Ацидантера

ЧАСТЬ 1
ГЛАВА 1
 
     Кроны вековых лип, склонившихся над маленькой железнодорожной станцией, гудели мириадами покрытых золотистой пыльцой мохнатых пчёл, сосредоточенно собирающих нектар с душистых, зноем и мёдом пахнущих цветов, салатовыми мотыльками вспорхнувшими на припылённо-изумрудные сердечки листьев.

   Казалось, этим насекомьим труженицам нет никакого дела ни до необычно большого скопления людей на деревянном перроне, ни до сверкающего начищенной медью духового оркестра, надрывно звучащего под палящим июльским солнцем. Жизнь пчёл текла своим чередом. Жизнь маленького российского посёлка, как и всей огромной страны, круто изменилась ранним воскресным июньским утром: новобранцев провожали на большую войну.

 — Да не плачь, глупая! Ты даже соскучиться не успеешь, как мы уже вернёмся. Сейчас навтуляем фрицам, чтоб неповадно было в следующий раз, мало им не покажется. Мы там не какая-то гнилая Европа, фашисты ещё не поняли, куда рыпнулись! — весело говорил Андрей, обнимая Альку. Она, по-девчачьи худенькая, крепко сжимала рукав его новенькой гимнастёрки, и слёзы горошинками скатывались по её ещё детским бледным щекам. Андрей сверху вниз посмотрел в Алькины зеленые, с кофейными крапинками, глаза, наполненные невыносимой тревогой и неутешным горем, почти сливающиеся с цветом его солдатской гимнастёрки; на её усыпанный веснушками, покрасневший и распухший от слёз нос. — По-быстренькому загоним немчуру назад, в Берлин, да и вернёмся, не реви ты.

    В эти минуты Андрей испытывая мальчишеский восторг, был по-телячьи счастлив. Ему и его закадычному другу детства Севке удалось обмануть военкома: приписав себе год, они новобранцами ехали бить фашистов. Ехали, вот же наивные идиоты, в твёрдой уверенности, что совсем скоро война закончится и они с Севкой вернутся домой героями, в орденах и медалях. Вот тогда уж Андрей с Алькой обязательно поженятся, построят большой и светлый дом, нарожают самых красивых на свете детишек, которые будут похожи на неё, на Алю. И мечты обязательно сбудутся: Алька станет врачом, Андрей — лётчиком. Какая у них будет счастливая семья!

    Друзьям выдали одну винтовку на двоих, десять патронов к ней; оружие им предстояло добыть в бою. Ещё в вагоне Севка предложил бросить жребий: кому — винтовку, а кому — штык от неё. Андрею достался штык. Через двое суток, под станцией Ярцево, налетевшие «Юнкерсы» вдребезги раздолбали эшелон, на котором их дивизию везли на передовую. Всё смешалось: рёв пикирующих самолётов, вой падающих бомб и их оглушительные разрывы, отчаянные крики раненых, последние хрипы умирающих. Андрей и Севка вместе со всеми бежали в лес, подальше от искорёженных вагонов, спотыкались, падали в мягкую зелень наливающейся соком пшеницы и поднимались снова, не замечая тех, кто навсегда остался лежать на этом поле. До спасительного леса оставалось совсем чуть-чуть, когда из ложбины наперерез бегущим красноармейцам двинулись немецкие самоходки. За ними ровными шеренгами, как на параде, в полный рост и в полной боевой выкладке маршировала гитлеровская пехота. Севка присел на одно колено, прицелился, но потом резко отбросил ружьё в сторону: “Не могу стрелять! Это же люди,” — и в то же мгновение был прошит очередью немецкого автоматчика. Андрей подхватил упавшего друга, голова его безвольно опрокинулась навзничь, а на синеющих губах Севки лопались кровавые пузырьки.

   От этого страшного, неотвратимого дыхания смерти ледяной глыбой сковало внутренности Андрея, скулы свело судорогой, рот наполнился жидкой, кислой слюной и неукротимая рвота вывернула наружу содержимое желудка. Утерев лицо грязными, испачканными землей и сажей руками, Андрей выдернул из-под Севки измазанную кровью винтовку.
 — А, сволочи!!! Нате, держите! — Не считая выстрелов, Андрей выпустил в приближающихся врагов все патроны, видел, как упал здоровенный фриц, сам почувствовал сильный толчок в плечо, жгучая боль полыхнула багровым пламенем в глазах, и он повалился рядом с Севкой.
   Очнулся Андрей в сумерках. Где-то далеко чернели исковерканные остовы вагонов, дымилась сгоревшая на корню пшеница, затянув гарью лощину и обломанные деревья ближайшего леска.
 — Есть кто живой? — услышал он чей-то голос.
 — Здесь я. Я живой. Помогите, — просипел Андрей. — И друг мой, Севка, тоже здесь. Убили его. — горько, по-детски, заплакал Андрей.
    Война всей своей звериной жестокостью за один укус сожрала Севкину жизнь и беззаботную юность Андрея.

ГЛАВА 2

    Из медсанбата он вернулся в свою роту. Теперь он видел, что до конца этой проклятой войны пройдёт ещё не один год.

   Осенью их дивизию, укомплектованную необстрелянными новобранцами-сибиряками, сразу с марша отправили на прорыв блокады Ленинграда. Когда-то Андрей с Алькой мечтали побывать в этом великом городе, и вот он ехал освобождать его.
  Шли ожесточённые бои, наши войска выгрызали деревню за деревней, оттесняя фашистов, и в феврале казалось, что прорыв близок. Красноармейцев не останавливали ни морозы, ни глубокие снега, ни болота, ни шквальный огонь, ни бомбёжки врага.

  Весной гитлеровцы сомкнули кольцо и советские войска оказались в окружении, тогда же перестали поступать боеприпасы и продовольствие. Немцы, чувствуя своё превосходство, расстреливали наших солдат, как куропаток. Бомбили, перепахивая лес вдоль и поперёк. Наконец из штаба командарма поступил приказ отступать. Красноармейцы прорывались маленькими группами: раненые, голодные, оборванные, вымокшие до последней нитки. Разлились реки, топи стали непроходимыми. В весеннем пустом лесу солдатам приходилось есть всё, что находили: мох, сныть, черемшу, молодые хвойные веточки, крапиву и лягушек. Андрея, вероятно, спасала полученная в детстве прививка голодом: его организм переваривал всё. Невыносимо тяжело было преодолевать дремучие заросли, совсем не похожие на прозрачный березняк, росший по берегам речки его детства. В непролазных чащах ноги проваливались по колено в глубокий мох, мины и снаряды, попадая в него, как в вату, не взрывались. Днём бойцы старались преодолеть как можно большее расстояние. Немцы уже контролировали все дороги, поэтому приходилось обходить их по болотам. Одолевали комары и мошкара, они жрали даже сквозь плащ-палатку, проникали в любую щёлочку в одежде. В сумерках лес погружался в промозглый холодный туман. От него все намокали ещё больше, не имея никакой возможности обсушиться. Удушливый дым от взрывов стоял вперемешку с трупным смрадом. Убитых и раненых никто не убирал, в неразберихе отступления их бросили на произвол судьбы.

   Все эти месяцы Андрей держался только мыслями об Альке. Не имея возможности написать письмо, как заклинание произносил он слова любви и одну просьбу: “Дождись, любимая моя Алька!”. Когда же было совсем плохо, говорил с ней, и ему казалось, что она слышит, понимает и помогает ему. “Вот добьём фашистов и я вернусь. Обязательно вернусь”. Он вспоминал их последнюю ночь перед отправкой на фронт. Единственную, стыдливую, такую счастливую и незабываемую ночь. Вспоминал запах Алькиных пшеничных волос, шёлковую нежность кожи, хрупкие тонкие пальчики. У него никого на свете нет, кроме Альки, она для него всё: свет, воздух, семья, душа, сама жизнь… За всё это время Андрей успел получить от Альки единственное письмо. Его треугольник, бережно хранимый в нагрудном кармане гимнастёрки, стёршийся на сгибах, вымокший в долгих блужданиях по фронтовому лесу, слипшийся и потёкший фиолетовыми разводами округлых букв, стал единственной связующей ниточкой с мирной жизнью, с любимой Алькой, с надеждами на счастливое будущее. Андрей наизусть помнил всё, что писала ему в этой весточке Аля: о том, как любит и как ждёт его возвращения. Назойливой мухой в памяти крутилась и тревожила душу некоторая странность этого письма. Почему-то Алька писала о себе “мы” — “Возвращайся, мы ждём тебя». Почему — “мы”?

   В живых от роты Андрея осталось четверо, спустя две недели блужданий по лесу они встретили замкомандарма Алферьева и комполка Ефимова с двумя автоматчиками. Контуженный и потому оглохший Ефимов на тело под гимнастёрку намотал знамя полка. До линии фронта оставалось совсем немного, когда под вечер нарвались на немецкий патруль. Наши автоматчики отстреливались до последнего патрона, потом Алферьев поднял всех врукопашную и они одержали свою последнюю в этих боях победу. Захватили оружие и двинулись дальше, ориентируясь на звуки боя. Андрей немного отстал, пытаясь ремнем приладить оторвавшуюся подошву ботинка. В этот момент раздался взрыв, потом сразу ещё несколько. Когда оглушённый, присыпанный комьями грязи Андрей очнулся, всё вокруг было в свежих воронках. Рядом на обломанном кусте ракиты листочком размером с детскую ладошку качался лоскуток полкового знамени. Значит, они на минное поле выскочили, а там минировали и наши, и фрицы. У Андрея обгорело лицо, в голове надсадно звенело миллионами серебрянных колокольцев, и он не понимал, куда двигаться дальше. На обломанном дереве под сникшим полотнищем парашюта Андрей увидел запутавшиеся в стропах останки лётчика. Кругом взрывы, бомбёжка и ни одной живой души рядом. Липкий, парализующий волю страх охватил всё существо Андрея, и он не выдержал. Нащупал в кармане гимнастёрки Алькино письмо, разулся, сел, прислонился спиной к берёзе. Дулом к подбородку приладил ствол немецкого карабина. В этот момент из болота, из дымного марева появился старик, молча сел рядом, убрал винтовку.

 — Не надо, сынок, ты ещё не прошёл свой путь до конца. Тебе, поди, и восемнадцати нет? Вот и мой Матвейка на фронт сбежал, год себе приписал и сбежал.
 Старик сдёрнул парашют, обрезал стропы, прикрыл лётчика мхом, на берёзу примотал остатки его портупеи: “Выбьем фашистов, вернёмся сюда и похороним героя. Парашют нам пригодится, мы ещё повоюем. Дай-ка я тебе ботинок подмотаю, видишь, совсем раззявился. — Он подвязал подошву куском стропы. — По дороге нельзя идти, будем по болоту пробираться. Там мин нет. Немцы чистоплюи, они в болото не совались. Ты след в след за мной ступай, а я слегой тропу нащупывать буду. Прорвёмся, сынок. Меня Егором зовут”.
  Уже в полной темноте вдвоём они перебрели болото, двинулись через заросли ивняка дальше, выбрались на поляну и попали прямо в расположение немцев. Рванули назад, отстреливались, пока не закончились патроны. До спасительного подлеска оставалось не больше десяти шагов, когда Андрея ранило в бедро — пуля, не задев кость, прошла навылет. Егор легко мог уйти один, он же, подхватив Андрея,  помогал ему идти. Но что могли противопоставить экипированному до зубов взводу сытых немцев двое человек безоружных, голодных, измотанных? Избив, их обыскали: книжки красноармейцев и чёрные солдатские карболитовые медальоны перекочевали к оберлейтенанту,  комочек Алькиного письма полетел в костёр. Андрей бросился отнимать его, но в тот же миг под улюлюканье и дружный хохот немцев здоровенным рыжим детиной одним ударом он был сбит с ног. Вскоре Андрея и Егора загнали на огороженную колючей проволокой поляну, которая уже была густо усеяна нашими пленными бойцами: ранеными, обгоревшими, контуженными.

 — Ты чего на фрица кинулся? — перевязывая Андрею ногу оторванной от нательной рубахи полосой, спросил Егор. — Бумажка, что ль, важная какая? Или жить надоело?
 — Письмо это.
 — Из дома?
 — Не твоё дело. Какой смысл в такой жизни? Сидеть и ждать, когда сами сдохнем? Мы никому не нужны! — глотая слёзы, выкрикнул Андрей.
 — Ну, так уж и не нужны. Будет контрнаступление, нас отобьют. А тебя мамка дома ждёт, семья.
 — Нет у меня мамки. И семьи нет. Детдомовский я.
 — Так письмо-то от кого? От невесты… — догадался Егор.
 — Чё ты лезешь? Чё надо? Нет у меня теперь никого. И невесты нет.
 — Это откуда ж ты узнал, что и невесты нет?
 — Сама написала. Возвращайся,— пишет,— “мы тебя ждём”. Кто — “мы”? У неё тоже никого нет: ни отца, ни матери. Я ж не дурак, что я — не понимаю?
 — Видно, чего-то не понимаешь. Если пишет, что  ждёт, значит, так оно и есть. Чего взъерепенился? Чего к слову докопался? А может... А может, у вас было чего, а? Ну там, понимаешь, о чём я? — и Егор положил испачканную землёй и кровью ладонь на плечо Андрея.
 — Говорю, не твоё дело. Чё пристал? — дёрнул тот плечом, смахивая руку Егора, и отвернулся.
 — Вот уж точно, дурак ты. Женилка-то отросла, а ума не нажил. Молодец девка, уважаю таких! Как невесту зовут-то?
 — Алькой, —  недоумённо произнёс Андрей. — Это ты о чём сейчас?
 — Да о том, дубина, что дитё она ждет. Потому и пишет “мы”. Брюхатая она, твоя Алька. Вот я про что толкую.
 — Да как это? Разве ж это возможно? Так я ж... Да мы...Это ж когда было-то, ещё год назад, в июле, перед отправкой на фронт.
 — А письмо когда писано?
 — В декабре, перед новым годом получил.
 — Давно уж опросталась твоя Алька, где-то по весне родила. Вот ты тут сопли распустил, жить не хочешь, а она там, с малым, горе бедует да беду горюет. Дурень, тебе во что бы то ни стало выжить надо. Дитё у тебя растёт, ему без отца никак нельзя. Ты, милок, в ноги должон своей Альке поклониться за подвиг её. В военное время, да в одиночку незамужняя девка на такое дело решилась. Это мужество нужно иметь, не в пример нашему. Сама-то впроголодь поди там, а дитю всё отдать нужно, его выкормить да выпестовать.
 — Дитё? Как дитё? Сын или дочка? — ошалело спросил Андрей. — У меня — дитё? А я-то думал... такого, дурак, надумал, хоть стреляйся. Не, теперь я точно жить буду. Назло вам, суки, жить буду. Раз у меня вон какое дело! — Андрей, опустив голову, чтобы не выдать набежавших слёз, пожал Егору руку.

   Потянулись однообразные, унылые, отчаянные дни плена. Сначала все жили ожиданием контрнаступления наших войск и надеждой на быстрое избавление из неволи, но постепенно гул орудий всё отдалялся и отдалялся, самолёты всё реже и реже пролетали над местами бывших боёв, пока, наконец, не наступила тишина...

   Огороженный в четыре ряда колючей проволокой, с вышками по углам, лагерь просуществовал до осени. Немцы пунктуальны. Ровно в шесть утра в любую погоду они проводили поверку. Пленных поделили на сотни. По два-три часа их держали в строю, пересчитывали, сортировали, а потом снова пересчитывали. Совсем слабых гитлеровцы приказывали вытаскивать за изгородь и там их просто пристреливали. Ровно в двенадцать узникам на десятерых выдавали по буханке черного хлеба с опилками и бочонок воды из речки — на каждую сотню. Из веток и парашюта Андрей с Егором соорудили укрытие, и в нём вся их сотня по очереди пряталась от непогоды. Егор, охотник из Сибири, учил выживать в лесу. Хвойные иголки и мох он измельчал в кашицу, приматывал её к ранам Андрея, и они начали заживать. В конце сентября всех погнали на станцию. Пытавшихся бежать травили собаками и расстреливали на месте. На станции загрузили в вагоны для перевозки скота и повезли на запад. Пленных было так много, что сидеть на полу они могли по очереди, приходилось стоять. Везли долго, больше недели, раз в сутки давали воду, и один раз за весь путь буханку черного заплесневевшего хлеба на десятерых. Умерших складывали в углу вагона. Много раз теплушку перецепливали, так что они не понимали, в какую сторону идёт состав. На рассвете их выгрузили на перроне Страсбурга. На площади всех долго пересчитывали, потом загнали в автофургоны и снова куда-то везли. По натужному гулу моторов чувствовалось, что дорога петляет и поднимается в гору. Так Андрей с Егором попали в концлагерь Натцвейлер-Штрутхоф.

ГЛАВА 3
 

  Этот лагерь был одним из секретных объектов Рейха, здесь содержались заключённые со всей Европы, в том числе и немцы. Самая тяжёлая участь постигла советских узников, цыган и евреев, все остальные получали посылки из Красного креста. Французы иногда втихую делились едой и лекарствами с русскими.
   Здесь находилась медицинская лаборатория, в которой нацисты ставили опыты над людьми. Те, до кого ещё не дошла очередь стать подопытным животным, должны были из добытого в карьерах камня строить новые блоки для прибывающих пленных, заготавливать дрова для крематория и других потребностей великого Рейха, наводить на территории порядок. Немцы любят порядок. Существование пленных складывалось из постоянных побоев, холода, каторжного труда и голода: в день полагалось пол-литра баланды с запахом эрзац-кофе, четвертинка буханки хлеба и литр жидкого вонючего супа из тухлой капусты. Одёжка — пара нательного белья и полосатая холщовая роба, обувь — точёные деревянные колодки или сандалии из прорезиненной кирзы.
  Особенно тяжело было зимой. С гор опускались густые туманы, пронизывающий ветер валил с ног; территорию лагеря заваливало сугробами; сильные морозы не ослабевали ни днём, ни ночью;  из-за разреженного воздуха и голода ещё сильнее кружилась голова. В любую погоду в шесть часов утра и вечером — после работы — заключенных выстраивали на на поверку, выматывая душу и отнимая последние силы. По часу, а зачастую и дольше, пленных пересчитывали, сортировали и снова пересчитывали.

   Хуже всех приходилось женщинам. В лагере их находилось немного, в основном сюда привозили молоденьких девушек. Каждый день несколько женщин переводили в особое помещение рядом с казармой охраны. А через сутки их, уже полуживых, в вагонетках перевозили в лабораторию, в которой заправлял доктор Хирт. Немцы методичны. Каждый день группу узников отправляли в медицинский блок и каждый день их мёртвые тела в вагонетках вывозили в крематорий. Часто от трупов шёл сильный запах чеснока. “Это иприт так воняет, — растолковал Егор, —  у меня отец с германской войны вернулся газами травленый”.

   С самого первого дня Андрей с Егором искали удобный случай для побега; с территории лагеря сбежать было практически невозможно, слишком уж хорошо он охранялся. Призрачная возможность для бегства представлялась только во время работы вне лагеря, на заготовке дров или в каменоломне. Но и здесь никому из смельчаков не удавалось отбежать дальше, чем на сто метров. Там проходила вторая линия охраны. Овчарки поднимали лай, и конвоиры открывали стрельбу на поражение.
 
  Работавший уборщиком в комендатуре поляк Збышек однажды рассказал, что по радио выступал какой-то генерал Власов: он собирает русскую освободительную армию. “Мудрый человек этот генерал, — промолвил поляк, — для вас, русских, это единственный шанс гарантированно выйти отсюда живыми. Вы видите, чем заканчиваются побеги. А из его армии сбежать будет проще. Это уже не концлагерь”. Андрей с Егором много думали, спорили и не знали, как поступить. Когда же провокатор выдал группу советских офицеров, готовивших побег, и в течение недели этих людей истязали перед строем всего лагеря, а потом всех казнили, друзья решили, что другой возможности выйти отсюда живыми не будет и сегодня, на вечерней поверке они объявят о своём желании служить в армии Власова. Значит, это судьба. В плен они попали с Власовым. Возможно, сейчас он даст им шанс на избавление из неволи. Выбраться бы из-за колючей ограды лагеря, а там их уже никто не удержит.

    В этот день их команда работала в каменоломне. Киркой и клиньями они отбивали глыбы гранита и грузили их в машины. Розовый гранит везли на станцию Рото, оттуда по железной дороге в Нюрнберг для облицовки стадиона. Нюрнберг должен быть великолепен. Обычный камень на тачках узники отвозили в лагерь. Там строился ещё один блок и новый крематорий. Немцы хозяйственны. По правилам, при возвращении из карьера в лагерь, всех пленных обязывали нести в руках большой камень, либо, с заготовки дров, бревно. Один из охранников, Гюнтер, отличался особенной жестокостью и коварством. Любимым его развлечением было устраивать побеги заключённых. Гюнтер плечом сталкивал узника с обрыва и уже влёт стрелял по падающему человеку, после чего рассматривал очередную жертву; очень гордился собой, если попадал в голову или в сердце. На этот раз таким беглецом он выбрал Егора. С гибелью мудрого друга жизнь Андрея стала бессмысленной и невыносимой. Ночью он выл в тощий тюфяк с остатками пыльной соломенной трухи, лишь под утро забылся тяжёлым мороком.

  Андрею приснилась Алька. Она стояла на утёсе по колено в бурлящей воде, а горный поток падал отвесно по высокой-высокой скале. Длинная белая рубашка намокла, её волосы растрепал ветер, и Андрей не мог увидеть сквозь них Алькино лицо. В руках она держала белый тряпичный свёрток, качала его и что-то пела. Андрею показалось, что это ребёнок, он хотел рассмотреть, кто это — мальчик или девочка. Во сне отчего-то всё возможно, и Андрей приблизился к Альке, в руках же у неё оказался не ребёнок, а берёзовая чурочка, и она гладила её по берестяной щёчке и пела колыбельную. А потом Алька крикнула ему: "Догоняй, Андрей!" и соскользнула вниз, в водопад и только белый сверток и её рубашка крутились в водоворотах, пока не скрылись за порогами. Андрей захлёбывался немым бессильным криком, будто это  тонул он сам.

 ГЛАВА 4

  Наутро, на построении, к их шестому блоку пришёл офицер с золотым пенсне, в начищенном мундире, сверкающем блестящими пуговицами, в фуражке с лихо изогнутой тульей, в высоких глянцевых сапогах. Рядом с офицером ступал холёный сытый дог, всем своим видом презирающий пленных. В тонких, каких-то женских, обтянутых изящными кожаными перчатками пальцах доктор Хирт держал стек — металлический гибкий прут с резной костяной рукояткой. Немцы брезгливы. Хирт выбирал себе подопытных узников, и остриё стека уперлось в грудь Андрея. Ему оказали особую честь стать экспонатом анатомического музея в медицинском университете Страсбурга. Хирту понравился скелет.

   Немцы расчётливы. Чтобы узника сожгли в крематории, он обязан накануне заготовить дрова, потому пленных погнали в горы на новую делянку. Андрей с удивлением увидел, до чего же красивы эти заросшие густым лесом невысокие Вогезы; клубящийся в долинах туман, розовый в лучах восходящего солнца; услышал многоголосье лесных птиц. И даже концлагерь, ступенями спускающийся по склону горы, с его серыми вышками, виселицей, расстрельной ямой, газовой камерой, сладковатым дымом крематория, показался ему каким-то игрушечным, ненастоящим; цепочка охранников с овчарками вокруг каменоломни и их делянки — оловянными солдатиками из додетдомовского детства. Облака потихоньку расходились, день обещал быть тёплым, солнечным.

   Середина июля. Двенадцать месяцев чистилища подходили к концу. Андрей мысленно вернулся к долгим разговорам с Егором. Как-то, в момент абсолютного отчаяния, тот спокойно сказал ему:
 — Так уж Господом заведено, что не дано человеку знать час своего конца. И уж тем более грешно этот час самому себе назначать. Ты лучше молись, сынок.
 — Кому молиться? Бога нет.
 — Бог есть. И неважно, как его зовут. Христос ли, Магомет, Будда. Хоть ржавому гвоздю в нарах, но молись. Бог всегда рядом. Он как воздух. Воздух же невидим, но без него не прожить. Как вода. Она и напоить тебя может, а может и утопить. Но без неё не выжить.
 — Да не умею я молиться.
 — Как можешь, так и молись. Что на сердце легло, то и говори... А слова нужные сами придут. За Альку свою молись, за дитё.
 — Не верю я в твоего Бога. Если он есть, как он такую войну допустил?
 — Бог строгий родитель. Тот даже своё самое любимое дитё за непослушание ремнём выпороть может, для науки. Вот и нас сейчас этим огненным ремешком Господь научает. За церквы порушенные. За нами преданных и убиенных царя с царицей и их ребятишек. Вот как омоемся мы своей кровушкой, да со слезами раскаемся в содеянном зле, тогда и прощение нам будет. Прижмёт Всевышний нас, неразумных, к своей душе да приголубит, утешит и слёзы осушит.
 — Когда это будет?
 — А ты не думай. Ты верь, что оно — утешение — будет. Каждому раскаявшемуся будет, только срок у каждого свой.
 — Что же тебя, такого верующего, твой Бог не уберёг от плена? Или он про тебя забыл?
 — А и я не без греха, что скрывать. Дуняшу мою не берёг, не жалел, ласковых слов не говорил. У меня на уме только тайга да охота были. Никогда я не думал, как она там с пятью ребятишками мается. А может, вот сейчас Господь меня к тебе послал, а кого другого к моему Матвейке приставил? Не знаю. Я у Бога самая малая козявка. Но одно знаю точно: внутри каждого человека свой Бог есть. Внутренний. И он всегда рядом, он человека никогда не покидает. А имя ему — совесть. Даже если никого рядом нет, никто не видит и не знает, она, совесть, изнутри каждую думку взвешивает, каждой место находит: худая она или добрая. Если человек совесть свою блюдёт в чистоте, она тогда ангел-хранитель его, а уж если замарает, изгадит её, то превратит в беса. Тут уж он человека в бездну утянет и там сожрёт.
 — Легко говорить — верь. Нас учили, что Бога нет.
 — Ты не думай. Просто верь, сынок. Вера дарит надежду, а это великое дело. Надежда укрепляет силы. Силы нам с тобой ещё очень пригодятся. Нам выжить надо, фашистов добить ко всем чертям, да домой вернуться, мирную жизнь настраивать. Вот мне сорок лет. А что я видел в своей жизни? Что я дал желанной моей Дуняше? Где сам побывал, что узнал? Крохи житейские собрал, и всё.

   С того разговора прошёл год.
 — Вот и неправ ты, Егор. Знаю я свой последний час, и осталось до него всего ничего. Сядет солнышко, отгонят меня под ледяной душ, а потом, как бычка за ноздри — на живодёрню к мяснику. Немцы педантичные. У них всё по порядку. Так и закончится моя жизнь. А ты, Егор, уже на небе? — взглянув наверх, спросил Андрей и осёкся.

    По высокой, отвесной, отполированной до глянца стене утёса пока еще тонкими нитями робко струилась вода и терялась в узкой горловине глубокого ущелья. “До водопада, — прикинул Андрей, — метров сто, не больше”.

    Довольный Гюнтер наигрывал на губной гармошке песенку  про тоскующую Эрику*. У него был повод для хорошего настроения: вчера он снова получил премию за предотвращение побега — две бутылки шнапса, триста граммов баварской колбасы и шесть сигарет. Время от времени он доставал из подсумка колбасный кусок и бросал его своей овчарке. Не спеша, собака разжёвывала угощение, тягучие слюни капали на рыжие лапы, а мозг Андрея обволакивало чесночным запахом иприта. Гюнтер перехватил взгляд Андрея и расщедрился, отрезал почти прозрачный кружочек, бросил его и захохотал: “Friss, Schwein!”**. Андрей поднял подачку, очистил её от опилок, поклонился немцу.

    Солнце пригрело сильнее, водопад забурлил в полную силу. Сверкающие струи переливались всеми цветами радуги, сильный шум падающего с большой высоты потока заглушал мелодичное повизгивание двуручных пил, стук топоров и лай собак. Приходилось быть настороже, чтоб не попасть под падающее дерево. Сегодня Андрей трудился лучше всех, его топор смачно вгрызался в сырую древесину сосен, на краю делянки быстро росла гора обрубленных веток. Даже Гюнтер снисходительно похлопал Андрея по плечу. Эрика в исполнении охранника всё тосковала и лила слёзы.

    День подходил к концу. Гюнтер отрезал для овчарки еще кусок колбасы, и пока та сосредоточенно жевала его, привязал поводок к сосне, сам же завернул за кучу валежника справить малую нужду. Немцы хорошо воспитаны. Андрей быстро нанизал на прут свой уже подсохший колбасный ломтик, помахал им перед носом овчарки, и, положив приманку в полуметре от собачьей морды, тенью скользнул за кучу валежника. Топор был тяжёл и остро наточен, руки выполнили привычную работу. Тоскуй и плачь, Эрика.

ГЛАВА 5

    Завалив мертвеца лапником и сунув под кучу свои деревянные колодки, Андрей тихо растворился в густом подлеске и, укрывшись большой сосновой веткой,  не выпуская из рук топор, рванул к водопаду.

   Он свободен. Пускай это и последние минуты его жизни, но они пройдут на свободе. На делянке переполох, уже ищут Гюнтера. Спустят собак, сначала они найдут труп, а потом колодки узника.

   На вершине водопада под ногами Андрея сияло облако солнечных брызг, а дальше — буруны порогов и водовороты омутов. “Ну, с Богом!” —  шагнув вперёд, в радугу, он скользнул по ледяной струе. Андрею казалось, что он летит целую вечность. Ухнуло и замерло сердце, холод стиснул голову, лёгкие разрывались от невозможности выдохнуть — затем ноги коснулись дна. Глубокая чаша, за тысячелетия выбитая в скале струями воды, была устлана мелкой отполированной галькой, и она показалась Андрею тёплой и мягкой. Он оттолкнулся и, вынырнув, вздохнул, ожидая увидеть над собой разъярённые хари фрицев. Однако над Андреем нависала скала: он всплыл в гроте, отгороженном от ущелья пенящейся струёй воды.

    Сорвав ногти, он вскарабкался на круглый валун в глубине грота. Судороги сводили мышцы ног, от холода и пережитого напряжения всё тело колотила крупная дрожь. Немного привыкнув к сумраку, Андрей увидел в бурлящем водовороте свою сосновую ветку. Раздевшись донага, он снова опустился в воду и достал ветку. Отдышавшись, Андрей нырнул второй раз, отыскал топор, и, сидя на валуне, обрядил ветку в лагерную полосатую робу, соорудив подобие чучела, а затем крепко перевязал всё полоской ткани, оторванной от своей нательной рубахи. Сверху на скале замелькали тени конвоиров, искавших сбежавшего узника. Андрей изловчился и вытолкнул чучело за пенный бурун. Взмахивая рукавами, “утопленник” соскользнул по камням вниз и рухнул со следующего порога. Андрей видел, как взвились фонтанчиками брызг автоматные очереди, тени  двинулись вниз по течению. Фрицы пытались догнать стремительно уплывающий от них экспонат анатомического музея. Он понимал, что скоро обман раскроется и тогда поиски возобновятся с новой силой, потому времени осталось немного.

    Холод был нестерпим. Андрей, отжав исподнее, надел его; разминая мышцы, растёр тело руками, и приседал, сколько хватило сил. Нечеловеческие условия заключения: постоянный холод, ежедневные умывания ледяной водой и такой же ледяной душ, — оказывается, закалили его.

    Сквозь пелену воды Андрей внимательно рассматривал и запоминал все
выступы и трещины на скалах. Солнце перевалило за гору и пришла спасительная ночь. Чёрная, усиленная высокими стенами ущелья. Когда стемнело совсем, поток воды иссяк и шум почти утих, Андрей приладил топор к поясу и медленно, прислушиваясь к каждому шороху, стал карабкаться вверх по почти отвесной стене. Выбрался на утёс. Камень был тёплый, от него шёл сладковатый аромат лесной подстилки, перепревшей хвои, самой жизни. Андрей некоторое время ящерицей лежал на валуне, не в силах справится с ознобом. Далеко внизу, в туманной дымке, неясными огоньками светился лагерь. Визгливо лаяли овчарки, охранники и капо гортанно выкрикивали команды. Там сейчас шла вечерняя поверка. Наощупь, цепляясь руками за кусты, Андрей двинулся руслом ручья вверх по склону. К полуночи над вершинами деревьев выкатилась луна: круглая и пятнистая, она заботливо осветила окрестности. Андрей вдохнул тёплую сырую тишину. Идти стало легче. Представилось, что он — совсем один в этом мире, а вокруг бесконечные лесные заросли с запахами тёплой земли, спелой земляники, зелёных листьев, неведомых цветов. И над ним — улыбающееся “цыганское солнце”.

    Андрей добрался до перевала, путь пошёл под уклон, и можно было даже бежать. Неумолчно звенели цикады, где-то ухал филин. Впереди, в прогалке между валунами мелькнули тени. Андрей притаился, приник к стволу высокой раскидистой сосны, сжал в руке топорище. На освещённую яркой луной поляну вышла волчья пара. Впереди, принюхиваясь и прислушиваясь, неслышно скользил матёрый волк, а чуть поодаль, след в след, двигался зверь поменьше, вероятно — волчица. Они приблизились к нему метров на пять, Андрей слышал их дыхание, чувствовал тяжёлый смрад падали и псины. С минуту они в упор смотрели на него, Андрей ждал нападения и приготовился отбиваться. Звери же повернулись и медленно скрылись в ближайших зарослях. Минуту спустя раздался треск сучьев, шум погони, отчаянно закричало какое-то раненное животное, злобно рычали хищники. Волки нашли более упитанную жертву. Андрей выждал некоторое время и осторожно двинулся дальше по склону. Теперь он постоянно оглядывался и вслушивался в звуки леса.

     Далеко внизу неясным всполохом мелькнул огонёк костра. Лавируя между деревьями, Андрей подкрался ближе. У огня на плоском валуне лицом к нему сидел старик. Он задумчиво ворошил горящие угли, пламя взмывало вверх золотыми лисьими хвостами, искры угасающими звёздочками таяли в предрассветном небе. Когда-то, в другой жизни, Андрей с Алькой также жгли костёр на берегу речки, пекли в углях картошку. Как же это было вкусно, и как же это было давно. К кострищу бочком притулился закопчённый чайник. У ног старика по-медвежьи вальяжно разлёгся огромный тёмно-серый пёс. Передними лапами он держал большую розовую кость и с наслаждением отрывал от неё тонкие полоски сухожилий и прозрачные ломтики мяса. По всему было видно, что пёс этот сыт и доволен своей жизнью, а эта сахарная мясная кость для него просто забава. Хозяин время от времени что-то говорил, обращаясь к собаке, и та, внимательно слушая старика, поднимала свою массивную голову, и тяжёлые складки кожи на шее колыхались в такт её движения. В стойле, освещённом пламенем неяркого костра, угадывалась отара овец. Старик потянулся к чайнику, налил себе в большую глиняную кружку кипятка, и, держа её двумя руками, медленно, с наслаждением отпил.

   В этот момент неожиданный и невыносимо острый голодный спазм пронзил внутренности Андрея. Он застонал и оступился, а под его ногой громко хрустнула ветка. Пёс насторожился, привстал, вздыбил шерсть на загривке и, прижимая к земле мускулистое тело, пружинисто заскользил в сторону Андрея. Старик схватил с камня двустволку и легко отпрянул в темноту, удаляясь от костра.
  Андрей хотел крикнуть: “Не стреляйте!”, — но губы спеклись, пересохли, и получилось только невнятное глухое мычание. Он поднял руки, шагнул в круг света. Топор выскользнул из его руки и со звоном ударился о камень, высекая искры. Андрей сделал ещё один шаг и осел в тёплую, мягкую пыль. Последнее, что выхватило его угасающее сознание, — вскрик старика: “О, Санта Мария!”, — и бархатные губы собаки, обнюхивающей его лицо”.

ГЛАВА 6

    Солнце перевалило за экватор. Отара овец разбрелась по небольшой поляне на склоне горы. Старик сидел в тени под ветвями разлапистой сосны, вертел в руках причудливо изогнутую корягу, срезал с неё лишние сучки, остругивал почерневшую кору и тихо напевал какую-то ритмичную песенку о летящем вороне и ветре свободы***. Через полчаса на его ладони уже стояла изящная балерина. Старик, довольно крякнув, положил фигурку в заплечную холщовую сумку, из-под натруженной мозолистой ладони посмотрел вниз, на ферму, где его младший сын Жюль заканчивал верстать новый стог сена. Зорко отслеживая каждый шаг парня, рядом с ним крутился их любимец Джек, массивный пёс волчьей масти. От его внимания не ускользнули встревоженные чьим-то присутствием сойки, взметнувшиеся над вершинами деревьев выше по склону горы. Джек поднял голову и негромко, но грозно зарычал в сторону леса. Вскоре между деревьями показалась цепочка серо-зелёных эсэсовцев с автоматами наизготовку и овчарками на поводках. Видно, что они были заняты поисками. Старик поднялся и суетливо засеменил навстречу немцам, взглядом отыскивая их командира.

 — Господин офицер, вы что-то ищете? Может, я могу быть вам полезен? — спросил старик по-немецки.
 — Да, мы ищем убийцу, сбежавшего вчера вечером из лагеря. Это русский бандит, он вооружён топором, очень коварен и жесток.
 — О, господин офицер, вполне вероятно, я знаю, о чём вы говорите. Пойдёмте со мной, я вам сейчас всё покажу. — И старик, подволакивая ногу, засеменил вверх по склону, подобострастно заглядывая в лицо немцу. — Может, господин офицер будет так щедр и великодушен и заплатит мне за информацию о бандите? Немного, тридцать-сорок рейхсмарок так порадуют старика. Или бутылочку шнапса, господин офицер? Мы уже скоро будем на месте, это совсем недалеко. Вон там, на поляне.

  За огромным валуном, среди примятой травы и изломанных кустов подлеска валялись изодранные в клочья остатки окровавленного нательного белья и топор, рукоятка которого была испещрена следами острых зубов. На самом камне, на стволах сосен, на земле темнели крупные бордовые брызги. Несколько полосато-жёлтых ос деловито отгрызали кусочки уже подсохшей плоти и уносили их к себе в гнездо. Рыжие лесные муравьи облепили свою добычу и волокли её в сторону муравейника.

 —  В последние годы в наших лесах расплодились волки. Сущая беда, даже днём нападают на овец! Приходится круглые сутки охранять стадо. Этой ночью я услышал рычание и жуткие крики. Вероятно, беглеца растерзали волки. Страшная смерть.
 — Это лучший исход по сравнению с тем, что ждало бы его при поимке. Русский убил лучшего охранника нашего лагеря. Заберите топор, — распорядился офицер сопровождавшим его солдатам. — Возвращаемся в гарнизон. Держи, старик, твои тридцать марок.
— Благодарствую, господин офицер! Старый Луи всегда готов служить новой власти, — Старик смиренно поклонился вслед уходящим немцам и вполголоса добавил: — Чтоб вы сдохли. — Не поднимая головы, он сплюнул себе под ноги.

    Ближе к вечеру пастух молодцевато, в два пальца, свистнул и с фермы отозвался глухой бас Джека. Пёс вприпрыжку бежал на зов хозяина.
 — Ну, собирай своих подружек, гони их в стойло, — Луи ласково потрепал мощный загривок собаки.

   Несмотря на внушительные габариты, пёс быстро обежал поляну, собирая в плотное стадо разбредшихся овец, и, легко покусывая их за ляжки, погнал к загону. Из шалаша навстречу старику вышел Жюль, подбросил в костёр хвороста и помешал кипящую в котле похлёбку.
 — Ну, как он? — спросил Луи, кивая головой в сторону свежесвёрстанной копны.
 — Бредит. Кажется, это русский. Жар сильный. Нужен доктор.
 — Да, верно, это беглый русский. По его душу приходили немцы. Молодец, он на прощание грохнул охранника концлагеря. Наш спектакль удался: особенно эсэсовцев впечатлил топор, лужи крови и ошмётки рубахи. Джек — просто зверь, следы его зубов от волчьих не отличишь. Мне, кстати, еще и тридцатку удалось с немцев стрясти. Будет нашему русскому компенсация на лекарства. — Луи хохотнул. — Пока не стемнело, собирайся в город, к Николь, пусть она беглеца посмотрит. Заодно отвезёшь баранину мяснику. Скажешь, что овца захромала, пришлось прирезать.

ГЛАВА 7

    Сквозь полузабытьё Андрей чувствовал, как чьи-то сильные руки приподняли его голову с мягкой, приятно покалывающей овечьей шкуры и аккуратно, буквально по ложке влили в рот тёплую, густую и слегка солоноватую жидкость, чередуя её с горячим, душистым, чуть горчившим чаем. Человек о чём-то говорил: то ли спрашивал, то ли объяснял, но смысл этих слов не доходил до затуманенного сознания. Тяжелейшая усталость навалилась на всё тело, задавила собой эмоции, желания, мысли. Чудилось Андрею, как его, уже опухшего от голода, мать кладёт в повозку, на прощание крестит высохшей пожелтевшей рукой и целует в лоб сухими, горячими, потрескавшимися губами. Зелёная муха надсадно жужжит над его лицом, садится на щёку, и у Андрея нет сил её смахнуть. По-хозяйски ощупывая хоботком истончённую до прозрачного пергамента кожу, муха приноравливается найти себе пропитание. Повозка трогается, мать прощально вскрикивает и бессильно опускается в раскалённую дорожную пыль. То ли в воспалённом мозгу, то ли в безбрежно-синем небе заливается песней любви невидимый жаворонок, скрипят колёса телеги. Рядом тяжело, по-старушечьи, вздыхает и что-то бормочет такая же, как и он, “шкелетина” соседка Машка, ещё недавно краснощёкая и беззаботная веселушка и хохотушка. Потом выплывает из памяти пахнущий карболкой вагон, белые простыни на полках, и бездонные глаза совершенно лысого мальчика со странным именем Альбина с полки напротив. Санитарка склоняется над Андреем, её мягкие руки нежно приподнимают его голову, вливают по ложке тёплый куриный бульон, и Андрею кажется, что он выпил бы этого бульона целое озеро, но санитарка мягко, настойчиво просит потерпеть, потому что нельзя с голодухи есть много и сразу, что еда теперь будет всегда. Успокаивающий стук вагонных колёс, густой запах угольного паровозного дыма и креозота шпал, мелькание редких станционных фонарей, шуршание белой простынки, бесценный маленький сухарик, зажатый во вспотевшей ладони и глубокий, исцеляющий сон. Впоследствии мальчик Альбина оказался девочкой, и там, в детском доме, под большими пахучими липами старого дворянского парка, её волосы быстро отросли золотисто-пшеничными волнами, а зелёные глаза навсегда заполонили сердце Андрея. Вскоре стало известно, что и ему, и соседке Машке некуда и не к кому больше возвращаться. Захлестнуло душу горем. Но детское горе отходчиво. Быстро зарастают новой шкуркой раны на сердце, только рубцы остаются. Новые друзья, новые учителя, новые жизненные обстоятельства вытеснили на задворки памяти прежнюю хуторскую жизнь, тем более, что рядом, рука в руке, его златовласая Алька, и все мечты, все планы исключительно об их совместном счастливом будущем.

    Сознание вновь ускользало, наваливалась немочь, откуда-то издалека слышался чей-то зовущий оклик: “Андрейко!”, и невозможно было понять, кто это — мама или Алька. Потом появлялась большая серая собака, она внимательно и с любопытством смотрела в лицо, обнюхивала волосы и своими слегка влажными и теплыми плюшевыми губами щекотала ухо. И снова кто-то сильный приподнимал голову и по ложке вливал в рот что-то теплое, густое и солоноватое. Алькина прохладная ладонь нежно гладила его по воспалённому лицу, её тонкие пальчики перебирали его волосы, от них пахло первоцветами, от этого Андрею стало легко и радостно. Сон, безмятежный и оздоравливающий, тёплым пуховым одеялом окутал Андрея, и впервые за долгое время он не пытался бежать, спасаться, уворачиваться от тяжёлых палок беспощадных капо.

ГЛАВА 8

   Ещё в полудрёме Андрей почувствовал медовый аромат полевых цветов, услышал шелест листьев, ощутил чьё-то тихое присутствие рядом. Сквозь приоткрытые веки в полумраке затенённой плотными шторами комнаты он увидел склонившуюся над книгой хрупкую девичью фигуру, сидевшую в кресле у стены напротив. Сердце пустилось в бешеный галоп, Андрей захлебнулся от зашкалившего счастья. Боже, неужели весь этот ужас, весь этот бред ему просто приснился, и не было никакой войны, разлуки, страданий, боли, потерь? Он порывисто приподнялся, в это мгновение тысячи разъярённых ос взвихрились в его воспалённом мозгу, кроваво-золотистые всполохи пронзили глаза.  Девушка, отбросив в сторону книгу, подхватила его, уже оседающего на пол. Над Андреем склонилось кареглазое, обрамлённое короткостриженными тёмными волосами, совсем не Алькино, лицо.
 — Кто вы?
 Девушка прикоснулась ладонью к его губам, будто запрещая ему разговаривать, помогла подняться с пола, усадила на кровати, поправила подушку под его спиной. И только после этого медленно, будто подбирая слова, сказала:
 — Меня зовут Мари. Я ваш друг. Не бойтесь, всё хорошо. Вы больны и очень слабы. Вас привезли сюда наши друзья. Как вас зовут?
 — Значит — это не бред, — устало вздохнул он. — Я Андрей. Андрей Орлов.
 — Вы сбежали из концлагеря?
 — Да. Вы говорите по-русски. Где мы?
 — Мы во Франции. Я русская, мои родители эмигранты, они бежали из России после революции. Андрей, вы ничего не бойтесь, мы поможем вам. Когда немного окрепнете, наши друзья сделают документы и переправят вас в Швейцарию. Там вы будете в безопасности.
 — Я не могу. Нет, не могу, я должен воевать. Я не буду отсиживаться, ожидая конца войны. Вы можете помочь мне связаться с партизанами? Я знаю, они здесь есть, я встречал их в концлагере.
 — Пока это невозможно. Вам нужно набраться сил. — Мари вышла и через несколько минут внесла в комнату большой никелированный поднос с чашкой душистого бульона — Кушайте. Луи привозит молодую баранину, так что вы быстро пойдете на поправку.

   Девушка аккуратно приподняла Андрея, поправила подушки под его головой и подала ему бульонницу.
 — Я не калека, не нужно так за мной ухаживать. Справлюсь, — мотнул головой Андрей, отпивая горячий, золотистый бульон. — Спасибо. — Он поднял взгляд на девушку и в то же мгновение оцепенело застыл, увидев своё отражение в блестящем подносе, который Мари продолжала держать в руках, прижимая к своей груди.
    Андрей зажмурился, потом снова посмотрел на своё отражение, словно надеясь, что всё увиденное им окажется временным наваждением. Желтовато-серые впавшие щёки покрывала щетина, по скуле от виска к шее помятой салфеткой тянулся фиолетовый шрам, оставленный ожогом, а бесцветные глаза измождённого седого старика глубоко ввалились. Он откинулся на подушку и закрыл их. Слёзы крупными каплями сползали к уху и, на мгновенье задержавшись на мочке, скатывались на белую кружевную наволочку. Плакал Андрей  молча.
 — Сколько вам лет? — спросила Мари.
 — Девятнадцать, — глухо ответил Андрей.
 — Девятнадцать? — переспросила девушка. — Боже, как мне? Неужели? Что же они с тобой сделали! — незаметно для себя переходя на “ты”, Мари нежно погладила его плечо. — Ничего, скоро поправишься. Приготовлю ванну, сбреешь щетину и снова помолодеешь. Всё наладится. Вечером придёт Николь, наш доктор. Помнишь, как ты сюда попал?
 — Смутно. Помню старика у костра, большую собаку. И дальше — провал. Какое сегодня число?
 — Десятое августа. К ферме Луи ты вышел на рассвете восемнадцатого июля. Две недели назад Николь на своей повозке с двойным дном перевезла тебя ко мне, всё это время ты бредил, звал Альку и Егора. Тебя искали эсэсовцы. Луи придумал изобразить, что тебя растерзали волки, немцы поверили. Так что пока можешь ни о чём не волноваться. Чуть позже мы сделаем тебе документы и решим, как быть дальше. Набирайся сил. И, если хочешь, расскажи мне о себе. Откуда ты? Я родилась здесь, во Франции, но всё равно очень скучаю по России. Родители всегда с такой теплотой вспоминают о ней. Как ты попал в концлагерь? — Мари говорила быстро,словно боялась, что Андрей не дослушает её и снова впадёт в забытьё, и потому волновалась, отчего её акцент ещё более усилился.
  — Твои друзья могут достать оружие? Я не могу отсиживаться в комнате у девчонки, когда идёт такая война.
 
ГЛАВА 9

    Двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года во время утренней поверки в концлагере один из офицеров гарнизона вдруг, будто споткнувшись, всплеснул руками и рухнул на отполированную тысячами ног гранитную брусчатку плаца. Проведённое в этот же день расследование результатов не принесло — никто из охраны не стрелял. А вечером, на закате из вышки серо-зелёным мешком картошки выпал охранник, перевалившись через колючую проволоку ограждения. Напарник, выбежавший к нему из будки, отправился следом.

    Очевидным стало, что на охоту вышел снайпер. Теперь ежедневно то там, то здесь, пуля, словно жгучий свинцовый шершень догоняла очередную жертву, впиваясь ей точно в сердце. Прочёсывание леса с собаками ничего не дало; никаких следов немцы обнаружить не смогли. С пробитыми колёсами или с застреленными водителями летели под откос грузовики с солдатами охраны, взрывались бензовозы с топливом, продолжали падать на плацу офицеры гарнизона, и в то же время в дуплах деревьев или под камнями в карьере узники лагеря неожиданно находили заботливо припрятанные кем-то лекарства, хлеб, овечий сыр, варёные баранину и картофель.

    Вновь назначенный комендант лагеря Йозеф Крамер объявил за голову снайпера вознаграждение в размере десяти тысяч рейхсмарок. Стрелок же был неуязвим. Пасмурным апрельским утром только чудо спасло доктора Хирта. На поверке он наклонился к своему догу и в тот же миг с его головы слетела продырявленная пулей фуражка. Теперь в охране лагеря никто и нигде не мог быть уверен, что не станет мишенью беспощадного охотника. Эсэсовцы ответили террором, и за каждого убитого охранника стали казнить двадцать узников, а за офицера — пятьдесят. Эта мера остановила стрелка, однако продолжали сыпаться под откос немецкие эшелоны с боевой техникой, взлетать на воздух грузовики вермахта и мосты. Каждое дерево в лесах, каждый куст, каждый валун теперь вселяли в нацистов смятение и ужас. Партизаны были вездесущи, неуловимы и беспощадны к врагу. После высадки в Нормандии американских и британских войск французская земля загорелась под ногами гитлеровцев.

     Двадцать третьего ноября тысяча девятьсот сорок четвертого года под натиском американского “Шермана” с треском рухнули опутанные колючей проволокой ворота концлагеря Натцвейлер-Штрутхоф. Охрана сдалась без боя. Эсэсовцы сложили оружие и, понурив голову, сидели возле стены казармы охраны, безучастно следя за происходящим. С брони танка практически на ходу спрыгнул высокий, седовласый мужчина в гражданской одежде. Прихрамывая на правую ногу и не обращая никакого внимания на охранников, он бежал впереди танка, указывая водителю дорогу к лабораторному корпусу.

 — Где Хирт? Где эта сволочь? — схватив за грудки попавшегося ему на пути санитара на ломаном немецком выкрикнул Андрей.
 — Я не знаю, его здесь нет. Он уехал два дня назад. Только не убивайте, я всё расскажу. Я санитар, я узник. Ящики с музейными экспонатами Хирт приказал погрузить в машины, а всё остальное, что хранилось в подвале лаборатории, сжечь.
 — Опоздали, на пару дней опоздали! — Андрей выругался.

   Со всех сторон к танку уже спешили, ковыляли, ползли истощённые, измученные голодом и неволей люди; они плакали, гладили дрожащими пальцами заляпанную грязью броню, обнимали американских солдат, целовали им руки.
 — Свобода, свобода, спасибо, спасибо! — доносилось отовсюду на всех европейских языках.

    Андрей шёл по территории лагеря, вглядываясь в лица людей. Ни одного знакомого, никого... Надолго здесь не задерживались. Нацисты бесчеловечны. Муторная вонь нечистот, разлагающейся плоти, горелого мяса всколыхнули гнетущие воспоминания. Андрей присел на корточки возле стены шестого барака, закрыл глаза. Вспомнились последние дни в плену. “Егор, я вернулся… Ты видишь меня? Я знаю, ты помогаешь мне. Помоги мне вернуться домой, к моей Альке. Помоги…”.




ЧАСТЬ 2
ГЛАВА 1

   Дубовые перекладины рамы, выкрашенные белой, уже слегка растрескавшейся эмалью, словно перекрестье прицела сходились на уровне глаз, а дальше — там, в заоконье — накладывались на массивную гранитную фигуру вождя мирового пролетариата. Накладывались ровно под призывно вытянутой рукой, в области его  каменного сердца. Алька неподвижно стояла у окна, в который раз прокручивая в голове свой план. На первый взгляд всё было достаточно просто, но почему-то внизу её живота словно ворочался ледяной булыжник и руки окоченели и мелко дрожали. Наконец, отчаянно выдохнув, она решительно сдёрнула с вешалки куртку, надела её, накинула на голову капюшон. Сунула в карман детский металлический совок, полиэтиленовый пакет, обула потрёпанные кеды. Ещё на секунду задумавшись, не глядя взяла с лакированной, покрытой вязаными кружевными салфетками этажерки учебник и решительно захлопнула обитую коричневым дерматином дверь. На её выпуклой спинке гвоздиками с рифлёными шляпками было набито восходящее из нижнего левого угла солнце с длинными, диагонально расходящимися лучами. Алька привычно быстро сбежала по обшарпанной деревянной, скрипящей каждой ступенью лестнице. За спиной громко хлопнула, взвизгнув ржавыми петлями, покосившаяся фанерная дверь их двухэтажного старинного флигеля.

     Когда-то очень давно, лет сто назад, в этом доме располагались хозяйственные помещения большой барской усадьбы: прачечная, столярная мастерская, каретный сарай и конюшня. Наверху, в мансардных комнатах, жила обслуживающая господ челядь. После революции поместье национализировали и несколько лет в графском доме заседал ревком; затем туда заселилась рабочая молодёжь, увлечённая идеями строительства светлого коммунистического мира, создав один из первых в СССР домов-коммун.

   В начале тридцатых годов апологетов обобществления быта публично осудили и признали вредителями, а организаторов общежития на чёрных воронках быстро отправили в места не столь отдалённые. Вскоре под сводчатыми потолками бесконечных анфилад и бальных залов, перегороженных фанерой и досками на отдельные комнаты, зазвенели детские голоса. Сюда, во вновь открытый приют, посчастливилось попасть детям с вымирающего от голода Поволжья. Под липами старого парка прошло их детство, здесь же, в разросшемся вокруг усадьбы посёлке, многие из них остались насовсем, получив профессию и создав семьи. В годы войны детдом успели эвакуировать в Ташкент, а в опустевшем здании развернули военный госпиталь. Линия фронта пролегла в полусотне километров от этих мест и по счастливой случайности ни одна бомба не взорвалась в окрестностях бывшего дворянского гнезда. Война отгремела, а госпиталь продолжал работать ещё долгое время: через умелые руки врачей, медсестёр и санитарок прошла не одна тысяча инвалидов. Тогда же часть здания перепрофилировали под интернат для ветеранов, потерявших не только руки и ноги, но и свои семьи. Постепенно все они, как говорила Вера Ивановна, переселились “на крестовые хутора” — тихое сельское кладбище на окраине парка, на зелёном взгорке в излучине неширокой, заросшей кувшинками речушки. Персонал больнички продолжал врачевать местных неизбалованных цивилизацией жителей.

   Алька торопливо обогнула пруд, пробежала по боковой алее, вышла на главную. Сбавив шаг, медленно, будто прогуливаясь, направилась в сторону больницы, обошла клумбу, заросшую высокими георгинами, пока ещё цветущими разноцветными шарами и звёздами, вдохнула горьковато-полынный аромат бело-розовых игольчатых астр и нежно-лиловых октябринок. Сдерживая сердцебиение, присела на садовую скамью с извитыми чугунными лапами, невероятным образом уцелевшую здесь ещё со времён галантных кавалеров и окринолиненных барышень. Невидящим взглядом Алька некоторое время смотрела на страницы наугад взятой с полки книги. Монумент вождя с простёртой в светлое будущее дланью укоризненно нависал над Алькой, тень его всё удлинялась и наконец графично расползлась по округлым ступенькам парадного входа в больницу, головой упёршись в колонну, и легла к ногам одного из обшарпанных жизнью и временем атлантов. Статуя Ильича появилась здесь в конце двадцатых годов, а раньше на изящном светло-сером постаменте стояла молочно-розовая мраморная копия античной Гебы, гармонично вписываясь в ансамбль старинной русской дворянской усадьбы.

  Не поднимая головы от книги, Алька проводила взглядом вышедших из здания людей. Закончился еще один рабочий день, и, тяжело переваливаясь на отёкших ногах, заковыляла по аллее парка вечно чем-то озабоченная Марья Дмитриевна, сестра-хозяйка больницы; рядом с ней по-гренадерски вышагивала повариха тетя Варя — высокая, осанистая, с крупными мужскими кистями рук. В отблесках заходящего солнца фантастическим фиолетовым одуванчиком светилась её химически-кудрявая шевелюра. Чуть поодаль по вымощенной отшлифованными булыжниками дороге цокала каблучками процедурная медсестра Любочка. Алька подружилась с ней прошлой весной. Почти ровесницы, девушки делились своими секретами, планами на будущее, книгами. В больнице Любочка была любимицей и у коллег, и у пациентов. Несмотря на юность и очень малый опыт, она оказалась на удивление сноровистой. Её хрупкие, почти прозрачные пальчики безошибочно и безболезненно находили даже самые тонкие и увёртливые вены, а звенящий колокольцами голос успокаивал и вселял оптимизм.

ГЛАВА 2

   Алька откинулась на спинку скамьи, прикрыв глаза. Снова всплыли в памяти их последние с мамой прогулки в этом парке. Вот здесь, под этим дурацким громоздким монументом, мама рассказала красивую легенду о цветах, которые белоснежным облаком покрывали всё подножие статуи.

 — Когда-то давным-давно из Англии в Ост-Индию отправилась изящная яхта. Владелец судна, молодой красавец лорд Генри вместе с женой Мюриэл направлялись в свои новые колониальные земли. Они только что обвенчались, и путешествие для молодожёнов было свадебным подарком отца Генри. Леди Мюриэл, совсем юная девушка — ей едва исполнилось шестнадцать — невысокого роста, хрупкая, с нежными чертами лица и пышной копной золотистых волос. Ну, вот совсем как ты, — улыбнувшись, добавила мама. — В те времена замуж выдавали очень рано, восемнадцатилетние девушки считались старыми девами. Путешественники, преодолев основную часть пути, уже предвкушали счастливую жизнь в тропической Калькутте, когда у берегов Абиссинии яхту взяли на абордаж пираты. Команда героически оборонялась, но силы оказались неравны, в жестокой схватке погибли и капитан, и молодой лорд. Всех выживших членов команды, в том числе и юную леди Мюриэл, пираты захватили в плен, а затем продали в рабство на невольничьем рынке; содержимое трюмов корабля они разграбили. Вскоре сама яхта с новым названием на борту, новой командой и уже под новым, пиратским, флагом стала бороздить океан в поисках новых жертв. Бедную девушку купил для дальнейшей перепродажи богатый абиссинский работорговец и вместе с другими невольницами увёз к себе в поместье. Потянулись безрадостные месяцы плена. Побег казался невозможным — поместье находилось в нескольких днях пути по кишащей дикими зверями саванне. Единственной отрадой для Мюриэл была возможность выходить ранним утром к берегу залива на высокий утёс, где, встречая рассвет, она слёзно молилась о своём освобождении из неволи. И однажды чудо произошло — в лучах восходящего солнца девушка увидела парусник, от которого к берегу уже направлялись несколько шлюпок с вооружёнными людьми. Это отец лорда Генри организовал поиски пропавшей яхты и смог выйти на след работорговца. По всей видимости, старый лорд и его спутники были очень убедительны, поэтому торговец живым товаром освободил всех пленниц и в этот же час корабль покинул враждебные воды Абиссинии. А на высоком утёсе, там, где на землю падали горькие слёзы юной леди Мюриел, ранней весной выросли нежные белые цветы, которые назвали ацидантера.

   Мама немного помолчала, а потом добавила:
 — Это, конечно, всего лишь красивая легенда, но ты только представь: сначала вся земля рыжая, растрескавшаяся от адского африканского солнца, а потом накатывают грозовые тучи, захлёстывают штормовые ливни и под трескучие всполохи молний в толще спёкшегося песка просыпаются тонкие, нежные росточки этих цветов, словно отрицающих смерть. Вот так каждый год весной абиссинская саванна за один день покрывается изумрудной зеленью, а потом вскипает белизной цветков ацидантеры. И хоть отпущено им на это буйство всего несколько дней в году, они терпеливо ждут своего часа триумфа, стойко переносят все тяготы засухи. Посмотри, какие нежные и в то же время сильные эти цветы.

  Алька часто вспоминала этот разговор. Изнуряющие процедуры вконец вымотали маму. Она похудела, чёрные полукружья под глазами оттеняли и без того бледное её лицо. Остро выпирающие из-под облезло-вылинявшего больничного халата треугольники лопаток и серая вязаная шапочка, скрывающая совершенно облысевшую голову, сделали её похожей на угловатого мальчонку-пятиклассника, который вдруг, в одно лето, неожиданно для всех вымахал в рост на десяток сантиметров и пока ещё не обжился в новом теле и не понял, как ему со всем этим теперь управляться. Мамины шикарные пшеничного цвета волосы, которые она каждое утро бережно скручивала тяжелым жгутом и узлом укладывала на затылке, пришлось состричь, и теперь они усталой змеёй лежали в комоде, завёрнутые в белый ситцевый платочек. “Ничего, доча, волосы не зубы — отрастут, — шутила мама. — В крайнем случае, сделаем из этого добра парик. А что, в этом есть свои плюсы: протёр утром лысинку влажной тряпочкой, натянул паричок, и не парься — никаких тебе бигуди и начёсов”.

  Алька никогда не видела маму унылой. Она бывала разной: и весёлой, и уставшей, и озабоченной, и задумчивой; знала сотни анекдотов на любой жизненный случай. Порой казалось, что это она сама сочиняла их на ходу, экспромтом, и громко, раскатисто смеялась, закидывая голову, как смеются люди открытые, бесхитростные.
 — Не держи на людей зла, доча. Особенно на тех, кто тебя ненароком обидел. Тот, кто в душу нагадил, обычно уже и не помнит об этом. Ты же не размышляешь, как чувствуют себя отбросы в канализации? Вот так и обидчики. Душа — это место для любви и света, не позволяй никому превращать её в отхожее место. А того, кто целенаправленно пакостит, обходи стороной, не подпускай к себе близко. Единожды обидевший потом дважды продаст. Так твой папа всегда говорил.

  Отца Алька не помнила совсем. Или почти совсем. Мутным эпизодом крутился в памяти кусочек то ли кино, то ли сна: она, ещё совсем маленькая, перебирается по большим округлым камням и их очень много, ими устелен весь берег быстрой и шумной речки, а на другом её берегу прямо из вертикальной скалы растут тоненькие берёзки, как подсвечники на стене рыцарского замка. Отец ставит её на громадный розовый валун прямо в середине реки и холодные брызги попадают ей на желтое в коричневых горошинках платье. Под валуном в совершенно прозрачной воде плавают огромные, серые, тоже в коричневых круглых горошинах, рыбины. А вот самого отца она никак вспомнить не может. Когда однажды Алька рассказала об этом маме, та только руками всплеснула:
 — Ты ж маленькая совсем была, только-только ходить научилась. Это мы ездили в отпуск к родственникам твоего отца в верховья Енисея. И платьице тебе такое из штапеля мягонькое, уютное бабуля сшила. А рыбины на самом деле чуть больше моей ладони — хариусы называются, — весело рассмеялась мама.

ГЛАВА 3

  Багровое солнце удобно устраивалось на ночлег в раскидистых, по-осеннему вызолоченных кронах вековых лип. С реки потянуло прохладой, суетливые галки устало переругивались и деловито сновали по жестяной крыше больницы, старый грач удобно уселся на обсиженную птицами лысину вождя и оттуда с любопытством рассматривал Альку. Тяжело отворилась дубовая дверь, солнце полыхнуло начищенной медью в узких стрельчатых стеклянных вставках, и на крыльцо вышла высокая, статная, как на подбор, пара: Сергей Михайлович, главный врач больницы, и его жена, Ольга Николаевна, тоже доктор. Ещё на минутку задержавшись, они о чём-то поговорили с провожавшей их санитаркой Верой Ивановной.
 — Аль, ты чего здесь?
 — Да вот, — мельком взглянув на учебник, — физику зубрю. Контрольная завтра.
 — Пойдём домой? Темнеет уже, скоро ужинать будем.
 — Я картошки начистила, тёть Оль, в кастрюльке на плите стоит.
 — Да ты ж наша умница! Что бы мы без тебя делали! А Пашка опять болтается где-то?
 — На тренировке он, в школе. Юрьмаксимыч оставил. У нас неделя волейбола, завтра с “бэшками” играем. Вы идите, я скоро. Ещё чуток посижу и приду. Бабуля сегодня в ночь дежурит?
 — Что поделать? Её смена сегодня.
  Для Альки они были не просто соседями и очень близкими людьми, но теперь и единственной роднёй. Когда не стало мамы, все они: и бабуля, и дядя Серёжа с тётей Олей, — сказали суровым дамам из комитета по опеке, приехавшим забирать Альку в детский дом, что являются Альке близкими родственниками — бабушкой и тётей. Для пущей убедительности дядя Серёжа, никогда в церковь не ходивший, назвал Альку своей крестницей, дочкой лучшего друга детства. Их младший сын, Пашка, её ровесник, вместе они с пелёнок — и в яслях, и в детском саду, и в школе, где с самого первого класса сидели за одной партой.
 Тем временем, Вера Ивановна, деловито орудуя деревянной лентяйкой, домыла крыльцо, выплеснула под куст пожелтевшего жасмина грязную воду, и, оглядев окрестности больницы, махнула Альке рукой.

 — Замёрзла поди? Забегай в гости, чайку попьём. В приёмное заходи, я тут запру сейчас.
 — Ладно, зайду. Минут через пятнадцать, — Алька помахала в ответ учебником, — дочитаю параграф и зайду.
   Всё затихло, лишь галки шебуршили на крыше опавшими листьями. Алька посидела ещё, словно прислушиваясь к чему-то, затем решительно поднялась, сунула учебник за пазуху, быстро пересекла дорожку, раздвинула заросли астр и октябринок и, шагнув к подножию памятника, опустилась под темно-рубиновые шары георгин. Детским совочком она копала засохшую землю, выковыривая из-под переплетения корневищ маленькие луковички. Сердце колотилось воробышком, губы от волнения пересохли. “Еще бы пару луковичек найти, мне совсем немного нужно. Только для мамы, её любимые, всего несколько штук. Господи, а если это воровство? Но я ж не для себя, мне ж только несколько цветочков, и всё. Ну, может это не воровство всё-таки?” — мысли роем крутились в её голове, а руки лихорадочно продолжали искать среди комьев земли маленькие, уже совсем высохшие луковички ацидантеры.
 — Стой, стой, сука! — услышала она чей-то громкий окрик, и в тот же миг раздались один за другим два сухих щелчка, словно совсем рядом кто-то через коленку ломал доски штакетника.

 — Попалась! — сердце бухнуло и сжатым кулаком подкатило к горлу. Алька инстинктивно прижалась к холодному постаменту. Сверху на капюшон посыпались кусочки гранита. Истерически вопя, взвились с крыши больницы галки и суматошно закружились над парком. Спустя несколько мгновений чёрная тень метнулась над астрами и что-то тяжёлое рухнуло справа от Альки.

 “Ой, мамочки, вот вляпалась-то!” — Алька, отшвырнув пакет и совок в сторону, уже готова была бежать прочь, как услышала тяжёлый топот ног и чьё-то свистящее дыхание.
 — Где он, падла? В больницу забежал? Здесь закрыто. Может, туда?—Сквозь заросли георгин Алька увидела силуэты двоих: по дорожке парка метались амбалистого вида коротко стриженные агрессивно-растерянные мужики в широких спортивных штанах и чёрных куртках. В руке у того, что повыше, вороновым крылом бликанул ствол пистолета. Алька в ужасе зажмурилась: “А вдруг они сейчас заметят меня? И ещё — кто там, справа? Это его ищут эти двое?”.

 Смачно высморкавшись, второй в ярости пнул ногой ворох опавших листьев.
 — Долбаный француз! Я думал, что он рухлядь совсем, а он, сука, как заяц скачет. Амплей говорил, что этот лох у него дорогу к докторскому дому спрашивал. Туда, скорей всего, он лыжи и навострил. Там есть где спрятаться, в этих руинах. Давай туда. Я этого лягушатника из-под земли достану.
 — Чтоб снова туда зарыть? Или за жабры его и в воду? — заржал второй, сунул за пазуху пистолет, и они вразвалочку побежали в сторону флигеля. С колотящимся сердцем Алька готова была бросится за ними следом, домой, чтобы предупредить родных, но передумала и резко повернулась в сторону памятника. Там, под разлапистым тёмно-зелёным кустом георгины с кроваво-красными шарами цветов, прижавшись спиной к постаменту, сидел мужчина и сосредоточенно смотрел на Альку. Едва слышно он прошептал:
 — Беги отсюда, девочка. Это бандиты.
 — Они... Они вас ищут?
 — Да.
 — Идите за мной, пока они к дому побежали. Я знаю, где вас спрятать.
Завернув за угол больницы, Алька распахнула дверь приёмного отделения. В коридоре пахло хлоркой, чистотой, свежевымытыми полами и было пусто, только где-то в глубине рокотал телевизор.
 — Сюда, прикройтесь халатами. — Алька открыла узкую фанерную дверку стенного шкафа. — Я вернусь, мне позвонить нужно.
 — В милицию? Не звони. Не нужно. Я сюда дорогу там, на автостанции, у вашего милиционера спрашивал.
 — Дядь Серёже нужно позвонить, предупредить его, он мой дядя. Он врач. Они к нашему дому пошли.
  Дрожащими пальцами Алька крутила диск телефона, цифры срывались, несколько раз она ошибалась и начинала набор снова. Наконец раздались гудки. Короткие, номер был занят. Ну да, это дежурный тёти Олин звонок Володьке, старшему сыну. “О, это надолго!” — обречённо вздохнула Алька. Бежать домой было опасно. Алька метнулась по коридору на звук телевизора. В кабинете сестры-хозяйки чаёвничали Вера Ивановна и дежурившая в этот вечер медсестра Анна Семёновна; они неотрывно смотрели на мерцающий полосами мутный чёрно-белый экран маленького телевизора, стоящего в углу на тумбочке.
 — Пришла? Куртку снимай, сейчас чаю налью, — не поворачивая головы, проговорила Вера Ивановна. — Смотри, чё в Москве-то делается, война будто. Ой, чё делается-то. Вон танки-то прямо с моста по Дому Советов стреляют.
 — Потом чай. И танки потом. Дело есть. Бабуль, выйди на минуточку.
 — Ну куда опять торопишься? Попей чайку, согрейся, замёрзла вон, колотишься вся — повернулась к Альке Вера Ивановна. — Чего ты?
 — Дело есть, выйди, пожалуйста.

  Тяжело поднявшись со стула, Вера Ивановна вышла в коридор и прикрыла дверь. Невысокого роста, хрупкая на вид, она шагнула в пору поздней осени жизни, когда, как в хозяйстве, все дела переделаны, запасы на долгую зимовку заготовлены и можно уже просто жить, лишь поддерживая огонь в очаге и наслаждаясь результатами своего труда. А трудов на её век выпало немало, и потому саднили по ночам застуженные в молодости руки и ноги, не знавшие покоя всю её долгую жизнь.
 Алька взяла её за руку и потянула за собой по коридору: “Только тихо, послушай меня, помощь твоя нужна. Человека одного нужно спрятать”.
 — Ты что, рехнулась? Какие прятки? Какого человека? Не наиграетесь всё?
 — Тут уже не игры, бабуль. Человека убить хотят. Бандиты. — Алька перешла на шёпот: — они говорят, что он француз. Я не знаю его. Он у тебя в шкафу сейчас, за швабрами.
 — О Господи, час от часу не легче. Где ты его взяла?
 — Под георгинами, в клумбе. За ним бандиты гнались и даже стреляли.
 — Ой, уморила ты меня! Выдумщица! Опять книжек начиталась?
 — Да какие книжки, посмотри сама — и Алька рывком открыла дверку шкафа. Там, в сумеречной глубине, за деревянными черенками швабр и метёлок, прикрывшись тёмно-синим фланелевым халатом, стоял человек.
 — Выходи, — коротко скомандовала Вера Ивановна. — Ты кто?
 — Турист я, — послышался хриплый от волнения голос.
 — Ты мне сказки-то не рассказывай, туристы по Европе гуляют, а в нашем захолустье их днём с огнём не сыщешь. Почему за тобой бандиты гнались?
 — Не знаю. Ограбить, наверное, хотели.
 — Пошли, турист, версии потом обсуждать будем.
 Тем временем Алька, отогнув краешек марлевой занавески, прильнула к окну, вглядываясь в глубину парка: “Идут, они сюда идут”!
 — Ну-ко, турист, быстро за мной, в клизменную. Так, ботинки скидавай, и платочек на голову надень-ко. На кушетку ложись, лицом к стенке, ноги подожми, а я тебя простынкой накрою. Ну, и благослови, Господи, нежданных гостей отвадить, — перекрестилась Вера Ивановна, задвигая под кушетку туфли мужчины. — А ты, Аля, пойди-ко к Семёновне, почаёвничай с ней. Нечего ей здесь делать, мы сами управимся. Без посторонних глаз.

ГЛАВА 4

  С треском распахнулась входная дверь приёмного отделения, по коридору затопали две пары ног. Слышно было, как пришедшие открывают двери кабинетов, щёлкают выключателями. Шаги приближались.

  Держа правой рукой корцанг с зажатым в него длинным, как змея, резиновым шлангом с пластмассовым наконечником, а высоко поднятой левой, словно вымпел, ярко-оранжевую кружку Эсмарха, Вера Ивановна шагнула навстречу ночным гостям.
 — Куда прётесь? Кто разрешил? Здесь больница, а не проходной двор! Чего грязи натащили?
 — Слышь, мать, не шуми. Мы человечка одного ищем, друга своего. Он к вам не заходил случайно?
 —  У нас тут и друзей, и подруг человек сорок, может и больше. У кого понос, а у кого золотуха. Вам какого надо?
 — Ну, мужик такой — с бородкой, высокий, в чёрном плаще, с портфелем.
 — А, ну знаю. С бородкой, в плаще. И высокий, метра четыре. Вон стоит перед больницей. Его, что ль, потеряли?
 — Ты, старая, не умничай тут! Иностранец он, француз.
 — Да вы чё, какой француз? У нас тут не Франция. Не дурите мне голову, она и так дурная. Некогда мне с вами тут беседы водить. Идите отсюда подобру-поздорову, нечего здесь шляться.
 — Слышь, калоша худая, я тебе не понятно сказал?  Последний раз спрашиваю: был здесь мужик с бородкой?
 —  Это ты кому грозишься? Мне? Да я щас внуку позвоню, он быстро и француза твоего, и тебя найдёт!
 — А внук твой кто будет? — напрягся второй.
 — Оперативник он. В угрозыске служит. Таких, как ты, он на раз-два берёт. И меня он в обиду не даст, у любого спроси.
 — Ладно, замётано. Считай, что нас тут не было. Ты только внуку-то не говори ничего, ладно?
 — Топайте отсель, пока целы.

  Когда ночные пришельцы, не оглядываясь, ушли, Вера Ивановна перекрестилась, не выпуская из руки корцанга и быстро заперла входную дверь.
 — Кому надо — постучат, а всем остальным нечего здесь шляться.
Алька тенью выскользнула в коридор, прижалась к  Вере Ивановне.
 — Как же я испугалась. Неужели тебе не страшно было?
 — Я своё отбоялась, девочка моя. Сначала, когда от карателей в лес драпали, а потом — когда от своих Ольку в болотах прятала. А уж эту гопоту бояться? Пусть они теперь за свою шкуру трясутся. Да с этими урками только по-ихнему и нужно разговаривать, они человеческой речи не понимают. Ну, а что ж нам с туристом-то делать? Не было печали, свалился на голову.
 — Может, дяде Серёже позвонить?
 — Для начала спрячем понадёжнее. Принеси-ко из шкафа халат, да выбери, какой побольше, маскарад будем устраивать, — подмигнула Вера Ивановна. — И коляску прикати, бабушка-то у нас ходить не умеет, старенькая она.

  Не включая в комнате свет, Вера Ивановна помогла незнакомцу надеть поверх плаща больничный фланелевый халат, по самые глаза повязала белый в голубую крапинку ситцевый платок и усадила в инвалидную коляску.
 — Ох, что-то старушка наша небритая, — засмеялась Алька, — непорядок. Сидите, мы вас сейчас прятать будем. Есть тут один будуар, вам понравится.

   Петляя по узким переходам, они вскоре оказались в глухом, без окон, коридоре. Вера Ивановна порылась в кармане, извлекла связку ключей, отперла дверь, щёлкнула выключателем.
 — Вот здесь до утра побудешь, а завтра решим, что дальше делать. Располагайся, турист, здесь мой кабинет, сюда никто не придёт.

 Это была небольшого размера кладовка без окон с выкрашенными зелёной краской стенами и сплошь заставленная матрёшками вёдер, коробками, стеклянными бутылями. У стены на гладильной доске высилась горка постиранных простыней и массивный утюг с перемотанным чёрной изолентой проводом. В дальнем углу, возле стеллажа со стопками постельного белья стояла накрытая серым солдатским одеялом колченогая кушетка с тощей подушкой. На голубой фанерной тумбочке под марлевым лоскутком на тарелке лежал маленький кипятильник и перевёрнутый кверху дном гранёный стакан.
 — Голодный поди, сейчас сообразим чего-нибудь.
 — Воды бы. Пить хочется. Побегать пришлось сегодня.
 — А по говору ты вроде и впрямь не местный. Эстонец, что ли?—пытливо спросила Вера Ивановна.
 — Нет, не эстонец. Француз я.
 — Вот это чудеса! Француз? А по-нашему где ж научился так хорошо говорить? Не пудри мне мозги, а то и правда Володьке — внуку— звонить придётся.
 — Не переживайте, я сейчас всё объясню. Я действительно француз, но корни из России. Зовут Пьер, по-русски Пётр. И паспорт у меня в порядке. Только портфель бы найти, я его под памятником оставил. А там всё: и фотографии важные, и документы.
 — Ну, за портфелем сейчас ходить не стоит, вдруг твои закадычные “дружки” поблизости отираются. До утра по кустам шарить никто не будет, а на рассвете я дорожки подметать пойду, вот незаметно и поищу в клумбе.
 — Вы плащ вот сюда повесьте, на крючок, — Алька указала на дверной косяк. — Располагайтесь.

   При свете неяркой электрической лампочки Алька наконец-то рассмотрела неожиданного гостя.

   Тёмно-синие джинсы и серый, тонкой шерсти, свитер подчёркивали стройную, подтянутую фигуру мужчины; густые, тёмные с проседью волосы, словно припорошенные инеем, обрамляли высокий лоб, прорезанный тремя глубокими морщинами, мягкая бородка и прямой нос делали его похожим на ожившую статую атланта, подпирающего крыльцо больницы. А глаза...Ах, как дрогнуло Алькино сердце, когда встретились они взглядом. Насыщенно-коньячного цвета, смеющиеся тонкими лучиками морщинок, с пушистыми, по-девичьи длинными ресницами… Будто всю жизнь видела их перед собой, такими знакомыми и до боли родными показались они Альке.

 — Мы с вами уже встречались где-то? — смущаясь, спросила она.
 — Вряд ли. Ну, может в Нанте. Или в Париже? — Мужчина мягко улыбнулся.
 — Шутите. Я там никогда не бывала — где мы, и где эта Франция. Только во сне разве.
 — Жизнь длинная. Чудеса случаются. Я сам до недавнего времени не надеялся, что смогу приехать в Россию, в Москву и, тем более, сюда.
 — Ну, в Москву-то я понимаю, столица всё-таки. А к нам вас чего занесло, в нашу глухомань? Что у нас здесь смотреть?
 — Человека я одного ищу, женщину. 
 — Всё за русскими невестами гоняетесь? — нахмурилась Алька.
 — Нет, я сюда не за невестой приехал. Да и женщина эта даже не догадывается о моём существовании. Длинная эта история, запутанная.

 — Аля, разговоры потом будем разговаривать. А сейчас, как в сказке: ты гостя сначала накорми, напои, баньку истопи да спать уложи, а потом уже и расспрашивай. Сходи в кабинет к Михалычу, принеси оттуда графин с водой, тут стаканом не обойдёшься. Вот постельное бельё. — Вера Ивановна протянула мужчине наволочку, пару видавших виды простыней с надписями “Минздрав” и синими печатями “Оплачено” и потрёпанное вафельное полотенце, серое от бесконечных стирок в дезинфицирующих растворах. — Бельишко-то у нас, стыдно сказать, десятый год в ходу, позабыли уже, когда в последний раз новое получали. Вот, чиним-латаем-перелатываем. Вроде и войны в стране нет, а жить стали не в пример хуже, чем двадцать лет назад. Но ты не брезгуй, всё после стирки в автоклаве прожарено, всё стерильное. Рядом туалет, там и умыться можно. Мы с Алей пойдем чего-нибудь покушать организуем.
   Пока возвращались в приёмное отделение, Вера Ивановна приобняла Альку
за плечи.
 — Натерпелась страху? Да, как под памятником оказалась-то?
  Алька покрылась коралловым румянцем, потупила глаза, тяжело вздохнула:
 — Я луковички ацидантеры искала. Маме на могилку посадить.
 — Ой, горе ты моё луковое! Да мы ж через неделю всю клумбу перекапывать будем, георгины убирать. Там этих луковиц ведра три будет, всё кладбище засадить можно. И в зиму не сажают их, помёрзнуть могут. Весной, к пасхе, и посадим тогда.
  В это время кто-то настойчиво забарабанил в окно. Вера Ивановна приподняла занавеску, прильнула к стеклу, вглядываясь в темноту.
 — О, Пашка пожаловал, будто услышал. Сама про нашего гостя незванного дома расскажешь.

  Через несколько минут Вера Ивановна вернулась в кладовку и принесла на шоколадно-коричневом пластмассовом подносе два стакана холодного кипячёного молока с желтовато-кремовыми пеночками на его поверхности, несколько ломтиков уже зачерствевшего чёрного хлеба, блюдце со щепоткой заварки и тремя кусочками рафинада.

 — Вот, угощайся, чем богаты, уж не обессудь. Скудные времена настали, больничка наша на последнем издыхании — ни лекарств, ни продуктов. Вертимся, как можем, а как будет дальше — никто ничего не говорит. Зато у нас демократия теперь и хошь её грызи, хошь на сухари намазывай. Вспомним мы ещё Брежнева, ох вспомним. Да поздно будет. Вон, докатились до чего — танки в Москве, свои по своим стреляют. Господи, что ж такое уделалось-то? А ты не стесняйся, кушай и отдыхай. Все разговоры до утра оставим, оно всегда мудреней ночи. У меня выходной завтра, будет время всё обговорить.

ГЛАВА 5

   Утром, едва занялся рассвет, Вера Ивановна вооружилась граблями, метлой, тележкой и отправилась подметать дорожки вокруг больницы и памятника. Огляделась вокруг, незаметно юркнула под георгины, и уже через минуту тяжелый кожаный портфель оказался в тележке под ворохом листьев.

 — Слава Богу, нашла. — с облегчением вздохнула Вера Ивановна.
  Француз не спал, и, судя по всему, не ложился совсем; он задумчиво шагал по комнате. На тумбочке стояли чисто вымытые стаканы и блюдце.
 — Спасибо за ужин, мне кажется, я ничего вкусней не пробовал ещё. И за портфель спасибо, теперь мне проще будет всё вам рассказывать.
 — Чем смогу, помогу. А что не знаю, у других спросим. Я петушка аннулирую — уже подросли летошние, да к обеду борща наварю. У тебя там, в твоей Франции, борщ-то поди не готовят?
 — Не готовят, — засмеялся Пьер. — Французы, что с них взять.
  По коридору, на ходу надевая белый халат, размашистым шагом двигался высокий плечистый мужчина.
 — Сергей Михайлович, — представился он, протягивая широкую крепкую ладонь. —  Здравствуйте, Пьер. Я уже в курсе ваших вчерашних приключений. Пойдёмте ко мне в кабинет, там удобней разговаривать будет.
 
   — Вот всю ночь думал, с чего начать. Я так долго шёл к этому моменту, можно сказать всю жизнь, а сейчас растерялся. Но, тем не менее, от чего-то нужно оттолкнуться. Зовут меня Пьер Арно. Родился и вырос во Франции. Своей профессией и, можно сказать, образом жизни, выбрал русский язык, русскую культуру и её влияние на культуру Франции. Докторскую диссертацию защитил на тему роли советских военнопленных — участников Сопротивления в борьбе с немецкими оккупантами на территории Франции в годы Второй мировой войны. Такой выбор не случаен. Да, в общем-то, и выбором это назвать нельзя, оно как-то само-собой сложилось, всем образом жизни нашей семьи. Мои родители — русские, волею судьбы, если выразиться пафосно, выброшенные штормами русской истории на берег Франции. Мама родилась уже в эмиграции, но всю жизнь мечтала вернуться в Россию. С моим отцом они встретились во время войны, в сорок третьем, после его побега из концлагеря. Вот об отце я и хочу многое узнать сам и многое поведать женщине, любимой им до последнего его дня. Для неё я привёз письмо отца, которое он писал ей, но так уж сложились обстоятельства, что отправить его он не смог.

 — Так кто ваш отец?
 — Мой отец — Орлов Андрей Фёдорович. До войны он воспитывался в детском доме в вашем посёлке. Отсюда в июле сорок первого он ушёл на фронт. А ищу я Третьякову Альбину Сергеевну, тоже воспитанницу этого детского дома, его одноклассницу.
 — Про детский дом и его воспитанников я мало что знаю. Марья Дмитриевна, наша сестра-хозяйка, сможет помочь.

  Пока Пьер доставал из портфеля папку с документами, в кабинет главврача тяжёлой поступью вошла невысокого роста пожилая женщина, испытующе покосившись на незнакомца.
 — Здравствуйте. Звали?
 — Доброе утро. Да, Марья Дмитриевна, звал. Присаживайтесь. Помощь ваша нужна. Познакомьтесь, это Пьер Арно, наш гость из Франции. Он ищет информацию о выпускниках детского дома довоенного периода. Может, вы что-то вспомните.
 — Что можно у нас искать? Тень отца Гамлета разве что. Сколько лет прошло, за это время никто про детдом не вспомнил. Да и к чему это быльё ворошить?
 — Тем не менее, может вы что-то знаете об Орлове Андрее Фёдоровиче?
 Марья Дмитриевна выпрямилась, собралась, как перед прыжком, в прищур своих пронзительных тёмных глаз внимательно посмотрела на Пьера. Рука в кармане белого халата, плотно сидящего на её фигуристом теле, нервно зазвенела связкой ключей.
 — Простите, господин Чичиков, не признала вас сразу. Почём же теперь мёртвые души котируются в европах? И в какой валюте за них нынче платят, позвольте полюбопытствовать?
 — Дмитревна, вы поаккуратнее со своими выражениями, не позорьте нас перед серьёзным человеком, — хлопнул ладонью по столу, словно муху прибил, Сергей Михайлович.
  Пьер удивлённо смотрел на Марью Дмитриевну.
 — Я ничего не понимаю.
 — А что понимать? Война закончилась почти полвека назад. Об этом человеке никто никогда ни разу не вспомнил, будто и не было его вовсе. А тут вдруг является некто, называет себя французом, и какого-то лиха собирает информацию. Как в кино про шпионов. Вот только шпионить не за кем. Андрей простым солдатом на фронт ушёл и, как в мясорубке, пропал. Убили его ещё в сорок первом.
 — А вам это точно известно? И похоронка была?
 — Нет. Не было никакой похоронки. Сирота он был. Некому было похоронки слать.
 Пьер был явно обескуражен таким поворотом в разговоре:
 — А вы могли бы его по фотографии узнать?
 — Откуда ж фото у вас? Не понимаю, с чего это у французов такой интерес к нему.
 — Всё просто и одновременно сложно. Если в СССР Андрей Орлов — рядовой красноармеец, один из миллионов убитых на этой войне, то для Франции Андрей Орлов, он же Анри Арно — герой Сопротивления, и его именем названа школа, воинское подразделение. На его примере выросло не одно поколение.

 Пьер открыл конверт, достал оттуда пожелтевшее фото, протянул его Марье Дмитриевне.
 — Это снимок сделан в августе сорок третьего года. Вы узнаёте Андрея?
 Мельком взглянув на протянутый снимок, Марья Дмитриевна хмыкнула.
 — Я что-то не понимаю, кто тут из нас двоих идиот. Андрей ушёл на фронт в сорок первом, и было ему семнадцать лет. В сорок третьем, если б дожил, ему исполнилось бы девятнадцать. Андрюшка наш красавец был. Ростом высокий, волосы волнистые, ямочки на щеках. Чисто Алёша Попович. А этот ваш, на карточке, по возрасту явно полтинник разменял. Он больше на Фёдора похож, отца Андрея. Лысый, угрюмый, лицо, как печёное яблоко. Зэк какой-то. Пескоструйный аппарат.
 — Эта фотография сделана через месяц после его побега из концлагеря. Сами понимаете, не в пансионате целый год пробыл, да и до этого горя хлебнул.
 — Я думаю, что этот зэк и убил нашего Андрея, а документы его присвоил.
  Пьер, будто вспоминая что-то важное, задумчиво смотрел на взволнованную, и потому раскрасневшуюся Марью Дмитриевну.
 — Мурашка, — неожиданно для всех произнёс он. — Помните, как на берегу Медведицы под старой черёмухой вы с Андреем хоронили мёртвого дятла и двух жуков-оленей? И как Андрей в первом классе облил вас чернилами? Ведь только Андрей вас Мурашкой называл, правда?
  Марья Дмитриевна отшатнулась, взмахнула рукой, будто отгоняя от лица назойливую муху. В наступившей тишине оглушительно звякнула упавшая на пол связка ключей.
 — О, Господи, откуда вы это знаете?
 — Отец маме моей рассказывал. А она записывала, чтоб ничего не забыть. А ещё вот здесь, — Пьер достал сложенный вдвое листок, — письмо Андрея к его любимой девушке. И пожалуйста, не нужно мне говорить, что вы ничего не знаете о Третьяковой Альбине Сергеевне.
 — Не теребите душу ни себе, ни мне. Вам, заезжему туристу, любопытство, а для меня это — вся жизнь, — устало отмахнулась Марья Дмитриевна.
 —Напрасно вы так. Альбина должна знать, что он не трус, не дезертир, не власовский предатель. Вы можете мне сказать, где она?
 — Не могу. И никто не сможет, — севшим голосом еле слышно произнесла Марья Дмитриевна, — нет её. Сгинула Альбина.
 — Как? Когда? — Пьер подался вперёд.
 — В сорок третьем. Больше ни о чём не спрашивайте.

Пьер оглушённо молчал, прижимая к груди раскрытый портфель, будто пытаясь заслониться им от дурных вестей. Марья Дмитриевна рассеянно вертела в руках фотографию Андрея.
 — Подождите, — Сергей Михайлович развёл руки, будто хотел тем самым погасить накал в разговоре, — насколько я понял, речь идёт о родителях Анны?
 — Да, о них. Только вот одного не пойму, как Андрей во Франции оказался и почему после войны не вернулся? Кстати, вы о письме говорили, — повернулась Марья Дмитриевна к Пьеру, — можно почерк сверить. Альбина берегла фотографии школьные и Андрюшкино письмо с фронта. Почерк не подделаешь. У Веры Ивановны нужно спросить, она хранила все документы Альбины.
 — Я могу узнать, как она погибла? И потом, вы сказали, что Анна — дочь Альбины и Андрея. Значит, она моя сестра по отцу? Где она?
 — Поздно спохватился искать родню, голубок. Где ж вы полвека были, когда Альбина тут горе горевала, да за любовь свою такую страшную смерть приняла? Сергей Михалыч, увольте меня от этого разговора. Разбередили душу. У Веры спрашивайте, — уже на пороге договорила Марья Дмитриевна.

    В кабинете повисла хмурая тишина. Сергей Михайлович обескураженно ходил из угла в угол, Пьер сидел, вжавшись в кресло, и как-то вдруг в одночасье осунулся и постарел.

ГЛАВА 6

    Днём вся семья собралась в гостиной за накрытым льняной скатертью круглым обеденным столом. Хлопотливая Вера Ивановна за утро успела приготовить на бульоне из домашнего петуха наваристого борща насыщенно-рубинового цвета, щедро посыпанного зеленью укропа и петрушки, подала к столу блюдо рассыпчатой картошки с зажаренными до карамельного хруста дольками репчатого лука и прозрачными шкварками свиного сала. В глиняных, облитых глазурью плошках золотились янтарно-солнечные диски рыжиков, глянцевые гвоздики опят, темно-коричневые бочонки боровичков, приправленные мелко нарубленным свежим чесночком, маринованные пупырчатые огурчики и алые, словно фонариком изнутри просвечиваемые, бочковой засолки помидоры. В центре стола красовался румяный, пышный, витиевато-заплетённый капустный пирог.

    Аля хлопотала вместе с Верой Ивановной: ловко расставила тарелки, разложила столовые приборы, салфетки, в прозрачных креманках принесла густой домашней сметаны, ядрёного душистого хрена и острой горчицы, затем внесла запотевшую трёхлитровую банку домашнего кваса: кусочки ржаной корочки продолжали курсировать в нём вверх-вниз вместе с пузырьками углекислого газа.
  — Ну, милости просим нашей деревенской снеди отведать. Как говорится, чем богаты. Всё со своего огорода, сметанку только у соседки покупаем, она корову завела на старости лет.
 — Вот тем французы от русских и отличаются: там полки в магазинах ломятся от избытка продуктов, а у людей на столах хоть шаром покати, здесь же при пустых магазинах — такое изобилие. Вот они — настоящие труженики, ещё и ещё раз в этом убеждаюсь. Красота-то какая, куда уж французским рестораторам за вами гнаться! — чуть грассируя, с восхищением произнёс Пьер. — Я после сегодняшнего лёгкого, как сказала Вера Ивановна, завтрака, ещё не успел проголодаться, а тут уже такой царский обед поспел.

     За столом говорили о житейском, расспрашивали гостя о французских обычаях, о том, как и чем живут простые деревенские жители.

      Когда трапеза окончилась, Аля в паре с Пашкой быстро убрали и помыли посуду; все снова собрались в гостиной, за тем же массивным дубовым столом, накрытым теперь тёмно-вишнёвой бархатной скатертью, обрамлённой золотисто-желтой бахромой.

 — Вы были близко знакомы с Альбиной? Вы тоже из детского дома? — спросил Пьер Веру Ивановну немного погодя.

 — Не, я не детдомовская, с Альбиной в госпитале познакомилась. Девчонки наши почти ровесницы, две недели разницы, и по сменам нам удобно было, друг дружке помогали. Раненые очень любили малых, кто свистульку вырежет, кто сахару кусок сунет, кто сказку расскажет, кто убаюкает. Вот в той самой кладовке мы и жили, там два топчана поставили, из ящиков снарядных две люльки соорудили, в них Оля и Аня спали. Альбина санитаркой работала, меня к ней в пару и поставили. Ох, как её раненые любили! Кто дочкой называл, кто сестрёнкой, и она днём и ночью не отходила от них. А уж если кто безнадёжный был и помирал, так она как родного оплакивала, такое у неё сердце было. Перевязки раненым делала и каждого жалела, будто с маленькими разговаривала. Помню, один солдатик совсем плохой был, пуля через позвоночник прошла, и парализовало мужика. С горя он решил, что домой не вернётся, не хотел жене обузой быть. Так Альбина в разговоре выведала, откуда он, как его супругу зовут, и тайно письмо ей написала. С самого Дальнего Востока приехала жена того солдата и забрала его домой. Мне, говорит, не нужно, чтоб ты работал, мне нужно, чтоб ты детям ума-разума дал, чтоб сиротами они себя не чувствовали. А какая Альбина безотказная в работе была! За всё бралась, всё делала. Говорила, что после войны отдохнёт и что на фронте куда как тяжельше. А уж как Аню, дочку, любила, не передать словами. Радовалась, что она на папку своего похожа. Всю красоту, говорила, с него, с Андрея, собрала: и глаза, и ямочки на щеках, даже смех, и тот скопировала. Имя-то дочке дала в честь матери Андрея. “Вернётся, говорила, папка твой с войны и радоваться будет, какая у него красавица тут выросла”. Вот ни минуточки не сомневалась, что Андрей вернётся. “Ну и что, что писем от него нету, но и похоронку ж не прислали, значит, жив. Вернётся, говорила, не может он не вернуться. Может, раненый в госпитале каком-нибудь лежит, может, в партизанах воюет, а оттуда ж не напишешь”.

  Вера Ивановна встала, вышла из комнаты. Через минуту вернулась с двумя детскими ажурными шапочками и накрахмаленной кружевной салфеткой, протянула их гостю.
  — Это Альбина по ночам вязала, когда минутка выдавалась спокойная. Чтоб на дежурстве не заснуть. Бинты использованные, которые уж совсем растрепались, отстирывала и на тонкие полоски резала. Вот из них такую красоту и плела крючком. Девчонкам шапочки сотворила, хотела ещё и платья им сплести, да не успела. Вот всё, что осталось. Много салфеток раздарила, очень уж любила подарки делать, — Вера Ивановна нежно разложила их на плюшевой скатерти — и всё было хорошо, пока на нашу голову это невзгодье не свалилось. Прислали к нам в госпиталь нового начальника контрразведки. Мужик, как нам, девчонкам, тогда казалось, уже в возрасте, контуженный либо был, всё щека у него дёргалась. И на беду, глянулась ему Альбина. Стал он ей всякие знаки оказывать. Горы золотые обещал. Она ему сразу объяснила, что муж у неё на фронте и ребёнок есть. Альбина-то наша скромница была, глаза, бывало, в пол опустит, да мимо проскользнуть пытается. Только майор этот совсем стыд потерял, начал руки распускать. Видать, ещё тот крендель был и не привык к отказам. Начались у Альбины чёрные дни. Проходу ей не давал, стал собирать компромат. Только никто ничего плохого про Альбину не говорил, все в один голос  её хвалили. Тогда майор где-то раскопал, что бабка Альбины по матери была немкой, и фамилия у неё то ли Блок, то ли Бланк. Сейчас уже забыла я. Сама Альбина об этом не знала, она ж маленькой в детский дом попала. Родителей-то плохо помнила, что уж о бабушке говорить. Не удивлюсь, если немецкую бабку ушлый майор сам выдумал. Ко всему прочему дотошный контрразведчик выяснил, что Андрей воевал в армии Власова и без вести пропал в Волховском котле. Стал майор Альбину шантажировать, что арестует её, как шпионку, раз она скрывала свои немецкие корни и спуталась с власовским предателем.

    Вера Ивановна замолчала, потом пристально посмотрела на Альку, будто раздумывая, продолжать ли рассказ. Её искривлённые болезнью пальцы с крупными, чуть припухшими суставами нервно перебирали золотистую бахрому скатерти.
 — Ну да чего уж, начала говорить, нужно всё тогда и рассказывать. Ты, Аля, уже большая, думаю, всё правильно поймёшь. Как-то днём Альбина в кладовку нашу пошла, бинты гладить. Мы бинты стирали, кипятили, а после ещё утюгом прожаривали, чтоб снова использовать можно было. Девчонки наши спали, я в палатах полы мыла. Майор Альбину выследил, зашёл в комнату и надругаться хотел. Косу на руку намотал, повалил Альбину на топчан. Одного не учёл. Утюг был тяжёлый и до красна раскалён. Вот Альбина и припечатала его к наглой сытой морде. Орал майор — весь госпиталь сбежался. Арестовали нашу Альбину. Переодеться даже не дали, прямо в разодранном халате и увели. Выставил этот подлец дело так, будто он шпионку разоблачил, а она его убить пыталась.

    Побледневшая Алька пичужкой прижалась к Ольге и судорожно сжала её руку. Пьер, опустив голову, пальцем рисовал на скатерти замысловатые зигзаги и многоугольники. Голос Веры Ивановны дрожал, она будто снова переживала этот страшный момент. Пашка вышел на кухню, подал два стакана воды Альке и Вере Ивановне.

 — Заставляли Альбину показать, что и начальник госпиталя, и врачи с ней в сговоре были, что раненых они специально неправильно лечили. Очную ставку устроили. Живого места на ней не было, так её били, голубушку несчастную. Никого Альбина не оклеветала, молчала на допросах. Только начальника нашего попросила, чтобы об Ане позаботился, пока Андрей с фронта не вернётся. Согласно законам военного времени, отправили Альбину под трибунал и сразу расстреляли. Где её могилка, мы так и не смогли узнать, военная тайна, сказали. Скотину же этого в чине повысили, медальку повесили и на повышение отправили. Другие судьбы калечить. Когда Альбину арестовали, начальник госпиталя, Иван Порфирич, вызвал меня к себе и попросил вещи Альбины просмотреть, и все письма, фотографии, документы, какие найду, принести к нему. На всякий случай, говорит, спрячем в надёжное место. И Аню тоже. А как уляжется вся эта история да вернётся Альбина… Только вот не судьба.

    Вера Ивановна прерывисто вздохнула и, отрешённо глядя в окно, продолжила:
  — Нам на общем собрании приказ зачитали. Как сейчас помню: зачитывал нам его сам Мадыго, ухмылялся так недобро. Полморды в бинтах, одним глазом на нас косил. Чисто дьявол. А два его помощника, или как ещё их назвать, уж и не знаю, внимательно на нас смотрели, изучающе. У кого какая реакция будет, кого ещё можно в шпионы записать. Выдержала я, виду не подала, как сердце моё разорвалось на кусочки. После этого я решила, что надо мне Аню к себе забрать: она ко мне привыкла, буду растить их с Олей как сестёр. Где одна, там и двое. Подговорила Марью, она у Ивана Порфирича всеми бумажными делами ведала, и записала она Аню на фамилию Андрея, Орловой. Будто подкидыш она в госпитале. Слава Богу, что никто больше не интересовался. Мадыго перевели от нас и шумиха успокоилась.

 — А Марья — это кто? — подняла голову Алька.
 — Да Марья Дмитриевна же. Они с Альбиной, твоей бабушкой значит, подружки, одноклассницы были, а с Андреем так вообще с одной деревни в детский дом попали.
  Пьер, хмурясь, сосредоточенно перелистывал привезённую им папку с документами. Наконец, найдя нужные, уже пожелтевшие от времени листки, пробежал по ним взглядом и спросил:
 — Вы помните, как звали вашего контрразведчика?
 — Да разве ж забудешь? Мадыго, Антип Пахомович. Помирать буду, а Альбину ему не прощу.
 — Есть у меня вот такие официальные ответы. Я получил их, когда писал диссертацию и сделал запросы в Москву об Андрее и Альбине. В одном как раз утверждается, что Третьякова Альбина Сергеевна в июле 1943 года вышла замуж и выбыла в неизвестном направлении, а в другом, что Орлов Андрей Фёдорович пропал без вести в мае 1942 года. Оба эти документа подписал полковник КГБ Мадыго А. П. Получается, это один и тот же человек.

 — Дай-ко мне глянуть. Почерк у него меленький такой был, буковочки одна к одной, будто сороконожка проползла, а в конце подписи завиток со стрелочкой. Я ни с чем не спутаю. — Вера Ивановна, протерев передником стёкла, надела очки и внимательно рассмотрела поданные ей листы. — А как же, его рука, Мадыги. Вот же зараза какая. Соврал и глазом не моргнул. А с другой стороны, поди на его совести столько душ загубленных, разве ж всех упомнишь?
 — Значит, это он... А что случилось с Анной?
  Аля порывисто встала, дёрнула за рукав Пашку:
 — Не могу больше, — и, хлопнув входной дверью, быстро выбежала на улицу.
 — Я побуду с Алькой, позовёте, если что. Мы тут на лавочке посидим. — и Пашка выскочил за ней следом.
 — Слишком всё больно ещё, три месяца не прошло, как мы Анну похоронили. Острый лейкоз. И обнаружили вроде рано, и лечение проходила, а за полгода он её сожрал. Всё, что могли, мы делали, только вот время лихое выпало — ни денег, ни лекарств. Всё, что было, собрали, чужие люди последние крохи для неё несли. Она детским доктором здесь работала. И каким доктором была, скажу я вам: диагнозы ставила с первого взгляда, и анализы её слова подтверждали стопроцентно. Мечтала здесь, на базе нашей больницы, детский санаторий открыть, ради этого рябиновую аллею посадила. От Бога доктор. Даже местный авторитет свои услуги предлагал и денег давал на её лечение, только Анна наотрез отказалась. Сказала, что не нужны ей неправедные деньги, они, мол, закончатся, а позор останется. — Сергей Михайлович развёл руками. — Согласись она эти деньги хотя бы в долг взять, можно было б в клинику в Израиле попасть, там бы вылечили, но Анна и нам запретила это делать. Вот Алька и злится на всех: и на себя, и на нас.

 — Опоздали мы, — сокрушённо покачал головой Пьер. — Все запросы делали по поиску Третьяковой Альбины Сергеевны, а искать нужно было Орлову. Аля в честь бабушки названа?
 — Она у нас Алевтина. Не очень хорошо называть ребёнка в честь погибшего человека. Да и не именем памятен человек, а делами.

 — А что же отец Али, он-то где? — поинтересовался Пьер.
 — Пропал. Это самая большая загадка: рок какой-то над женщинами этого рода, что ли? — заговорила Ольга, не проронившая до этого ни слова. — Мы все однокурсники были, специализации только разные: я на терапевта пошла, мой Серёжа хирургическое отделение выбрал, Анин Миша неврологом стал — кстати, большие надежды подавал. Поженились почти одновременно, уже перед получением дипломов. Мы с Серёжей в нашу больницу распределились, а Аня к Мише уехала, в Забайкалье, но скучала очень, каждый отпуск к нам приезжала.  Жили вроде дружно, она на Михаила никогда не жаловалась. У нас уже Володька в школу пошёл, а у них детей не было. Мама к ним в гости ездила пару раз, они денег на дорогу ей присылали, подарками заваливали. Потом вот в один год у нас Пашка родился, а у них — Аля, радости было — не передать словами. Мне кажется, я за себя так не радовалась, как за Аню с Мишкой. Мама тогда платьюшек нашила и в гости к ним поехала, малышку проведывать. А через два года, по весне,  Михаил с друзьями на Енисей рыбачить поехали и вышла меж ними, как потом говорили, какая-то ссора, Михаил психанул и пешком к трассе ушёл. Вот с тех пор ничего про него не известно. Анна помаялась там ещё год, всё ждала, что Михаил найдётся, а потом мы с Сергеем поехали и забрали их сюда. Вместе полегче всё-таки.

 — Значит, куда ни повернись, Аля везде сирота?
 — Чего это сирота? — в один голос возмутились Ольга и Вера Ивановна. — Разве ж только по крови родство бывает? Мы её в обиду никому не дадим, и лучший кусок ей подкладываем. Только она принципиальная, как Аня, ни в какую не хочет, чтоб её жалели. И вы, Пьер, виду не показывайте, что всё теперь про Алю знаете. Сейчас вот Серёжа договаривается, чтоб в медицинский институт её приняли, весной они с Пашкой школу заканчивают. Хочет она, как Аня, педиатром быть. Кстати, и в Сибири родственников много, у Михаила ещё две сестры и брат живы.Отец-то его на фронте пропал без вести, и старший брат воевал, погиб уже в конце войны. Я не знаю, как там у вас, во Франции, а в нашей стране война в каждой семье отметину оставила.

 — Так, обед — обедом, а без чая нельзя. Вы, Пьер, когда-нибудь пробовали наш русский чай? Нет? И не слышали? — прервала разговор Ольга и, поднявшись, выглянула в окно. Внизу, на скамейке под высокой, раскидистой рябиной, украшенной лимонно-жёлтыми пальчиками листьев и монистами коралловых ягод, словно два нахохлившихся птенца сидели Аля и Пашка. Аля отрешённо смотрела в сторону, Пашка держал её за руку и что-то горячо ей говорил, пытаясь в чём-то убедить. — Дети, идёмте чай пить,— крикнула Ольга в приоткрытую форточку и прошла на кухню. 

   Вера Ивановна снова расстелила светлую льняную скатерть с вышитыми по канту курочками и колосками, поставила чайные чашки, розетки для варенья, принесла ложечки. Скоро в центре стола уже парил расписанный под хохлому электрический самовар; в китайском, тонкого фарфора заварном чайнике настаивался ароматный травяной сбор из ферментированных листьев кипрея, лесной душицы, сушёных ягод земляники и черники. Солнечный луч заходящего солнца пронзил стеклянную вазочку с густым вишневым вареньем и расплескался по скатерти малиновой мозаикой.

  — А почему так недоверчиво ко мне относится Марья Дмитриевна? — недоумевая, спросил Пьер.
  — Натура такая. Она со всеми так. Скажет — как отбреет. А с чего вообще ей быть простушкой, когда вся жизнь мимо прошла, замуж выйти война помешала: жених на фронте в первый день погиб. Вся радость — больница, да вот Аня была, теперь Алька. Марья Дмитриевна помогала её растить, крёстной матерью себя считает. Она, кстати, скоро придёт.

ГЛАВА 7

  Солнце давно закатилось за золотистые кроны лип, прозрачная кисея сумерек сменилась плотным бархатом ночи, а в небогато обставленной, но уютной комнате, где в каждой детали чувствовалась заботливая женская рука, за массивным круглым столом под большим, кружевным абажуром шёл долгий, напряжённый монолог. Все внимательно слушали гостя, который рассказывал собравшимся историю полувековой давности, разложив на скатерти пожелтевшие от времени вырезки из газет, архивные справки, фотографии и аккуратно прошитый дневник, исписанный убористым почерком.

  — Я вот хотел уточнить, когда Альбина погибла, — слегка охрипшим от волнения и усталости голосом спросил Пьер.
 — Десятого июля сорок третьего её арестовали, а через пять дней приговор привели в исполнение.
 — Значит, пятнадцатого? Невероятно… какое совпадение: Андрей сбежал из концлагеря семнадцатого июля сорок третьего, а накануне Альбина ему приснилась в водопаде, с ребёнком. Значит, уже мёртвая она ему дорогу указала.
 — Наверное, Господь через её ангельскую душу Андрею путь к спасению дал. Вот как не верить в Бога после таких случаев… — задумчиво произнесла Марья Дмитриевна. — Они ж с детства неразлучные были, Андрей к Альбине близко никого не подпускал, с местными столько раз за неё дрался. Да и она никого не видела, кроме Андрюшки.

  — Отец с документами на имя Анри Арно в составе Седьмой американской армии закончил войну в Мюнхене, высокие чины агитировали его на переезд в Штаты, предлагали остаться на военной службе, сулили обеспеченную жизнь. Но он рвался домой, об эмиграции слышать  ничего не хотел. И тут передали ему советскую “Правду”, как раз вот эту самую, со статьёй о суде над изменниками Родины, так называемыми власовцами, попавшими в плен и прошедшими через концлагеря. Вот тогда стало ясно, что перспективы возвращения домой у отца очень туманные, а если ещё добавить его побег из концлагеря, участие во французском Сопротивлении и службу у американцев... Это гарантированно влекло за собой обвинение в шпионаже и однозначно — высшую меру наказания. Была ещё надежда на амнистию, все ждали её. Вышел июльский указ, а в нём про военнопленных ни словечка. Отец готов был на всё, считал, что он честен и чист перед всеми; добрался до советской комендатуры, и там ему один капитан недвусмысленно намекнул, что всех, кто был в плену, сначала в фильтрационных лагерях проверяют, и такая проверка не один год может длиться. К концу войны отец уже с трудом ходил, концлагерь здоровье подорвал окончательно. Пострадать могла и Альбина. Отец вернулся во Францию, к Мари. Она отца любила очень, только он долго этого не видел, относился к ней, как к сестре или как к другу. За участие в партизанском движении отцу оформили французское гражданство и назначили пособие от правительства Де Голля. В сорок пятом, на Рождество, родители поженились. В январе сорок восьмого родился я, а в марте отец умер, и мы остались вдвоём. Замуж мама больше не вышла, меня растила как русского: очень хотела, чтоб мы в Россию вернулись.

  Пьер полистал дневник, нашёл в нём вдвое сложенный листок из блокнота и протянул его Альке:
— Это письмо по праву принадлежит тебе. Мама нашла его в документах отца.

  Алька осторожно развернула листок, пробежала взглядом первые строчки и подняла глаза на замершую в ожидании семью.
  — Это же не только мне важно?
     “Здравствуй, дорогая моя, любимая Алечка! — тихо начала читать Аля. — Наверное, ты уже не ждёшь меня и мои письма. Возможно, ты давно получила на меня похоронку. Вполне возможно, что ты уже вышла замуж. Жизнь продолжается, даже если кругом война, разлуки и смерть.   
    Из письма, которое получил в декабре сорок первого, я знаю, что ты ждала нашего ребёнка. Не знаю, как сложилась ваша жизнь, кто у нас родился, но я хочу, чтоб вы знали — я не предатель. Я любил, люблю и буду всегда любить нашу родину и вас. Если родился сын, то пусть он вырастет настоящим мужчиной, а если дочка, то пусть она будет счастливой.
   Аля, я не буду писать тебе о том, что мне пришлось пережить за эти годы. Война закончилась, нужно учиться жить заново. Обстоятельства сложились таким образом, что я не могу вернуться в Советский Союз. Я не могу подвергать опасности вашу жизнь, поэтому я хочу, чтобы ты вышла замуж и была счастлива. Не ищи меня.
    Прости меня за всё. Прощай. Андрей. 22 августа 1945 г”.

ГЛАВА 8

    В комнате ещё некоторое время стояла тишина и только слышно было, как в оконное стекло скреблась ветка рябины, словно искала защиты.

— Это всё? Жестокое письмо. Разве  можно так поступать с человеком, которого действительно любишь?  — Аля перевернула лист, подняла взгляд на Пьера. Снова защемило её сердце от сходства этого, до недавней поры неизвестного и чужого ей человека, с мамой, чей портрет висел прямо за его спиной, над старинным деревянным диваном. Будто наяву Аля увидела маму, сидящую на нём с рукоделием и погружённую в какие-то свои затаённые думки.
  — Это, девочка моя, называется “резать по живому”. В жизни иногда приходится так поступать. Каково ему было там, на чужбине, обрывать последнюю ниточку надежды? — ответил Але Сергей Михайлович.

     Вера Ивановна, опершись на круглый валик подлокотника громоздкого дивана, достала из маленького шкафчика, устроенного неизвестным умельцем над высокой выпуклой спинкой, сшитую из новогодних открыток шкатулку, и, как редчайшую драгоценность, извлекла из неё треугольник солдатского письма и две пожелтевших фотографии; бережно передала их Пьеру. На первой, совсем маленькой карточке, был снят белобрысый коротко стриженный с ямочками на щеках мальчик, а на другой — размером с почтовую открытку — двое: в объектив фотокамеры наивно-встревоженно смотрела худенькая  девушка в тёмном с белым кружевным воротничком платье. Светлая, туго заплетённая коса девушки широкой змеёй спускалась по плечу и кольцом сворачивалась не её коленях. Рядом, развернувшись вполоборота и обнимая девушку за плечо, сидел высокий, счастливо улыбающийся  худощавый юноша в новенькой, не по размеру большой гимнастёрке и неумело сдвинутой на бровь пилотке со звёздочкой. На обороте карточки аккуратным женским почерком было выведено: “Альбина и Андрей. Перед отправкой на фронт. 7 июля 1941 год”.

   — Это ж надо, какое сходство, — Вера Ивановна подняла со стола карточку и поднесла её к лицу Пьера. — Марья, правда же? — обернулась она к Марье Дмитриевне.

   Та, тяжело вздохнув, согласно кивнула:
   — Похож, ох похож. Я, как увидела вас в кабинете у Михалыча, думала, что с ума сходить начала. Откуда, думаю, Андрей явился, да ещё такой молодой.
    — Да, все однополчане отца так говорят. А теперь вот вижу, что и с сестрой мы на одно лицо, — повернувшись к портрету Анны, ответил Пьер. — А письмо можно прочитать?
   — Конечно, и руку заодно сверим.
Пьер аккуратно развернул уже ветхий тетрадный листок:
   “Здравствуй, дорогая и любимая моя Аля!
Пишет тебе твой друг и жених Андрей. Во-первых строках своего письма хочу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. А ещё сообщаю тебе, что мы бьём фашистов и будем бить до последнего их вздоха и с победой вернёмся домой. Победа будет за нами. А ещё сообщаю горькую весть. Наш незабвенный друг Всеволод пал смертью храбрых от коварной пули врага 9 июля возле станции… — Название зачеркнуто, цензура не пропустила — ...и похоронен в лесу севернее железной дороги. Клянусь отомстить фашистам за смерть своего лучшего друга. Кланяйся Маше, пусть она навсегда запомнит геройски погибшего Севку. На этом прощай, моя дорогая и любимая Аля! Жди меня с победой. 25 июля 1941 год”.
   — Да, писал он, — взглянула на письма Марья Дмитриевна.
   — Судя по дате, Андрей писал это письмо из медсанбата и ни словом не обмолвился о ранении, — сворачивая обратно во фронтовой треугольник письмо, заметил Пьер. — Есть ещё один важный момент, и я хочу, чтоб вы поняли меня правильно. Отцу, как участнику движения Сопротивления, была назначена пенсия. После его смерти эту сумму выплачивают его вдове, то есть моей маме. Но она считает  —  и я её поддерживаю, — что нечестно пользоваться этими средствами, когда, возможно, где-то бедствует Альбина и ребёнок Андрея. Мама неплохо зарабатывала переводами, нам было достаточно. Таким образом, на счёте в банке накопилась довольно приличная сумма. Поскольку ты, Аля, являешься единственной наследницей Андрея, а я, естественно, не претендую на этот вклад, мы с мамой хотим передать эти деньги тебе. Не мне рассказывать, насколько тяжела сейчас обстановка в России: на улицах Москвы танки, да и в целом по стране небезопасно и очень сложно. Аля, этих денег хватит, чтобы купить хорошую квартиру в спокойном районе Парижа, оплатить учёбу в любом престижном университете Европы или США, а на проценты от остатка можно безбедно жить, вообще не работая. Можно вложить их в любой бизнес.  В общем, вариантов много. Тебе решать.

    Все недоумённо смотрели на Пьера, не вполне понимая, шутит он или говорит совершенно серьёзно.
 — Ого, — присвистнул Пашка, — во дела...
 — Деньги? Франки? Я вас впервые вижу, дяденька. Когда мама умирала, я готова была всю себя на органы продать — на запчасти богатым буратинам, а теперь я уж как-нибудь без вас и ваших денег проживу. Покупайте себе квартиры в парижах и где вам угодно, а мне и здесь хорошо! — Аля резко отодвинула стул и, закрыв лицо ладонями, опрометью выскочила из комнаты.

 —Я что-то не то сказал? Я ж как лучше хотел, — растерялся Пьер.
— О девка, вся в мать. Не купишь её за бриллиантовые россыпи и золотые горы.— всплеснула  руками Марья Дмитриевна. — И ведь по-своему права. Куда, глаза вылупимши, кидаться? От добра добра не ищут.
 — Права-то права, только правда о нашей действительности нынче совсем неприглядно выглядит, — задумчиво произнёс Сергей Михайлович. — Интересный сегодня день. Аля, вернись, пожалуйста, к столу — разговор окончить.
   Заплаканная, с опухшим от слёз носом, Алька молча вернулась, села с краешка; дрожащие пальцы вертели тонкий батистовый, с кружевной каёмкой, платочек. Все внимательно смотрели на Сергея Михайловича, а он, положив на стол крупные руки со сцепленными в замок пальцами, сосредоточенно молчал, затем заговорил без предисловий.   

— Меня утром вызвали в наше управление и объявили, что с января прекращается финансирование больницы…
— Ой, можно подумать, что они её сейчас финансируют, — язвительно вставила Марья Дмитриевна. — Зарплаты с февраля не видали; ни шприцов, ни бинтов, лекарства больные себе сами покупают, постельное бельё уже своё приносить начали, и кормёжка вся давно с огорода больничного; Вера вон все закрутки с погреба перетаскала, и Варвара сумки в больницу прёт; мыши — и те разбежались.
— Ты, Дмитревна, на язык-то у нас остра, в следующий раз я тебя с собой к начальству возьму, вот они испугаются. Шутки закончились, здание нашей больницы передают под гостинично-развлекательный комплекс. Сегодня я имел, так сказать, честь беседовать с новым хозяином. Он любезно согласился подождать до тридцать первого декабря, а первого января сюда завозятся стройматериалы и начинаются ремонтные работы. Так что к новому году мы должны освободить и здание больницы, и флигель. — Сергей Михайлович тяжело вздохнул и обречённо продолжил, — он за три копейки купил и больницу, и всё руководство района, по всей видимости. А мы в эту сумму не входим, поэтому нас вытряхивают на улицу. Хотя не совсем так: этот делец предложил мне должность управляющего.

—  Интересное кино! — покачала головой Вера Ивановна.— Из больницы бордель сделать, а хирурга с золотыми руками на побегушки определить? Может, пожаловаться куда?
— Мама, куда и кому жаловаться? Верховный Совет из танков расстреляли, раненых и убитых грузовиками из Москвы вывозят, а тут какая-то больничка — кого она волнует... Уедем к Володе, как-нибудь устроимся. Детям только школу менять, ну да ладно, как-то утрясётся, — сокрушённо отмахнулась Ольга.
— Послушайте, есть же закон, суд, права человека, как же так? Или я чего-то не понимаю? — удивлённо спросил Пьер.
— Именно — не понимаешь… — пробарабанила пальцами по бархатной скатерти Марья Дмитриевна.— Тамбовский волк у нас сегодня законы устанавливает, он же и судья на этом волчьем суде. Демократия нам объявлена, свобода слова — куда хочешь, туда и иди, что хочешь, то и говори.Только никому до тебя дела нет. Хоть обкричись. Нету будущего ни у страны, ни у детей. Нам-то уж понятно, мы своё, как говорится, отжили. А молодёжи один путь — уезжать отсюда нужно. Фашисты нас не одолели, а балаболы эти в два счета страну развалили и к рукам прибрали. Дед Аркадий кровью своей землю полил, а его внучок Егорка теперь ею торгует стаканами, как бабка на базаре семечками. Вот тебе и сказка про мальчиша-кибальчиша на современный лад. Так что, голубушка моя Алевтина, принимай предложение заграничного родственника. Не каждый день богатые дядюшки наследство предлагают. Уезжай отсюда, пока молодая; пообвыкнешься, пооботрёшься, всё у тебя хорошо будет. Не к чужим же людям ехать, чай вы родня. Чем ты хуже француженок?

    Аля растерянно смотрела на взрослых, обвал разной и очень серьёзной информации в пух и прах разнёс привычный уклад, и сегодня, сейчас, требовал от неё принятия важных решений, переворачивающих жизнь.
  — Вы все так считаете? Мне действительно нужно ехать? Бабуль, а ты что думаешь?
  — Да, Аля, соглашайся, — тяжело вздохнула Вера Ивановна. — Хоть и не представляю пока, как тебя отпущу.
 — Дядя Пьер, Вы правду про деньги говорили? И они действительно будут мои? — встревоженно спросила Алька.
 — Деньги, все до последнего франка, принадлежат тебе. Я хоть сейчас готов подписать необходимые документы об их передаче. Ты согласна?
  — Да, — еле слышно произнесла Алька. 

 ЭПИЛОГ

    Как обычно стремительно, Алька  взбежала по округлым ступенькам, мельком взглянула на  помолодевших после реставрации атлантов, с усилием потянула на себя тяжёлую дубовую дверь с узкими стрельчатыми стеклянными вставками.

   В просторном, сверкающем начищенным паркетом холле под высоким сводчатым потолком, расписанном безбрежно голубым небом и легкими кружевными облаками,  звенели голоса; с шумом и гиканьем детская озорная лавина  растекалась по коридорам и светлым, уютным комнатам.

    Алька заглянула в просторный кабинет физиолечения, где мерно гудели и тихо пощёлкивали аппараты; возле них хлопотала округлившаяся и невероятно похорошевшая в последнее время Любочка. Алька обняла её, чмокнула в щеку, вручила ей замшевый солнечно-румяный персик и также быстро пошла по коридору дальше — мимо оборудованных  по последнему слову технической мысли медицинских кабинетов и  спортивного зала с бесконечно повторяющимися зеркальными отражениями тренажёров.

    В ординаторской, присев к столу, Алька пододвинула стопку санаторно-курортных карт. “Вот и наступил он — мой первый настоящий рабочий день. Эх, мама, как бы ты гордилась мной, сколько всего мы бы сделали вместе.” — Алька достала из сумочки мамин дневник — толстую общую тетрадь в коленкоровом переплёте, погладила рукой её шершавую поверхность.

     Ветерок тихо шелестел лентами жалюзи. Алька встала, отодвинула их, распахнула створки окна. В кабинет ворвалось тепло яркого летнего дня, наполненного медвяными ароматами, горькими оттенками рябины, разогретой земли и прохлады заросшего кувшинками пруда. Мохнатая пчёлка с ярко-оранжевыми шариками пыльцы на лапках устало приземлилась на сморщенный тёмно-зелёный лист глоксинии и деловито поползла по бархатному граммофончику сиреневого цветка. Стрижи, лавируя меж деревьев, молниями проносились над парком. В бесконечно синем небе реактивный самолёт, сверкающий отражёнными солнечными лучами, серебряным ткацким утком пронзил белёсую кудель облака и потянул, потянул за собой тоненькую шёлковую нить, вышивая неповторимые  узоры в гобелене нового дня. 

   — Господи, хорошо-то как! — выдохнула Алька.
С высоты второго этажа она видела, как, переваливаясь утицей, осторожно спустилась по ступеням Любочка, бережно поддерживаемая под руку Пьером, а навстречу им, спотыкаясь и рискуя расшибиться бежал их сын Максимка.
 
   Алька вернулась к столу, раскрыла очередную карту, и в этот момент с улицы раздалось громкое: “Аля!!! Алечка!!!”
    Она выглянула в окно, на мгновение зажмурилась, словно не поверив своим глазам, и счастливо рассмеялась. — Внизу, возле клумбы с распускающимися георгинами и ацидантерами, буйствующими  вокруг изящного светло-серого постамента с молочно-розовой мраморной копией античной Гебы, стоял в новенькой форме пилота Аэрофлота и охапкой белых роз в руках высокий, плечистый, улыбающийся Пашка.

"Эрика*" - (нем. Erika) — одна из наиболее известных маршевых песен германской армии.
“Friss, Schwein!”* - "Жри, свинья!" (немец.)
"песенку о летящем вороне и ветре свободы***-Песня партизан (фр. Le Chant des partisans) — песня Французского Сопротивления. Автор Анна Марли.
Фото из открытых источников интернета.