посуды полная раковина! Мусор..., – пакет из ведра со шлепком ударился в запертую дверь и с шуршанием упал на пол, – не вынесен! Шаболда!
Ребенок закричал, а Маша накрыла его собой.
В первую минуту стало слишком тихо, даже бабушкин телевизор смолк, а затем на дверь снаружи обрушились глухие удары, затрещал деревянный рассохшийся косяк. Маша сжалась в комок, укрывая ребенка. Она во все глаза смотрела на держащуюся из последних сил дверь.
– Приперла! В подоле принесла выродка своего! – взревел отец и ударил снова по двери. Маша зажмурилась.
– Убирайся обратно своей ****ой торговать чужим мужикам! И ублюдка этого вон!
Дверь с треском слетела с верхней петли и неуклюже повисла над сумкой с вещами из роддома. Маша вжалась в кровать. Отец, покачиваясь, держался об косяк и смотрел на нее.
– Не подходи! – угрожающе крикнула Маша и схватилась за лежавший в углу молоток. Она сама испугалась, откуда только в ней взялось это.
Отец харкнул себе под ноги. Разворачиваясь, он сказал:
– Вытрешь. Ублюдка убью, если снова увижу.
Ребенок кричал во весь голос, но Маша его будто не слышала.

Солнце уже садилось за многоэтажками в отдалении. Отец спал в террасе, и его раскатистый храп был слышен с крыльца. Маша держала в руках телефон и собиралась с мужеством, чтобы позвонить Вове. Каждой напряженной до дрожи мышцей в теле она ощущала подгоняющий страх перед будущим.
Она нажала вызов раньше, чем почувствовала себя готовой.
– Я слушаю, – Вовка как всегда был очень деловым.
– Вов, привет, – сказала Маша почти ласково.
– Да, Толян, здорово. Погоди, сейчас выйду на перекур, потолкуем.
Маша дождалась, когда Вовка выйдет на улицу и сможет говорить без посторонних.
– Чего тебе надо? – спросил он сухо.
– Вов... я... в общем, у тебя сын родился. Три триста, пятьдесят два сантиметра. Пятого числа в восемнадцать десять.
– И? Чего тебе надо?
Маша спустилась на участок и, перешагивая через еще не вспаханные грядки, заходила из стороны в сторону:
– Ничего... Просто хотела сказать, чтобы ты знал. Это ведь важно?
– Ты что? Оставила его все-таки?
– Я... меня убедили...
– Денег не дам.
Маша почувствовала, как к горлу вновь подкатили слезы. Она всхлипнула и села прямо на землю, вытирая тут же повлажневшие глаза:
– Вова... я... я не про деньги. Это ведь твой... твой ребенок. Наш ребенок.
– Так, Толян, давай пока. Я не поеду завтра на рынок, давай сам. Бывай.
Вызов завершился.

Стараясь ступать предельно тихо и только на не скрипящие половицы, Маша натаскала ведро воды, нагрела, достала с чердака старое железное корыто. Она искупала и перепеленала ребенка, завернула в самое теплое одеяло, которое только у нее было, подхватила сумку, ребенка и, пока отец не проснулся, выскользнула на улицу.
Она старалась не плакать, идти быстро, не останавливаясь, не смотреть по сторонам. Улицы были почти пусты, по-весеннему бесцветная земля поглощала остатки желтоватого освещения редких фонарей. До больницы оставалось метров пятьсот, когда Маша увидела идущую следом за ней невысокую женщину в разноцветном платье и цыганском платке. Маша ускорилась. Больничные окна в отдалении светились бело-желтыми размытыми от слез пятнами.
Женщина поравнялась с ней и спросила, глянув на Машу черными глазами:
– Отдать хочешь?
– Нет! – Маша прижала ребенка к себе крепче и шарахнулась от цыганки.
Та улыбнулась, сверкнув золотым зубом:
– Отдай малыша, я позабочусь о нем. Сколько хочешь?
– Что? Как вам в голову это пришло? – Маша оглянулась на пустынную дорогу. Впереди была лишь обочина и канава, заросшая кустами.
– Ты отдашь его, а у меня он в семье будет. Навещать будешь, если захочешь. Тридцать тысяч заплачу тебе.
– Отстань! Врешь ты! Если бы правду говорила, то отдала бы тебе, но ты врешь! Знаю я, что вы с детьми побираетесь. Сколько у тебя мертвых уже на совести? Отстань от меня! – сквозь слезы прокричала Маша и побежала вперед.
Только у ворот больницы, запыхавшись, Маша остановилась и поняла, что цыганка отстала сразу же. Сердце гулко билось в груди от бега, от волнения. Тянуло низ живота и тошнило от страха. Маша зашла в больницу и направилась в регистратуру родильного отделения.

Она сидела в приемной заведующей отделением в глубоком кожаном диване. Со стен давили ненавистные плакаты с призывами не делать аборт и все теми же пятимесячными упитанными младенцами.
В кабинет вплыла врач на слоновьих ногах и в накрахмаленном халате. На рябом лице глубоко посаженные холодные голубые глаза смерили Машу с ног до головы.
– Слушаю, – сказала врач, едва приоткрыв рот, и опустилась в заскрипевшее от натуги кресло.
– Я... я хочу написать отказ от ребенка. У меня нет условий, чтобы..., – вновь подкатили слезы, но она упрямо тряхнула головой и продолжила: – чтобы содержать его. Меня отец выгонит из дома, мне некуда будет пойти. У меня нет мужа, только слепая бабушка, за которой нужно ухаживать. Мы умрем... вместе умрем. Понимаете?
Врач спросила:
– Вы же выписались уже?
– Да.
– Вот идите в опеку в понедельник. Там отказ пишите. Вы уже не наша пациентка.
– Но... вы понимаете, что меня не пустят домой с ребенком? Куда мне пойти до понедельника?
Врач подалась вперед и водрузила локти на столешницу:
– На первом этаже поверните направо, дойдите до тупика. Там белая дверь находится. В ней беби-бокс. Кладите туда ребенка, а мы получим сигнал и заберем его. Но учите, девушка. Это анонимно. В течение полугода можете передумать, нужно будет сделать экспертизу ДНК, чтобы доказать родство, а потом уже не надейтесь ни на что. Здоровых детей разбирают в семьи моментально. В доме малютки очередь на грудничков славянской внешности.
– Он... не попадет к цыганам? – уточнила Маша, бессознательно баюкая ребенка.
– Он попадет в органы опеки.
Маша попрощалась с врачом и пошла к беби-боксу. Слезы высыхали на заплаканном лице, проходившие мимо смотрели на нее то с сочувствием, то с безразличием, но большинство отводило глаза. В тупике узкого коридора на первом этаже, где находился бокс, собралась небольшая толпа. Маша различила издали двоих мужчин-охранников у окна, рядом стояли три женщины, две из которых на фоне плаката с очередными бессмысленными призывами, перечнем телефонов и фотографиями детей, а третья держала в руках диктофон.
Пройти незаметно прямо к беби-боксу оказалось невозможно. Она надеялась, что люди вот-вот разойдутся, но прождала неподалеку, пока техничка не напомнила, что время посещений давно закончено. Маша опустила голову и отправилась в комнату матери и ребенка, а затем к выходу из больницы.
Болели руки от ноши, спина и грудь. Болели ноги, а от слез гудела голова. Маша несла ребенка, который был никому не нужен. Она запрещала себе думать о том, как назвала бы его, на кого он похож, и какой могла бы стать их жизнь, если бы...
Мимо промчалась машина с открытыми окнами и играющей на весь район музыкой. Маша вздрогнула, вспомнив, как почти год назад Вова забрал ее из университетского общежития и увез на ночную рыбалку. Они ехали по пустынной дороге, включив на повтор любимую песню, подпевали, и все казалось слишком хорошо.
– Эй, – она позвала ребенка, – прости меня. Знаешь, они ведь только говорят, что не принуждают... на самом деле, я шла на аборт.
Она остановилась возле свалки и прижала ребенка к себе. Воняло мусором. Маша поправила на ребенке чепчик, получше закутала его в одеяло, присмотрела пустую картонную коробку, которая выглядела достаточно чистой, и положила туда ребенка. Она отошла на шаг назад. Сил, чтобы плакать, уже не было. Маша вдохнула затхлый воздух и сделала еще два шага назад.
– Нет, ты можешь меня не прощать. Не нужно.
И она побежала домой. Из груди рвался задушенный крик, черное небо пялилось на Машу миллионами ледяных глаз, ветер шелестел прошлогодней травой, вдали выл на цепи старый Светкин пес.
Вбежав в дом, Маша в пальто и обуви ворвалась в бабушкину комнату, упала перед ней на колени, уткнувшись в пропахший старостью и супом живот, и хрипло во весь голос разрыдалась.